Глава 8. Новое княжение
Почти уж полгода прошло со дня торжественного вступления Ивана Васильевича на московский великокняжий стол, а все еще не освоился он со своим новым положением. Чем больше вникает он во все дела, тем больше видит государственного неустройства, тем грозней кажутся ему и свои внутренние и чужеземные враги.
Каждый день от завтрака до обеда назначается у него особый час тому или иному из бояр, воевод и дьяков, которые должны с вестями приходить в княжой покой.
Выслушав, он одних отсылает, а других оставляет при себе.
Ныне у него ранее всех дьяк Курицын.
— Микола-угодник всем правит у нас, — говорит он Курицыну, — а не мы.
— Истинно, государь, — отвечает молодой дьяк, — и у нас и круг нас, как в котле кипит, а что варится, неведомо…
— Яз же все пробую, да пока токмо рот обжигаю сим варевом. Удоржал бы господь татар-то хошь годика на два, дабы успеть оглядеться да силы скопить. Полгода вот в тишине прожили. Сентябрь ныне уж, а к зиме татары вряд ли подымутся, а все же нет покоя мне…
В дверь постучали. Вошел дьяк Бородатый, Степан Тимофеевич, и стал креститься.
— Будь здрав, государь, — молвил он, кланяясь Ивану, а потом и Курицыну.
— Будь здрав и ты. Садись. Какие вести?
— Из Пскова худые вести. Князю своему Володимеру Андреичу путь указали. А на вече, бают, со степени его спихнули. Забыли, что покойный государь ростовского князя им на стол посадил, что сей князь наместником был государя московского. Озоровать начинают псковичи-то…
— А причина какая, — сдвигая брови, спросил Иван Васильевич, — не из озорства же сие псковичи содеяли?
— Не по старине он, сказывают: приехал-де не зван, а на народ не благ…
Глаза Ивана потемнели.
— Ни воеводы, ни наместники на кормленье меры не ведают, — молвил он гневно, — приедет князь, сам его исповедаю…
Иван Васильевич задумался и спустя некоторое время сказал:
— Нам на первых порах надобно ласкать Псков, а в Новомгороде — архиепископа Иону. Псков-то нужен, как заслон от немцев и от Новагорода, а владыка новгородской — как наш доброхот в Совете господы. Верно яз мыслю, Степан Тимофеич? Ты вельми ведь сведущ в делах сих градов.
— Верно, верно, государь — весело усмехаясь, ответил Бородатый.
— Вот вы оба, — продолжал государь, обращаясь к дьякам, — и сведайте всё, что мне может быть надобно, дабы у меня какой огрешки не вышло потом с послами-то. Чаю, пришлют псковичи послов для-ради своего оправдания.
Одно крепко на уме доржите: мир мне пока надобен…
В начале зимы этого же года, когда санный путь установился, прибыли в Москву послы псковские просить себе нового князя. Иван Васильевич не пустил их к себе на очи. Три дня послы, как угорелые, метались по Москве с подарками и поклонами: и у митрополита были, и у старой государыни, и у князя Юрия, и у бояр, и у воевод, и у дьяков даже…
На четвертый день государь смилостивился, допустил псковичей пред очи свои, но принял сурово, сидел молча и долго не отвечал на приветствия, только в упор глядел на послов, а у тех от взгляда его мурашки по спинам бегали. Оробели совсем послы, поклонились низко и опять молвили:
— Будь здрав, государь. Челом бьем от псковской твоей вотчины…
Тут только спросил их великий князь вежливо, но так, что холодно стало от вежливости этой.
— Поздорову ли доехали? — сказал он и усмехнулся.
— По милости божьей поздорову, — ответили послы, а какое там здоровье — взглянуть на государя не смеют, вину свою знают.
Не посадил их Иван Васильевич, а только молвил сухо:
— Сказывайте.
Начали было псковичи оправдываться, на вины князя Владимира Андреевича указывать, на старину ссылаться…
— Ведаю все, — оборвал их государь. — В чем мне челом бьете?
— По старине, государь, дай нам князя на вече самим избрать…
— Ладно, — мягче молвил Иван Васильевич, — не ворог яз своей вотчине.
Не хочу яз старины рушить. Когда же изберете князя собе, то от веча своего пришлите челобитную грамоту мне, со всеми подписями и печатями. Яз же сие избрание утвержу и, опричь того, пришлю вам своего наместника. Князь же ваш крест мне поцелует на полную мою волю. Во Псков поедет с вами дьяк мой Бородатый…
Приняв подарки, отпустил государь псковских послов и повелел боярам угостить их в княжих хоромах. Сам же, взяв с собой Бородатого и Курицына, пошел в свои покои.
Здесь, не садясь, он сказал Курицыну:
— Поди, Федор Василич, распорядись, дабы князь Володимер Андреич отъезжал пока в свою вотчину. Так-де надобно…
Обернувшись к Бородатому, добавил:
— А ты, Степан Тимофеич, о сем как бы к слову, а не нарочито послам проговорись, об отъезде князя-то. Да гляди там, во Пскове-то, как грамоту составлять будут, и разведай, что у них с Новымгородом и с владыкой Ионой.
Поболе для меня старины всякой сведай. Ну иди к гостям, прими их поласковей…
Целый год уж и два с лишним месяца, до половины вот тысяча четыреста шестьдесят третьего лета, живет Московская земля тихо, без войн и смут.
Спокойно ныне, и мужики косы да серпы ладят к Петрову дню, последние дни кукушки кукуют, кричат в хлебах по вечерам перепела, а днем над полями звенят жаворонки, да кружат ястребы да коршуны, высматривая сусликов…
Жары стоят томные — чуется по всему, что уж макушка лета через прясла глядит. В покоях государя из-за духоты все окна отворены, а сам Иван Васильевич и дума его — брат Юрий, дьяки Федор Курицын и Степан Бородатый — сидят в одних рубахах с расстегнутыми воротами. В Москве же и на княжом дворе от жары будто все вымерло — даже петухи не поют и голуби не воркуют. Только сонно гудит возле окон черный шмель и тыкается головой в стены, да так же сонно плывет откуда-то из подклетей печальная девичья песня:
Ка-а-ак по-о-о ре-ченьке-е-е
Лебеду-ушка-а плыве-ет…
Песня то почти стихает, то снова медленно льется в воздухе. Видимо, девка, что-то делая, отходит от своего окна и снова приближается к нему.
Иван Васильевич молчал, заглядевшись на яркое белое облачко, одиноко плывущее в синеве неба, слушая невольно пение и думая свои думы. Советники его тоже молчат.
Сжа-а-алься, ма-а-тушка-а,
Над го-орюшком мо-оим!..
— неожиданно громко всплеснулась вдруг песня.
Иван Васильевич чуть дрогнул и, усмехнувшись, сказал:
— Тишина-то какая. Упади сей часец на дворе доска, пушечным громом покажется…
Но брови его быстро сдвинулись, и он заговорил, продолжая прерванную незадолго пред тем беседу:
— Вот яз и сказываю. Тишина у нас второй год. Даст бог, удержим злобу, может, еще на год-два. Затишье сие пред грозой. Зрю яз всю Московскую землю, яко на ладони, и вижу: круг земли нашей тучи черны ходят-плавают да грозой внутри кипят, и неведомо, из которой ране гром грянет…
— Истинно, государь, — живо отозвался дьяк Курицын. — Кругом нас иноземные вороги: под самым боком Казань зубы точит, а с Дикого Поля всякая татарва грозит: и Большая Орда, и Ногайская из-за Волги, и сибирские татары.
— А с запада, — продолжал дьяк Бородатый, — Литва, а за спиной ее круль польский, тамо же и немцы ливонские, а за спиной их свеи.
— И все они, — молвил сурово Иван Васильевич, — как волки лютые, Русь растерзать хотят, по кускам растащить! Мы захотим татар бить — нам в спину ударят ляхи, литовцы и немцы. Будем бить латынян поганых — татары нам в спину ударят…
Великий князь замолчал, а дьяк Курицын поспешно горестно вопросил:
— Как же нам быть, государь? Ведь есть у нас еще вороги и в Новомгороде, и во Пскове, и в Твери…
Наступило молчание. Иван Васильевич хмурил брови, но был спокоен.
— Яз так мыслю, — заговорил, наконец, он медленно, — два года, а то и более нигде старины не рушить. Содеем хитрые докончания со всеми удельными, а с Михайлой тверским утвердим крестоцелованием все, как при отцах наших было. То же учиним и с Новымгородом и со Псковом. Ты, Степан Тимофеич, сими градами займись, с глаз их не спущай, а Федор Василич глядеть будет за удельными и за татарами. Обое же вместе и латынян из виду не упущайте…
Иван Васильевич злобно ухмыльнулся и, помолчав малое время, продолжал:
— О Рязани яз прежде со старой государыней подумаю и с нашим митрополитом.
Великий князь встал и, когда дьяки стали прощаться, молвил им:
— При отце мы били татар татарами, а ныне попытаем и латынян татарами бить. Да и у латынян меж собой рознь есть. Разумеете сие?
— Разумеем, государь, — ответили оба дьяка.
— Новгород и Псков покуда по старине доржать, а потом их сей же самой стариной бить начнем…
— Как же так? — с недоумением заявили дьяки.
— Уразумеете после, — коротко ответил государь.
Дьяки вышли.
Иван ласково положил руки на плечи Юрия.
— Все слышал, брат мой? — сказал он, посмеиваясь. — Все сие того ради дею, дабы успеть полки снарядить. Будешь ты войско по-новому строить.
Садись, слушай…
Глаза у Юрия радостно засияли, поблескивая искорками.
— Очи-то у тобя, как у отца были, помню, — неожиданно молвил Иван. — Слушай же, о каком яз порядке для боя думаю. Разум у тобя скорометлив на военные хитрости. Ты поймешь меня враз. На поле у нас всегда было пять полков. Ставили мы их так: за дозорами — «передовой» полк да конный с луками; за ним «большой» полк, а по бокам «большого» «правый» и «левый» полки, да из лучших воев — «сторожевой» полк, дабы всегда в засаде сила была. Ныне же, когда у нас есть судовая пешая рать и могут быть, как у псковичей, свои пушечники, надобно многое в построенье полков изменить. А как? — ты уж сам с воеводами подумай. Наиглавное же надобно все войско из копейщиков, лучников, топорников, сабельников конных и пеших, пушечников и нашу судовую рать нам твердо в руках доржать. Для сего же яз решил всех детей боярских во всех полках под начало наших людей, наиболее хитрых в ратном деле и верных, поставить, выбрать из людей от двора нашего, московского сиречь, у кажного полку — наш воевода будет, как и воевода «большого» полку — набольший, который всем воеводам приказывает…
— Разумею все, Иване! — весело воскликнул Юрий. — Так мы не одних татар побьем, а и латыньство одолеем…
— В тайне сие храни до времени, и воеводы пусть языки не распускают, — добавил великий князь.
— Яз самых верных нам возьму: Стригу, Басёнка, Плещеева, Беззубцева…
— Сие ты лучше меня ведаешь, — перебил его Иван, — токмо не допущай среди них спору о старшинстве и худородии. На места сажай по уму, а не по знатости рода, — яз сие скреплю. Да о кормах подумай, о жалованье, а за непослушание нещадно казни: темницей, кнутом, батогами и даже смертью. Ну, иди, Юрий, притомился яз. Потрудись в сем деле — ты ведь десница моя…
Когда Юрий вышел, Иван Васильевич ослаб неожиданно и лег на пристенную скамью, вытянувшись во весь свой могучий рост. Его охватила тревога, и вспомнил он предсмертные слова отца, что государство-то как конь: не захочет в узде ходить — и сбросит…
— Лягаться вдруг начнет конь-то, — хрипло произнес он вслух, — а яз еще не готов…
Дверь в его покой быстро отворилась, и вошла к нему Марьюшка с пятилетним Ванюшенькой и юной золовкой своей Аннушкой.
— Иванушка, — обнимая мужа, весело заговорила Марьюшка, — а мы хотим по ягоды. Земляники, бают, страсть сколько! Мы с матушкой, с Аннушкой и со всеми сенными девками поедем в заповедную рощу…
В дверях показалась Марья Ярославна.
— Будь здрав, сыночек.
Иван Васильевич встал навстречу матери и поцеловал ее.
— Будь здрава, матушка!
Марья Ярославна и в темном вдовьем наряде, несмотря на сорок пять лет, казалась моложе и была еще красива, только темные глаза ее застыли в печали и даже улыбка не оживляла лица, а сама становилась печальной.
— Вот молодые-то закружили меня, старуху, и яз с ними еду…
Она помолчала, внимательно посмотрев на сына, и добавила:
— Ну, Марьюшка, иди собирай все! Спеши, — к ужину воротиться надобно.
Отпущает муж-то?
— Поезжайте, матушка, поезжайте, — молвил Иван Васильевич ласково, — а яз малость един тут побуду…
Марьюшка порывисто обняла и поцеловала мужа, а он, схватив на руки Ванюшеньку, стал целовать сына…
— Тату, — отбивался тот, — хочу по ягоды, пусти, тату…
Когда все вышли, поднялась и Марья Ярославна. Подойдя к сыну, она нежно положила руку на его голову:
— Что с тобой, Иванушка?..
Иван крепко прижал ее руку к лицу своему.
— Тяжко мне, матушка, тяжко! Один яз остался против всех ворогов, и своих и чужеземных. Как волки, все круг меня зубами щелкают, хоть и по кустам прячутся…
— Ништо, сыночек милой, ништо. Бог-то, как бабка нам баила, за Москву постоит. Да и рука у тобя, сыночек, жильная, железная рука, и разумом господь не обидел…
Иван глубоко и облегченно вздохнул от ласки матери и вдруг улыбнулся:
— Истинно, истинно, матушка. Вывезу, бог даст, воз сей тяжкий, вывезу на самую высокую гору!..
Он горячо поцеловал руку матери и стал ходить по горнице.
— Матушка, а сколь годков сестре Аннушке? — спросил он, останавливаясь. — Яз о Рязани мыслю… Пятнадцатый, ей уж пора из княжон и в княгини. Отец еще о сем мысли имел. Утре зайди-ка ко мне в покой после обеда. Подумаем о свадьбе-то…
Как-то, недели через две, во время завтрака, когда великий князь беседу вел с Юрием об устроении полков, постучав в дверь покоев, вошел дьяк Бородатый, только что вернувшийся из Пскова.
— Будь здрав, государь, и ты, княже Юрий Василич, — молвил он весело, кланяясь обоим братьям.
— Вижу, вижу уж, — улыбнулся Иван Васильевич, — добрые вести привез…
Он приблизился к дьяку, обнял его и поцеловал.
— Ну, будь здрав и ты. Садись и сказывай…
— Добрые вести, государь, — ответил Бородатый, — совсем смирились псковичи. Немцы нам в сем помогли: воюют исады псковские, жгут избы и полон берут, а новгородцы не шлют Пскову никакой помочи.
— Добре, добре, — усмехнулся Иван Васильевич. — Москва им поможет, а новгородцы-то локти потом кусать будут. К нашей выгоде сие складывается!..
Великий князь рассмеялся и спросил весело:
— А как с грамотой челобитной?
— Грамота при мне, государь, — ответил Бородатый, — и боярин их Офросим Максимыч со мной прибыл. Написали, как яз им сказывал — всё по воле твоей. В передней твоей боярин ждет с дьяками и слугами. Выйдешь ты к ним, государь, сей часец или в иное время позовешь?
— Зови его сюды с дьяками, но без слуг, — распорядился Иван Васильевич.
Бородатый вышел, а государь сказал брату:
— Видишь, Юрий, как яз время веду, все мир оберегаю, дабы ты с подготовкой похода управился.
— Иване, стал яз разуметь, — сказал Юрий, улыбаясь, — что на государствовании, как и на поле, воевать приходится…
Низко кланяясь, вошел в горницу крепкий бородатый старик, боярин Офросим Максимович, с двумя дьяками. Помолившись и поздоровавшись с государем, который принял послов ласково, боярин велел своему дьяку читать челобитную грамоту.
Просили псковичи утвердить на псковском столе князя Ивана Александровича Звенигородского, «который князь Пскову люб» и который уж, после избрания его на вече, прибыл апреля десятого во Псков.
Иван Васильевич челобитье принял и князя утвердил.
Земным поклоном поблагодарил Офросим Максимович великого князя от лица всей псковской его вотчины и потом добавил:
— Еще, государь, бьет челом тобе псковска твоя вотчина: помоги нам немцев побороть, — пустошат и жгут, окаянные, многие исады наши, полон берут. Новгородцы же на мольбы наши не дают нам помочи…
Опять усмехнулся чуть заметно Иван Васильевич и, перебив речь посла, молвил:
— Ведаю о сем и, радея вотчине моей, отослал яз июня восьмого в помочь вам воеводу своего, князя Федора Юрьича Шуйского. Чаю, уж пригнал он с полком своим ко Пскову…
Поклонились низко послы псковские и, позвав слуг своих, стали дары подносить великому князю. Иван Васильевич принял милостиво подарки псковские и, обратясь к брату, молвил:
— Юрий и ты, Степан Тимофеич, ведите гостей в трапезную, угостите их с честию. Яз же погодя немного приду. Извести меня ближе к концу обеда.
В дверях мелькнул стремянный великого князя Саввушка. Иван Васильевич поманил его пальцем и, когда все вышли, приказал ему:
— Никого ко мне не допущать, а ежели вести какие, доложи дьяку Курицыну. У меня дума со старой государыней после обеда, сейчас иду к ней…
В лето тысяча четыреста шестьдесят четвертое пошел княжичу рязанскому Василию Ивановичу семнадцатый год. С восьми лет рос он в Москве, в семье великого князя московского, и за все это время правил Рязанской землей сам государь московский, посадив в Переяславле Рязанском, в стольном граде этого княжества, наместника своего и воеводу. Во главе же рязанской епархии поставлен был епископ Давид, бывший казначей митрополита московского и всея Руси. В силу этого крепко связались оба великие княжества, но государь Иван Васильевич и государыня старая Марья Ярославна хотели большего и решили теперь скрепить дружбу эту еще и кровным союзом: зимой было намечено и свадьбу играть, выдав за князя Василия сестру государя Аннушку, и отослать обоих на великое княжение, на отчий стол в Переяславль Рязанский.
Юный князь Василий был весьма этим доволен, ибо привязался за детские годы к семейству московского князя, а подруга его детства, ласковая Аннушка, уже второй год волновала ему сердце. Обручившись с княжной, счастливый и радостный, уехал князь Василий в свою вотчину. В Москве же начались у Марьи Ярославны заботы и хлопоты. Собирали и шили приданое для Аннушки.
— Наделок-то доченьке таков надобен, — говорила сыну старая государыня, — чтобы семейству нашему сраму от людей не было. Ведь из Московского княжества отдаем девку.
Сама Аннушка, на мать очень похожая, красивая и вальяжная, была спокойна, зная Васеньку с самого детства. Только не могла она пересилить смущения девичьего от слова «невеста» и зорькой алой пылало лицо ее, глаза опускала в землю, а пышная грудь волновалась под шелковой занавеской сарафана, как только услышит это слово.
Приходилось и государю Ивану Васильевичу думать с матерью о делах свадебных: о деревеньках и селах, о собольих, лисьих, бобровых и беличьих мехах и обо всем, что дать надобно в приданое Аннушке. Марья Ярославна вымаливала побольше всего, дабы честь свою поддержать, а Иван не перечил, усмехался лишь весело.
— Не жалей, матушка, — приговаривал он, — не жалей наделка-то для Рязани, сама Рязань вборзе Москве в наделок пойдет!..
Марья Ярославна смеялась в ответ и радостно говорила:
— Уж так ладно все, сыночек, так уж ладно с тобой мы все решили…
Стук в дверь прервал их беседу. Вошел дворецкий и доложил, что прибыл посол от псковичей.
— Государь, посольство-то вельми малолюдно, — добавил дворецкий, — и не из знатных людей…
Иван Васильевич нахмурился.
— Пусть пождет малость в передней, а ты пошли за Федором Василичем.
Скажи: «Велю, мол, ему ко мне прийти».
Данила Константинович ушел, заторопилась и государыня.
— Ин и яз пойду, — молвила она ласково, — тобе и своих делов хватит, а и мне со свадьбой хлопот по самое горлушко…
Дьяк Курицын вошел в покой государя со смущением. Странно было ему, что псковичи, которым и князь утвержден и воевода с полком против немцев послан, отправили послом на Москву с двумя грамотами от веча не посадника или боярина, а какого-то шестника Исака.
— Сие есть неуважение к государю московскому, — сказал он Ивану Васильевичу.
— Надо вызнать, — возразил государь, — вольно сие или невольно содеяно. Призови сюды шестника. Яз сам с ним потолкую. А грамоты как писаны?
— Подобающе писаны. Обращение к тобе, государь, вельми почтительное…
— Ну зови сюды посла-то.
Шестник вошел робко и, помолясь, преклонил колена и молвил:
— Буди здрав, государь наш. Челобитная тобе от Пскова.
— Встань. Будь здрав и ты. Прими, Федор Василич, грамоты.
Курицын прочел первой ту грамоту, где псковичи весьма почтительно шлют великому князую благодарность от всей псковской земли за помощь «против немцев поганых» и неожиданно добавляют, прося прощения, что отправили с грамотой не посадника и бояр, а шестника, ибо «страх имели, что новгородцы не пустят на Москву послов псковских».
Услышав это, Иван Васильевич повел бровями и спросил с удивлением:
— Как же вотчина моя посмела так содеять?
— Новгородцы, государь, вельми злы на нас за земли и воды владыки своего Ионы, — ответил шестник, — поимали мы именья и все оброки владычни.
Хотим своими попами управитися, о сем в другой грамоте писано. Челобитна тобе, государь, от всего Пскова…
— Читай, Федор Василич, — сказал великий князь Курицыну, развернувшему другую грамоту.
В грамоте челобитной псковичи просили великого князя, чтобы «пожаловал он свою вотчину Псков: повелел бы богомольцу своему митрополиту Феодосию поставить во Псков епископа отдельно от Новгорода и родом псковича…»
Выслушав грамоту до конца, Иван Васильевич задумался.
— Дело сие великое есть, — молвил он, наконец, — хотим о том с отцом нашим митрополитом гораздо помыслити. Пусть вотчина моя псковская, обсудив все со тщанием, пришлет ко мне своих посадников и бояр для думы.
Отпустив шестника, повелел Иван Васильевич своему дворецкому Даниле Константиновичу угостить посла с честию.
Когда шестник вышел, великий князь усмехнулся и молвил Курицыну:
— Вот оно — начало, как старину стариной бить. Сие новый клин, который будет меж Псковом и Новгородом, «московский клин». Те и другие от Москвы теперь управы друг на друга просить будут, а не вместе, как ранее было, на Москву огрызаться…
В ту же зиму в день рождения Ивана Васильевича приехал на Москву юный князь рязанский Василий Иванович к невесте своей Аннушке.
В самый разгар свадебных празднеств, к концу января, снова прибыли в Москву послы от Пскова «по слову великого князя», но уж из знатных бояр и бывших посадников во главе со степенным посадником Максимом Ларионовичем.
Пятьдесят рублей новгородских старых вручили они в дар государю от псковской его вотчины.
Из-за тесноты в хоромах от гостей и свадебных пиршеств Иван Васильевич принимал послов в трапезной своей. Еще раз благодарили псковичи государя за помощь против немцев, а воевода государев, князь Федор Юрьич Шуйский, сказал великому князю:
— Государь, немцы с великим стыдом бежали от наших передовых полков, не дерзая битися с московским войском. Псковичи же с малым числом пушек град Нейгаузен осадили и через посредство магистра Ливонского ордена заключили перемирие на девять лет с условием, что епископ дерптский заплатит тобе дань по старине и не будет утеснять в Дерпте ни людей русских, ни церквей православных наших…
Посадник Максим Ларионович говорил после воеводы от псковского веча:
— Государь! Воевода твой люб нам за дерзость ратну и за услуги великие Псковской земле. Дали мы ему тридцать рублев, а всем боярам ратным при нем — пятьдесят рублев. Ныне же челом тобе бьем, государь, отпусти к нам князь Федора наместником своим…
Иван Васильевич просьбу псковичей благосклонно принял и пожаловал князя Шуйского наместником и воеводой во Псков, но на просьбу об устроении особой псковской епархии хотя и ласково, но решительно отказал.
— Ни яз, ни богомолец наш митрополит не можем сего сотворить, не можем старину рушить. Вы и старшие братии ваши новгородцы, тоже моя вотчина, жалуетесь друг на друга, но яз справедлив. Просил Новгород от меня воеводу, дабы смирить вас, яз отказал им, запретил и мыслить о сем межусобии, повелел им тоже никогда не задерживать послов ваших ко мне.
Хочу тишины и мира, а в распрях ваших судьей вам сам буду.
Повелел государь псковичам с миром возвратиться домой и, собрав вече, уничтожить судную грамоту, которую попы их составили об изъятии имений владыки новгородского, и приказал по старине все оставить.
— Во Пскове никогда своего владыки не было, — закончил строго Иван Васильевич, — а посему грехи свои исправьте и все земли, воды и оброки, которые неправедно от владыки поимали, возвратите ему немедля…
После приема у государя угощали псковских послов с большим почетом и лаской, дарили подарки, а главному послу, посаднику Максиму Ларионовичу, пожаловал великий князь двугорбого верблюда из приволжских степей, огромного и длинношерстного.
Несмотря на свадебные дни, приезды послов и разных вестников из разных концов Московской земли, государь Иван Васильевич не прекращал своих ежедневных встреч с боярами, воеводами и дьяками, которым, проверяя совместно с ними те или иные вести, давал поручения по разным государственным делам.
Ныне он с дьяком Федором Васильевичем Курицыным обсуждал вопрос, как влиять на Рязанское княжество, вернее — на юного князя его, через владыку рязанского Давида.
Князь, хмуря брови и поблескивая глазами, красивыми, но почему-то страшными для всех, говорил медленно:
— Не рука, не помощник мне отец митрополит. Сие яз постиг, когда еще беседу с ним вел о псковской епархии. Слаб он в делах государствования, слаб и мал против покойного святителя Ионы. Яз ему о Новомгороде и о Пскове, а он все о церковных делах, о том, что псковичи правы, а владыка новогородский Иона и впрямь корыстолюбив и вельми своеволен…
Юный государь насмешливо улыбнулся и добавил с досадой:
— Того же и в мыслях у него нет, что Новгород-то грозней нам Пскова, что в Новомгороде опору нам иметь надо против господы, что задавить ее надобно!..
Крупными шагами прошел Иван Васильевич по своему покою и, утишив разгоравшийся гнев, молвил спокойно:
— Чую, плоха мне подмога от владыки Феодосия. Ладно, что послушлив во всем. Погляжу пока, а то и скинуть его придется, хоть и благочестив вельми и дар слова у него велик. Скажи ему, что яз челом бью о послании к Давиду рязанскому, дабы тот поучал князя, как тля точил бы его страхом божиим и проповедью с Москвой быть заедино. Ты, Федор Василич, все укажи: и как вороги везде круг нас, и как наши нестроения и межусобия отдают все земли русские на поток и разграбление, и как татар скинуть, и прочее, о чем ведаешь сам…
— Все содею, государь, — радостно подхватил Курицын, — а митрополит-то составит послание, яко проповедь. Истинно, на сие у него дар божий. Токмо еще одно тобе посоветую…
Иван Васильевич нахмурил брови, но Курицын продолжал с убеждением:
— Не гневись, государь, а выслушай. Сам ты сей вот часец баил, дабы словом владыка Давид точил князя, а где ему на то время и место? Токмо в церкви с амвона, тут же надобно всяк день творить увещание и неприметно и к слову. Вот яз и мыслю, духовника надо послать в Рязань с княгиней Анной Васильевной, дабы духовник тот стал…
Иван Васильевич угадал мысли Курицына и, засмеявшись, подсказал ему:
— Стал и духовником великого князя! Люблю тя, Федор Василич, за то, что мыслям моим навстречу разумно творишь. Истинно баишь, и встречу твою примаю. Спасибо тобе за совет…
Иван Васильевич обнял и поцеловал дьяка и добавил:
— Духовником же пошлю отца Алексия, помощником был он митрополиту Ионе и ведом мне сыздетства моего…
На той же неделе, тридцатого января, отъезжали в Рязань молодые — великие князь Василий со княгиней своей Анной. Поезд их и стража на княжом дворе уж стояли в полной готовности. Множество в нем было подвод, груженных всякими драгоценными шубами, кафтанами и мехами, узорочьем, утварью золотой и серебряной и прочим, что в приданое шло за княжной московской.
Сейчас же после обеда ехать должны молодые, и столы уж, по указанию дворецкого, собирали слуги в княжой передней. Ставили чарки, блюда, солоницы, перечницы, горчичницы, сулеи, достаканы и прочее все из хрусталя, золота и серебра.
Иван Васильевич, одетый в нарядный кафтан, в ожидании обеда прощального, подорожного, сидел в покоях княгини своей Марьюшки, богато разряженной, набеленной и нарумяненной, возле постели заснувшего после еды Ванюшеньки. Отец нежно глядел на кудрявого краснощекого мальчика, очень похожего на мать.
— Марьюшка, — сказал он, привлекая к себе княгиню, — а как учение у Ванюшеньки? Умеет ли он хорошо читать и писать?..
Марьюшка смутилась и, словно оправдываясь за сына, робко и быстро заговорила:
— Млад еще сыночек-то наш. Читать уж начинает, хвалит его учитель, а писать не может…
Лицо великого князя затуманилось.
— Седьмой уж год ему, — сказал он, вздохнув. — Яз в его время борзо читал и писал, петь уж стихиры учился, на коне скакал с младшим братом Юрьем…
— Ты вон какой был, — горячо заговорила Марьюшка, защищая свое дитя, — помню тя под венцом-то! Яз едва отроковицей была, а ты уж мужик мужиком, бородатый. Ванюшенька же растет плохо совсем. Тяжко ему ученье-то, слаб он. Ты ж, бают, в его-то годы лет на пять старше казался…
Князь Иван, чуя в жене взволнованную мать, поцеловал ее, грустно усмехнувшись, и молвил медленно, будто вспоминая вслух:
— В такие же годы мои часто обымал меня отец мой и баил: «Надежа ты моя…»
Авдотья Евстратовна, мамка Ванюшеньки, одетая по-праздничному, запыхавшись, вбежала в покой.
— Государь, государыня, — заговорила она торопливо, — молодые-то и старая государыня к столу пошли, и все гости…
Все уж были в передней около богато накрытых столов, когда вошел Иван Васильевич со своей княгиней. Все ждали его и не садились. Ответив на общий поклон, государь приблизился к митрополиту и принял от него благословение. Владыка, прочитав краткую молитву, благословил трапезу, и все заняли места за столом, как кому по чину положено. Государь Иван Васильевич, вся семья его и митрополит с отцом Алексием сидели возле молодых.
Владыка Феодосий, сухой старик невысокого роста, повел беседу о положении православных святителей в иноверных землях. Продолговатое темное лицо его, обрамленное длинными седыми волосами и такой же длинной жидкой бородкой, зарумянилось. Говорит он истово, как проповедник, и глаза его то вспыхивают, то гаснут. Только верой живет он и ради правды божьей, как ее сам себе установил.
— Горестно мне, — говорит он громко, — за Царьград. Покарал его господь за ереси, и вельми радостно за Москву нашу, ныне — Третий Рым.
Ныне вот все патриархи православные, что у басурман живут, на поклонение в Москву идут, яко к оплоту своему и спасению. Вера у всех, что токмо Москва агарян нечестивых сокрушит и церкви Христовы из поганых рук вырвет. Вот намедни вести пришли о патриархе иерусалимском. Истому терпя от салтана египетского, пошел было он на Москву милостыни ради и, не дошед, преставися во граде Кафе. Едино мне утешение, что епископ Иосиф, брат патриарха сего, будучи на Москве, поставлен в митрополиты Кесарии Филипповой от нас и от всех епископом земли Русския и, много собрав милостыни, отъехал в Иерусалим. Сильна стала церковь наша, да святится она во имя отца и сына и святого духа ныне и присно и во веки веков.
— Аминь! — радостно подтвердили все сидевшие за трапезой.
Митрополит замолчал, но, вспомнив разговор свой с дьяком Курицыным, строго добавил:
— Как патриархи и митрополиты православные всех земель хотят Москву главной имети, так надобно для-ради пользы всея Руси, чтобы и князи все православные главой собе Москву имели.
Иван Васильевич поморщился от такого чересчур прямого и неуклюжего подсказывания, но молодой князь рязанский улыбнулся и искренне воскликнул:
— Истинно. Без Москвы мы не скинем иго татар поганых. Рад яз сему и люблю Москву не мене, чем свою рязанскую вотчину!..
Иван Васильевич встал из-за стола и, обняв и поцеловав зятя своего, ласково молвил:
— Разумные, золотые слова сказываешь, брат мой Василей. Так уж волей божией сложилось, дабы Москве быть во главе Руси православной.
После трапезы перешли все в крестовую, где сам митрополит отслужил молебен о добром здравии молодых и о добром пути им в Рязанскую землю.
Аннушка расплакалась, а с ней плакали и Марья Ярославна и княгиня Марьюшка.
Окончив молебен и дав всем поцеловать крест, владыка Феодосий передал отцу Алексию грамоту для епископа рязанского.
— Возьми, отче, сие послание, — сказал он, благословив протопопа, — передай владыке Давиду…
Потом перешли все обратно в переднюю, дабы проводить оттуда молодых через красное крыльцо до поезда их. Молодые и ближние спутники их оделись тут в шубы дорожные, надели валенки, платки и треухи, подвязались туго кушаками. Молча все помолились и сели все на скамьи и лавки. Посидев немного, все встали и опять перекрестились несколько раз на иконы.
— Ну, с богом, — сквозь плач выдохнула Марья Ярославна и, шатаясь, пошла за молодыми. Марьюшка и Авдотья Евстратовна поддерживали ее. Старая государыня совсем ослабла и только повторяла:
— Марьюшка, каково мне, Марьюшка!..
И, обращаясь к Евстратовне, шептала:
— Дуняшка, помнишь ее младенцем-то, помнишь… О господи!.. И куды все ушло время-то?.. И где все они, мои радости?..
Когда, сойдя с красного крыльца, молодые стали садиться в возок, громко, голосно заплакала и Аннушка, и Марьюшка, и Евстратовна, и горчей всех Марья Ярославна. Все более и более одинокой она становилась, да и жизнь почти прожита, а радости светлые — так те уж навеки потеряны, только сердце ее, как под ножом, все кровью обливается.
Судорожно обняла, охватила она жадно в последний раз свою доченьку, словно юность свою, и, прощаясь с обеими, только и могла вымолвить сквозь рыдания:
— Аннушка… Дитятко мое…
