– Кронштадт, Кронштадт, – бубнит в микрофон рации мутант по прозвищу Склопендр. – Кронштадт, я Виварий! Как слышно? Прием!

Кронштадт, разумеется, Сколопендра не слышит. И не только оттого, что дней, пригодных для радиосвязи с Кронштадтом, случается за год десяток, не более… Но в первую очередь потому, что ни один светодиод на корпусе рации не горит, нет питания.

Но Склопендр не смущается ни отсутствием питания, ни отсутствием ответа. Он начинает излагать список неотложных потребностей Вивария, закрыть которые надлежит очередным рейсом транспортника… Карго-культ в чистом виде? Или все-таки ролевая игра, где игроки сознают, что все не всерьез?

Транспортник сюда не приплывет. Понимает ли это Сколопендр? Не знаю… А задавать вопросы и тем более растолковывать истинное положение дел я опасаюсь. Мне не по себе в этом дурдоме, где власть захватили пациенты. На звероферме, попавшей под управление животных. На острове доктора Моро, оставшемся без доктора Моро…

Потому что мы-то с отцом – из «бывших». Отец в меньшей степени, а я был заместителем главврача в дурдоме, когда там правили психиатры, а не психи. И правой рукой доктора Моро тоже был я.

И лучше бы не создавать даже малейшего намека на какой-либо конфликт. Потому что свершившаяся в Виварии рокировка обретет идеальную завершенность, если мы с отцом окажемся в Бутылке, в камерах с решетками и с надежно запираемыми дверями.

Склопендр продолжает свой бубнеж, повторяя одно и то же… Особую пикантность ситуации придает то, что он облачен в униформу Вивария со всеми шевронами и знаками различия. Причем форма подогнана по фигуре, а она у Сколопендра далеко не стандартная (кто из этой компании, интересно, так ловко управляется с иглой?), и на клапане нагрудного кармана красуется нашивка «Мишкунец С. Г.».

Да, Сколопендр теперь зампотыл Вивария… И исполняет обязанности Мишкунца как умеет.

Иду дальше… Из-за дверей лабораторного корпуса доносятся странные звуки, очень напоминающие приглушенные болезненные стоны… Ох… Над кем же они опыты ставят? Друг над другом?

Лучше бы прошагать мимо, но я, не выдержав, заглядываю… Звуки доносятся из биохимической лаборатории. На стенде для испытуемых – Красный мутант. Вернее, если быть точным, – Красная мутантка, первичные и вторичные половые признаки при этой трансмутации сохраняются. Мутантка дергается, пытается освободиться. Вот оно что… Отыскали-таки для себя подопытных.

Частично приборы – небольшие и самые ценные – вывезены. А те, что остались, не работают, вся Новая Голландия обесточена. Но опыт в самом разгаре: «лаборант» в белом халате (фигура у него знакомая, очень характерная) манипулирует выносными датчиками. Другой белохалатник, поглядывая на темный экран дисплея, то стучит по клавиатуре, то делает какие-то пометки в лабораторном журнале.

Но самым сюрреалистичным делом занят третий экспериментатор, мутант по прозвищу Жукер. Он стоит возле большого комплексного химанализатора и довольно удачно имитирует громкое и низкое гудение, издаваемое при работе этим агрегатом. Такие звуки Жукеру удаются хорошо, а вот к человеческой речи он не способен, не имеет необходимых для нее органов.

«Лаборант» поворачивается – ну точно, Мурат-Зайка, такой горб ни под каким халатом не спрячешь… «Тотем» у него – если пользоваться терминами старой теории Ильи Эбенштейна, им же самим объявленной ложной, – электрический угорь. И вдоль позвоночника сконцентрированы специальные клетки, у нас такие тоже есть, только маленькие и слабые, а у него из них целый горб вырос.

Мурат – ходячая электростанция, способная недолгое время выдавать ток силой до шестидесяти ампер. При нужде – ходячий боевой шокер, а еще лучше – плавучий, в воде его импульсы куда более убийственные: во время памятного штурма Новой Голландии Зайка одним ударом прикончил группу боевых пловцов, проникших в ковш, в наш внутренний водоем…

Есть у Зайки-Мурата и еще одна интересная особенность… Он упрямо, до слез и до драки, считает себя мальчиком, и это отчасти справедливо, но медики Вивария уверяли, что если передумает, а развитие его продолжится в прежнем русле, то в свой срок Зайка сможет испытать все радости материнства. Естественным путем, без кардинального хирургического вмешательства. Такой вот каприз искореженных Зоной генов…

А теперь, значит, Мурат занялся наукой. Вернее, он и раньше был ей, науке, не чужд, но исключительно в роли подопытного. Вырос до экспериментатора. Молодец…

Вся троица так увлечена «опытом», что меня не замечает. Или же замечает, но даже в этом старательно копирует подчиненных Авдотьи фон Лихтенгаузен – те и впрямь могли увлечься своим занятием до полного отключения от окружающей действительности.

Подхожу, осторожно заглядываю из-за спины в лабораторный журнал. Ожидаемо… Все записи – пилообразные линии без малейшего смысла.

За спиной раздается негромкий звук. Оборачиваюсь и вижу: у опыта есть еще один зритель, поначалу мной не замеченный от двери. Дракула – стоит в уголке, и… Та-а-ак… Вот оно что… Сны начинают сбываться.

Тихонько, но быстро ухожу. По соседству, у хирургов, тоже что-то происходит, но туда я решаю не заглядывать. Ни к чему… И без того есть теперь о чем поразмыслить.

Путь мой лежит к Дому коменданта.

Иду и вижу: Зона завершила свою экспансию на Новую Голландию. Уникального безопасного местечка, последнего обитаемого островка невской дельты, больше нет. Обитать кое-как можно, но уже без прежнего комфорта и чувства безопасности.

Не Исайка, конечно, – концентрация ловушек не запредельная, не делающая территорию базы непроходимой. Баллов этак на пять по десятибалльной шкале. Но полковники Антипин и Сало едва ли в обозримом будущем захотят расконсервировать Виварий. А если вдруг захотят, руководство их не поддержит.

Заодно вижу другое: что ни думай о новом самоназначенном руководстве Вивария и о дурацком карго-культе, но порядка сейчас на спецобъекте больше, чем во времена гениального раздолбая Ильи Эбенштейна… У того люди в ничем не отмеченные «колодцы» проваливались и в других ловушках гибли.

Сейчас все ловушки отмечены, огорожены, некоторые – те, что имеют тенденцию к увеличению или могут «выстрелить» чем-нибудь в сторону, – огорожены с большим запасом. А два «колодца» аккуратно прикрыты дощатыми настилами.

Теперь здесь никто не погибнет… Разве что в результате осознанного суицида.

Работа проделана тщательная и немалая. Ясно, что занимались ею не «бывшие» в разгар эвакуации… Новые хозяева постарались.

Все лестные мысли о новом руководстве Вивария у меня есть возможность высказать напрямую и лично. Потому что шагаю я в административную часть, к кабинету Эйнштейна. Он меня вызвал…

Да-да, именно так. Он. Меня. Вызвал. Совсем как в добрые старые времена…

Не босс, не шеф, не начальник объекта пожелал меня, по словам посыльного, видеть. И даже не Илья Джезайевич Эбенштейн. Именно Эйнштейн…

На фоне творящегося в Новой Голландии сюрреализма меня не удивит ничто… Даже мертвый Эйнштейн с кое-как заштукатуренной головой, восседающий в начальственном кресле. В конце концов, правил же в древности Китаем мертвый император, и ничего, как-то шли дела.

…В приемной за секретарским столом сидит Лия по прозвищу Тигренок…

Тотем у нее «пантера» прозвищу вопреки. Она одна из немногих аномалов Вивария, пришедших из Хармонта.

Родителей Лия не помнила, знала по рассказам бабушки, что отец был сталкером и сгинул в хармонтской Зоне, а мать забрала полиция как скупщицу хабара. С пяти лет девочка начала покрываться шерстью, постепенно превращаясь в аномала-звероида, и угодила к Эйнштейну, в «Детский сад» в качестве подопытной. Вскоре грянули погромы и последовал наш Великий Исход, в котором Лия-Тигренок участвовала, но по малолетству активной роли не сыграла.

– Привет! У себя? – говорю я, кивая на начальственную дверь, говорю так, словно для Тигренка здесь самое подходящее место, ну вот прямо прирожденная она секретарша, с первого взгляда видно…

А со второго взгляда видны глубокие следы когтей – на стене, за ее стулом. Покрытие стены там вспорото до самой каменной основы.

– Приве-е-ет, Пэн! – отвечает Лия с мурлыкающей интонацией. – У себя, ждет. А ты сильно изменился, Питер… Повзрослел.

Она мягко спрыгивает со стула – сидела на нем абсолютно не по-людски, подобрав под себя ноги. Или задние лапы? Точно определить трудно, Тигренок одинаково свободно передвигается что на двух конечностях, что на четырех… На четырех, правда, значительно быстрее.

Потягивается с истинно кошачьей грацией… Выросла, еще как выросла Лия со времен нашего бегства из Хармонта.

И вдруг я замечаю, что выросла-то она давно, но разительно изменилась за те немногие недели, что мы не виделись…

Говоря прямо, без экивоков: от Лии-Тигренка сейчас за версту шибает самой настоящей женской сексуальностью… Трудно ожидать такого от существа, почти полностью покрытого короткой шелковистой шерстью (весьма эротичные голливудские женщины-кошки все же не совсем то, даже совсем не то). Однако факт есть факт, и никуда от него не деться. Шибает. Сексуальностью. Может, и не за версту, но в пределах приемной сексуальность бьет наповал, она в каждом движении Лии, и в легком будоражащем аромате, исходящем от нее, и…

Я разом все понимаю и осознаю.

В Новой Голландии зреет большая проблема… Возможно, уже созрела.

Накануне битвы на Садовой улице, во время ночевки в отеле «У погибшего сталкера», мне привиделся идиотский сон… Снился мутант Дракула, встреченный накануне вечером.

В том сне в мутантской жизни Дракулы случилось важное событие: половое созревание, резкое, взрывообразное, совсем не тот растянутый во времени процесс, что происходит с нормальными людьми.

А у Дракулы – и во сне, и наяву – уникальный набор генов, единственный и неповторимый: где такому существу сыскать подходящую пару? И оттого с жертвой гормонального ядерного взрыва происходили в моем сновидении разные коллизии… В основном неприятные, и вспоминать подробности того сна мне совсем не хочется.

В реальной жизни с подопытными мутантами-аномалами Вивария такого не случалось.

Вообще. Никогда. Они росли, они развивались, но в сексуальном плане так и оставались детьми…

Разумеется, происходило торможение сексуальности не само собой, не спонтанно. Какие именно снадобья применяла Авдотья в качестве аналога брома, я не знал. Каждый подопытный получал с определенного возраста комплекс препаратов одной из трех разновидностей: А1, или А2, или А3 в индивидуальной дозировке. И проблема не возникала…

Тогда, в сновидении, мое подсознание озаботилось фактором, о котором бодрствующий Питер Пэн даже не вспомнил: а что произойдет с этой сферой жизни семнадцатилетнего Дракулы, сбежавшего из Вивария и оставшегося без ежедневной дозы антисекса?

Даже не будь того сна, сегодня проблема встала бы во весь рост… Она и встала. В лабораторном корпусе, у Дракулы, наблюдавшего за опытом из уголка… Внушительная, прямо скажем, проблема встала. Я еще подумал: на кого, интересно? Неужели на Красную мутантку?

А теперь вот еще и Тигренок со своей бьющей наповал сексапильностью… Лия отчасти кошка… Кошка на грани эструса, проще говоря – кошачьей течки. Или уже за гранью… А поскольку одновременно она отчасти человек, то внешние проявления эструса воздействуют на самцов этого вида…

Г-жи фон Лихтенгаузен здесь больше нет, а если где-то и остались ее запасы медикаментов, я не смогу самостоятельно подобрать нужный состав ни для А1, ни для прочих разновидностей, никогда не интересовался компонентами смеси, что фасовали по капсулам наши алхимики. Да и согласятся ли мутанты вновь принимать свой «бром», когда в их жизни наметилось столько нового и интересного?

М-да, скоро в Новой Голландии станет весело… И дополнительным бонусом к грядущей сексуальной революции – резкое обострение аномальных способностей у бывших подопытных.

Надо уносить отсюда ноги побыстрее…

Я шагнул в кабинет, и в первый момент показалось: в начальственном кресле действительно сидит покойный Илья Эбенштейн – сидит, уставившись в пол и нацелив лысину на вошедшего…

Потом Эйнштейн-второй поднял голову, и наваждение рассеялось. Кроме лишенного волос черепа, ничего общего.

Он сидел на двух подушках, снятых с дивана и положенных на сиденье кресла, иначе голова едва возвышалась бы над краем стола – тельце у Волдыря было крохотное и тщедушное.

Я решил, что прозвище Волдырь, не больно-то комплиментарное, никак не подходит для нового руководителя Вивария. И обратился по имени:

– Привет, Сэмми. С повышением тебя!

– Привет, Пэн. Ты здорово изменился за последние недели… Проходи, присаживайся.

По-русски Сэмуэл «Волдырь» Хогбенс говорил без малейшего акцента (в отличие от Лии-Тигренка, например), хотя тоже прибыл в Россию из Хармонта. По слухам, он так же чисто и без акцента говорил еще на пяти или шести европейских языках.

В отличие от прочих хармонтских аномалов «сыном сталкера» Сэмми Хогбенс не был. Происходил он из Хогбенсов-с-холма (Хогбенсы-с-реки, жившие в тридцати милях южнее, куда-то исчезли еще на заре позапрошлого века: просто взяли и все бесследно испарились, оставив дом и хозяйство в полной неприкосновенности).

Холм Хогбенсов угодил в Зону – оказался возле самой ее границы, но все же внутри Периметра. Разумеется, военные пытались их выселить. Разумеется, не получилось. Хогбенсы облюбовали свой холм несколько веков назад и будут жить на нем, пока самим не надоест.

Огромный, уродливый, обросший неимоверным множеством пристроек дом-лабиринт на вершине холма был лишь видимой и малой частью владений Хогбенсов. Под холмом имелся лабиринт куда более обширный и запутанный, протянувшийся, по слухам, на многие-многие мили. Про Хогбенсов вообще ходило много слухов…

Пауза затягивалась.

Я смотрел на Волдыря. Он тоже на меня внимательно уставился, опять склонив голову.

На самом деле видеть в обычном смысле этого слова Волдырь не способен. У него вообще нет глаз. Однако и слепым его назвать язык не поворачивается.

Он (предположительно) аномал-ультразвуковик с очень широкими возможностями – живой локатор, живой звуковой лазер. Обладает звуковой сверхчувствительностью: посылать специальные звуковые сигналы, как у сонара, ему не обязательно, достаточно собственного биения сердца, которое к нему же и возвращается в отраженном виде, принимается (предположительно, всей поверхностью черепа) и преобразуется в зрительные образы. В мозгу рождается достаточно четкая картина окружающего мира.

Все это, повторюсь, предположительно. Абсолютно умозрительная теория Ильи Эбенштейна. Прямому и непосредственному изучению Волдырь недоступен. А вот так… Недоступен.

Все приборы, пытающиеся «заглянуть» ему внутрь, сгорают мгновенно. И те, что пытаются снять параметры внешними датчиками – электрокардиографы, электроэнцефалографы и т. д., – сгорают тоже. Черт возьми, в его личном деле даже фотографии нет! Цифровые фотокамеры горят, а с пленочными происходит та же история, что и с рентгеновскими аппаратами: пленка мгновенно засвечивается.

Иногда, если Сэмми в хорошем настроении и склонен пошутить, приборы не гибнут, но выдают такую ахинею, что верить им невозможно… У всех Хогбенсов странное чувство юмора.

В свое время Илья Эбенштейн, крайне раздраженный поломками дорогостоящей аппаратуры, недрогнувшей рукой вписал Сэмми Хогбенсу в карточку аномала маркировку «Волдырь». А в графе «тотем» вообще накорябал слово, каким выражаться в приличном обществе не принято. Впоследствии нехорошее слово заменили четырьмя вопросительными знаками, но Волдырем Волдырь так и остался, больно уж подходило это прозвище к его бугристому мягкому черепу…

– Ну и как тебе Новая Голландия? – нарушил Волдырь молчание. – Новая Новая Голландия, прости уж за тавтологию.

– Зачем? – спросил я недоуменно. – Зачем все это? Опыты дурацкие над Красными карликами… Карго-культ… Ладно бы они сами все это придумали… Но ты-то умный, ты умнее их всех, вместе взятых, – так зачем?

Он поднял голову, уставился на меня пустыми глазницами, покрытыми гладкой белесой кожей. Ответил голосом негромким и неприязненным:

– А ты, Пэн, знаешь, о чем они мечтали по ночам в камерах? Ты вообще задумывался, что они могут мечтать о чем-то? Ты когда у Зайки на горбе вольты с амперами замерял, его мечтами и видами на жизнь интересовался? Или только стрелкой амперметра?

– Это были риторические вопросы, я полагаю? Или мне начать пересказывать своими словами отчеты наших зоопсихологов?

– Ваши зоопсихологи… Смешно. Их беда состоит как раз в трех буквах «зоо»… Со своей колокольни, возможно, они смотрели на проблемы подопечных объективно и здраво. Но вот ведь в чем засада, Пэн: слово «мечта» напрочь отсутствует среди терминов, которыми оперирует зоопсихология. Ее, зоопсихологию, вообще не интересует то, что происходит в голове объекта: есть внешние воздействия и раздражители, есть реакции на них, со всем этим, и только с этим, зоопсихологи и работают.

– И что тут плохого? Исследование по методу «черного ящика» давно признано вполне действенным научным инструментом.

Зря я начал ему возражать… Переубедить Сэмми Хогбенса никому еще не удавалось. Весь спектр мнений по любой проблеме для него четко делится на две части: его собственное и все остальные, неправильные.

– Признано, признано… – как бы согласился со мной Волдырь. – Да только этот метод слишком уж сильно влияет на результаты, им получаемые. Пример: рассмотрим человека как «черный ящик». Подаем на вход самые разные продукты, а на выходе каждый раз получаем дерьмо. Каждый раз, без исключений. Похлебка из турнепса превращается в дерьмо. Черная икра – опять-таки в дерьмо. Какой вывод может сделать беспристрастный и независимый исследователь на основе серии опытов? А вот какой: человек есть устройство по превращению всего на свете в дерьмо. В этом состоят суть и предназначение человека. Примерно так же работает и наука зоопсихология.

Демагог… С кем я связался? И зачем?

– А ты, Сэмми, стало быть, занимался и занимаешься высокими материями… Мечтами, зревшими по ночам в камерах Вивария. Просвети уж меня, недостойного, в чем же состояли эти мечты, а? Напялить перешитую форму Мишкунца и бубнить в выключенную рацию? Ставить псевдоопыты над Красными мутантами? Смелые мечты, что и говорить… Окрыляющие.

– Нет, Пэн… Мечта имелась одна, и она гораздо проще: быть людьми. Только и всего. Не забавными зверушками, не расходным сырьем для опытов… Всего лишь людьми. Просто, правда?

Я молчал… Не знал, что сказать. Глупо человеку обсуждать мечты мутантов-звероидов с… вообще непонятно с кем.

– Сложность в другом, – продолжил свой монолог Волдырь, – а что они понимали под этими словами: быть людьми? А вот что… Люди – те, кто дает еду, а не те, кто ее получает. Люди – те, кто ставит опыты, а не те, кто сидит на кресле испытуемого или стоит у стенда. Наконец, люди – те, кто носит форму с нашивками. Вот и все… Очень простая в исполнении мечта, согласись? И я исполнил их мечту, Пэн, я создал для них рай, эдем, парадиз на земле – они живут в своей воплощенной мечте…

– А дальше-то что? Мечта сбылась – о чем мечтать теперь? Или тупо, день за днем, третировать Красных мутантов? Пока не закончатся продукты в кладовых?

– А дальше они сдохнут… Причем скоро, значительно раньше, чем опустеют кладовые… Ты ведь понимаешь, что на брошенные здесь запасы найдется много желающих? И что два десятка мутантов не сумеют удержать остров? Они все сдохнут… Но свой крохотный кусочек счастья они от жизни уже получили… На самом деле это много, Пэн. Очень много.

Помолчали… Утешать – дескать, может, все как-нибудь обойдется, – не имело смысла. Ситуацию Волдырь оценивал абсолютно верно. Колония мутантов-звероидов на Новой Голландии обречена, и срок ей отмерен небольшой, скорее дни, чем недели. Хотя какая-то часть особей, без сомнения, сумеет приспособиться к вольной жизни в Зоне и без кладовых, набитых припасами. По крайней мере сам Волдырь Хогбенс, судя по неоднократно употребленному местоимению «они», подыхать здесь явно не собирается.

– Теперь рассказывай ты, Пэн. Зачем ты пришел в Новую Голландию? Предоставить тебе убежище мы надолго не сможем, причины того, надеюсь, понятны. Отправиться с тобой тоже едва ли кто-то захочет… Кто ж по своей воле уйдет из воплощенной мечты? Снаряжением и припасами, возможно, сумеем помочь… Но сначала расскажи, что ты затеваешь.

Я начал рассказывать без утайки о своих ближайших планах: об извлечении «попрыгунчиков», о намеченном рейде в Хармонт… Что-либо скрывать не имело смысла: мысль о том, что Волдырь может работать на кого-то из моих врагов, попахивала паранойей.

– Хармонт… – с непонятным выражением повторил Волдырь. – Надо же, как все совпало… Беру свои слова обратно. Добровольцев-помощников ты, Пэн, наберешь здесь с избытком.

Я ничего не понял. И честно в том признался Волдырю. Он пояснил:

– Видишь ли, ты правильно заметил: здесь у нас сложилось нечто вроде своей религии. Не только и не просто карго-культ, все несколько сложнее… Так вот, Хармонт в той религии – потерянный Эдем, земля обетованная с молочными реками и кисельными берегами… Попасть туда можно лишь после смерти, да и то при условии жесткого соблюдения ряда заповедей. И вдруг заявляется Питер Пэн и предлагает обходной путь, лазейку в Эдем, доступную даже для грешников… Может быть, сжечь тебя публично на костре, как ересиарха?

Бесподобная шутка юмора, а? У Волдыря все такие.

– Сожги, – сказал я равнодушно. – Любой религии нужны святые мученики…

Разумеется, я посетил и достопамятное хранилище артефактов. Не надеясь, конечно же, найти там все былое изобилие чудес и диковин из разных Зон. И даже часть былого изобилия – не надеясь. Понятно, что на Новой Голландии могли бросить все что угодно, но содержимое хранилища эвакуировали бы в первую очередь…

Но не заглянуть сюда я не мог. В конце концов, в надежно защищенное помещение могли сгрузить какие-то иные припасы – не нам с отцом, так Волдырю с его командой пригодятся…

Первая металлическая дверь – громадная, во весь коридор – была отперта и откачена в сторону. Надежда обнаружить что-то полезное начала стремительно таять.

Подсвечивая путь слабеньким налобным фонариком, я спустился вниз. Вторая дверь, аналогичная верхней – прикрывала она вход в туннель, уводящий далеко за пределы острова, – оказалась тщательно заперта, но лишь на механические замки.

Электросеть на Новой Голландии восстановлению не подлежала, я проверил. «Сучья прядь», наш аномальный и бесконечный источник энергии, была на месте. А вот инвертор и распределитель демонтированы и лежат, по словам Дракулы, на дне Крюкова канала, откуда даже ему их не достать… Та же беда произошла с оружием и боеприпасами, только утопили их в Адмиралтейском канале (или в Адском, как мы в шутку его называли после неудачного сокращения в приказе по филиалу: Ад-ский к-л). Остальные запасы при поспешном отступлении уничтожать не стали, оставили на складах и в кладовых.

А внизу, на самом нижнем уровне хранилища, не оставили ничего, кроме ровных рядов опустевших стеклянных призм, весьма напоминавших громадные вертикальные аквариумы. Можно устроить выставку морской живности. Или пресноводной… Иного прибытка от уникального подземного сооружения не предвидится.

Хотя нет, нет…

Кое-что отсюда не утащили, физически не могли унести… Туннель. Надо будет рассказать о нем Волдырю, чтобы заранее занялся вскрытием двери… Когда сюда заявятся любители легкой поживы, многочисленные и вооруженные, этот потайной отнорок может пригодиться. Пусть зверолюди, желающие быть людьми, получат свой маленький шанс…

Мой кабинет заместителя Эйнштейна занимал теперь Дракула. И мои обязанности «исполнял» тоже он… Любит же судьба пошутить.

Ладно хоть моя служебная жилплощадь осталась за мной, а могло ведь повернуться иначе – например, в апартаменты Авдотьи фон Лихтенгаузен, расположенные по соседству, вселился Зайка-Мурат, новый здешний «зампомед». Но Дракула по-прежнему обитает в своей камере-аквариуме, ему так сподручнее. А не то пришлось бы ночевать вместе с отцом в одной из гостевых комнат…

Сейчас отец ушел к себе – после долгого и обстоятельного разговора.

Я до конца рассказал ему свою тосненскую эпопею и вновь открывшуюся информацию: о «Клинике Св. Духа», о грозящей близняшкам операции, о делишках старого знакомца Носорога, об идеях Эйнштейна касательно проникновения в Хармонт…

О затеянном лысым прохиндеем новом Великом Исходе тоже поведал. И о том, как плачевно для прохиндея завершился Исход, толком не начавшись.

– Давно надо было пристрелить гадину, еще двадцать лет назад, – только и сказал отец. – Но все же не думаю, что Хармонтский погром – его рук дело. Просто воспользовался ситуацией да плеснул немного масла в огонь, наверное.

– Свою пулю он в любом случае заслужил, – сказал я. – По совокупности прегрешений.

Больше об Илье Эбенштейне мы не вспоминали…

Отправиться в Хармонт за внучками отец согласился без долгих размышлений. Но с извлечением ключа от ведущей туда двери – проще говоря, «попрыгунчиков», – дело с мертвой точки не сдвинулось. Пока я наблюдал за псевдонаучными псевдоопытами, беседовал с Волдырем и спускался в подземное хранилище, отец досконально обследовал здешние запасники. И ничего подходящего для горнопроходческих работ не обнаружил. Возвращаться же за Периметр за необходимым оборудованием, оставив без присмотра начатый раскоп на Садовой, отцу не хотелось. И он поинтересовался: не появилось ли у меня каких-либо светлых идей?

Угадал, идея у меня появилась – сегодня, в лабораторном корпусе. Но сырая, недоработанная, нуждавшаяся в экспериментальной проверке… Чем я и планировал заняться завтра.

На том и распрощались, отец ушел к себе, а я готовился к отбою, когда в дверь постучали.

Зайка-Мурат… Так и не довелось нам потолковать за долгий день, наполненный встречами и событиями. Потому что говорить с ним надо долго и обстоятельно: больно уж сильно он заикается, а торопить и понукать нельзя, только хуже получится…

– Привет, Зайка! Заходи.

Он делает шаг через порог. В колеблющемся свете свечи вижу: на нем форма Вивария, причем подогнанная под фигуру и с нашивкой «Авдотья» на груди. Г-жа фон Лихтенгаузен единственная, кому дозволялась такая вольность. Как-то сумела она уболтать Эйнштейна: дескать, фамилия слишком длинная, буквы на шевроне уставного размера получаются мелкие, неразборчивые, и ей, Авдотье, дискомфортно, когда незнакомые долго и навязчиво пялятся на ее грудь…

Но как Мурат-то, с драками и истериками отстаивавший свою «мальчиковость», натянул форму с этакой нашивкой?

– Может, чайку, Мурат? Чайник еще горячий, на спиртовке быстро снова закипит.

– П-п-пэн, я м-ма… я м-м-маль-ч-ч-ч…

– Да мальчик ты, мальчик, я помню… Ой! Что током-то дерешься?! Ну и манеры у тебя… Ладно, ладно, молчу…

– Я м-м-маль-ч-ч-чиком б-б-больше не б-б-буду. Я теп-п-п-п-перь д-д-де… дев-в-в-вочка М-мура.

Сюрприз… Хотя в свете всего прочего не столь уж неожиданный. Интересно, для какого именно избранника свершилась метаморфоза?