До каких низостей способен дойти антисемитизм?

Вопрос праздный: история уже на него ответила.

После ужасов, совершенных нацистами, антисемитизм на некоторое время стушевался, заявлял о себе косвенно, а затем снова приободрился, забурлил в головах, перестал стесняться бранных слов, физических действий, призывов к уничтожению… После розовой зари надежд 1981 года Францию накрыл коричневый туман, и отдельные граждане стали громко говорить то, о чем тихо думали, называя газовые камеры исторической частностью, упрекая СМИ за большое количество в них евреев, позволяя себе некрасиво играть словами, давать волю недостойным речам. Разумеется, благодаря этим ненавистникам мы получили возможность познакомиться со своими врагами, понять, на что они способны, научиться держать оборону. Но никто и представить себе не мог, что ненависть в один прекрасный день подаст руку низости, и еврейское кладбище будет осквернено, что будет совершено надругательство над могилами, выкопаны усопшие и одного из них проткнут колом! Нам показали, что гнусное чудовище, как говорили когда-то, проснулось.

— Это не арабы, — твердо заявил Марк. — У арабов есть совесть, они уважают мертвых.

Дан открыл было рот, чтобы ему возразить, но спохватился.

— Скорее всего, ты прав. Это нацики. Только они способны на такую трусость и подлость. Поднять руку на мертвых!

Что можно было сказать о таком ужасе? Никакими словами не описать то, что мы переживали.

И на этот раз общественное мнение было с нами заодно. Похоже, искренне.

Мы встретились с французами на манифестации и молча шли рядом, слушая эхо шагов и пытаясь понять, принимает или отвергает нас, живых и мертвых, земля Франции.

Снаряды сыплются на Израиль. Саддам Хусейн выполнил свою угрозу.

Наши израильские друзья делятся с нами своими страхами и надеждами. Одни боятся СКАДов и причиненных ими разрушений, другие уповают на ЦАХАЛ и ее командующих, которые непременно должны образумить безумного иракского диктатора. Мы во Франции со стесненным сердцем ловим новости и молимся за жизнь израильтян.

Иерусалим, Тель-Авив ни при чем в этой войне. Саддам Хусейн, только что взявший Кувейт, надеется нанести ущерб Соединенным Штатам, бомбя его союзника. Еще он надеется, что, победив, все враги еврейского государства станут его союзниками. Ненависть к Израилю будет наименьшим общим знаменателем мусульман, и он намерен обратить эту ненависть в свою пользу.

Израильтяне пообещали Вашингтону не отвечать безумцу. Они не хотят дать вовлечь себя в эту ловушку и теперь выжидают.

Мы ждем вместе с ними. Молимся и надеемся, что система «Патриот» окажется достаточно эффективной и защитит Израиль от иракских ракет. И я снова в который раз ощущаю, какую большую роль играет Израиль в моих надеждах и страхах. Понимаю, что не могу не думать о судьбе своих далеких соплеменников. Меня мучает противоречие: религия, история связывают меня с этой страной, где жители чувствуют себя не столько иудеями, сколько израильтянами. Но они, рискуя жизнями, продолжают писать историю иудеев, а я спокойно сижу у себя в столовой.

Покушение на еврейскую школу в Виллербане. Мы снова все в шоке. Бомбу нашли в машине, стоящей у самого входа. Еще несколько минут — и десятки детей, выбегающих из школы, лежали бы убитыми и покалеченными…

Мы все чувствовали, что со дня на день такое покушение произойдет. После взрыва в метро Сен-Мишель и других, что за ним последовали в этом сентябре, мы не сомневались: дикари возьмутся и за нас. Но быть наготове все равно не сумели. Да и как это возможно? Террористы могут оставить в любом месте машину, начиненную взрывчаткой, и последует… взрыв! И конечно, мы не могли вообразить, что они посягнут на детей. А почему, собственно? Что, у этих свихнувшихся больше совести, чем у таких же в Израиле? Или в любом другом месте?

До сих пор угроза была темой СМИ, висела в воздухе, пугая нас издалека. Отныне она стала реальностью — жестокой, ужасающей, неотвратимой.

Я сидел перед телевизором, крепко прижав к себе Орена. Он высвободился из моих объятий, хотел строить башню из кубиков. Аарон, второй мой сын, хрустел чипсами, твердо решив расправиться с ними, не оставив ни крошки. Мои дети не ходили в эту школу. В эту школу ходили дети моей родни, моих друзей. Я настоял, чтобы наши учились в муниципальной, узнали, что такое республика, познакомились с особенностями общества, в котором мы живем. Религия, традиции — это дело семьи. Я так считаю.

Жена звонила по телефону друзьям и близким. Она хотела убедиться, что журналисты не соврали, что от взрыва никто не пострадал, что дети благополучно вернулись из школы и не получили психологической травмы.

Давид, Мишель и Дан — сегодня они вместе с женами ужинали у нас — перевели дыхание, когда мы досмотрели новости.

— Отстой! — процедил Давид. — Ни стыда, ни совести! Как только рука поднялась?!

— ВИГ в Алжире убивала женщин, стариков и детей. Они вспарывали беременным женщинам животы. Для них евреи…

— Но здесь действует здешняя молодежь! — задохнулся Дан. — Этот Калед Келкаль живет в Воз-ан-Велен!

— И что! Одно и то же говно, — заключил Давид.

Аарон удивленно повернул голову на непривычное слово.

— Давид! Дети! — напомнила мужу Бетти.

Он попросил прощения улыбкой.

— Но Бог, он с нами, — продолжал он. — Это же чудо! Бомба не взорвалась в тот момент, когда эти… мерзавцы задумали. Слеп тот, кто не видит здесь руки Господа.

— Брань и имя Господне через запятую — вот в чем сила нашего Давида, — шутливо заметил Мишель.

— Да ты еврей только по фамилии! — тут же ринулся в атаку Давид. — Ешь некошерное, не соблюдаешь субботу. И ты будешь учить меня морали?

— Я в первую очередь сионист.

— Я сионист, потому что я иудей. В общем, черт нас побери, ребята, но нужно линять из Франции. Нам тут делать нечего.

— Пошло-поехало! — вздохнул я.

Эти разговоры у нас, французских евреев, стали уже традицией. При любой агрессии, при каждом террористическом акте мы принимались обсуждать отъезд в Израиль. Обсуждали все, складывали чемоданы единицы. Говоря об отъезде, мы словно бы бросали вызов судьбе, противостояли ненависти. У нас в запасе было крайнее средство, отход на исходные рубежи.

Лично я ехать не собирался. И если называл себя сионистом, то только потому, что признавал за Израилем право защищаться и жить мирной жизнью, но я был в первую очередь французом. Франция была моей страной, страной, в которой я вырос, нашел замечательную жену, родил своих сыновей. Мне было здесь хорошо. И потом, куда бежать от ненависти? Она и здесь, и там. Она повсюду.

Но в этот вечер я почувствовал, что смерть бродит рядом с нами.

А у меня двое детей.

Еврей убил еврея. Из-за политических разногласий фанатик выстрелил в Ицхака Рабина. Три пули в спину. Новость ранила нас прямо в сердце. Как посмел убийца поднять руку на своего брата, пусть даже этот брат был его идеологическим врагом? Как он посмел на глазах всего мира посягнуть на скрепляющий нас фундамент? Нееврей не может понять охватившей нас тоски, нашего омерзения и нового страха, который проник нам в душу.

Люсьен, мой коллега, спросил:

— Почему это на вас подействовало до такой степени? Ужасно, да, но история кишит политическими убийствами. Это потому, что убили Рабина?

— Нет, потому что еврей убил еврея из-за разногласий.

Люсьен улыбнулся, услышав мой ответ. Ему почудилась претензия, я словно бы настаивал на особенности, благородстве своего народа, подчеркивал его избранность.

— А что, в Израиле никогда не было убийств? — спросил он не без лукавства.

— Разумеется, были. Но… Не будем об этом. Все не так просто.

Люсьен не понял: я отказываюсь продолжать разговор, отдавая дань его прозорливости, или это новое проявление моей враждебности. Но мне не хотелось ничего объяснять. Я потратил долгие годы, пытаясь что-то донести, доказывая, защищая, оправдывая. Но в один прекрасный день мой друг, еврей по национальности и философ по образованию, блестящий интеллектуал-невротик, спросил, а для чего я трачу столько времени и энергии, стараясь заинтересовать окружающих своей религией, сионизмом, проблемами самоопределения.

— Вот увидишь, у евреев все образуется, когда они расхотят добиваться любви, — добавил он.

Я застыл в недоумении. И тогда он продолжил:

— Ты заметил, до какой степени евреи возвеличивают в глазах других свою религию? Как они стремятся убедить всех в красоте Израиля, в его благородстве и справедливости? «Любите нас!» — умоляют евреи. «Оцените нас!» «Посмотрите, какие мы вежливые, уважительные, воспитанные!» — и вот они рассказывают мирянам о мудрости субботы. Повествуют о красоте своих праздников. Обсуждают особенности еврейской души. Гордятся сельскохозяйственными и технологическими достижениями израильтян, их демократическими ценностями. И очень часто без особенных оснований. Ты знаешь другой народ, расу или церковь, которая бы с такой страстью добивалась одобрения?

— Ни один народ не претерпел столько страданий за свою историю, — возразил я ему. — Ни один народ так не преследовали, столько раз не изгоняли! Я уж не говорю о холокосте. А все потому, что гои не знают, кто мы такие. Не понимают нашей религии, нашего образа жизни. Я думаю, что евреи просто пытаются рассеять сомнения, объяснить, кто они такие.

— Именно. А если принять факт незнания, непонимания? Попробуем сделать постулатом, что никто нас никогда не поймет и не полюбит. Что для всех народов мы остаемся загадкой, которую невозможно разгадать, и это ведет к подозрениям, опасениям и отторжению. Израильтяне это поняли. Мнение Запада их не волнует. С какой стати их должно волновать отношение тех, кто совсем недавно, зная, что происходит в лагерях, продолжали сдавать туда своих евреев, отказывались бомбардировать железные дороги и сами лагеря? Признаем откровенно: если мы станем жертвой нового холокоста, кто пальцем пошевельнет? Конечно, всегда найдется и горстка справедливых людей, которые выступят на нашу защиту. Но не обольщайся, победит равнодушие, потом забвение, и наши палачи будут прощены. Еврей, который ищет любви, — это еврей, не усвоивший уроков истории, еврей, не понимающий, кто он есть. Сегодня мы должны быть сильными, уверенными в себе, обратиться к будущему, запомнив уроки прошлого. Мы должны усвоить, что заботиться надо только о себе и не обращать внимания на то, что подумают другие.

Не один день я раздумывал над его словами. Я с ним не соглашался. Считал, что ищу одобрения, понимания только из желания вступить в контакт, то есть стремлюсь полноценнее жить в обществе. Но потом, анализируя отношения между собой коллег и свои с ними отношения, я вынужден был признать, что и в самом деле бессознательно добиваюсь их любви, признательности, доходя иногда чуть ли не до угодливости. Причиной этому, я думаю, внутренняя необходимость доказать свою добропорядочность, наличие принципов, чтобы уничтожить мерзкие карикатуры антисемитов, вчерашних и сегодняшних. Элите мы открываем двери своих синагог, принимаем с почтением, кланяемся, вежливо улыбаемся, мы молимся за Францию и демонстрируем свою лояльность. Мы бываем безмерно счастливы, обнаружив благосклонную статью о евреях или Израиле, написанную гоем, и страшно переживаем, усмотрев малейшую критику в наш адрес, считая ее обидой и проявлением антисемитизма. Короче, мнение «других» имеет для нас большое значение. Слишком большое. Оно превращает нас в вымогателей любви («попрошаек любви», как пел певец, обожаемый нашими родителями) или в обиженных, готовых мстить за любую критику.

В конце концов я согласился с другом-философом и решил больше не оправдываться и ничего не доказывать. Решил жить своей жизнью, не заботясь о мнении окружающих. Я другой, и это мое богатство. Моя частная жизнь от этого становится мне еще дороже.

Поэтому я и не стал объяснять Люсьену, почему убийство Рабина так угнетающе на меня подействовало. Он выслушал бы мои объяснения, ничего не понял, забыл бы их и запомнил только, что я ему возражал. Да, с годами я был вынужден согласиться, что нам не дана возможность переубедить человека с противоположным мнением, с иной логикой, чем у тебя.

Разве он мог понять мой ужас? Понять, что это убийство свидетельствует для меня о самой страшной для еврея возможности: возможности братоубийственной войны. Вызывающую такие войны ненависть Тора называет «бескорыстной». Я боюсь распрей, которые могут повести евреев к ненависти друг к другу, к презрению, к желанию уничтожать из-за пустых, искусственных разногласий, позабыв о законах Священной книги. Из-за «бескорыстной ненависти» вот уже две тысячи лет храм лежит в руинах и длится исход. Ашкеназы и сефарды, верующие и миряне, евреи Любавича, Бреслау, Марокко, Алжира, Туниса, Орана, Константинополя, Франции… Стоит начать делить, и делению не будет конца, частички станут все меньше, меньше, пока нам не покажется, что только самые близкие к нам заслуживают нашей любви и уважения.

Но все противостояния, все несхожести, подчас такие ощутимые, теряют всякое значение перед лицом общего врага. Все мы объединяемся против антисемитов, против антиизраильтян. И до сих пор никакие наши распри не вели к убийству.

И вот верующий еврей, сефард, сторонник великого Израиля, убил другого еврея, ашкеназа, мирянина, сторонника мира. Тора запрещает убийство. А он убил.

Мы, евреи диаспоры, благополучно живущие вдали от ужасов войны, сохраняли по-прежнему идеализм и надежду. В наших глазах Израиль был особенной страной, а его жители особенными людьми: мужественными, достойными. Одним словом, героями. Сразу после объявления независимости Бен Гурион, услышав о первом совершенном преступлении, воскликнул: «Воровство? Ну, наконец-то мы стали народом, как другие!» Но сегодня отец пал от пули своего сына. И мне было мучительно больно. Потому что мы стали народом, как другие.