Катынь (и соседние местности), где НКВД уничтожил около 22 тыс. польских офицеров, полицейских и служащих, является, пожалуй, самым известным и бессмысленным из сталинских зверств. Вероятно, Ежов расстрелял еще больше поляков в 1937–1938 гг., но то были советские граждане. Катынская расправа, кроме полного отсутствия человечности, показывает удивительное тупоумие: ведь нельзя было сомневаться в том, что мир неизбежно узнает об этом преступлении и привлечет Советский Союз к ответственности. Даже стерев Польшу с карты мира, как мог Сталин, подобно Гитлеру, поверить, что можно совершить такое без всяких последствий?

Архивные документы доказывают, что решение убить всех польских офицеров принималось постепенно, в течение четырех месяцев после того, как офицеры сдались в плен, – и об этом решении почти сразу же пожалели, узнав, что сами себя лишили хороших военных специалистов в войне против Гитлера (43). Никто не предвидел сдачи в плен тех польских офицеров, которых немцы не поймали и которые не успели пробиться в нейтральную Румынию. Ворошилов передал Берия польских «военнопленных» (ведь СССР Польше войны и не объявлял), так как у НКВД был по крайней мере опыт строительства лагерей для пленных. Красной армии нечем было кормить военнопленных, и Ворошилов хотел освободить неполяков, но против этого возражал Лев Мехлис. Единственные пленные, возвращенные домой, были немецкие солдаты, которых взяли поляки.

Берия устроил восемь лагерей, главным образом на Смоленщине. Начальником лагерей он назначил Петра Сопруненко. Сопруненко уже десять лет служил пулеметчиком, идеальная специальность для исполнения того, что Берия уготовил пленным полякам. Лагеря построили в Козельске, в Оптиной пустыни, в Старобельске в бывшем женском монастыре, в Осташкове на озере Селигер в монастыре Ниловой пустыни и в Путивле в Сафро-ниевском монастыре, до тех пор приюте для больных туберкулезом и сирот. Здесь заключенные голодали и мерзли в разваленных сараях и свинарниках. Умирали в таком количестве, что Мехлис решил освободить тех, кто был с этнической или политической точки зрения относительно приемлемым для советской власти; еще 44 тыс. поляков, выходцы из немецкого сектора Польши, были переданы немцам. Отделили 25 тыс. младших офицеров и рядовых для принудительного труда, строительства шоссейных дорог в горах по линии новых границ и 11 тыс. отправили на рабский труд в шахты Донбасса. Только польские евреи могли считать себя счастливыми: советская власть давала то, в чем Гитлер им отказывал, – шанс выжить.

Вначале к старшим польским офицерам обращались на «вы», хотя у них и отняли наручные часы. По приказу Берия офицеры в звании подполковника и выше получали отдельные нары и хорошее питание. С теми, кого намеревались передать немцам, тоже поступали вежливо. Всем говорили, что их заключение временное. Среди польских офицеров не все были профессиональными военными, так как поляки в отчаянной попытке защитить страну от завоевателей мобилизовали всех – журналистов, врачей, художников, судей и священников. Среди них были и женщины, например Янина Левандовска, знаменитая летчица.

Еще 3 тыс. польских офицеров были интернированы в Литве и переданы НКВД. К декабрю 1939 г. во всех лагерях для поляков НКВД распределил своих стукачей, и их доклады о непокорности поляков сильно раздражали Берия. НКВД отвык от заключенных, хорошо знающих свои права и международное право. Польские офицеры писали письма в Кремль, подчеркивая, что или Польша и СССР были в состоянии войны и, следовательно, их надо считать военнопленными, или не было состояния войны, тогда их арест незаконен. Жены и матери офицеров, жившие в Восточной Польше или выселенные в Казахстан и Сибирь, тоже писали письма, требуя сведений о пропавших мужьях и сыновьях. За Уралом уже жили 135 тыс. польских переселенцев, большей частью женщины и дети, которые на собственную судьбу не жаловались, так как каждой семье разрешали брать с собой в Сибирь до полу-тонны имущества и скарба.

Раздосадованный НКВД начал арестовывать не только недовольных: польский пасечник, который читал офицерам лекции о пчелах, был выслан за контрреволюцию. Лагерная администрация транслировала для заключенных записи речей Молотова, показывала фильмы, присылала агитаторов с лекциями. Конфисковали деньги и карты, выдавали шахматы. В конце концов в каждом лагере открыли по больнице, и смертность начала падать, иногда до нуля. Кое-какие статьи советского закона о правах военнопленных, подобия Женевской конвенции, были соблюдены.

Польские офицеры за эти мелкие уступки благодарности не выражали. В Старобельске группа полковников требовала защиты у Красного Креста и у иностранного посольства, представлявшего польские интересы. Они просили, чтобы об их местопребывании были осведомлены родственники, и, если они считаются арестованными, требовали формального обвинения. Они хотели, чтобы их избавили от фильмов, которые «оскорбляют наши национальные чувства». Они были возмущены тем, что письма приходили и отсылались очень редко. (Польские офицеры в немецком плену имели право получать сколько угодно писем и сами могли писать раз в месяц.) Чем разумнее были просьбы, тем бесчеловечнее была реакция энкавэдэшников. В январе 1940 г. Берия приказал, чтобы в Осташкове сфотографировали всех пленных и сняли отпечатки пальцев: он собирался обвинить всех в «борьбе против международного коммунистического движения». Самых несговорчивых поляков увозили в Москву и Киев на суд. То, что произошло в Осташкове, повторилось через месяц во всех лагерях для поляков. НКВД обдумывал план переслать 140 тыс. поляков на Колыму. Тем не менее в феврале несколько списков имен были переданы международному Красному Кресту.

Не в силах справиться со своими пленными и ожидая еще больше военнопленных после войны с Финляндией, Сопруненко предложил осуществить «разгрузку» поляков. Он рекомендовал освободить старых, больных и убежденных (или умеющих убеждать) коммунистов и казнить пограничников, разведчиков и штабных офицеров. Берия передал эту рекомендацию Меркулову, который хотел облегчить Сопруненко задачу, переведя 22 тыс. гражданских служащих и землевладельцев в городские тюрьмы. Но перевода не последовало, и лагеря остались переполненными.

В начале марта 1940 г. Берия в докладной записке Сталину наконец выразился однозначно:

Решили не ознакомлять жертв ни с обвинением, ни с приговором. Политбюро тут же проголосовало за расстрел, сначала Сталин, потом Ворошилов, Молотов и Микоян. Каганович и Калинин согласились по телефону.

Почему близкое окружение Сталина с таким энтузиазмом решило уничтожить польских офицеров, когда весь мир знал, что они находятся в плену у Советов? По-видимому, ни Сталин, ни Ворошилов так никогда и не оправились от поражения, которое Красная армия потерпела под их командованием: среди пленных офицеров были те, кто воевал против Сталина и Ворошилова в 1920 г. Зимой 1939/40 г. маленькая финская армия с таким успехом громила советские силы, что Сталин и Ворошилов должны были переживать унижение еще острее. Давнишняя взаимная ненависть поляков и русских распаляла злобу политбюро. Русским всегда было досадно, что поляки изображают их варварами, против которых польское рыцарство выступает последним бастионом Европы, но именно в 1940 г. Советы проявили варварство, какого не упомнишь со времен монгольского ига.

Кажется, сам Берия придумал это решение. Сталин в тот период если и отрывался от чтения, то впадал в какую-то депрессию, которую, несомненно, усиливали поражения Красной армии, армии без генералов, в войне с хорошо подготовленными и патриотически настроенными финнами. В кабинете Сталина Берия встречался только с командирами армии, и вряд ли вопрос о польских военнопленных стоял на повестке дня. Получив докладную записку от Берия, Сталин внес одну странную поправку: Берия предлагал, чтобы смертные приговоры подписал он сам с Меркуловым и Баштаковым (главой спецопераций), а Сталин заменил Берия его подчиненным Богданом Кобуловым. Неужели он предвидел, что потом об этой мере пожалеют, и хотел, чтобы не Берия стал козлом отпущения, – или же массовое убийство польских пленных было слишком мелким делом для наркома внутренних дел и главного советчика вождя, когда наступала мировая война?

Итак, не Берия, а Богдан Кобулов председательствовал на совещании дюжины старших энкавэдэшников, проведших целую неделю за организацией убийства 22 тыс. человек. Всех членов семей приговоренных надлежало в один и тот же день, 15 апреля, выселить в Казахстан на десять лет. Пришлось связаться с правительством Гитлера, чтобы вернуть всех поляков из Центральной Польши на территорию, оккупированную немцами. Потом Кобулов, Меркулов и Баштаков приготовили 22 тыс. расстрельных ордеров. Освободили от расстрела 600 человек, которых считали потенциально полезными – некоторых по просьбе и. о. руководителя иностранного отдела НКВД Павла Судоплатова, считавшего, что их военные знания пригодятся Красной армии в случае войны с Германией; к тому же после разгрома Коминтерна не хватало кадров для возможного после войны марионеточного коммунистического правительства Польши. Семьи этих шестисот счастливцев также освободили от репрессивных мер. Таким образом уцелели три польских генерала – Владислав Андерс, Зигмунт Берлинг и Ежи Волковицкий, – которые через год возглавят польскую Армию людову.

Вдобавок оказалось, что среди пленных были пятьдесят известных людей: кое-кого из них выручили западные политики – художника-импрессиониста Юзефа Чапского спас Бенито Муссолини; за Вацлава Комарницкого, будущего министра юстиции в лондонском польском правительстве, замолвил слово сам Гитлер. Польских фашистов, самых яростных ненавистников большевизма, решили не убивать, а передать немцам. Одного пленного, профессора Станислава Свяневича, только в последний момент опознали как ведущего эксперта по немецкой экономике – его сняли с поезда смерти и сохранили жизнь, несмотря на то что он был свидетелем участи своих товарищей.

Соломон Милыптейн, специалист НКВД по транспорту, составил расписание движения поездов и грузовиков, которые везли пленных на места расстрела и захоронения в лесах около Катыни. К марту 1940 г. палачи с Лубянки заканчивали расстрелы ежовцев и интеллигентов из окружения Кольцова: их командировали на Смоленщину, выдав немецкие пистолеты и отличные боеприпасы (45). Сопруненко к тому моменту занимался обменом военнопленными с Финляндией, и составлением окончательных списков занялся Аркадий Герцовский.

В апреле подлежали расстрелу 11 генералов, один адмирал, 77 полковников, 197 подполковников, 541 майор, 1441 капитан, 6061 лейтенант (включая младших офицеров), 18 священников и главный раввин польской армии, вместе с польскими чиновниками и землевладельцами. В список осужденных включался любой поляк, вызвавший подозрение властей, например Людвик Гельбардт, который, умирая от рака желудка в украинской больнице, имел дерзость написать Молотову, прося воссоединить его с обнищавшей семьей. Часть поляков уже догадывалась о том, что их ждет. Некоторые совершали попытки самоубийства, тем более что с марта переписка с родными была прекращена. Когда в марте поезда комплектовали, другие тешились иллюзией, что едут домой, хотя и боялись своей участи под немецкой властью.

Василий Блохин и его люди иногда расстреливали более гуманно, чем было принято. В Твери (тогда Калинине), куда привезли пленных из Осташкова, каждого офицера в отдельности вводили в читальню тюрьмы и проверяли личность, потом надевали наручники и уводили в звуконепроницаемую камеру, где расстреливали в затылок. Трупы волокли через заднюю дверь, грузили в закрытые машины и увозили в Медное, на территорию, выбранную Блохиным и отведенную под дачи энкавэдэшников. В операции участвовало всего пятьдесят палачей, но Блохин в своем особом кожаном фартуке, шлеме и рукавицах взял на себя главную роль. Каждый вечер подсчитывали трупы и телеграфировали цифры Меркулову.

Так же поступали в Харькове, закапывая тела на территории санатория НКВД рядом с дачами энкавэдэшников, где уже лежали тысячи советских расстрелянных граждан.

Пленные, которых казнили в катынском лесу (в 1943 г. немцы эксгумировали там останки 4143 трупов), успели оставить свидетельства о расправе. Один поляк вырезал на деревянном обломке дневник последних дней; другой дневник заканчивается словами: «Отняли мои рубли, ремень, перочинный нож». Здесь жертв ставили перед ямами, с руками, связанными колючей проволокой, иногда с петлей на шее. Из захороненных в Катыни некоторые, в том числе католические священники, были заранее расстреляны в Смоленске в подземном подвале; их тела бросали штабелями в яму.

К середине апреля перестреляли всех. Ничего не подозревающие семьи ехали на восток, где многие умрут от голода и холода. Любой еще живой поляк был причислен к огромной партии в 135 тыс. человек, отправленной на север, чтобы строить железную дорогу для транспортировки угля из Воркуты.

Энкавэдэшник Даниил Чехольский проявлял подобие гуманности, за что его уволили. Он принимал предсмертные письма от обреченных и сам отправлял их родственникам телеграммы: «Ваши мужья уехали. Адреса мы не знаем». Другие участники уходили в запой, хотя Берия наградил всех палачей месячной зарплатой, а организаторов медалями.

«Разгруженные» лагеря теперь принимали пленных из Литвы, Латвии и Эстонии (Сталин до лета 1940 г., когда был заключен мир с Финляндией, медлил с репрессиями в Прибалтике). В результате ежовщины в СССР почти не осталось кадров со знанием эстонского, латышского и литовского языков, а в новых Прибалтийских «республиках» было очень мало своих коммунистов, готовых сотрудничать с советской властью. Советским оккупантам понадобилось много времени, чтобы отобрать националистов, интеллигентов, помещиков на выселение. Их не только выселяли, но и расстреливали. Погибло не менее 60 тыс. эстонцев, латышей и литовцев, и только наступление Гитлера заставило НКВД на время прекратить эти злодеяния. До последнего дня железные дороги России были запружены составами с депортируемыми из Прибалтики. За неделю до начала войны 17 тыс. литовцев и 17 тыс. латышей увезли в Сибирь, Коми, Казахстан; семь эшелонов с проститутками ехали в Узбекистан. Накануне этой депортации Советский Союз отторг от Румынии Бессарабию и Северную Буковину и сразу депортировал оттуда 30 тыс. человек. Еще 20 июня поезда увозили поляков и западных украинцев на восток.

Едва закопали трупы в Катыни, как стало ясно, что случилась политическая катастрофа. В октябре 1940 г. произошла запоздалая перемена в отношении к полякам: подполковника Берлинга отправили в Москву (на этот раз везли в мягком купе), чтобы обсудить с Берия и Меркуловым перспективы формирования польской армии на советской территории. «Хорошо: у вас в лагерях есть замечательные кадры для такой армии», – сказал Берлинг. Меркулов ответил: «Нет, не эти. С ними мы допустили большую ошибку». Берлингу с остальными спасенными офицерами отвели прекрасную дачу под Москвой. Через месяц Берия осторожно осведомил Сталина, что собрал группу из двадцати четырех польских офицеров, антинемецки настроенных, которые будут сотрудничать с советской властью, если получат разрешение от правительства Сикорского в Лондоне. Сталин все еще боялся спровоцировать Гитлера, но Берия не отставал. Уже в августе он нашел уцелевших польских офицеров в Латвии и из тех, кого не отправил в ГУЛАГ, собрал две бригады. К ноябрю Берия осмелился сказать Сталину, что теперь собирает польских офицеров «для борьбы с Германией» (46).

Как только немецкая армия вторглась в СССР, около двух третей польских солдат, отправленных в ГУЛАГ, освободили, чтобы они сражались с нацистами. Большинство из них отказались служить в Красной армии и предпочли поехать через Среднюю Азию, Иран и Египет, чтобы сражаться вместе с британцами в Северной Африке. В 1942 г. около 100 тыс. поляков вместе с семьями покинули СССР через иранскую границу; в Сибири осталось столько же, и их начали снова преследовать. Генерал Сикорский без устали требовал от советских представителей сведений о 22 тыс. пропавших офицеров. Сталин делал вид, что справляется у Берия, и потом передавал, что они были отправлены пешком в Маньчжурию или сидели в лагерях, где ленивое начальство еще не зарегистрировало их. Вышинский утверждал, что их освободили в Польше; потом Сталин объявил генералу Андерсу, что немцы, должно быть, взяли их в плен.

13 апреля 1943 г. немцы начали раскопки в Катыни и пригласили швейцарскую комиссию расследовать место преступления: теперь Сталину пришлось не просто врать, но списать вину на немцев. К вечному своему позору, американцы и британцы потворствовали сталинскому обману и оболгали швейцарцев. Официально было объявлено, что немцы расстреляли поляков и положили в захоронение старые советские газеты, чтобы оклеветать неповинных советских людей. В январе 1944 г., завоевав территорию Катыни, советская власть учредила собственную комиссию, демонстративно исключив из комиссии и НКВД, и членов партии. Два академика, один митрополит, председатель советского Красного Креста и Алексей Толстой сообща обучили местных крестьян искусству лжесвидетельства, поставили целый спектакль и даже засняли его на пленку. Алексей Толстой, интеллект которого не уступал его беспринципности, предупреждал Николая Шверника, председателя Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков:

В 1946 г. на Нюрнбергском процессе, когда защита Геринга сделала попытку сослаться на Катынь, советское обвинение под руководством Вышинского яростно протестовало. В Минске вешали немецких офицеров, якобы расстрелявших польских военнопленных в Катыни. Ложь не прекращалась до 1988 г.

Столь же вредным для пользы советского дела было циничное и жестокое обращение с двумя видными польскими евреями, взятыми в плен в октябре 1939 г. Хенрык Эрлих и Виктор Альтер руководили Еврейским социалистическим союзом (Бундом), главной силой еврейского антифашистского движения. Эрлиха и Альтера увезли в Москву и обвинили в шпионаже в пользу Польши и в подрывной работе против пакта Молотова – Риббентропа. Люди Берия так медленно обрабатывали свою добычу, что к тому времени, когда Альтера приговорили к смерти, СССР уже воевал с Германией. НКВД два раза менял решение: сначала пленникам дали десятилетний срок, а потом даровали свободу, при условии, что они возглавят советский Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). К сентябрю Эрлих и Альтер переехали из Лубянки в гостиницу «Метрополь», где за ними надзирал офицер связи, бериевский поляк. Берия назначил Эрлиха председателем комитета, Альтера – секретарем, а известного всему миру режиссера и актера Соломона Михоэлса – заместителем председателя. Контролировать Эрлиха и Альтера было трудно: они с энтузиазмом налаживали связи с американским, британским и польским послами и хотели создать еврейский легион в составе Красной армии. Хуже того, они начали разыскивать пропавших польских офицеров. 4 декабря 1941 г. Берия поручил Леониду Райхману арестовать их по обвинению в деятельности в пользу Германии. В мае следующего года Эрлих повесился в тюрьме, а Альтер писал на имя Сталина письма, угрожая самоубийством. Весной 1943 г., когда немцы раскопали Катынь и Сталину уже нечего было терять, Молотов наконец ответил на письма Эйнштейна и многих других выдающихся американцев и поручил Литвинову объявить, что и Эрлиха, и Альтера давно расстреляли за измену. На самом деле Берия расстрелял Альтера через три дня после этого объявления. Расстрел и сожжение тела и всех вещей Альтера лично освидетельствовал Огольцов, начальник УНКГБ по Куйбышевской области. Рузвельт и Черчилль заставили своих соотечественников молчать, но доверие и евреев и поляков к Сталину было подорвано.

В 1940 и 1941 гг. казалось, что инстинкт и хитроумие Сталина перестали подсказывать ему нужный курс. Затеяв зимнюю войну с Финляндией силами Красной армии, которую НКВД подверг лоботомии, Сталин утратил ореол никогда не ошибающегося руководителя. Одобрив убийство польских офицеров и двух всемирно известных еврейских активистов, он поступил столь же глупо, сколь и жестоко. К тому же, отмахиваясь от всех сообщений о том, что Гитлер собирается наступать, грозно обличая всех предупреждавших о войне как англо-американских агентов, Сталин допустил колоссальную ошибку. В первых двух просчетах Сталин будто бы охотно и очень нетипично для себя сознавался. Когда он винил Ворошилова в некомпетентном руководстве финской кампанией, Ворошилов не на шу тку рассердился: «Вы убили всех старших офицеров!», разбил тарелку и выбежал из зала. Сталин его не арестовал и не переставал ценить, но лишил Ворошилова Наркомата обороны и поручал ему только такую работу по защите родины, где его посредственность не могла существенно навредить. И за убийство польских офицеров, которых так недоставало спустя год, ни Берия, ни Меркулов, ни Богдан Кобулов не слышали от Сталина упреков.

О чем думал Сталин в 1940 году? Все его враги были уничтожены, внутренними делами заведовал Берия, иностранными – Молотов; ему могло казаться, что наступило тихое кабинетное время, когда он станет философом на троне. Он относился к Гитлеру достаточно серьезно – настолько, что заказал и внимательно прочитал перевод «Mein Kampf». Сталин читал те же книги, что и Гитлер: Клаузевица «О войне», «Воспоминания» Отто фон Бисмарка, но выводы они делали разные. Читая Клаузевица, Сталин мог заключить, что немцы никогда больше не повторят ошибку Наполеона и не будут воевать сразу на два фронта. Правда, и Сталин, и Гитлер были азартными игроками, но Гитлер, как любитель рулетки, ставил все на одну карту, на блицкриг, а Сталин, опытный игрок в покер, перебирал с загадочным выражением лица свои карты и строил предположения о картах противника.

Пока его подопечные занимались управлением страной, Сталин переосмыслял и историю, и самого себя. С тех пор как умер историк-марксист Покровский, Сталин начал снова понимать историю не как борьбу классов, а как деятельность правителей по созиданию и укреплению государства. Уже во второй половине 1930-х гг. школьные учебники содержали положительную оценку русского национализма и расширения Российской империи. В1938 г. Сталин запретил использование латинского алфавита для языков народов СССР; они должны были перейти на кириллицу. Царизм объявили прогрессивной кое в чем силой, создавшей из многих народностей одно государство. Юбилеи русских классиков начали праздновать по всему СССР; щедрые Сталинские премии присуждались композиторам, художникам, режиссерам, писателям, воспевавшим прошлое России как прелюдию к еще более великому будущему. Андрей Жданов заказывал патриотические оперы, фильмы и романы.

Кино становилось для Сталина (и потом для всего политбюро, которому легче было сидеть вместе в темноте) единственным необходимым искусством. Сталин начал прощать даже грешников среди кинематографистов – дал работу Каплеру, которого НКВД избивал за то, что он целовался со Светланой (правда, раздумав, Сталин упек Каплера в лагеря на десять лет). Сергей Эйзенштейн, чуть не попавший в опалу за годы, проведенные за границей, и религиозно окрашенное изображение крестьянства в фильме «Бежин луг», стал фаворитом. Вместе со Львом Шейниным, любимым дознавателем Вышинского, Эйзенштейн предложил сценарий о суде и оправдании еврея Менделя Бейлиса, обвиненного в 1913 г. в Киеве в ритуальном убийстве христианского мальчика. Но прославлять евреев Сталин отказался, так как неотъемлемой частью его русского шовинизма был антисемитизм. Поэтому Эйзенштейну указали, что надо снять фильм не о порядочных русских присяжных, оправдавших еврея, а об Иване Грозном. Сталин воображал, что он такой же суровый, Богом помазанный правитель, который спасет свою страну в войне на двух фронтах. Для

Сталина немцы и японцы в 1941 г. отождествлялись с ливонцами и татарами середины XVI в. Алексей Толстой, как всегда чуткий к прихотям Сталина, написал черновик пьесы об Иване Грозном в трех действиях. Сталин тщательно, переписав целые сцены, отредактировал пьесу Толстого; вместе они слепили Ивана достаточно жестким, без угрызений совести, без жалоб, таким, каким его хотел видеть Сталин.

В 1940 г. Сталин был одержим не только Иваном Грозным, но и великим полководцем Александром Суворовым. Предлагали сценарии фильма, прославляющего героя екатерининских времен, который воевал с равным успехом и против шведов, и против турок. Сталин прочитал сценарии и приказал сделать Суворова более жестким:

В 1940 г. Сталин как военачальник был еще очень далек от суворовского идеала, но все его поведение в последующие годы свидетельствует о внутреннем стремлении освоить суворовские правила, как он их понимал.