34. Начало и конец
Мунир
Сентябрь 2013
Ну вот, мы тоже стали собственниками!
Я невольно посмеиваюсь, стыдясь, что так по-детски радовался, подписывая купчую, и теперь испытываю такую гордость. Я человек левых взглядов и все-таки мечтал иметь свой дом. Теперь я осуществил свою мечту. Мы с Фадилой и Сурией идем осматривать в последний раз перед переездом квартиру, и мне трудно совладать с радостью, от которой бьется сердце. Добиться такого, прожив чуть ли не пятьдесят лет в предместье! Добиться, потому — нет, скорее, благодаря — да, благодаря тому, что мы прожили полвека в предместье. Так оно и есть, ничего не попишешь.
Фадила остановилась, подняла глаза и оглядела фасад нашего весьма зажиточного дома в квартале Виллербан. Потом подмигнула мне, недоверие у нее в глазах смешивалось с радостью.
— Буржуазия!
Сурия взяла меня за руку.
— Мы здесь будем счастливы.
— А там мы разве не были счастливы? — удивилась ее мама.
— Конечно, были, но мне кажется, что вот здесь мы и должны были жить всегда-всегда.
— Дочь буржуя, — засмеялась Фадила. — В Воз-ан-Велен я была у себя дома, жила среди своих. А здесь мы попадаем во враждебное окружение. Каких друзей и подружек ты заведешь себе в этом квартале?
— А зачем мне новые друзья? Я со старыми не расстанусь. Просто я уверена, что мы имеем право и на все это, — важно заявила Сурия и обвела рукой дом и все вокруг.
Фадила взглянула на дочь с огорчением. Правда, не слишком искренним.
— Неужели я столько лет боролась, чтобы видеть, как моя дочь требует себе долю капиталистического счастья? Ты знаешь, что на этой улице наверняка нет ни одного араба или афрофранцуза?
— Так будем первопроходцами! Проторим дорогу! Колонизируем богатые кварталы. Это и есть подлинная борьба.
Сурия с Фадилой с веселым смехом распахнули дверь, и в холле им весело откликнулось эхо. Доброе предзнаменование.
Первопроходцы? Определение мне не слишком по душе. Я вовсе не первопроходец. Я не стремлюсь торить новые пути, открывать неведомые земли, я хочу принадлежать моей земле. Мой собственный дом — не просто мое личное желание, это еще и результат прожитой жизни. Когда тебя зовут Мунир Басри, когда твои волосы и смуглая кожа подтверждают то, о чем уже сообщило имя, трудно жить не в отведенной для тебя резервации.
Нет, я не был пионером-первопроходцем. Я индеец, чужак на своей земле. Я не принадлежу к клану завоевателей, я из клана обитателей.
«Мне очень жаль, месье… Басри, но квартира уже сдана». «Ваши доходы не позволят вам снять эту квартиру». «Вам не повезло, месье, трехкомнатная квартира была сдана сегодня утром!» Сколько я выслушал извинений, лживых объяснений, сколько перевидал притворно опечаленных лиц? И всякий раз меня охватывал гнев от того, что я бессилен перед этой несправедливостью. Гнев такой же, как в юности, когда нас не пускали на дискотеки и постоянно проверяли документы. Только на этот раз все обходилось без свидетелей, я глотал унижения в одиночку и никому о них не говорил. Вешал трубку, и обидчик больше не существовал. Черт подери! Сколько же дверей захлопнулось передо мной?! И как долго я смогу сдерживать свою ненависть, которая одна умеет прижигать гложущую меня обиду?
Араб не может снять квартиру в благополучном квартале. Араб свое место должен купить. Я его купил.
— Мне сказали, что здесь живет много евреев, — объявила Сурия.
Она стояла и смотрела в окно.
— И что? — поинтересовалась Фадила.
— Ничего. Просто так сказала.
— Твоя бабушка сказала бы, что это очень хорошо, — сказал я.
Сурия обернулась и удивленно на меня посмотрела.
— Неужели? А почему?
— Не знаю. Но она всегда говорила, что евреи знают, где хорошие места.
Жена снисходительно мне улыбнулась.
— Скажи это палестинцам. Они посмеются. Смотри-ка, как раз к слову пришлось. Ты знаешь, кто живет в доме напротив нас?
— Понятия не имею. Не знаю даже, кто у нас соседи по площадке.
— Там живет твой… друг.
Я промолчал, и тогда Фадила продолжила:
— Экстремист. Сионист. Дружок детства Рафаэль.
Я был в недоумении и продолжал молчать.
— Пойди посмотри, — позвала меня Фадила, подходя к окну. — Видишь роскошный дом слева? Когда я приходила сюда в последний раз, он входил в подъезд с женой и детьми.
— Может, навещал родню?
Не знаю, с чего вдруг я ляпнул такую глупость. Но если честно, мне совсем не хотелось оказаться соседом Рафаэля и то и дело с ним сталкиваться. Как мне себя вести? Здороваться? Попытаться снова завязать дружбу? Нет уж, наши дороги разошлись, враждебные слова рассорили. Между тем судьба свела нас снова. Может, в этой невероятной… случайности нужно видеть знак, что нам предстоит снова сблизиться?
— Не думаю. Они возвращались домой, это было видно.
— Ничего себе зашибает твой дружок! Нора неслабая!
Фадила легонько шлепнула Сурию по макушке.
— Что это за выражения? Отвыкай, детка, от жаргона, мы теперь буржуа из квартала Виллербан.
Сурия расхохоталась. А мне было не смешно. Я смотрел на шикарный дом, где, как говорят, жил Рафаэль.
Он пошел дальше моего.
Рафаэль
Июль 2014
ЦАХАЛ вошел в сектор Газа. Название операции «Нерушимая скала». Военные действия, которых мы так опасались, начались. Убийство в июне троих подростков-израильтян Гилада, Нафтали и Эяля всколыхнуло весь Израиль и диаспору. Речь шла не о заурядном преступлении — палестинцы так страшно выразили свою ненависть и подтвердили это, устроив праздник в честь кровавого события. Израильские экстремисты в ответ убили подростка-палестинца, и этот ужасный факт свидетельствовал, до какой степени накален Израиль. Хамас продолжал стрелять и выпускать ракеты в мирные израильские города. Гнев израильтян достиг пароксизма. Война нависла как неизбежность.
Сколько раз мы смотрим ремейки жестокого фильма и не перестаем ужасаться его жестокости. Война за войной, но продюсеры и актеры не упускают возможности нас шокировать.
ЦАХАЛ уже пострадал в предыдущих столкновениях, предав то абсолютное доверие, которое питали к ней евреи всего мира, и вот мы снова в страшной тревоге следим, как теряет она своих солдат. Со своей стороны Хамас не дошел еще до предела жестокости и решимости. Безудержный фанатизм не знает жалости, он безоглядно уничтожает противников и столь же безоглядно жертвует своими сторонниками, сея вокруг ужас.
С комком в горле мы сидим у телевизоров, ожидая новостей, следя за ходом операции.
В новостях нас ожидает сюрприз. До сих пор СМИ считали своей задачей пугать весь мир ужасами войны, изображая палачами израильтян. Но на этот раз они не обходят вниманием факты, которые вынудили ЦАХАЛ стронуться с места. Говорят о сотнях ракет, пущенных с территории Газы, о провокациях Хамаса, о его жестоком обращении с собственным народом: живых щитах, которыми прикрываются бойцы, жертвуя мирным населением. Говорят о том, что ЦАХАЛ предупреждает мирное население о налетах и бомбардировках, посылая СМС или разбрасывая листовки. Даже «Монд», которую большинство евреев считает пропалестинской газетой, публикует не такие однобокие статьи и смотрит на конфликт гораздо объективнее. Просто не верится!
Но СМИ опоздали, после стольких лет вранья невозможно вернуть себе девственную невинность, вернуть доверие общины. Большинство евреев уже не слушают традиционные каналы, они пользуются Интернетом, следят за событиями на самых активных сайтах, даже если они крайне правые и очень недоброжелательны к Франции. А может быть, именно поэтому. Как бы там ни было, все прекрасно знают: радио и телевидение проиграли. Настоящие сражения разыгрываются в другом месте, где идет война без правил и все средства хороши, лишь бы достать противника. Интернет для СМИ то же, что поле боя в спорте. Стратегии пропагандистов переместились в Фейсбук и Твиттер. Сообщения, заявления, фото и видео выбрасываются в Сеть одним кликом, одним прикосновением пальца, а дальше начинается драка — нападения, защита, оскорбления, вопли. Свойственная социальным сетям свобода выражений рождает самые невероятные неологизмы, которые распространяются и приживаются. Вынужден признать, что сторонники палестинцев активнее и действуют более умело. Сеть наводнена антисемитскими выпадами и призывами к смертоубийству. Этим пропагандистам недостаточно документальных съемок, какими пользуются классические СМИ, они смело выдают сирийскую войну за израильскую и захлебываются от ненависти. Все позволено. А почему нет?
Среди этого кипения я пытаюсь оставаться прагматиком, не поддаваться безумию безоглядной солидарности, требующей одобрять каждый шаг ЦАХАЛ, каждое решение израильского правительства. Мечтаю сохранить ясную голову. Но напрасно. Война требует, чтобы каждый выбрал свой лагерь, она требует преданности. И я не могу быть сторонним наблюдателем.
Я ощущаю вокруг ненависть, она меня тревожит. У меня возникает ощущение, что за столкновением этих двух армий таится другой конфликт, более глобальный и нам пока неведомый. Жертвами этого конфликта можем оказаться мы, евреи диаспоры.
Мунир
Я вне себя. Столько погибших! Такое отчаяние! Смотреть хронику невыносимо.
Израильтяне сметают кварталы, убивают детей, женщин, стариков под предлогом уничтожения членов Хамаса. Я ненавижу эту организацию исламистов, которая не принесла палестинцам ничего хорошего. Вернее будет сказать — ненавидел. Но сейчас приходится выбирать, и я готов ее поддерживать. Я надеюсь, что эти люди сумеют противостоять армии варваров, сумеют отомстить за повальные убийства.
Нет, Мунир, ты не можешь так думать. Тебя захлестнул гнев, ты пожелал новых смертей в отместку за свершившиеся. Но тебе это несвойственно, ты хочешь совсем другого!
И все-таки гнев переполняет меня всякий раз, когда я смотрю новости и видео на Фейсбуке, читаю газеты. Израиль, евреи воюют в полноте своего всемогущества. Они ощущают свою безнаказанность, потому что вокруг полное безразличие. Франсуа Олланд поддержал их на первых шагах, СМИ демонстрируют понимание по отношению к палачам, остальные западные страны одобряют или молчат.
— Как не стать антисемитом, когда видишь такое! — восклицает что ни день Фадила вне себя от горя.
Мне бы вступиться, в сотый раз повторить, что одно дело Израиль, а другое — евреи вообще, что не стоит смешивать палачей-сионистов и евреев — борцов за мир, но язык у меня не поворачивается. В социальных сетях евреи распоясались, защищают свою «другую родину», оправдывают действия армии зла…
Так зачем мне дотошно дорожить привычными для меня понятиями? Цепляться за смысл слов, которые другие давным-давно извратили?
Потому что я хочу сохранить трезвую голову. Хочу сберечь хоть малую толику человечности, которая до сих пор помогала мне оставаться над схваткой. Но когда я смотрю хронику, мне плевать на трезвость. Еще один кадр — и я готов воевать вместе с Хамасом.
— В субботу у нас акция в поддержку Палестины, — сообщила мне Фадила.
Я никогда не принимал участия ни в одной их манифестации. Бок о бок с женой в ее борьбе я поучаствовал единственный раз, когда поругался с Рафаэлем, и сохранил об этом весьма печальное воспоминание. Вовлеченность жены в политику всегда меня беспокоила, она становилась пассионарием, в ней проявлялись черты, которые мне не слишком нравились. С ее товарищами я не находил общего языка, и мне было трудно себе представить, как она с ними ладит. А теперь мне пришло в голову, что Фадила была права. Нельзя постоянно подавлять свой гнев во имя ценностей, над которыми все смеются. Эти опороченные ценности становятся оправданием трусости.
— Я пойду с тобой.
Фадила не удивилась моему ответу, она взяла мою руку и пожала ее.
— Сурия тоже пойдет, — добавила она.
Дочка иногда приезжала к нам на субботу и воскресенье. Она жила теперь в Париже, заканчивала образование. У нее был жених, звукорежиссер, если говорить точнее, дружок, потому что они не предпринимали никаких шагов, чтобы узаконить свою связь. Они познакомились на концерте и вели богемную жизнь. Сурия пошла в Фадилу, боролась за и против всего, что можно: за право голоса для иммигрантов, против голода, против исламофобии, за легализацию нелегалов. Похоже, она решила соревноваться с матерью.
Ну а теперь — да, мы все втроем пойдем выплескивать свой гнев против государства сионистов.
Рафаэль
Я пропустил несколько дней и не без опаски навестил своих виртуальных друзей — в основном это читатели моих романов — в Фейсбуке. Я знал заранее, что они меня не порадуют. В самом деле — кое-кто изрыгал ругательства в адрес Израиля, ссылаясь на совершенно лживую информацию. Но с этим я давно смирился. Что поделать? Люди, с которыми я нахожусь в полном смысле в виртуальных отношениях, читатели или друзья друзей, часто высказывают мнения, не схожие с моими.
Зашел на страницу Мунира. Я навещаю его иногда из чистого любопытства. И еще мне хочется ощутить, что мы с ним все-таки связаны. Мне даже хочется ему написать. Но что я ему скажу? И захочет ли он со мной разговаривать? Наша последняя встреча оставила у меня горький осадок. А прочитав, что пишет его жена, я не сомневаюсь, что он в противоположном лагере.
Жена его страшно активна в Сети, а Мунир нет. И если он вдруг решается написать пост в Фейсбуке, то это цитата из романа, философская мысль, мнение экономиста.
Как он? Его тоже захватила волна гнева, несущая большинство мусульман?
«Все на демонстрацию в поддержку Газы!»
В юности мы были в одном лагере, и граница, которая отделяла нас от врагов, проходила не через Газу. Угрозы, страх, непонимание, наша непохожесть на других объединили нас и заставили выступить против общих врагов. Потом приоритеты сместились. Отстаивая себя, свою самобытность, мы вышли на аванпосты армий, которые приготовились выплеснуть свою ненависть… Но мы еще способны заговорить друг с другом, прежде чем медленно двинемся каждый в свою сторону и вольемся в ряды сражающихся.
И хотя я встретил его с листовками возле супермаркета, мне больно представлять его шагающим в рядах махровых фундаменталистов вместе с оголтелыми гопниками предместий, среди перевозбужденных бородачей, которые вопят, ненавидя Израиль.
Я горько вздохнул и продолжал читать посты у себя на стене в Фейсбуке. Слова одной моей подруги-мусульманки, живущей в тысячах километрах от нас, меня ошеломили. В реальной жизни я никогда не встречал эту женщину, но мы вели с ней долгие разговоры о литературе, политике, беседовали на самые разные темы, в зависимости от новостей и настроения. Мы познакомились, когда она откликнулась на мою статью в одном психологическом журнале, где я писал о возможностях изменить свою жизнь. У нас были общие культурные ценности, мы мирно подшучивали над нашими религиями, и вот теперь она сдалась.
Мудрая добрая Малика, пишущая прекрасные стихи и замечательные рассказы, которую я ободрял, призывая продолжать литературную деятельность, поддерживал шутками и всерьез, превратилась вдруг в злобную фурию. В своих многочисленных постах, касающихся конфликта, она называет израильтян нацистами, евреев диаспоры — сообщниками, призывает ополчиться против лоббистов, уничтожать израильтян. Я окаменел. Я полагал, что и об этом конфликте мы будем говорить в том же сдержанном тоне, в каком уже обсудили множество проблем. Но нет, это оказалось невозможно. Внезапное чувство отвращения поднялось во мне. Я почувствовал себя одураченным. Вот одна из ловушек виртуального мира: чужаки пробираются в твою жизнь, становятся друзьями, занимают место в твоей истории. Но когда драма приближается к развязке, они открывают свое истинное лицо и виртуальная близость рассыпается в пыль. Сколько потерянного времени! Какое разочарование!
На секунду мне захотелось предложить ей спокойный взвешенный разговор, но ее фотографии, комментарии, замечания меня сразу же остановили. Я вычеркнул Малику из списка моих друзей. И, еще не остыв, заблокировал ей доступ к моей странице.
Хирургическое вмешательство. Болезненная утрата.
Мунир
Я продвигался вместе с небольшой плотной толпой, скандирующей враждебные Израилю слоганы. Сдержанная ярость горела в глазах манифестантов, наполняла их голоса. Она передалась и мне, как бывало на первых демонстрациях, когда я шел рядом с Рафаэлем. Здесь были белые, черные, арабы, умеренные, бородатые, молодые, старые — все ратовали за дело справедливости и были счастливы. Но я прекрасно чувствовал: защита прав палестинцев сейчас нас объединяет, но побудительные мотивы у каждой из групп свои. Измени почву — и эти группы не сойдутся. Возможность побыть вместе радует этих людей.
Фадила и Сурия шли, держась за руки. Можно было подумать, что жена боится, как бы маленькая дочка не потерялась.
Прохожие лионцы в большинстве своем отводили взгляд. Палестинцы их не интересовали. Или перестали интересовать, потому что набили оскомину. А скорее всего, люди боялись худшего. Я узнал эту опасливость, она возникает всегда, когда мусульмане шагают, сбившись в кучу. На них смотрят со страхом, недоверием и ожесточением тоже. На взгляд прохожих, в этой демонстрации участвует слишком много бородачей и юнцов-гопников из предместий, а эти люди не вызывают у них сочувствия.
Вчера в лицее ученики меня спрашивали:
— Месье, вы пойдете завтра на демонстрацию?
Я пожалел о своем посте в Фейсбуке и ответил утвердительно.
— Мы тоже идем!
Во взглядах читалось удовлетворение: мы заодно, мы воюем.
И вот сегодня мы встретились. Они несмело подошли ко мне, чтобы пожать руку, поздоровались с женой и дочкой, едва решаясь на них взглянуть, а потом, сунув руки в карманы, сбились в стайку и зашагали. Они не решались скандировать слоганы, зато всматривались в лица прохожих, ловили одобрение, которое прибавляло им гордости или, наоборот, неодобрение, которое повышало агрессию.
Глядя на моих ребят, я понял, что в этом мире мало что изменилось. Эти подростки одиноки, чувствуют себя растерянными в мире, который кажется им враждебным. Они ищут, за что им уцепиться, чтобы быть принятыми, любимыми, и готовы накинуться на каждого, кто посмеет хоть как-то их задеть. Единственная разница: преподаватель, выходец из такого же предместья, человек такой же культуры, шагает рядом с ними.
Я увидел, как они вдруг оживились, захлопали в ладоши. Группа поодаль развернула флаг Хамаса, ребята в этой группе надели платки с символами Исламского государства. Фанатики.
— Ты видишь эту гадость? — спросил я Фадилу.
— Хамас — символ сопротивления в Израиле.
— А ИГИЛ? Какое мы имеем отношение к ненормальным, которые зверски убивают всех подряд, в том числе и мусульман, если только те им не повинуются?
Жена передернула плечами.
— Невозможно все проконтролировать. На демонстрации всегда приходят экстремисты, чтобы показать себя, завербовать сторонников.
Именно это меня и обеспокоило. Реакция моих учеников показала мне, как они неустойчивы, как падки на воинственные призывы. Когда я учился в лицее, нашим героем бы Че, он был для нас символом борьбы и отваги. Мертвый герой. Ни технологии, ни авиация не уменьшили тогда еще мир настолько, чтобы призывать нас в революционные армии. Сегодня для молодежи имамы и джихадисты такие же кумиры. С той только разницей, что сегодня все расстояния сократились, молодежь призывают по-настоящему сражаться. И вместо пятнадцати минут славы Энди Уорхола сулят ей вечное блаженство.
Неожиданно группа фанатиков остановилась возле небольшого магазинчика. Раздались свистки и крики. Мои ученики присоединились к ним.
— Что там происходит?
— Это магазин одного еврея, — смущенно сказала Фадила.
Сердце у меня сжалось. Мои ученики в возбуждении махали кулаками. Нет, я сюда пришел не для этого. Я борюсь по-другому. И они тоже должны бороться по-другому.
— Не получается избежать таких перехлестов, — смущенно повторила жена.
Необходимо! Иначе для владельца магазина, для прохожих демонстрация будет только выплеском ненависти.
Рафаэль
«Смерть евреям!» — вот что кричали демонстранты. И не где-нибудь, посреди Парижа. А кое-кто из них размахивал флагом Хамаса, а другие флагом ИГИЛа. Потом напали на синагогу. И все это происходит во Франции при всеобщем полнейшем безразличии. Барбес в огне. Перевернутые машины, разбитые витрины, покалеченные городские коммуникации.
СМИ и политики минимизируют факты, говорят об отдельных группах. Главное для них — ни в коем случае не обличать. Не смешивать ислам и исламистов. Это их кредо, всегда одно и то же. Франция по-прежнему боится своих мусульман. Верхи и журналисты в одной и той же фразе осуждают экстремистов и призывают отделять скромных верующих от уродливого явления. Совмещение сразу смягчает силу осуждения и показывает французам, что у них нет критериев, чтобы судить о происходящем и выявлять истинных виновников. Как будто в этом случае есть о чем рассуждать, разбираться, разжевывать! А что касается мусульман, то кто, как не они, должны отмежеваться от исламистов, твердо противостоять экстриму во имя своей религии.
В этот день мы обедали с Жюльеном в ресторане и обсуждали печальные события. За соседним столиком два бизнесмена прислушивались к нашему разговору. Сначала неявно, потом откровенно. Их любопытство показалось мне неуместным, и я понизил голос, чтобы не говорить свободно. Внезапно один из них обратился к нам:
— Простите меня, пожалуйста, но я слышал ваш разговор, и я полностью с вами согласен. Все, что происходит сегодня, постыдно.
— Именно так, и нельзя позволять этим экстремистам бросать нам вызов, — добавил второй. — Они призывают к смертоубийствам, устраивают черт знает что, а правительство сидит сложа руки.
— Я скажу вам одну вещь. — Первый наклонился, словно собираясь доверить секрет. — Я целиком на стороне Израиля. Эта страна по крайней мере имеет мужество сражаться с исламистами. Надеюсь, они всех их уничтожат.
— А во Франции ничего не изменится. Разве что Марин Ле Пен станет президентом, — заключил его коллега.
Я застыл, не говоря ни слова — это были совсем не те люди, чье сочувствие меня бы порадовало. Совсем напротив. Подобных людей я терпеть не мог: они сидят тихо, ничего не делают, потихоньку ворчат, бранятся и доверяют свою судьбу течению времени и крайне правым.
Я предпочел не вступать с ними в разговор и повернулся к брату, собираясь продолжить нашу беседу.
— Они правы, — тихо сказал Жюльен. — Ничего здесь не изменится. Только крайне правые выведут эту страну на правильную дорогу.
Жюльен тоже?! Готов лечить холеру чумой? Соскучился по охоте за ведьмами?
— Марин Ле Пен тоже ничего не сможет, — убежденно заявил я.
— Ошибаешься. Она будет действовать твердо и решительно.
— Ты считаешь, что евреям нужно голосовать за Национальный фронт, чтобы обеспечить себе безопасность?
— Многие уже так и делают.
— Но это же партия антисемитов! Они громче всех костерят Израиль!
— Знаю. Но Ле Пен выглядит последним оплотом против ненависти мусульман. Многие из наших считают: чем хуже, тем лучше, и, уезжая из Франции, готовы голосовать за Ле Пен, чтобы она истребила здесь тех, из-за кого они уезжают.
— Политика выжженной земли.
— Можно сказать и так. Вокруг меня много евреев готовятся уезжать. Некоторые с энтузиазмом, остальные с тяжелым сердцем.
До сих пор большинство кандидатов на отъезд повиновались таинственному зову родной земли или хотели обеспечить своим детям будущее по своей вере и идеалам. Мало кто уезжал по принуждению из соображений безопасности. Но теперь из этих соображений уезжали люди даже моего круга. Друзья, мои родственники собирали информацию, предпринимали первые шаги, выставляли на продажу квартиры, совершали поездки в Израиль, чтобы понять, как можно там устроиться. И дело не в глубокой вере, не в идеалах сионизма. Они считали, что нужно уезжать, пока не поздно, пока не наступил настоящий ужас. Общину лихорадило. Все ободряли друг друга, призывая решиться на отъезд.
Уехать в Израиль? Отказаться от Франции? Поддаться панике? Но здесь же кричали: «Смерть евреям!» Что помешает им завтра убивать?
Отказаться от незащищенности во Франции ради еще большей незащищенности в Израиле? Отдать своих сыновей в армию? Буду ли я трусом, если останусь? Проявлю ли мужество, если уеду? Буду предателем, если избавлю сыновей от армии, или заботливым отцом, пекущимся о будущем своих детей?
Нет, пока еще я француз, укорененный на этой земле, обеспокоенный всеобщей паникой. И уже не настолько объективный, чтобы полагаться на свои предпочтения.
— Нам придется уехать.
Фраза, сказанная женой, ошеломила меня. Мне показалось, что я услышал: «Конец света завтра».
— Нужно смотреть правде в лицо, — добавила она, видя, что я молчу. — Все будет только хуже.
«Все» — это лоскуток будущего, о котором мы ничего не знаем, над которым не властны, о котором ведает только Бог, будет он погружен во тьму или залит светом. «Все» — это наши страхи, сомнения, антисемитизм, исламизм, крайне правые, Божье милосердие или наказание, жизнь или смерть. «Все» кружится у меня в голове, сбивает с толку, мешает отвечать. И тогда Гислен беспорядочно перечисляет самые разные доводы и плачет:
— Во Франции всегда будут экстремисты. Никто не станет заниматься молодежью предместий, и она вырастет в огромную армию радикальных исламистов. Сюда вернутся все, кто уехал в Ирак и Сирию, чтобы убивать, резать и пытать. Ты думаешь, они сложат оружие, откажутся от безумия и ненависти и станут добропорядочными гражданами? Нет, они будут делать здесь то, чему научились там. И начнут с евреев. Ты знаешь не хуже меня, что в Израиле никогда не будет мира, так что каждое новое столкновение окажется поводом для охоты на евреев. И даже если мир будет подписан, ненависть исламистов не погаснет. Судьба палестинцев для них только предлог. Французы слишком нерешительны, мусульманским радикалам они отвечают туманными осторожными речами.
Нельзя сказать, чтобы доводы Гислен были взяты с потолка. Действительно, нет ни одного факта, который бы говорил, что ситуация улучшится.
— И ты готова уехать?
— Нет, я никогда не буду готова расстаться с Францией, но мы должны уехать ради наших детей. Ради наших внуков.
Ну и ну.
— Уехать в Израиль?
— Или куда-нибудь еще. Где могли бы жить без тревоги, от которой каждый день все больше болит сердце.
— И что мы будем делать… там?
— То же, что и здесь. Ты можешь открыть агентство или преподавать. Там увидим.
— А дети? Их учеба? Язык? — Я задавал вопросы, заранее зная ответы, потому что не раз уже задавал их сам себе. Но я должен был произнести их вслух, чтобы знать, что мы с Гислен думаем одинаково. Когда предстоит важное предприятие, отрабатывают каждый пункт. А это было важное предприятие. Речь шла о будущем.
— Они справятся. Они способные. Во всяком случае, мы должны подготовиться. На случай, если… Быть готовыми двинуться в путь со дня на день.
Многие евреи уже перешли на такой образ жизни. Они называют его «жить налегке». Продали квартиру и вообще все, что имели, жили в съемной и готовы уехать в любой момент, если ситуация ухудшится. Общину преследует навязчивая боязнь стать жертвой очередного выверта истории, страх оказаться в положении немецких евреев, которые не сумели вовремя сдвинуться с места, уловить тревожные знаки, позволили себе поверить фальшивым посулам.
Мунир
Из парижской демонстрации не вышло ничего хорошего. Виновата горстка оголтелых. Или — кто знает? — их там было много, и они прекрасно знали, чего добиваются? Лично мне это неизвестно. В Интернете сторонники Израиля твердят о реальной опасности, об охоте на евреев, а сторонники палестинцев о провокациях Лиги защиты евреев и о том, что СМИ раздувают факты не в пользу мусульман. Как бы там ни было, но действия бунтарей, этой молодежи из предместий, исламистов, ненавидящих евреев, вредят делу палестинцев и честному имени мусульман. Французы запоминают только искаженные ненавистью лица, и в их глазах арабы всегда безоглядные свирепые экстремисты.
В молодости мне было не очень-то уютно чувствовать себя арабом, но меня спасал оптимизм, свойственный юности, которая только открывает для себя жизнь. Я верил, что с годами «коренные», если можно так выразиться, французы изменят свое мнение о нас к лучшему. Мне казалось, что время разгладит складки, которые оставила история на ткани жизни. Казалось, что французов перестанет страшить наша на них непохожесть. Они к нам привыкнут, научатся различать нас, разберутся, какие мы на самом деле, и не будут считать неистовость единиц нашей общей родовой чертой. Но каждый прожитый год убеждал меня в тщетности моих надежд. И тогда я перенес свои надежды на дочь, уговаривая себя, что нужно время, чтобы надежды реализовались.
Но, к сожалению, карикатура, именуемая «араб», стала еще уродливее, новые фантазии и страхи сделали ее еще мрачнее. Теракты 11 сентября, жестокие репрессии исламистов, убеждение, что джихадисты укоренились во Франции, подогрели страхи и подозрительность, нарисовав еще более пугающий образ мусульманина.
Франция тоже изменилась, но, похоже, пути арабов и французов расходятся, а не сближаются. Нам и дальше придется все время доказывать, что мы честные и порядочные. Они останутся судьями и контролерами, следящими за нашей жизнью в стране. А мы будем бесправными, опасными, преследуемыми гражданами, на которых всегда направлен указующий палец. И никогда ничего не изменится.
Каким моральным преимуществом они обладают, чтобы судить, где добро и где зло, где положительные ценности и где отрицательные?
Они забыли об ужасах, которые творил католицизм? О крестовых походах? Инквизиции? Преследовании евреев? Уничтожении протестантов? Их религию тоже использовали как средство укрепления власти, завоевания мира, как возможность подчинить себе другие народы. Но со временем все эти темные намерения потерпели крах. Так будет и с исламистами. Мракобесие обречено.
Но пока каждый мусульманин вынужден отвечать за их злокозненные амбиции.
Рафаэль
Сегодня я разместил пост в Фейсбуке. Писал под влиянием эмоций, исходя гневом и недоумением. Потому что молчать — значит помогать экстремистам. Потому что кое-кто из моих «друзей» хотел знать, что я думаю о теперешнем конфликте. Потому что в наши трудные времена я больше еврей, чем француз.
Иначе было бы подло.
Друзья,
среди вас нашлись желающие узнать мое мнение по поводу развернувшегося конфликта. Мнение гражданина Франции? Еврея? Писателя? Не важно, раз вы считаете меня другом, не важно, по одной из позиций или по всем вместе.
Поначалу мне казалось, что лучше не участвовать в дискуссии, которая разгорелась в сетях, и я молчал. Из опасения потерять читателей? Возможно. Чтобы сохранить душевное спокойствие? Безусловно. Потому что это не мое дело? Не без этого.
Однако я очень болезненно реагирую на происходящее. А таить свои чувства — значит отказывать в доверии друзьям, пусть мы дружим только в виртуальном пространстве, пусть основой нашей дружбы стал всего лишь ваш интерес к моим книгам.
Итак, я изменил свое мнение и хочу с полной искренностью высказать, что думаю, несмотря на то, что могу кого-то огорчить. Для меня стало невозможно продолжать читать некоторые комментарии и молчать.
Ну так вот.
Для тех, кто знает меня только как писателя, я должен сказать, что я еврей и сионист.
Для многих слово «сионист» превратилось в ругательство, потому что якобы подразумевает варварскую и полную ненависти идеологию, которую ее приверженцы таят про себя, опасаясь закона и просто из трусости.
Это не так.
Я сионист, потому что считаю Израиль страной евреев, считаю, что наша история уходит корнями в эту землю, что наше будущее связано с этой страной.
Сионист, потому что люблю Израиль искренно, глубоко и мистически, но не хочу расставаться с Францией, которую люблю так же глубоко.
Я сионист, потому что буду поддерживать Израиль в его борьбе с теми, кто убивает евреев, потому что они евреи.
Сионист, потому что без Израиля я не был бы спокоен за будущее моих детей. Израиль поможет им противостоять антисемитизму всех мастей.
Кто-то пытается использовать это слово как ругательство? Для меня оно знак почета.
Сионизм не лишает меня трезвости суждений, не ведет к крайностям в вероисповедании. Я не собираюсь одобрять решения израильского правительства, если они расходятся с моими убеждениями.
Я за создание палестинского государства рядом с государством Израиль, но я не оптимист и не верю, что увижу его в ближайшем будущем.
Во всяком случае, пока Хамас и Хезболла будут держать в своих руках судьбу палестинского народа.
Как можно достичь мира, если эти организации упорно стремятся уничтожить государство Израиль?
Их мало заботят несчастные палестинцы, они используют их в качестве живых щитов.
Можно ли назвать мирным время, когда Хамас обрушивает на Израиль шквал ракет? И, получив ответ, лицемерно недоумевать.
Как помириться с организаторами терактов, с убийцами подростков, на могилах которых устраиваются праздники с музыкой, танцами и пирожными?
Как мириться с палестинскими лидерами, которые присваивают себе лично деньги Европы, присланные их нищему народу?
Как мириться с теми, кто учит своих детей в школах и по телевизору ненавидеть евреев и любить смерть?
Как мириться с исламистами, пышущими ненавистью, сеющими смерть во всех концах мира?
Вы хотели узнать мою позицию? Вот моя позиция.
Но я хочу задать вопрос и вам, мои французские друзья мусульманского вероисповедания, сочувствующие делу палестинцев.
Откуда истерия? Почему такое негодование? Назовите его причину и цель. Почему вы не возмущаетесь, когда мусульмане убивают десятками тысяч других мусульман в Сирии, Ираке и других частях света? Вас возмущают исламисты, которые пытают, жгут заживо, обезглавливают христиан?
Нет. Я ни разу не слышал вашего возмущения. Ни разу не видел демонстрации, одушевленной жаждой справедливости. Почему? Мне кажется, можно назвать три причины.
Первая касается жертв: убитые палестинцы вам дороже, чем сирийцы и иракцы.
Вторая касается агрессоров: легче ненавидеть евреев, чем мусульман, пусть преступления мусульман гораздо страшнее и многочисленней.
Третья постыдная, но укорененная в истории, не раз уже вызывавшая разного рода репрессии: вы не любите евреев. Вы используете любой повод, чтобы обличить их, обвинить во всех ваших бедах. При этом потрясаете знаменем прав человека, которые растоптаны во многих мусульманских странах, столь же вражески настроенных против Израиля.
Возможно, у вас есть другие причины и мои покажутся вам пристрастными.
Я жду, что вы скажете. Пока ваша позиция не кажется мне адекватной и не внушает сочувствия.
Комментарии появились буквально в следующую минуту после публикации, и я предположил, что люди либо читают очень быстро, либо читают только первые строчки. Потом убедился, что верным было второе предположение.
Комментировали в основном крайне правые и крайне левые. Можно подумать, что в этой стране мнение имеют одни только радикалы. Мусульмане сосредоточились на моем сионизме. Правда, потом ополчились и против предложенных мной мотиваций, стали сводить счеты и оскорблять. Евреи обрушились на меня со своей правдой — никаких компромиссов с арабами! Никакой им страны! И те, и другие возражали с горячностью, приближаясь к бранной перепалке. Базар, да и только. Словесная битва. Откуда столько ярости и агрессии в мирной стране?
Дискуссия затягивалась, буксовала. Мало-помалу поток ненависти вызвал у меня отвращение, он накрыл меня с головой, чуть ли не потопил. У меня возникло ощущение, что я впустил к себе в комнату орду сумасшедших, готовых разнести все вокруг, поубивать друг друга, а меня линчевать.
Я встал, снова сел, взял сигарету, положил сигарету… Я сделал страшную глупость. О чем я думал, когда торопливо писал, выбрасывая слова в пространство? Чего я хотел? Оправдать себя? Представить лагерь, к которому себя причисляю? Вызвать на откровенный разговор? Нокаут. Я подлил масла в огонь. Огонь вспыхнул. Я сгорел.
И понял: все это бессмыслица. И стер свой символ веры.
Мунир
Сурия в отчаянии. Она сидит, обхватив голову руками, точь-в-точь как Фадила, когда горюет и кажется маленькой беззащитной девочкой, которую еще так недавно мы спасали от бед своим теплом. Но сейчас речь не о ссоре с подружками, не об отказе идти на праздник, не о любовной неудаче. Сурия узнала печальную новость: Слиман уехал в Сирию.
Слиман, ее друг детства, застенчивый мальчик, который едва решался поднять глаза у нас в гостях, стал джихадистом. А она даже не заметила, как это произошло.
— С некоторых пор он стал очень верующим — постоянно ходил в мечеть, пять раз в день совершал намаз. Мне казалось, что это хорошо. Он выглядел гораздо счастливее.
— Вы с ним виделись?
— Да нет. После лицея мы потеряли друг друга, изредка переписывались в Фейсбуке.
— И он ничего не говорил тебе о джихадизме?
— Ничего. Говорил в основном о вере, старался меня убедить, что надо быть более набожной, носить хиджаб, что соблюдать Рамадан — это мало для мусульманки, но я всегда отшучивалась. А совсем недавно узнала, что у него был другой аккаунт, с другим именем. Абу — не знаю точно, — и там он выступал гораздо более агрессивно.
Я похолодел при мысли, что моя дочь общалась с членом ИГИЛа, но, подумав немного, успокоился. У Сурии сильный характер, устойчивые взгляды, она не чета той молодежи, что мучается сомнениями, подвергаясь искушениям со всех сторон.
— А как ты узнала о его отъезде?
— Из Фейсбука. Он поместил странный пост о своем будущем путешествии, а я, как идиотка, решила, что он уезжает на каникулы. Спросила, он не ответил. А вчера один наш общий друг сообщил, что Слиман вот уже две недели, как в Сирии.
Фадила была в замешательстве. Что-то не сходилось с той логикой борьбы, которой она следовала всю жизнь.
— В какую мечеть он ходил?
— Не знаю. Но он обожал своего имама, говорил, что тот великий мудрец и человек большой веры.
— Я знаю, в какую мечеть он ходил, — вмешался Тарик. — И поверьте, парень, о котором идет речь, все, что угодно, только не мудрец. Он фундаменталист.
— А тебе откуда это известно? — спросил я брата.
— В пятницу ходил с одним своим другом. Хотел быть в курсе. Парень едва лопочет по-французски и выдает банальности с таким важным видом, будто открывает истины в последней инстанции. Перечислял унижения, которым подвергаются в мире мусульмане, предрекал гибель демократии, обличал извращения Запада. Вся проповедь — прямой призыв к ненависти.
— Проблема в том, — начала Фадила, — что эти реакционеры умеют говорить с молодежью, они на их уровне, и молодежь их слышит. Чаще всего это зеленые юнцы, которые не нашли применения своим мозгам, у них вертится в голове две-три мыслишки, им хочется отыграться за обиды. Хочется быть нужными, определиться, иметь будущее. Как только псевдомудрец говорит, что они нужны и любимы, и предлагает им будущее, где они займут важное место, они начинают его внимательно слушать. А он напускает религиозный туман и подсовывает им всякие мерзости, пообещав, что их ждет серьезное место в истории и счастье в раю.
— Молодняк чувствует, что обрел новую жизнь. Верит, что нашел свой идеал, который нужно защищать, — прибавил Тарик.
— Именно. Имамы задействуют фрустрации подростков, используют присущую переходному возрасту агрессию, показывая им врагов и обещая сражения. Завлекают их в своего рода компьютерную игру: предлагают сценарий, роль героя, полную безнаказанность и врагов.
— Как это полную безнаказанность? — не поняла Сурия.
— Они убеждают их, что наш мир — иллюзия, а значит, с ними ничего не может случиться. Умирая, они получают новую счастливую жизнь.
Сурия опустила голову.
— Не могу себе представить, что Слиман среди этих сумасшедших. Они научат его убивать. Или он сам погибнет среди чужих на чужой земле.
Мне хотелось сказать ей, что Слиман уже умер. Того мальчика, с которым она дружила, уже нет. И если он вернется живым из ада, то навсегда останется другим.
Рафаэль
— Рафаэль, к вам из полиции…
Моя ассистентка стояла передо мной и смотрела широко открытыми испуганными глазами. Она пыталась найти слова и успокоиться.
— Это… Это по поводу вашего сына. Старшего…
Паника сродни приступу эпилепсии, мой мозг атакован множеством ужасных картин. Но я беру себя в руки. Я ничего пока не знаю. Ничего не произошло. Во всяком случае, ничего серьезного.
Жена вышла мне навстречу.
— Как он?
— Ему дали успокоительное. Он спит.
По дороге в больницу я старался сладить с паникой, которая парализовала мой мозг. И еще с яростью. Я молился и продолжал молиться, благодаря Бога, что Аарон остался в живых. На него набросились четверо. Увидели у него на шее могендовид и начали бить. Четверо. На улице. Никто не вмешался.
Я вошел в палату и зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Страшная картина. Голова обмотана бинтами. Наложено двенадцать швов. Разбита скула, затек глаз, разбиты губы.
Гислен беззвучно плакала рядом.
— Ты видишь, что они сделали с нашим сыном…
Аарон приоткрыл глаза. Я кинулся к нему. Он протянул мне руку, попытался улыбнуться и заснул снова.
Слезы потекли у меня по щекам. Я их не сдерживал. Я плакал о моем сыне, о том, что он пережил, о минутах, когда ему было так невыносимо страшно. Оплакивал свою глупость, дурацкий оптимизм, нерешительность, готовность выжидать.
Я плакал о Франции, с которой расставался.
Мунир
Мне сказали о драке, но я не обратил внимания. Сколько их уже было. Ребята постоянно дерутся. Но когда сказали, что дрались евреи и мусульмане, я невольно скрипнул зубами. В последнее время это стало случаться так часто, что не обращать внимания было уже нельзя. Однако как тут определишь правого и виноватого? Всякий раз в разговорах за стойкой в кафе, в сетях, на сайтах сторонников — читай, экстремистов — общины сваливали вину друг на друга. По телевизору и радио редко говорили о таких вещах, а когда говорили, мы мало верили в то, что говорят.
В лицее я слышал, что евреи спровоцировали мусульман на драку в районе небоскребов, в Виллербане. После драки одного еврея увезли в больницу в тяжелом состоянии. Мои ученики готовились, ожидая ответного удара.
На следующий день районная газета сообщила о том, что произошло, но совершенно по-другому. Молодой человек, еврей, был избит четырьмя неизвестными. Они избили его и бросили. Я лихорадочно продолжал читать и не мог удержаться от горестного возгласа.
Фадила удивленно на меня посмотрела.
— Сын моего друга… — сказал я.
Она сдвинула брови, ожидая подробностей.
— Мальчик, которого вчера избили, сын Рафаэля.
— Вот оно что! — сказала она удивленно.
И, видя, как я потрясен, подошла ко мне.
— А что, собственно, меняет, что это сын Рафаэля? Молодежь дерется. Всегда. Точка.
— Журналист пишет, что на него напали четверо. Что они били его, потому что он еврей.
— Да, так написали в газете, но я слышала совсем другое.
Что на меня так подействовало: факт избиения или то, что жертва — старший сын Рафаэля?
И то, и другое. Я думал о Рафаэле. О том, что он должен был пережить, когда узнал о беде с сыном. Вспомнил наш последний разговор, жестокие, несправедливые слова. С тех пор мы изредка встречались у нас в квартале, но делали вид, что не видим друг друга. Наше безразличие меня даже не задевало, до того он казался мне чужим. И его книги мне тоже не нравились. Не нравилось, что я нахожу в них нашу юность, идеалы, за которые мы вместе боролись. Мне пришлось поверить, что существуют два Рафаэля, мой друг и незнакомец, которого известность наполнила амбициями. Но случилось горе, и я должен был ему позвонить, узнать, что с сыном.
Никакие ссоры не могут оправдать равнодушия.
Рафаэль
Целый день я просидел возле Аарона и возвращался домой подавленный, измученный, полный гнева. И вдруг передо мной появился Мунир. Он шел от моего дома. Что он там делал? Наши взгляды встретились.
— Э-э… Привет! — пробормотал он, не ожидая встречи.
Я находился еще в больничной палате, был в ступоре, в который погружает нас беда, случившаяся с самыми близкими. И я ничего ему не ответил. Вежливость — она для присутствующих. А я вот уже несколько часов увязал совсем в другой действительности, все для меня переменилось.
— Я… Я заходил к тебе. Узнал о твоем сыне. Хотел узнать… как он.
Мне бы надо поблагодарить, предложить подняться, выпить кофе, ответить на его вопросы…
— Плохо, — жестко ответил я. — Уроды, которые на него напали, зверски его избили.
Мунир опустил голову, он чувствовал себя неловко.
— Мне очень больно. Эта ненависть, это же ненормально. Она приводит меня в отчаяние. Я не понимаю…
— Чего ты не понимаешь? Что сегодня мусульмане хотят убивать евреев? Что исламисты мечтают довершить то, что начали нацисты? Спроси свою жену, что она думает на этот счет. Она продолжает бороться за несчастных палестинцев против злодеев израильтян? А ты? Ты по-прежнему ходишь на демонстрации вместе со сторонниками Хамаса? Может быть, сам размахиваешь флагом ИГИЛа и призываешь убивать евреев?
Мунир смотрел на меня с горестным изумлением.
— Ты не имеешь права так со мной говорить, Рафаэль! Я тебе запрещаю.
— Ах, вот как? Ты мне запрещаешь? Ты считаешь, что имеешь такое право? Но ты здесь не у себя дома! Точно так же, как я. Пока здесь нет шариата. Но он скоро будет, я не сомневаюсь, но меня уже не будет здесь. Я уезжаю. Оставляю Францию тебе и твоим друзьям. Французы трусы, они вам не помеха, а я не оставлю своих детей в руках ненормальных дебилов, с которыми ты дружишь.
Я даже не знаю, что еще я ему наговорил. Мне хотелось ранить его как можно больнее, а вместе с ним всех, кто ненавидит евреев, кто изуродовал моего сына, как будто Мунир представлял их всех.
— Я не дружу…
Он не стал продолжать и вглядывался мне в лицо, словно искал возможность понять меня. Он поднял руку, как в давние времена, желая мне дать понять, что не будет отвечать, не будет спорить.
— Я пришел поддержать тебя, а ты не нашел ничего, кроме слов ненависти, — проговорил он примирительно.
Он давал мне возможность остановиться, успокоиться, но я не мог, я себя не контролировал. Меня несло, и я тоже хотел все разнести.
— А на что ты надеялся? Что я раскрою тебе объятия? Поблагодарю, и мы сядем вспоминать нашу молодость, когда еврей дружил с мусульманином? Ты понимаешь, что мой сын был на волосок от смерти?!
— Да, понимаю. Да, они могли. Но какое я имею к ним отношение?
— Ты ходишь с ними на демонстрации! И они кричат: «Смерть евреям!»
— Я борюсь за мир. Этим все сказано. Я не экстремист.
— Легко сказать. За мир! А ты понимаешь, что мир недостижим? Арабы не хотят мира! Они хотят нас уничтожить.
— У тебя паранойя, — грустно сказал Мунир. — От горя ты озлился и… поглупел.
— Мне на… плевать на тебя, Мунир! На тебя и на всех твоих! Нельзя дуть в одну дуду с сумасшедшими, а потом удивляться трупам! Вы все до одного гады и предатели!
У Мунира заходили желваки, он держал свой гнев и, возможно, понял мой.
— Ты сам не знаешь, что несешь.
И Мунир ушел с той же яростью, какая кипела во мне.
Но я, я и вправду не знал, что говорил.
Не знаю, на каком был свете.
Не понимаю больше, как дальше жить.