Мне трудно нарисовать вам картину нашей новой жизни. Она состояла из целого ряда детских забав, очаровательных для нас, но совершенно бессмысленных для тех, кому я расскажу о них. Вы знаете любовь к женщине, вы знаете, как незаметно проходит один день и наступает в любовной истоме следующий. Вам знакомо это полное забвение всего окружающего, которое порождает сильная, доверчивая и разделенная любовь. Все, кроме любимой женщины, кажется лишним. Начинаешь жалеть о том, что растратил частицы своего сердца на других женщин, и думаешь, что всю жизнь будешь сжимать только ту руку, которую держишь в своих руках. Мозг не хочет ни работы, ни воспоминаний – словом, ничего, что может его отвлечь от единственной мысли, которой он занят. Каждый день мы открываем в нашей любовнице новые прелести, новые наслаждения.

Жизнь становится сплошным исполнением желания, душа – весталкой, обязанной поддерживать священный пламень любви.

Часто с наступлением ночи мы отправлялись в маленький лесок позади дома. Там мы прислушивались к веселой гармонии вечера, думая оба о том часе, когда будем находиться в объятиях друг друга. В другие дни мы все утро проводили в постели, не пропуская даже солнца к нам в комнату. Занавеси были низко спущены, и на время внешняя жизнь для нас не существовала. Одна только Нанина имела право открывать нашу дверь, но только чтобы принести нашу трапезу; мы ели, не поднимаясь, и все время прерывали еду смехом и шутками. Затем засыпали на несколько минут, потому что, отдаваясь любви, мы были похожи на двух упрямых пловцов, которые появляются на поверхности воды только затем, чтобы перевести дыхание.

Однако я подмечал иногда у Маргариты грустную задумчивость и даже слезы; я спрашивал ее, откуда эта внезапная грусть, и она мне отвечала:

– Наша любовь, Арман, не похожа на обыкновенную любовь. Ты меня любишь так, как будто я никому до тебя не принадлежала, и я боюсь, что впоследствии, раскаявшись в своей любви и начав меня упрекать за мое прошлое, ты вынудишь меня вести ту же жизнь, из которой ты меня вывел. Ведь, испробовав новой жизни, я не перенесу теперь той, другой. Скажи мне, что ты меня никогда не покинешь.

– Клянусь тебе!

При этих словах она взглянула на меня, как бы желая прочесть в моих глазах, насколько моя клятва чистосердечна, потом бросилась в мои объятия и, спрятав голову на моей груди, сказала:

– Ты не знаешь, как я люблю тебя!

Однажды вечером мы сидели, облокотившись о подоконник, смотрели на луну, с трудом поднимавшуюся с облачного ложа, и прислушивались к ветерку, шумевшему в ветвях деревьев; мы сидели, обнявшись и не разговаривая. Вдруг Маргарита сказала мне:

– Вот и зима наступила, хочешь поехать куда-нибудь?

– Но куда?

– В Италию.

– Тебе скучно здесь?

– Я боюсь зимы, особенно нашего возвращения в Париж.

– Почему?

– По многим причинам.

И она продолжала дальше, не давая мне объяснения своих опасений:

– Хочешь уехать? Я продам все, что у меня есть, мы поселимся там, я стану совсем другой, никто не будет знать, кто я такая. Хочешь?

– Поедем, если тебе этого хочется, Маргарита; поедем путешествовать, – сказал я, – но зачем продавать твои вещи, которым ты очень обрадуешься по возвращении? Я не так богат, чтобы принять такую жертву, но я достаточно богат, чтобы мы могли с комфортом путешествовать в продолжение пяти-шести месяцев.

– Нет, не стоит, – продолжала она, отходя от окна и садясь на диван в темном углу комнаты. – Зачем ехать так далеко, тратить деньги? Я и так тебе много стою.

– Ты меня упрекаешь в этом, Маргарита, это неблагородно с твоей стороны.

– Прости, мой друг, – сказала она, протянув мне руку, – грозовая погода расстраивает мне нервы; я говорю совсем не то, что хочу сказать.

И, поцеловав меня, она задумалась.

Такие сцены происходили нередко, я не знал их причины, но подмечал у Маргариты какую-то тревогу о будущем. Она не могла сомневаться в моей любви, так как с каждым днем моя любовь все возрастала, а меж тем я часто заставал ее печальной, и в объяснение своей печали она всегда выдвигала физическое недомогание.

Боясь, что ее утомляет слишком однообразная жизнь, я предлагал ей вернуться в Пapиж, но она всегда отклоняла это предложение и уверяла меня, что может быть счастлива только в деревне.

Прюданс появлялась редко, но вместо этого она писала письма; я никогда не просил Маргариту показать мне их, хотя они всегда поднимали в ней большую тревогу. Я не знал, что и подумать.

Однажды Маргарита была у себя в комнате. Я вошел. Она писала.

– Кому ты пишешь? – спросил я.

– Прюданс; хочешь, я тебе прочту то, что написала?

Я боялся высказать какое-нибудь недоверие и ответил Маргарите, что не хочу знать, что она пишет; а меж тем я был уверен, что это письмо мне откроет истинную причину ее грусти.

На следующий день была прекрасная погода. Маргарита предложила мне покататься на лодке и заехать на остров Круасси. Она была очень весела все время; мы вернулись в пять часов.

– Мадам Дювернуа приезжала, – сказала Нанина, увидав нас.

– Она уже уехала? – спросила Маргарита.

– Да, в нашей коляске, она сказала, что барыня так приказали.

– Отлично, – сказала Маргарита весело, – пускай подают на стол.

Через два дня было получено письмо от Прюданс, и в продолжение двух недель у Маргариты не было припадков необъяснимой меланхолии, за которые она все время передо мной извинялась.

Между тем коляска не возвращалась.

– Почему Прюданс не присылает тебе твоего экипажа? – спросил я однажды.

– Одна из лошадей заболела, а экипаж нужно починить. Лучше пускай это будет сделано, пока мы здесь, ведь экипаж нам не нужен, пока мы не вернемся в Париж.

Прюданс приехала через несколько дней и подтвердила слова Маргариты.

Обе женщины прогуливались вдвоем по саду, и когда я подошел к ним, они переменили разговор.

Вечером, перед отъездом, Прюданс жаловалась на холод и попросила у Маргариты ее шаль.

Прошел целый месяц. Маргарита была весела и мила, как никогда.

Однако экипаж не возвращался, шаль тоже, все это меня интриговало; я знал, в каком ящике Маргарита хранила письма Прюданс, воспользовался той минутой, когда она была в саду, побежал к этому ящику и пытался его открыть; но тщетно, он был заперт на ключ.

Тогда я начал рыться в тех ящиках, где лежали обыкновенно ее драгоценности. Эти ящики нетрудно было открыть, но футляры исчезли, само собой разумеется, со своим содержимым.

Острый страх сжал мне сердце.

Я хотел было потребовать у Маргариты объяснения этих исчезновений, но побоялся, что она не откроет мне истинной причины.

– Дорогая Маргарита, – сказал я, – пожалуйста, позволь мне поехать в Париж. У меня на квартире не знают, где я нахожусь, а там, наверное, есть письма от отца; он, вероятно, беспокоится, и я должен ему ответить.

– Поезжай, мой друг, но возвращайся пораньше.

Я уехал.

И сейчас же направился к Прюданс.

– Послушайте, – подошел я прямо, – скажите мне откровенно, где лошади Маргариты?

– Проданы.

– Шаль?

– Продана.

– Бриллианты?

– Заложены.

– Кто продавал и закладывал?

– Я.

– Почему вы меня не предупредили об этом?

– Потому что Маргарита мне запретила.

– А почему вы у меня не попросили денег?

– Потому что она не хотела.

– А на что пошли эти деньги?

– На уплату долгов.

– У нее много долгов?

– Около тридцати тысяч франков. Ах, мой друг, разве я вам этого не предсказывала? Вы не хотели мне поверить; ну, вот, теперь вы сами убедились. Обойщик, которому герцог поручился, был выгнан, когда он явился к герцогу, и получил на следующий день письмо, что герцог ничего не намерен делать для мадемуазель Готье. Этот человек потребовал денег, и ему дали в счет долга те несколько тысяч франков, которые я брала у вас; потом «добрые» люди уведомили его, что его должница брошена герцогом и живет с бедняком; другие кредиторы также были предупреждены об этом, потребовали денег и наложили арест. Маргарита хотела все продать, но было уже поздно, да к тому же и я восстала против этого. Нужно было все-таки платить, и, чтобы не просить у вас денег, она продала своих лошадей, шали, заложила драгоценности. Хотите расписки покупателей и квитанции из ломбарда?

И Прюданс открыла ящик и показала мне бумаги.

– Вы видите, – продолжала она с настойчивостью женщины, которая может сказать: «Я была права!» – Вы думали, что нужно только любить друг друга и жить в деревне идиллической жизнью? Нет, мой друг, нет. Рядом с идеальной жизнью есть другая, материальная, и самые чистые решения несвободны от железных пут необходимости. Маргарита не изменяла вам ни разу только потому, что она исключительная натура. Я ей давала хорошие советы, мне было больно видеть, как она лишается всего. Она не захотела! Ответила мне, что любит вас и ни за что на свете вас не обманет! Все это очень мило, очень поэтично, но этим не удовлетворишь кредиторов, а теперь ей необходимо, по крайней мере, тридцать тысяч франков, чтобы выпутаться, повторяю вам это.

– Хорошо, я дам эту сумму.

– Вы займете?

– Да, конечно.

– Нечего сказать, придумали: вы поссоритесь с отцом, запутаете свои дела, да и не так-то легко найти тридцать тысяч франков. Поверьте мне, милый Арман, я лучше знаю женщин, чем вы; не делайте этой глупости, в которой вы когда-нибудь раскаетесь. Я не говорю вам, бросьте Маргариту, но живите с ней так, как вы жили в начале лета. Предоставьте ей найти выход из создавшегося положения. Герцог со временем вернется к ней. Граф N… говорил мне еще вчера, что, если она согласна, он заплатит все ее долги и будет ей давать пять-шесть тысяч франков каждый месяц. У него двести тысяч годового дохода.

Это будет известное положение для нее, тогда как вы все-таки будете вынуждены бросить ее. Не нужно ждать, пока вы разоритесь, тем более что граф N… дурак и ничто вам не помешает быть любовником Маргариты. Она поплачет немного вначале, но в конце концов привыкнет и поблагодарит вас за то, что вы сделали. Представьте себе, что Маргарита замужем и обманывает мужа, вот и все. Я все это уже говорила вам; но тогда это был только совет, а теперь это вызывается необходимостью.

Прюданс была совершенно права.

– Вот в этом все горе, – продолжала она, запирая бумаги, которые мне показывала, – кокотки всегда могут ждать, что их полюбят, но никогда не предчувствуют, что они сами полюбят, иначе они откладывали бы деньги, и в тридцать лет они могли бы себе позволить роскошь иметь бесплатного любовника. Ах, если бы я знала раньше то, что я знаю теперь! Не говорите ничего Маргарите и привезите ее в Париж. Вы прожили с ней четыре или пять месяцев в полном одиночестве; это ведь нужно ценить; а теперь закройте глаза, и больше от вас ничего не потребуется. Через две недели она возьмет графа N… Зимой будет бережлива, а летом вы опять начинайте сначала. Вот как нужно жить, мой друг!

Прюданс была очень довольна своим советом. Я его отверг с негодованием.

Мне не позволяли так поступить не только моя любовь и чувства собственного достоинства, но я был уверен, что в теперешнем своем настроении Маргарита скорее умрет, чем допустит это разделение.

– Перестаньте шутить, – сказал я Прюданс, – скажите мне окончательно, сколько денег нужно Маргарите?

– Я вам уже сказала, тридцать тысяч франков.

– А когда нужна эта сумма?

– Не позднее, чем через два месяца.

– Она ее получит.

Прюданс пожала плечами.

– Я вам дам эти деньги, – продолжал я, – но вы мне поклянетесь, что не скажете Маргарите, что я вам их дал.

– Будьте спокойны.

– А если она вам даст еще что-нибудь заложить или продать, предупредите меня.

– Этого нечего бояться, у нее больше ничего нет.

Я зашел к себе на квартиру, чтобы посмотреть, нет ли писем от отца.

И нашел четыре письма.