Он уперся в меня взглядом, и я сразу понял, что предстоит суровый поединок. Черт! До чего начальники предсказуемы! Я знал даже повод, по которому он на меня наедет!

Но я как ни в чем не бывало начал с запланированной темы совещания. Показал макеты, познакомил с проектами будущей рекламы. Он молча, с отсутствующим видом кивал, давая понять, что эти вопросы его не занимают ни в малейшей степени. Я мог бы взять инициативу на себя, но предпочел спровоцировать его.

— У меня сложилось впечатление, что проекты вас не интересуют. Не так ли?

Он не ждал от меня вопроса, и его отстраненное высокомерие немного подтаяло.

— Ты прекрасно знаешь, что у меня нет никаких замечаний по твоей работе. Я ценю твой профессионализм.

— И что же?

Он заморгал, и я понял, до чего он нервничает.

— Твоя религиозность представляет сегодня проблему.

Он ждал моей реакции, хотел, чтобы я попросил уточнений, объяснений, но я ему не помог. Мне не хотелось облегчать ему задачу.

— Думаю, ты в курсе, что твоя свободная суббота вызывает в коллективе недовольство.

Действительно, с некоторых пор мои коллеги стали замечать, что наш почтеннейший патрон, месье Арман Ледюк, стал проводить свои драгоценные совещания исключительно по субботам. И они, не желая терять свой свободный день, стали ссылаться на меня. «Чем наши семьи хуже? Они заслуживают такого же отношения, как религиозные взгляды Рафаэля. Ему же разрешено не присутствовать по субботам!» — ворчали они.

Сейчас Ледюк собирался пересмотреть заключенный нами договор. Стоит мне открыть рот, и я не сдержу своего гнева, и тогда начальник переложит всю ответственность на меня. Любезная улыбка и молчание. Улыбка и молчание.

Тишина нависала, и тик у Ледюка усилился: он снова заморгал глазами и стал двигать шеей, словно воротник душил его, потом резко поднялся из-за стола и заходил по кабинету.

— Ты должен понять, твое привилегированное положение ставит меня под удар. Коллеги знают о нашей дружбе и считают, что я покрываю тебя, делаю поблажки.

Меня покоробило от примитивности, с какой начальник повел разговор. Неужели он всерьез полагает, что пары комплиментов и фальшивой ссылки на дружбу будет достаточно, чтобы изменить договор? Доводы, которые он привел, мне понравились еще меньше.

Начальник остановился и посмотрел на меня, ожидая ответа.

— А ты что думаешь по этому поводу?

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

Теперь разозлился он. Его разозлила моя притворная наивность.

— Не разыгрывай дурака, Рафаэль.

— Но мне кажется, что я в самом деле чего-то не понимаю. Иначе я бы решил, будто вы хотите, чтобы я отказался от исполнения своих религиозных обязанностей и приходил на работу по субботам. Но я в этом сомневаюсь.

— Сомневаешься! — передразнил он меня. — А с какой стати ты сомневаешься?

— С той, что, во-первых, это бы значило, что вы, несмотря на нашу, так сказать, дружбу и мое привилегированное положение, плохо меня знаете. И во-вторых, что вы не хозяин своему слову, так как, принимая меня на работу, обещали, что в субботу я буду свободен. И не раз сообщали об этом журналистам в подтверждение широты своих взглядов и мудрости в работе с кадрами. Отказ от вашего обещания означал бы потерю памяти или… бесчестность.

Лицо у него мгновенно застыло.

Он был в ярости и искал слова.

— Я не допущу подобного тона. Ты дерзишь. Договор мы заключали пять лет тому назад. Тогда нас здесь работало пятьдесят человек. Теперь в четыре раза больше. Это совсем другое предприятие, Рафаэль!

— Нет, изменились вы сами! Все ценности, которые позволили вам добиться таких успехов, вы принесли в жертву новой ценности, единственной и абсолютной: деньгам.

Арман Ледюк больше не собирался сдерживаться. Он угрожающе наклонился над столом и в ярости стукнул кулаком прямо передо мной.

Я сумел держать себя в рамках. Правда была на моей стороне. Я это знал. И он тоже. Поэтому так и бушевал.

— За кого ты меня принимаешь? Как смеешь читать мне мораль? Твое высокомерие, твоя спесь недопустимы! Впрочем, вы все высокомерны и спесивы. И ваша религия тоже! — Лицо у него перекосилось. — Вы, евреи, созданы, чтобы всех на свете доставать!

Всплеск ненависти меня не порадовал, но и не слишком удивил. Я всегда подозревал, что примерно так он и думает. Но он этого не показывал, чтобы не противоречить образу начальника с широкими взглядами, не портить этической ауры, которая должна была витать и облагораживать его контору. Но его замечания относительно Израиля, сомнительные шуточки, вопросы и подковырки не оставляли у меня сомнений насчет его истинного образа мыслей и присущего ему антисемитизма, унаследованного от католической интегристской культуры. И все-таки своего начальника-антисемита я помещал в разряд тех, кого между собой мы называли «подавляющие со знаком плюс».

Эти люди, не важно, правых или левых взглядов, в первую очередь хотели выглядеть толерантными и широкими, они демонстрировали, что им не чужды наши ценности, делали вид, что интересуются иудаизмом, задавали вопросы о наших обрядах, религиозной философии и выслушивали ответы с преувеличенным вниманием, нахмурив брови и не отрывая взгляд. Говоря об Израиле, на словах они лицемерно его поддерживали, восхищаясь «страной, которая сумела вырастить сад в пустыне» и «умеет постоять за себя против воинственных арабов». Более того, они признавались нам в антиарабском расизме, воображая, что все евреи по определению ненавидят мусульман. А когда таким кажется, что они усыпили подозрение, они подпускают ядовитые шуточки, без стеснения грубят и задают вопросы, не оставляющие сомнений по поводу того, что они думают на самом деле. Например, «лично я больше всего ценю в евреях их умение добиваться успеха. История научила вас наживать деньги, и вы полюбили это занятие». «Люди считают вас гордецами, но мне-то кажется, гордость скрывает амбиции, стремление к власти». «Вы так держитесь друг за друга (далее следует жест: руки соединяются в рукопожатии), мне это так нравится, но многих это тревожит, им кажется, что вы составляете заговор». И последнее: «Что ни говори, но вы не отвечаете за то, что ваши предки убили Иисуса Христа».

Арман Ледюк принадлежал именно к этой категории. Выходец из семьи католиков, близкой по взглядам к иезуитам-экстремистам, он порвал со своей средой, но не преодолел ограниченного сектантского воспитания.

До босса дошел смысл им сказанного, и он поежился. Потом взял себя в руки, пробормотал несколько слов, которые можно было счесть извинением, и постарался снова стать просвещенным начальником.

— Ничего себе понервничали! Наговорили черт знает чего.

Шеф подался назад, а я рассвирепел еще больше. Что это за множественное число? Я встал, сердце у меня бухало, гнев клокотал, но я крепко-накрепко сжал губы.

— Ты куда это? — с беспокойством спросил шеф.

Не отвечая, я направился к двери.

— Мы не закончили разговор, — продолжил он якобы жестким тоном. — Вернись и сядь.

Я резко повернулся и встал перед ним. В висках колотилась кровь. Я сжал кулаки. Перед глазами плыл туман. Я снова стал пареньком с окраины и готов был вступить в драку. «Не бей его! Не будь гадом! Не смей его тронуть пальцем!» — твердил мне внутренний голос.

Я наклонился над столом.

— Не смейте мной распоряжаться. Не говорите мне ни слова. Я ухожу, чтобы не набить вам морду!

Мои слова его напугали, ледяной тон загипнотизировал. Он не узнавал того служащего, которого брал к себе в офис, — выражение лица, свирепость взгляда открыли во мне совершенно другого человека. Из тех, от кого он привык держаться как можно дальше.

Он что-то промямлил, и все тики, с какими ему все-таки удалось справиться, беспорядочно задергались у него на лице.

Его постыдный страх стал моей победой.

Когда я рассказал жене о ссоре с шефом и необходимости уйти из конторы, она ничуть не расстроилась.

— Ты что, не боишься, что я буду сидеть без работы? — спросил я, удивленный ее спокойствием.

— Нет, не боюсь. Ты же говорил, что хотел вместе с братом Оливье открыть собственное рекламное агентство. И потом, тебе всегда хотелось писать. Значит, пришло время. И вообще, мне кажется, что евреям противопоказана служба. Я имею в виду верующим евреям. Начальникам всегда хочется, чтобы работа была на первом месте, но это не согласуется с нашей верой и нашим укладом. Невозможность работать в субботу и в праздничные дни рано или поздно станет камнем преткновения на любой работе.

Слова Гислен были более чем разумны, и я с ней согласился.

— Необходимость соблюдать субботу отдаляет нас от материального мира, напоминая, что в первую очередь мы существа духовные. Вы поссорились из-за субботы, значит, тебе нужно уходить.

Только через два дня Ледюк появился у меня в бюро и долго передо мной извинялся. «Я вспылил. Сам не знаю, что наговорил тебе. Ты же меня знаешь, я человек прогрессивных взглядов…» Он попытался меня купить, предлагал повысить в должности, платить другую зарплату. Неужели по своей глупости он мог подумать, что для еврея на первом месте деньги?

— Gam zou le tova? — cказала мне Гислен, когда я объявил ей, что остался без работы. — Все, что с нами происходит, для нашего блага. Ты все сделал правильно, и из этого может выйти только хорошее. У нас скоро родится третий сын, и говорят, что с каждым ребенком мы получаем возможность обновления.

Доброта моей жены, ее готовность считать сложившиеся обстоятельства не испытанием, а возможностью для нас стать сильнее и благополучнее, не могла не восхищать меня. Всю свою энергию она отдавала близким, исправляла их промахи, помогала. Она не знала, что такое враждебность, потому что ненависть и злоба — дурные чувства, которые мешают человеку расти и совершенствоваться. Порой я чувствовал себя до смешного ничтожным перед величием ее души.

Мы договорились с братом и действительно открыли собственное агентство. У меня появилось время, и я начал писать роман.

Папа незаметно смахнул со щеки слезу.

Они с мамой пришли провести у нас субботу, и, хотя мы соблюдали все правила этого дня, включил телевизор.

— Ничего страшного, — сказал он, — этот грех на мне. Будем уходить, я его выключу.

Гислен неодобрительно взглянула на телевизор, но не сказала ни слова. Ей трудно было понять, что мои родители никогда не соблюдали субботу. Не могла понять, как глубока их привязанность к Марокко. Не могла понять, какую важность для марокканских евреев имеет король Хасан II.

Родственники Гислен так и не простили алжирцам, что они их вынудили уехать, в арабах они видели своих потенциальных врагов. Когда они бывали у нас и речь заходила о беспорядках в предместьях, они тут же начинали во весь голос винить арабов. Мне приходилось усмирять их страсти и просить говорить при детях помягче. Гислен всегда была на моей стороне. Она стремилась дать детям лучшее воспитание, приучить к уважительности и доброжелательности. И все же… Любовь моих родителей к Марокко, к королевской семье… Нарушить закон субботы и плакать перед телевизором, глядя на фотографии марокканского короля… Нет, это было выше понимания моей жены.

— Он великий король, — объявил папа, словно бы почувствовав необходимость оправдаться.

— Еще бы! Он защищает евреев, выполняет завет своего отца, который тот дал ему на смертном одре, — подтвердила мама.

Мы все знали эту историю, нам столько раз ее рассказывали! Неужели расскажут еще раз, и к тому же во всех подробностях?

— Он любит евреев, и евреи его тоже любят.

— Мы знаем, папа, мы все знаем, — поспешила не без иронии сказать Гислен.

— Когда евреи уехали из Марокко, экономика сильно пострадала. Марокканцы обиделись на нас за то, что мы их оставили, подумав, будто они справятся сами, как алжирцы.

Гислен умоляюще посмотрела на меня.

— Несколько лет назад король ездил с визитом в Монреаль — встретиться с еврейской общиной. Он хотел, чтобы евреи вернулись в Марокко. Он произнес замечательную речь, объяснил евреям, что их место в Марокко, рядом с их братьями-мусульманами, и евреи плакали.

— Вы нам об этом уже рассказывали, папа, — почтительно заметила Гислен.

— Десятки семей выслушали его, а потом вернулись в Марокко, — продолжал папа, словно не слыхал замечания невестки. — И они прекрасно там живут среди арабов. Марокканцы — справедливые люди, они уважают правильные ценности.

— Однако, папа, организации, защищающие права человека, вынесли осуждение Хасану за репрессии и казни!

Отец не дал мне договорить и с возмущением заговорил сам:

— Что они понимают, эти организации? Они осуждают и Израиль, стоит ему начать воевать! Кретины! Они всегда на стороне тех, кто жалуется и объявляет себя жертвой.

Спорить с папой бесполезно. Я опираюсь на факты, папа на эмоции.

— Я хочу, чтобы ты понял одну вещь, — говорит он мне. — Арабам нужна твердая рука. В мусульманских странах, которым удалось разбогатеть, были жестокие режимы. Освободи их, дай им свободу — и ты увидишь, что они натворят. Станут бунтовать, убивать друг друга. Посмотри, что делается в Иране. Все шло хорошо, пока был шах. Но с тех пор, как пришла новая власть, воцарился хаос: воюют с Ираком, уничтожают несогласных, пытают… Там отрезают руки, забрасывают камнями, бичуют…

— Папа! При шахе всяких ужасов было ничуть не меньше!

— А не сесть ли нам за стол? — предложила Гислен, огорченная спором, конца которому не предвиделось. — Как правоверные иудеи сначала мы сделаем кидуш.

Папа приглушил звук телевизора. Я поднял бокал вина и прочитал молитву. Папа, не отрывая глаз от экрана, сказал «аминь».

Ортен встал, подошел к телевизору и выключил его.

— Нельзя смотреть, — сказал он. — Суббота.

Гислен огорчило и позабавило поведение сына, она посмотрела на меня, словно бы объясняя мне, как трудно растить детей в почтительности и вере, когда некоторые члены семьи заблудились на дорогах истории.

В 90-е годы я по-прежнему оставался на обочине своей мечты о будущем. Да, я стал преподавателем. В обществе, где царит расизм, это место можно считать почетным. Но я преподавал в лицее, где обучали ремеслу, и моими учениками были дети неблагополучия и безнадежности. Мне иногда казалось, что я просто поменял обстановку и стал старше. Вместо комнатки, где работал наш центр, у меня появился класс, но ребята остались теми же. Они требовали внимания и заботы намного больше, чем входило в мои профессиональные обязанности. Я был учителем, но еще и социальным педагогом, психологом, дипломатом. Думаю, что у меня получалось, потому что я опирался на свой личный опыт. Умел слушать этих ребят, говорить с ними.

Фадила никак не могла забеременеть. Год за годом мы переходили от надежды к безнадежности, от прабабушкиных рецептов к новейшим средствам медицины. Наши отношения менялись. Испытания сближали, но в то же время нам хотелось отвлечься от нерадостной атмосферы семейного очага. Фадила сделалась известной общественной деятельницей и была готова поддерживать любую борьбу, я с утра до ночи возился с учениками.

Рождение Сурии стало для нас несказанным счастьем. Мы оба посвятили себя ей, но не отказались от работы.