Менялось все медленно, я бы сказал, исподтишка. Так я, во всяком случае, объяснил себе то, что заметил перемены, когда они превратились в события. А может быть, все менялось быстро и на глазах, и только я ничего не замечал?

Я постарел, поменялись времена, выросли дворовые ребятишки… И само собой разумеется, возникла другая динамика, иные силы, иные коды и новые точки зрения.

Нельзя сказать, чтобы я не замечал, что появился новый жест, неведомые мне словечки, незнакомые знаки — ключи бессловесного языка, по которым люди узнавали своих, благодаря которым сближались. Но все это не меняло общего течения дел.

«Война в заливе» открыла мне глаза на перемены, я бы даже сказал, на радикальные перемены, которые произошли, и особенно во взглядах молодежи.

Вспомним, как это было. Если верить СМИ, то с одной стороны воевали силы союзников, а с другой — диктатор Саддам Хусейн, сразу же заклейменный Западом, который захватил богатую, но мало кому известную землю. Хусейна обвиняли в применении бактериологического и химического оружия, а также в репрессиях, которых до этого военного конфликта никто не замечал. Словом, в одном лагере воевали хорошие под знаменами свободы, справедливости и демократии, а в другом — плохие: кровавые бескультурные убийцы и при этом… мусульмане.

Придя в один из февральских дней 1991 года в школу, я понял, что на деле все обстоит гораздо сложнее.

Я вошел в класс и удивился, что ученики спокойно сидят на своих местах. Я поздоровался и повернулся к доске. На доске я увидел рисунок, который не сразу понял. Понять его мне помогли слова, написанные в виде слоганов: «Да здравствует Саддам!», «Да здравствуют СКАДы!», «Смерть США!», «Смерть Израилю!».

Рисунок изображал ливень ракет, которые сыпались на американский флаг и звезду Давида.

На миг я застыл в растерянности, думая, как мне поступить. В первую минуту мне захотелось все стереть и приступить как ни в чем не бывало к уроку. Но отмахнуться от проблемы — не значит от нее избавиться.

— Кто рисовал?

Ребята хранили молчание.

Вопрос был глупым. Как будто в этом дело.

Но, делая вид, что всматриваюсь в знакомые лица, я пытался понять, как же мне все-таки поступить. И опыт мне подсказал.

— А знаете, что мы сделаем? — спросил я. — Отложим ненадолго урок и поговорим о текущих событиях.

Ребята стали недоверчиво переглядываться.

— Кто в классе за Саддама Хусейна?

Они не решались ответить.

— Не стесняйтесь. Мне хочется, чтобы каждый имел мужество по-своему смотреть на вещи и мог объяснить свою позицию.

Призыв к мужеству помог. Поднялось несколько рук.

— Фарез, ты можешь объяснить, почему поддерживаешь Саддама Хусейна?

Я обратился к мальчику, которого знал как лидера, «каида». Воспользовался ситуацией, чтобы вовлечь в разговор и его.

— Потому что он не боится американцев, — ответил он.

— И потому что он хочет урыть евреев, — добавил Абдурахман, помощник «каида».

— Не евреев, а израильтян, — поправил я.

— Это одно и то же.

Я не знал, что для них это одно и то же.

— Значит, Хусейн герой, потому что противостоит Соединенным Штатам и Израилю?

— Вау! Американцы, они что думают? Что всем миром будут править?

— Так. А вас не смущает, что он диктатор? Что он угнетает свой народ? Что он вторгся в Кувейт, мусульманское государство?

— Подумаешь! Кувейт — твердокаменный, ему на всех наплевать! А я вам вот что скажу! Думаете, в Америке лучше, чем в Ираке? Буш такой же диктатор!

Несколько учеников хотели бы возразить, но не решались вступать в спор с Фарезом.

— Все может быть. Не все гладко в Соединенных Штатах, но люди там, по крайней мере, живут свободно, там существует правосудие.

— Американцы ненавидят мусульман.

— Французы тоже, — заметил Сулейман, скромный тихий мальчик.

«Французы», сидящие в классе, несколько смутились при этом заявлении.

— В любом случае, я всегда на стороне арабов! — отрезал Фарез. — Всегда.

— А на какой ты будешь стороне, если Ирак будет воевать с Ираном?

Фарез задумчиво сдвинул брови.

— Не надо мне пудрить мозги. Сейчас американцы и евреи против мусульман.

— Не думаю. Воюют не религии, а системы.

— Американцам нефть нужна, — вмешался Сулейман.

— Совершенно с тобой согласен.

Мальчика мой ответ устроил. Ему показалось, что он меня убедил.

— Это конфликт, в котором трудно разобраться. В нем скрестилось много целей. Согласен, что американцы хотят завладеть нефтью, а их заявления о свободе и демократии — в чистом виде лицемерие. Согласен, что заявления о применении химического и бактериологического оружия — всего-навсего средство воздействия на общественное мнение, чтобы им манипулировать. Как видите, я, как и вы, нисколько не обольщаюсь насчет истинных целей американцев. Но Саддам Хусейн ничуть не честнее их. Он оккупировал Кувейт тоже ради нефти. К тому же притесняет народ Кувейта. И манипулятор он тоже не хуже Буша. Вы что, думаете, он всерьез озабочен судьбой палестинцев? До сих пор ему было на них наплевать. Как вы думаете, с чего это вдруг он обещает засыпать Израиль бомбами и помогать палестинцам? Что ему понадобилось? Ему понадобилась поддержка мусульман всего мира. Поддерживать Хусейна — значит позволить собой манипулировать.

— Что же, выходит, нас… дурят с обоих концов? — спросил Сулейман.

— В некотором роде.

— Пусть даже обе стороны уроды, все равно я могу выбирать, — заявил Фарез. — И я предпочитаю, чтобы Саддам взорвал америкосов и Израиль.

Я не стал продолжать дискуссию. На этом уровне я сказал все, что мог. Дальше мне пришлось бы тоже подгонять факты и манипулировать. Я этого не хотел. Я бы мог возразить Фарезу и выставить его на смех. Но этого я тоже не хотел. Нельзя, чтобы он потерял лицо перед товарищами. Пока я ограничился надеждой, что посеял в них зерно сомнения. Но и на этот счет не слишком обольщался.

Опытным путем я открыл для себя: ребят, подобных Фарезу, не убедить логикой доводов, если она не совпадает с их представлениями о том, что хорошо и что плохо. Их убеждения основаны исключительно на эмоциях, они ими защищаются и всю полученную информацию раскладывают по бинарной схеме: «друзья — враги». Себя они ставят в центр «сражения», выбирают себе союзников и отвергают всех подозрительных, кто не из их «лагеря». Они ведут постоянную войну. Но, не зная истории, ничего не понимая в стратегии, постоянно все путают, не видят сути происходящего, но верят в свою правоту и цепляются за нее. Они действуют и думают с помощью клише, противопоставляя вызов безразличию, эти клише пользуются спросом в квартале, за эти клише их уважают. Сиюминутный безрассудный вызов, направленный против всего и всех. Он не в логике истории. Но благодаря ему Саддам Хусейн становится героем. Новым Че. Почему? Потому что он бросает вызов американцам.

Я закончил разговор, посоветовав им быть в курсе мнений каждой из сторон, не упрощать события, сформировать собственное отношение. Но ведь они так и поступают. Разве нет? Они пропустили мимо ушей пропаганду с антисаддамовской информацией и противопоставили себя общественному мнению. Возможно, потому что это общественное мнение всегда против них.

Экстремисты ВИГа пожаловали со всеми своими ужасами во Францию. Теракты последовали один за другим. Их свирепое варварство потрясло всех. Я никогда не думал, что оно может настичь Европу. Разумеется, я слышал о зверствах этих дикарей в Алжире, но порой подвергал сомнению правдивость СМИ, настолько бессмысленно жестокими были действия этих жадных до крови выродков, которых мне трудно было назвать людьми. Я не мог понять, как они могут называть себя мусульманами. И повторял: уж во Франции такого не может случиться.

И вот случилось. 11 июля в 18-м округе Парижа был убит имам Абдельбаки Сахрауи. 15-го выстрелы раздались в Броне, совсем рядом от нас. 25 июля бутылка с газом, набитая гайками, взорвалась в парижском скоростном метро на станции Сен-Мишель. Восемь убитых, 117 раненых. 17 августа бомба в мусорном ящике возле площади Шарль-де-Голль ранила 16 человек. 26-го сорвавшаяся попытка подорвать поезд Париж — Лион. 3 сентября неудавшаяся попытка взрыва на рынке Ришал-Ленуар. 7-го машина взорвалась у входа в еврейскую школу в Виллербане. Кошмар…

Сообщение полиции после операции на лионской железной дороге только усилило мое ощущение кошмара. Организатором этих покушений оказался член ВИГа, паренек из квартала Барж, сосед моих родителей! Совершенно нормальный, живой, славный паренек, отличник в школе, потом в лицее. Он был принят в элитный лионский лицей с бакалавриатом на научные темы. И вдруг парень сорвался, занялся воровством, попался, оказался в тюрьме. А потом одержимые Богом запудрили ему мозги, посеяли в нем семена ненависти, которая привела его к уничтожению невинных.

Но кошмар не кончался. Я узнал, что Воз-ан-Велен — это одна из баз террористов. И если сам я не знал Каледа Келькаля, то кое-кто из моих друзей жил с ним рядом. Все они были в шоке. Портрет, нарисованный полицией и СМИ, настолько не был похож на того мальчика, которого они знали. Доходило до того, что сомневались в справедливости обвинений, считали его козлом отпущения, найденным злокозненным правительством Франции или Алжира, а вот для чего? Ответы были самыми туманными.

Погоня за Келькалем завершилась сегодня утром. Он погиб в перестрелке с полицейскими. Картина жестокая, правдивая и такая знакомая.

Я смотрел на его лицо и видел всех молодых, с которыми встречался каждый день, которым преподавал. Его лицо не выражало ненависти, оно не было лицом одержимого. В нем читалось только недоверие, которое появляется, как только чужой взгляд хочет проникнуть в твою душу.

Фадила горько вздохнула со мной рядом.

— Сколько понадобилось обид, оскорблений, притеснений, чтобы превратить этого мальчика в убийцу? — спросила она сама себя.

— Пытаешься оправдать его преступления расизмом окружающих?

— Я не оправдываю, я пытаюсь себе объяснить. Парень, живущий нормальной жизнью, не пойдет воровать, не поверит сумасшедшим фанатикам.

— Но тысячи тысяч из нас выросли в точно таких же условиях! И уверен, многим приходилось гораздо тяжелее, чем Келькалю. Я бы сказал, что он был счастливым ребенком. И потом, мы знаем немало ребят, нарушителей закона, они крадут машины, устраивают драки, но никто из них не заходит так далеко в своем, как теперь говорят, бунте против общества.

— Что ты хочешь сказать? Что он родился уродом?

— Не знаю… Но никак нельзя оправдать все то, что он совершил. И то, что он соблазнился деятельностью ВИГа.

Фадила провела рукой по моей щеке: так она мне давала понять, что моя наивность ее трогает, а конформизм забавляет.

— Из-за таких, как он, молодым станет еще труднее. За ними будут жестче следить, их будут безнаказаннее унижать. Во взглядах французов они будут читать только страх и ненависть.

— Я согласна, Мунир. Ты знаешь, как я осуждаю эти действия, эти идеи, эту идеологию. Но если анализировать с холодной головой все факты, то можно открыть и другие истины. Например: все революции, все перевороты, направленные на то, чтобы изменить существующий порядок, начинались с крови невинных жертв и расценивались местными властями как варварство.

Иногда от рассуждений Фадилы меня бросало в дрожь. Она ухитрялась жить обычной жизнью и целенаправленно бороться, холодно анализируя действительность. Она заметила мою реакцию.

— Не думай, я тоже считаю ВИГ сборищем отбросов. Но при этом мне кажется, что мы сильно ошибаемся, называя безумием то, что не можем понять.

— Да, я догадываюсь, что ты хочешь сказать. На его месте мог оказаться любой другой. Именно это меня и приводит в ужас.

— Да, появятся другие Келькали, если порядок вещей не изменится. Это только начало. Мир на пороге страданий.

— Ни СМИ, ни политики не хотят этого понять. Они задаются вопросом, что заставило Келькаля свернуть с прямого пути, превращают его судьбу в уникальный случай. Нам с тобой повезло, мы росли в дружных семьях, учились и сумели справиться с ненавистью и притеснениями. Но многие отчаявшиеся ищут путь, идеологию, которая стала бы для них выходом. Так что ты права, надо ждать новых Келькалей.

Наша дочь Сурия мирно спала у себя в комнате в своей кроватке, не подозревая, что творится в нашем мире. Какое будущее ее ждет?

Папа был уже болен, но мы этого не замечали, списывая симптомы болезни на тоску, в которую он погрузился после того, как лишился работы. Худобу, быструю утомляемость, отсутствие аппетита мы объясняли депрессией.

Когда у него нашли рак, было уже поздно. Результаты обследования врач сообщил мне.

Метастазы.

Прогрессирующая раковая опухоль.

Врачи попытались сделать невозможное.

Еще одно обследование.

Шансы минимальные.

Шесть месяцев.

Возможно, немного больше.

Надо постараться быть мужественными.

Каждая фраза была ударом. Но я еще никогда не сражался с невидимым врагом.

Я уже слышал все эти слова. В фильмах, сериалах. Я читал их в книгах. Они иногда мне даже снились. Но теперь эти слова врачи говорили мне, и речь шла о моем отце. О его неминуемой смерти, неизбежности конца, мучительном переходе. Впереди предстояли трудные дни, долгие часы, короткие месяцы. Горькие слезы, притворные улыбки, неиссякаемые надежды и покорное ожидание.

Раздавленный всем, что услышал от врача, я вышел из больницы, сел на террасе кафе и позвонил Тарику. Попросил, чтобы он пришел в кафе.

Когда я все рассказал ему, он заплакал.

Я пожалел, что захотел разделить с ним доставшуюся мне тяжесть, переложить на его широкие плечи. От его горя мое не стало легче. Я только понял, до чего трудно нам будет жить в ближайшие месяцы.

— Мама знает? — спросил меня Тарик.

— Нет еще. Думаю, ей надо сказать. А вот что доктор не оставил надежды, говорить не будем. Побережем ее. И папу тоже. Мама для него как зеркало. Он все по ней прочитает.

— А Джамиля?

— Ей надо сказать все.

Вот какими были эти последние месяцы папиной жизни.

Мама ухаживала за отцом с таким рвением, что я боялся: она не выдержит и заболеет сама. Ни на секунду она не теряла надежды, ловя малейшие признаки улучшения и ободряя папу. Искренне она в них верила? Притворялась? Кто знает? Может быть, она была лучшей актрисой, чем мы?

И Джамиля вела себя героически. Она прибегала, убегала, смеялась, наполняла дом живой жизнью, хорошим настроением, гнала смерть от себя и от других.

Мы с Тариком навещали отца каждый день. И у нас задача была не из легких: с одной стороны, мы были сыновьями, озабоченными болезнью отца, с другой — беззаботными сыновьями, потому что вскоре отец должен был выздороветь.

Как ни парадоксально, но для отца эти месяцы, возможно, были самыми счастливыми в жизни. Он был в центре внимания, семья сплотилась вокруг него, к нему приходили друзья, он был радушным хозяином.

И для нас эти месяцы стали счастливыми, не только мучительными. Мы собирались вместе, дорожили каждой минутой, осознавая ее ценность.

По вечерам папа становился словоохотливым, как никогда. Он вспоминал свое детство, делился житейскими наблюдениями. Эти моменты близости, редкие, пока мы все считали себя бессмертными, становились для нас счастьем. Папа щедро оделял нас наследством.

Мне очень хотелось бы, чтобы в это время Рафаэль был со мной рядом. Я вспоминал о нем, сожалея, что в горестные минуты мне некому открыть душу. Мне так нужно было разрыдаться в объятиях близкого человека, не боясь без нужды огорчить его сверх меры. Услышать мудрые советы, говорящие о жизни, которая не ограничивается сегодняшним днем. В такой беде друзья открывают нам объятия. Но Рафаэля рядом со мной не было. И я не мог пытаться воскресить нашу дружбу только потому, что мне так плохо. Поддерживал меня Лагдар. Мудрых советов он дать не мог, но был рядом, улыбался, клал мне на плечо руку.

Настало утро, и папы с нами не стало. Мы все собрались, чтобы с ним проститься.

— Мы помогли ему надеяться до последней минуты, — сказала мама, собираясь на похороны.

Я крепко ее обнял. Сколько же в ней мужества! Мы считали, что щадим ее, а она несла свою ношу, помогая нам нести свою.

На похороны пришло много народу — родственники, друзья, соседи.

Когда гроб медленно опускали в могильную яму, Тарик, Джамиля, мама и я стояли, крепко прижавшись друг к другу, и незаметно плакали, словно все еще боялись, как бы не встревожить отца.

На следующий год умер Хасан II. У меня не было оснований особенно огорчаться, но почему-то, узнав об этом, я почувствовал глубокую грусть. Кончилась целая эпоха: ушел папа вместе со своим королем, а теперешний корыстолюбивый мир, похоже, готов расправиться с настоящим, с будущим и даже с прошлым.

— Одним деспотом меньше! — весело заявила Фадила, когда я пришел на кухню и сообщил ей новость.

Увидев мое печальное лицо, она спросила:

— А ты с чего загрустил? Странные вы люди, марокканцы! Доведенные до отчаяния, вы ругаете своего короля; долгие годы шепотом желаете ему убраться куда подальше, а когда он наконец умирает, плачете.

— Я не плачу.

Я и вправду не плакал. Но у меня было тяжело на сердце, и в горле стоял комок, который хотелось проглотить. Я вспоминал папу, его преданность королю. Его королю. Он оставался неколебим, когда Фадила обличала репрессии Хасана. «А убийство оппозиционеров? Бен Барка? Это хорошо, да?» Папа пристально рассматривал ковер, высоко держа голову. Наезды на короля он воспринимал как личное оскорбление. «А тюрьмы? Дерб Мулей Шериф в Касабланке? Дар-эль-Мокри в Рабате? Вы знаете, как там обращаются с заключенными?!» Изредка отец одаривал Фадилу снисходительной улыбкой, словно бы говоря: «Что тут поделаешь? Женщина и политика…» Его улыбка приводила мою жену в ярость. Папа об этом знал и пользовался. «А Тазмамарт? Каторга, на которой политзаключенные погибают от пыток и голода, в то время как королевская семья блаженствует во дворцах?» Отец мог бы и Фадиле ответить так же, как отвечал мне, когда я был подростком и задавал, только более осторожно, примерно такие же вопросы. Я спрашивал о жизни в больших городах, образовании, школах, инфраструктуре, искусстве и культуре, международной политике. Но Фадиле он не отвечал ничего, испытывая своим молчанием терпение невестки, исчерпывая ее энергию. Я, слушая тысячу раз повторявшийся спор, с натужной улыбкой поглядывал на жену, умоляя ее замолчать, обращался к племянникам и племянницам, предлагая вмешаться. Иногда возмущенный отец, словно бы упрекая, спрашивал меня взглядом: «Как ты можешь позволить своей жене так говорить со мной?» Я бы мог попросить Фадилу замолчать. Повысить голос, изобразить мужчину. Фадила бы послушалась, не желая уронить моего достоинства перед моей семьей, она высказала бы свое несогласие потом. Но я ничего не говорил. Кто знает, может, я был доволен, что моя жена высказывает вслух те доводы, которые я из почтения к отцу не решался высказать сам?

А сегодня, когда Фадила снова начала смеяться над нашей семейной сентиментальностью, я рассердился. «Оставь моего отца в покое! — хотелось мне крикнуть. — Он уже ушел в другой мир!»

Король умер, и я почувствовал, как мне не хватает отца. И мне захотелось повидаться с мамой. Так спешат друг к другу родственники, когда теряют близкого человека.

Когда я пришел к маме, она сидела на диване с тряпкой в руках перед телевизором. Видно, позволила себе несколько минут отдыха среди нескончаемых хозяйственных хлопот.

Она посмотрела на меня, тяжело вздохнула и подперла рукой щеку.

— Ты уже знаешь?

— Да.

Мама вгляделась в меня, пытаясь понять, что я чувствую. Поняла, что я в некотором затруднении, и высказала неоспоримую истину, с которой мы оба были согласны:

— Твой отец очень сильно бы горевал.

Да, папа бы, наверное, плакал. Когда Хасана II показывали по телевизору, он звал нас, желая, чтобы его дети были в этот миг вместе с ним. По его взволнованному лицу мы видели, как важна для него эта минута. Нашей святой обязанностью было бросить все, прибежать, сесть рядом и выслушать, что он скажет. А говорил он всегда одно и то же.

«Я его видел однажды в Каса. Он ехал на машине. И помахал мне рукой. Его отец, Мухаммед V, был великий король. Он всему научил своего сына».

«Посмотрите, как принимает его президент Франции. Какого другого короля или мусульманского президента так принимают?»

«Президент меньше короля. Он недолго у власти. О нем забывают».

Я смотрел на маленького роста человечка, который правил Марокко, и мне было трудно так же, как папе, им гордиться. Мои супергерои не носили джеллабы и фески. А где, спрашивается, корона у короля? А его рыцари? А меч? А конь? Нет, если честно, этот король вызывал у меня смущение. Я видел, что у него под гандурой с тарбушем костюм с галстуком. Зачем ему этот маскарад, когда он вместе с французским президентом пришел на телевидение?

Мама промокает тряпкой для пыли уголок глаза. Она потихоньку плачет. Конечно. На нее нахлынули воспоминания.

— Это был великий человек, — говорит она, словно бы бросая мне вызов.

— Да, ты права, мама.

Она улыбается мне, берет за руку, гладит.

— Прав был твой отец.

Был ли он прав? Я спрашиваю себя об этом. Я достиг возраста, когда проверяют свои взгляды противоположными. Таков закон жизни: нужно убедиться, что ты на правильном пути, чтобы не остаться в заблуждении до конца своих дней. И вот ты примеряешь иные точки зрения, мнения врагов, другие перспективы. Нелегкое упражнение, но необходимое.

Так был ли прав мой отец? Что, если бы исчез королевский дом в Марокко, и его заменило бы республиканское правление, такое же, как во Франции? Всем ли странам подходит демократическое правление? Вот примеры — Иран, Афганистан. Там уничтожили одну диктатуру и установили другую, еще более кровавую. Стали ли иранцы счастливее, сменив указующий перст мегаломаньяка-шаха на мертвящий обскурантизм аятоллы?

Вопросы, сомнения. Сквозь эти вопросы пробивается, в конце концов, свет ответа. И озаряет сознание. Ослепляет. Оставляет тебя слепцом.