Глава 9. В Большой Орде
Весна тысяча четыреста шестьдесят пятого года была поздняя, и только в конце июня сошли вешние воды в низовья Волги. Огромное многорукавное устье обсохло, и от Сарая до самого Каспия, меж коренным руслом великой реки и левым ее рукавом Ак-Тюбэ, обозначилось буйно заросшее Займище…
Блещут на южном солнце воды его бесчисленных болот, озер, ильменей, протоков и ериков, окружая множество больших и малых островов, поросших дубом, вязом, ивой и осокорем. Берега их густо окаймлены кустами тальника и лоха, камышом, тростником и осокой.
Теплый, парной воздух пахнет цветущими травами, влагой, тиной болотной и особым лесным духом, пьянит буйным плодородием. Непрерывно взлетая или опускаясь с небесной выси, хороводами кружатся здесь над водой крикливые чайки и утки. Красиво изогнув шею, пролетают цапли, розоватым облаком проносятся фламинго, мелькают колпицы и каравайки, важно отдыхают на островках пеликаны. Распластав в небе могучие крылья, величаво плавают красавцы орланы, зорко высматривая птиц, крупных щук, лещей, судаков и сазанов…
Здесь кипит жизнь, будто не посмели коснуться ее ни июльские, ни августовские жгучие дни, но там, дальше от Ахтубы, к востоку, давно царит уже зной, иссушающий травы, а у людей спекающий жаждой губы и гортань. Над всей степью тонкая легкая пыль висит сухим раскаленным туманом, и сквозь нее кажется солнце багровым.
Весенние зеленые травы сожгло здесь еще в первые дни июля, и степь горячо дышит в лицо острым и пряным духом густой серебристо-серой полыни.
Красно-бурыми островками среди необозримых полынных степей темнеют кое-где неуклюжие солянки: то торчат они редкими травами и мясистыми листьями, то стелются густым кустарником по земле, то образуют чахлые рощицы карликовых безлистных деревьев.
Но и в этих солончаковых и полусолончаковых степях плывет непрерывный гул жизни: жужжанье, стрекотанье, тонкий писк и свист.
Ястребы и коршуны неустанно кружат над полынной степью, выслеживая полевых мышей, ящериц, беспечно посвистывающих сусликов и неведомых птичек, безмолвно снующих меж стеблей пустынных порослей. Порой в гуще промелькнет, гоняясь за добычей, золотисто-рыжий корсак.
Среди степных просторов кочуют здесь несчетные табуны коней, отары овец, сопровождаемые стаями сторожевых собак. То тут, то там на ровных просторах степей медленно передвигаются громоздкие темношерстные верблюды, одинаково равнодушно срывая и пережевывая сухую горькую полынь, и сухие колючие репейники, и сочные листья солянок, еще не успевшие высохнуть.
Слепни, оводы, мухи-жигалки и ржаво-красные, твердые, как жуки, «благие мухи», еще более других жадные до крови, тучами вьются над изнывающим от зноя скотом. Но голодные животные, забыв о травах поймы, неотрывно едят горькую жесткую полынь и красно-бурые солянки, пропитанные солью.
Кое-где около стад белеют кибитки пастухов; от них иногда с гиком и криком мчатся бешено всадники, размахивая длинными плетьми, и, разгоняя дерущихся жеребцов или быков, наводят нужный порядок среди скота.
Потом идут часы за часами в безмолвной степи, а кругом ничто не изменяется в сонном течении времени, — все остается, как было, будто совсем замирает от зноя…
Но вот нежданно из восточных ворот Сарая с гулким, четким топотом вылетает на полном скаку сотня вооруженных конников и, взбивая пыль, гонит вглубь степей. Проскакав версты две, конники, не останавливаясь, делятся на два отряда и мчатся к востоку, туда, где желтеют Рын-пески. Пастухи, заслоняясь от солнца широкими полями белых войлочных шляп, долго следят за конниками, а те, всё уменьшаясь и уменьшаясь, становятся темными точками и, наконец, совсем пропадают из глаз.
Это промчались загонщики для ханской охоты с ловчими птицами.
Царь Большой Орды, хан Ахмат, с полной рыси взлетел верхом на высокий курган и стал на нем неподвижно. Аргамак его замер на месте, будто вкопанный, и только нежные ноздри коня играют и ширятся от степного полынного духа, да прядет слегка он ушами при всяком шорохе.
На руке хана, вцепившись кривыми когтями в длинную кожаную рукавицу, сидит могучий беркут в шитом шелками и золотом колпачке. Тяжести этой огромной птицы долго не выдержать, и хан опирается рукой на серебряную сошку, прикрепленную к седлу. По обе стороны от Ахмата, у подножия кургана, так же неподвижно и безмолвно стоят скакавшие вслед за ним телохранители, ловчие и молодой стремянный Нургали.
Хан Ахмат выехал этот раз не на охоту, а только на испытание Ука, недавно выношенного его ловчим Файзуллой-оглы-Шакиром. В это время еще плохой мех у корсаков и караганок. Выехал хан один, без придворных, в простой охотничьей одежде. Он хотел отдохнуть, забыть о всех делах, своих и чужих. Жадные эмиры всё нетерпеливее глядят в руки ему злыми глазами, ожидая подачек, а он и сам сидит без казны: третий год великий князь Иван не платит ему никаких даней.
Ярость охватывает Ахмата.
— Забыли хяуры, — гневно бормочет он вполголоса, — что Москва — мой улус. Пора им напомнить…
Телохранители и ловчие, услышав невнятные слова повелителя, насторожились и замерли в седлах, ожидая приказаний.
Но Ахмат молчит. Охваченный пылом войны, он уже видит полки свои.
Отягченные добычей, медленно едут по тучным южнорусским степям татарские конники с одним и даже двумя вьючными конями на поводу. Впереди себя они гонят в Орду огромный полон парней и девок, а вдоль всего пути их еще дымятся пожарища недавно сожженных сел и городов…
Неожиданно мысли его изменяются, и, повернув голову к своей столице, хан легко и радостно улыбается. Огромный город лежит перед ним вдоль берега Ак-Тюбэ, окруженный светлыми каменными стенами, из-за которых виднеется множество крыш и балконов белых и серых домов и караван-сараев.
То там, то сям между ними стрелами взлетают в небесную высь стройные белые минареты мечетей, а в самой середине Сарая горит и сияет золотой купол ханского дворца — «Аттука-Таша». Гарем его и двор еще с наступлением первых знойных дней переехали в Большой дворец Гюлистана. Но здесь, под этим золотым куполом, вчера он один тайно принимал свою возлюбленную, свою Адикэ. Она и теперь пред глазами его, какой была вчера, когда с бубном в руках пела и плясала на ковре пред ним — прекрасная и цветущая, с глазами газели, гибкая, как лоза…
Опять улыбнулся Ахмат и прошептал:
— О моя нежная Кадыболь-бан.
Но улыбка быстро исчезла, и брови хана сурово сдвинулись. Он вспомнил о двух своих женах: Гюльчахрэ и Хадичэ. Обе — матери его сыновей, — они вдруг стали подозрительно дружны, и страх за юную Адикэ охватил Ахмата…
— Повелитель, — почтительно воскликнул Файзулла-оглы-Шакир, старший ловчий, — уже появились загонщики! Ин ш'аллах, охота сейчас начнется.
Хан вздрогнул и острым взглядом из-под широких полей белой войлочной шляпы быстро обшарил полуиссохшие степи. Но вот глаза его обратились на восток, где желтели, как мелкие волны, далекие барханы Рын-песков. Там, на светлой желтизне их, как мушки, мелькают теперь редкие темные точки. Вот они мчатся широкой дугой, обращенной концами к кургану, и постепенно увеличиваются в размерах.
Хан узнал своих конников и громко произнес:
— Во имя аллаха милостивого и милосердного приступим!
Ближе и ближе крики загонщиков и топот коней. Вот среди полынных зарослей неожиданно мелькнул золотисто-рыжий мех корсака и скрылся, а по степи, качая полынные стебли, зазмеился след невидимого зверя. Ахмат сорвал коня с места и поскакал во всю прыть по живому бегущему следу.
— Ля хавла, — крикнул он на полном скаку и, отцепив должик и ослабив путы беркута, сорвал с него колпачок.
Произнеся бесмелэ, он слегка подбросил Ука вверх, и огромный беркут, шелестя перьями, сразу встал на могучие крылья. Описав над степью два небольших круга, камнем он пал в косом полете с выставленными вперед когтями.
Ахмат, сделав несколько скачков, увидел, как его Ук ударил добычу, вонзив когти ей в спину, около хвоста. Корсак, ловко извернувшись, обернул оскаленную морду, чтобы нанести смертельный укус, но беркут мгновенно взмыл в воздух и, вея крыльями, снова летит над самой спиной своей жертвы.
Хан и его ловчие мчатся по следу, криком и гиком подбодряя Ука.
Вот разъяренная птица ударяет лису в голову, вонзая когти в длинную морду у самых глаз.
Хитрый корсак, стремясь освободиться, с разбега бросается на спину, катается по земле, но подмятый беркут снова взлетает на воздух и с прежней яростью преследует добычу…
Корсак заметно слабеет, начинает метаться и вдруг, совсем неожиданно и сразу, теряет все силы. Чуя это, беркут в последний раз налетает на зверя и вонзает когти ему в голову. Как подкошенный, падает корсак и не оказывает более никакого сопротивления.
С радостными криками и ликующим гиканьем охотники окружают место последней борьбы, любуясь птицей. Беркут сидит на лисе, выпрямив ноги и глубоко запустив в нее когти. Голова его с перьями, ставшими дыбом, слегка откинута назад. Налитые кровью глаза сверкают яростью, из раскрытого клюва вылетает хриплый клекот, а могучие полуразвернутые крылья, чуть вздрагивая, покрывают почти все тело корсака.
— За такую птицу и четырех коней не жаль! — восклицает хан.
Файзулла-оглы-Шакир привычным движением схватил должик и, стянув путы на ногах Ука, ловким ударом палицы убил наповал лису и снял беркута, но молодой его помощник Ибрагим, приняв добычу и снимая шкуру, замешкался, не успел вовремя бросить кусок мяса разъяренному беркуту.
— Юаш адэм булганчы, — гневно закричал Ахмат, — юкка чыккан булганчы!
Плеть свистнула в его руках и обвила спину Ибрагима, а конец ее, мелькнув из подмышки, рассек ему нижнюю губу. Ибрагим, бледный, вскочил, вытянувшись перед ханом неподвижно, чтобы мог утолить свой гнев повелитель. Кровь заливала ему еще голый подбородок, а руки его судорожно вцепились в обе полы верблюжьей абы. Хан снова взмахнул нагайкой, но Ибрагим почувствовал по второму удару, что гнев хана остыл, и радостно простерся ниц перед Ахматом. Поднявшись, хотел он снова приняться за свежеванье добычи, но друг его, стремянный Нургали, содрал уже шкуру, а злобная птица жадно доедала брошенный ей кусок еще теплого мяса.
Хан, успокоясь, любовался беркутом и ждал, когда снова наденут на него колпачок и пристегнут к его рукавице.
Нургали же, привязывая рыжую шкурку к седлу, говорил с сожалением:
— Если б такого зверя затравить вовремя! Его бы шкуру у нас на базаре китайские купцы с руками оторвали!..
Затравив двух корсаков и одну караганку, Ахмат возвращался во дворец за час до вечерней молитвы магрш, что совершается тотчас же после заката солнца.
Он поспешил омыться в беломраморном бассейне, скрытом в саду за высокими стенами, у фонтана, бьющего среди кустов цветущих роз, нардов и лилий. Одевшись в чистые нарядные одежды и отдохнув немного на коврах, хан благоговейно совершил магрш.
Возлегши опять на коврах после молитвы, он приказал позвать к себе кизлар агази, уже седого совсем старика по имени Рахмет-оглы-Али.
— Раб твой пред очами твоими, повелитель, — сказал старый евнух, простираясь ниц.
— Встань, Рахмет, — милостиво молвил Ахмат. — Сегодня, как угаснет заря, я свершу четвертую молитву. Не хочу беспокоить себя ночью. Войду к супруге своей Хадичэ. Ты проведешь меня в гарем. Гюльчахрэ пусть узнает об этом, когда замкнутся за мной двери.
— Слушаю и повинуюсь, — сказал черный Рахмет, кланяясь до земли и постепенно продвигаясь к выходу из сада, пятясь назад, чтобы не повернуться спиной к повелителю.
— Вели призвать сюда ко мне, — крикнул вслед ему хан, — улема хазрэта Абайдуллу.
Оставшись один, Ахмат весело усмехнулся. Он обдумывал план, как поссорить своих жен, вызвать у них злобу и ревность друг к другу. Он знал, что старшая, Гюльчахрэ, ревнива и властолюбива, а младшая, Хадичэ, тщеславна и завистлива.
— Теперь одна будет грызть другую, — сказал он весело, и план действий сразу созрел в его мыслях.
Отодвинув длинные ветки с алыми розами, протянувшиеся над усыпанной песком дорожкой, появился почтенный улем.
Он остановился перед ханом и, почтительно приложив руки к груди, поглаживая длинную седую бороду, произнес:
— Ассалям галяйкюм, государь.
— Вагаляйкюм ассалям, — ответил хан, приподнявшись с ковра, и, садясь на подушку, добавил: — Сядь рядом со мной, хазрэт Абайдулла. Мне нужны твои советы.
Когда старец сел рядом, хан в знак доверия и дружбы прислонился плечом к его плечу.
— Ты наставник мне с моих детских лет, — продолжал Ахмат, — и твои советы всегда были верны, а прошло ведь много времени, и мне уж за тридцать…
Ахмат замолчал и задумался, а Абайдулла, охваченный мыслями о времени, медленно проговорил:
— Время, великий хан и мой повелитель, есть чудовище, пожирающее волей аллаха все сущее на земле, кроме души. Душу же губит только сам человек, отступая от велений святого корана, да святится вечно имя аллаха и пророка его Мухаммеда…
Помолчав некое время, хан сказал своему воспитателю:
— После молитвы иша хочу идти к супруге своей. До молитвы же хочу усладить сердце и душу твоей беседой и наставить ум свой твоими советами…
Хан рассказал ему о планах похода на Москву.
— Не даст Иван дани за все три года, полон возьмем многочисленный!
Напомним ему времена Тохтамыша. Города же и села отдам на разграбление эмира.
— Верно, государь, брось им по жирной кости, как собакам. Хотел сегодня сам упредить тебя: точат они уж кончары, мыслят о смуте. Когда собакам не дашь поступить по-собачьи, у них внутренности перевернутся от злобы, загрызут и хозяина. Бросай же им жирные кости, и можешь бить их палкой: они будут только лизать твои руки…
— Пусть так, — согласился Ахмат, — а казны у меня теперь нет.
Добывать надо. Только опасаюсь крымского хана. Отпал он от нас из зависти.
Сделает Хаджи-Гирей зло и вред нам…
— Неведомо будущее, государь, не только нам, но и ангелам. «Аллах ответил ангелам: — Я знаю то, чего не знаете вы». Будем во всех мечетях молить господа, дабы послал тебе в помощь ангелов своих, ибо сказано:
«Аллах поможет тому, кто полагает на него упование; аллах ведет свои определения к доброму концу…» Во время же битвы читай священные стихи.
Сам джехангир Аксак-Темир читал их семьдесят раз подряд во время боя и одержал победу над румами. Запомни эти волшебные стихи — они пригодятся тебе.
Старый Абайдулла откашлялся и прочел на память:
О могущий ночь в день превратить,
А землю в цветник, —
Мне все трудное легким содей
И помощь пошли!..
Ахмат тотчас же заучил четверостишие, поблагодарил ученого старца и предложил ему вместе совершить четвертую молитву, так как заря совсем уж погасла.
Приближаясь к покоям Хадичэ, хан Ахмат ощутил запах сладостно-душных курений. Он усмехнулся, зная, что предстоит поединок в хитростях с умной и образованной женщиной, но тщеславной и завистливой. Последнее давало Ахмату много преимуществ.
В покое уже горели в розовых и голубых сосудах светильники и свечи, разливая мягкий обманчивый свет. Полуодетая в легкие прозрачные ткани, встретила Хадичэ хана. Даже после юной его Адикэ она казалась еще молодой и прекрасной. Склонясь перед мужем, она произнесла нежным голосом ласковые слова:
— Угасая, исчезла для мира вечерняя заря, и ушло за ней Солнце, а мне эта заря была утренней, и вот Солнце входит в мои покои…
Ахмат нежно взял ее за подбородок. Она прижалась к его руке губами и, поцеловав руку, поцеловала в плечо своего повелителя. Он обнимает ее, и они садятся на мягкие подушки перед низенькими столиками, уставленными блюдами с халвой, баклавой, сосудами с освежающими напитками и с шербетом. Хан заметил еще блюдо, где дымился горячий плов с шафраном, и, взяв его, стал есть. Насытившись, он посадил Хадичэ к себе на колени, лаская и обнимая ее нежное тело.
— Ты прекрасна, — шептал он, — как гурия рая, и аромат из уст твоих, как аромат только что открывшейся розы…
Но Хадичэ, уклоняясь от его поцелуев, произнесла такие стихи:
Когда ты сам творишь в любви обман и ложь,
В глаза возлюбленной, как в зеркало, гляди, —
Ты в них обман ее и хитрости поймешь,
Что под чадрою пьяных ласк она в груди
Таит, как яд, с холодной трезвостью змеи.
Ахмат понял, что это попытка подорвать его веру в Адикэ, и чуть заметно усмехнулся.
— О моя Хадичэ, любимая больше других, — заговорил он ласково, — зачем говоришь ты о коварствах и лжи, когда мое сердце полно тобою? Я задумал великое дело и одной тебе доверяю его сегодня. Другие же только после ухода войск из Сарая узнают о нем. Ты умна и оценишь это.
Глаза Хадичэ загорелись любопытством, и она насторожилась. Нежно прижимаясь к хану, она отдает ему томно свои полуоткрытые губы, и оба они, как пчела мед, нежно сосут сладость поцелуя…
Всю ночь среди ласк и поцелуев выспрашивала Хадичэ мужа о походе на Русь и радостно смеялась, когда обещал он ей самоцветные камни, соболей, шелка и парчу русских князей и бояр, золотую и серебряную утварь…
— Они богаты, но жадны, эти хяуры, — говорил он, — я и мои эмиры раскроем их сундуки. Я привезу тебе новых служанок, не из девок деревенских, а из княжон и боярышень. Гюльчахрэ — ни слова! Она жадна и захочет все захватить, а я тайно, нарушив закон, дам тебе вдвое больше, чем ей…
Взглянув нечаянно в глаза Хадичэ, хан увидел в них хищную радость и в то же время недоверчивую тревогу. Он понял ее.
— А что ты дашь… — сорвалось невольно с ее уст, но она сейчас же замела след своих мыслей, добавив: — Что ты привезешь нашему сыну?..
— Драгоценное оружие, — молвил хан, закрывая глаза, чтобы она не догадалась, что он понял, о ком она хотела спросить…
Он притворился усталым и продолжал:
— Смотри, уж светает, и я не хочу, чтобы азан застал меня здесь неготовым к утренней молитве…
Но она не отпустила его, пока он снова не испил ее ласк, выведывая у него, когда выступают войска. Он понял и это и нарочно удлинил срок на месяц.
Выходя из покоя Хадичэ, Ахмат вдруг опять почувствовал тревогу за Адикэ и, вспомнив стихи, беззвучно прошептал:
— О трезвая, холодная змея!..
Когда в деревне Русский Карамыш узнали, что хан Ахмат замыслил поход на Русь и созывает в Сарае совет эмиров, все русские сабанчи заволновались.
Хотя сабанчи состоят из разных поколений, но любовь к далекой родине и вера христианская живут в сердцах и у старых и у молодых. Татары ордынские — не то что казанские: не притесняют их, позволяют им молиться по-своему в русской моленной избе и совершать там все таинства, которые совершать без попов можно, ибо с отъездом в Москву епископа Вассиана и в самом Сарае русских попов лишь два-три осталось.
В карамышской молельне старец Евфимий после молитвы обратился к единоверцам своим.
— Братия, — заговорил он с волнением, — гневом божиим от родной земли и церкви мы отторгнуты. Но можем ли мы Русь святую не помнить? Те же, что тут родились, в рабстве родителей своих, могут ли сердцем и душой не чуять того, что мы к Руси питаем?..
Говорил старец со слезами, и все плакали, боясь новых разорений, новых полонов и лютых мук и смерти братий родных на Руси. Вспомнил Евфимий, как семья его и сам он в полон попали татарский…
— Мы — люди малые, — продолжал он, — но и мы можем помочь родной земле, родным братиям православным. Упредим Москву о грозе грядущей!..
Старец помолчал и тихо добавил:
— Может, кто из нас, кой телом силен и сердцем тверд, свершит дело божие, погонит вестником ко князю московскому, дабы успел он силы набрать ратной, дабы защитил святую Русь…
Пал на колени старец, и все за ним, и плакали пред иконами о спасении родной земли…
Когда поднялись все с колен, выступил вперед молодой парень Захар, сын Иванов, прозвищем Силован, поклонился старцу и тихо молвил:
— Достаньте мне двух сменных коней, погоню я мимо Дона, через Дикое Поле до русских степных дозоров. Коли коней загоню, так пешой пойду, а в Москве буду…
Благословил старец Захара и сказал:
— Соберем, православные, все нужное. Угоним тайно из степных табунов коней добрых, пшена, лепешек и другие подорожники изготовим и бога молить будем о добром пути Силовану…
— Спаси бог вас, православны, — ответил Захар Силован, — токмо тут о стариках моих позаботьтесь, а сам я, ежели надобно, и голову за Русь положу…
— Дай тобе, боже, живу быть, — говорили кругом мужики и женки, — прими на собя, Захарушка, испытание за всех. Смилостивится господь, поможет государю московскому. Разобьет он мучителей наших и нас и детей наших от рабства и муки непереносныя ослобонит…
Эту ночь русские сабанчи провели тревожно: прокрадывались в степь, хоронясь с раннего вечера в балках и буераках, дабы захватить неслышно и незаметно двух коней из табунов своего эмира. Это было опасно, как на войне, — малейший промах грозил лютой мукой. Даже если все сойдет благополучно, нужно сохранить строжайшую тайну, ибо, по законам ордынским, всякий, кто поможет бежавшему рабу конем, одеждой или пищей, подлежит смертной казни…
На следующий день, к полудню, когда Захар Силован, давно переплыв с конями Волгу и пересаживаясь о одного коня на другого, дабы меньше притомить их, гнал к Дикому Полю, его хватились в Карамыше. Пропажи коней татары не заметили, но исчезновение такого богатыря, как Силован, бросилось сразу в глаза. Карамышские власти рвали и метали от злобы, перестегав кнутами половину русских сабанчей. Просвирепствовав еще два дня и ничего не узнав, татары махнули рукой на Захара и прекратили всякие розыски. Опыт давно показал, что если не схватить беглеца в первые два дня, то после ловить его тщетно.
Совет эмиров происходит в зимнем дворце «Аттука-Таша», подальше от гарема и длинных ушей его служанок. Все двери дворца охраняют ханские нукеры и его личные телохранители. Кроме того, в ближайшем покое расположено на всякий случай полсотни отборных воинов.
Эмиры сидят на коврах полукругом перед троном Ахмата. Они тихи и смирны, как овечки, но хан видит, как они, бросая взгляды из-под опущенных ресниц, переглядываются друг с другом. Они понимают, что сидят в ловушке, окруженные верной Ахмату стражей: злоба и страх смешались в их душах и горьким напитком поят их сердца.
Ахмат усмехнулся и сказал, ядовито щуря глаза:
— Верные и преданные мне слуги и помощники! Знаю, всегда готовы мои эмиры служить хану, не щадя жизни. Так вот, хочу наказать врагов своих и ваших…
Хан замолчал, разглядывая пристально своих советников, и те, не понимая, в чем дело, стали робеть и беспокоиться. Они знали свирепость и беспощадность Ахмата.
— Эмиры, — продолжал хан, усмехаясь и играя с эмирами, как кошка с мышью, — так вот, хочу я жестоко наказать врагов своих. Враги же — хяуры!..
Невольный вздох облегчения вырвался у всех эмиров.
— Смерть проклятым хяурам! — с торопливой радостью восклицали они на разные голоса. — Да поможет аллах нашему оружию! Да ниспошлет он победу великому светлому хану Ахмату!..
Ахмат, прищуря один глаз, посмотрел на старого улема хазрэт Абайдуллу. Тот понял его, и чуть заметная улыбка мелькнула под его седыми усами.
Хан слегка кашлянул, и сразу все стихли и замерли в раболепном молчании, с застывшими подобострастными лицами. Ахмат обвел их острым взглядом и, заметив злые глаза эмира Али-ата, подумал: «Этот должен погибнуть первым…»
Хан еще раз кашлянул и произнес:
— Третий год князь Иван не дает выходов. Мы пойдем на него, как ходил Тохтамыш, и соберем весь жир с его земель. Все города и села его отдаю вам в добычу…
— Да поможет аллах и ангелы его великому нашему хану и повелителю! — закричали восторженно эмиры.
Снова все сразу стихли, когда заговорил Ахмат.
— Эмиры и богадуры, — начал он, — мы жестоко накажем врагов своих.
Сказано: «Сам аллах примиряется с теми, что согрешили по неведению и тотчас же раскаиваются». Сказано также: «Для тех нет спасения, что умирают неверующими; мы приуготовили им жестокое наказанье…»
Эмир Али-ата при этих словах опустил глаза и побледнел. Это была угроза лично ему, но Ахмат тотчас же скрыл жало и яд против Али-ата, добавив гневно:
— Так мы накажем Ивана, если нам не покорится наш улусник. И будет с землей его, как в день Последнего суда, «когда звезды упадут, когда горы придут в движение, когда дикие звери соберутся стадами, когда моря закипят, когда лист книги развернется, когда пламень ада помешают кочергою, чтобы лучше горел».
Успокоившись, хан помолчал, произнес бесмелэ и продолжал:
— Наузу би лляхи, и аллах поможет нам.
— Счастливы все, возлагающие упование на господа, да почиет над ними обильная милость аллаха! — воскликнул старый улем Абайдулла.
— Благодарение аллаху, — заговорили все кругом, — хвала господу милостивому и всещедрому… Слава аллаху во веки веков!
Приступая к обсуждению похода на Москву, Ахмат обратился к своему бакаулу, богадуру Хаджи-Качули:
— Доложи совету о военных силах нашего ханства подробно; скажи, какие войска и когда выступать могут, как они снаряжены оружием и пищей. Эмиры и богодуры будут спрашивать, ты же отвечай им, как мне самому…
Беседа тянулась долго, и только при первой звезде, когда шейхи и улемы одобрили план похода на Русь, начался торжественный и богатый пир.
Хан Ахмат был ласков со всеми, особенно милость его проявилась к эмиру Али-ата, и не раз получал он лакомые куски и напитки с ханского стола…
На другой день, как с прискорбием объявил Великий диван, эмир Али-ата внезапно захворал и после утренней молитвы скончался от внутренних колик.
Прошла уже неделя, как конники ордынских эмиров, полки за полками, непрерывно тянулись к Сараю и разбивали свои становища в степях к северу и северо-западу от столицы. Ахмат, окруженный десятью тысячами своих конников, проводил последнюю ночь под стенами родного города в роскошной кибитке. Хан уж был как бы в походе и с рассветом уходил от Сарая.
После четвертой молитвы иша он вошел к себе в кибитку, но тотчас же вышел оттуда в простом желто-сером верблюжьем плаще и, сопровождаемый двумя телохранителями, незаметно двинулся вдоль крепостной стены в тьму наступившей ночи. Сердце его билось радостью, и, словно на крыльях, летел он к своей Адикэ.
Кругом казалось все пусто и безлюдно среди мрака, но хан привычно чувствовал, что повсюду таится охрана из его верных воинов.
Вот и кибитка Адикэ — в ней повезет он свое счастье по всем дорогам войны, и никто и ничто не помешает ему пить сладость жизни. Дрожащей, нетерпеливой рукой отодвинул хан кошму над резной деревянной дверкой и сразу застыл и оцепенел: в кибитке было темно и необычно тихо…
— Факелы сюда! — крикнул хан. — Факелы!..
Мигом запылали факелы, и Ахмат увидел лежащих неподвижно Адикэ и ее служанку, Между ними на столике стояло блюдо с недоеденной баклавой…
Хан пошатнулся, у него потемнело в глазах, но тотчас же бешеный гнев охватил его.
— Кто принес им это блюдо? — спросил он.
— Абд из дворца, — дрожащим голосом ответил юный воин, — он был с блюдом…
— Ты пропустил его?
— Да, повелитель…
Яростно вырвав из ножен саблю, хан убил воина. Потом, обернувшись с искаженным от гнева лицом к начальнику стражи, воскликнул:
— Ищи убийц, ищи! Не найдешь — переломлю хребет тебе! Ищи — ат аунаган жирдэ тэкк, алыр!
— Слушаю и повинуюсь, — с трудом выговорил бледный и дрожащий начальник караула.
Ахмат вдруг затих: взглянув на блюдо, он вспомнил, что где-то видел его. И гнев его перешел в жажду мести.
— Позови кизлар-агази, — сказал он, вытирая о кошму кибитки окровавленную саблю. — Возьми это блюдо и так, как есть, принеси в мою кибитку.
У себя хан опустился на ковры и лег ниц, зарывши лицо в пуховые подушки. Сердце его болело, и слезы вдруг потекли по его щекам на шелковые наволочки…
Легкий шорох заставил Ахмата оглянуться. Тотчас же старший евнух, черный Рахмет, простерся перед ханом…
— Живи сто лет, светлейший мой повелитель…
Хан вскочил на ноги.
— Рахмет, чье это блюдо?
Евнух поглядел на блюдо.
— Госпожи моей Хадичэ.
Ахмат вздрогнул и побледнел. Он не мог ничего сказать. Язык его не слушался. Молча достал он из-за пояса кошелек с деньгами и протянул его евнуху.
— Возьми тело моей Адикэ, отравленной этим ядом, — сказал он, указывая на блюдо, — позови ее родителей и похорони ее вместе со служанкой…
Ахмат побледнел еще больше и, помолчав, добавил:
— Я тоже мог отравиться из этого блюда.
Хан опять помолчал и молвил:
— Так вот: брось Хадичэ в Ак-Тюбэ, завязавши в мешок. Сына отдай старшей жене Гюльчахрэ. За его жизнь и здоровье она головой отвечает.
Скажи обо всем улему хазрэт Абайдулле…
