Последние интеллигенты
Первой большой задачей, которую Сталин поручил Берия, был показательный процесс над огромной сетью так называемых шпионов. Десятки интеллигентов и партийцев давали показания, обрекающие чуть ли не всех еще неарестованных писателей, послов и служащих Наркомата иностранных дел. С момента первого ареста до последней казни прошло два года, но сам показательный процесс не состоялся. Сталин раздумал, может быть потому, что был озабочен своим новым договором с Гитлером и разделом Восточной Европы. К тому же многие из обвиняемых или намеченных для арестов могли еще пригодиться.
Козлом отпущения избрали журналиста Михаила Кольцова. Он был практически единственным журналистом в «Правде», который умел писать и интересно, и идеологически корректно. Хотя он выглядел хрупким и хилым, его ловкость и храбрость – он был одним из первых советских летчиков и работал корреспондентом на многих фронтах, от Кронштадта до Барселоны – сделали его известной и популярной фигурой. Кольцов старался не отходить от сталинской линии и не раз помогал энкавэдэшникам убивать «врагов народа» среди своих знакомых, но его проза иногда была по-настоящему сатирической (27). «Испанский дневник», летопись идеализма и цинизма гражданской войны в Испании, был известен по всей Европе. По отношению к этой войне СССР занял номинально нейтральную позицию, поэтому Кольцов воевал под псевдонимом Дон Мигуэль.
Сталин, Ежов и Берия смотрели с недоверием на советских участников испанской гражданской войны. Военные советники, такие как Владимир Антонов-Овсеенко, советский генеральный консул в Барселоне, или журналисты вроде Кольцова легко заражались троцкизмом и другими ересями испанских республиканцев. Агенты НКВД в Испании тратили больше сил на похищение и уничтожение тех вождей республиканцев или командиров Интернациональной бригады, которые уклонялись от сталинизма, чем на борьбу с фашистами генерала Франко. Сталин был уверен, что поражение Испанской республики было вызвано не диверсиями НКВД, а предательством троцкистов.
На Кольцова Сталин уже двадцать лет копил обиду. В 1918 г. Кольцов находился в своем родном Киеве, где под немецкой властью печатал либеральные антибольшевистские статьи. В 1923 г., несмотря на возражения Сталина, Кольцов опубликовал в «Огоньке» (долговечном журнале, который он и основал) фотомонтаж «День в жизни Троцкого». В 1935 г. Кольцов отвечал за организацию Всемирного конгресса писателей в поддержку культуры против фашизма, но не смог заставить участников конференции так же громко хвалить Сталина, как они ругали Гитлера. Хуже того, этот конгресс шантажировал Сталина, требуя, чтобы он прислал не партийных бюрократов (все были одеты в одинаковые костюмы казенного покроя), а настоящих писателей Пастернака и Бабеля (28). Кольцов не порвал ни с Анри Мальро, ни с Андре Жидом, которые, видимо, отстранялись от Сталина, и даже пригласил Жида в СССР. Кольцов поощрял неподконтрольные НКВД встречи Жида с советскими интеллигентами и, когда Жид вернулся во Францию, не смог ни отговорить его от публикации своей книги «Возвращение из СССР», ни оспорить его «клевету».
Когда Кольцов – Дон Мигуэль вернулся из Испании, Сталин принял его с напускным добродушием. 14 мая он вызвал Кольцова на продолжительную беседу с участием Ворошилова и Ежова. Они обсуждали, почему республиканцы терпели неудачу за неудачей. В конце беседы Сталин встревожил Кольцова вопросом, есть ли у него револьвер, и двусмысленным советом воспользоваться таковым, чтобы застрелиться. Кольцов передал своему брату, что прочитал в глазах Сталина осуждение – «слишком прыток». Уже 27 сентября Берия и Кобулов прислали Сталину справку по агентурным и следственным материалам (29). Когда 13 декабря 1938 г. Кольцов был арестован, он узнал, что следователь, который не мог написать двух слов без трех орфографических ошибок, был убежден в существовании заговора всех неарестованных русских прозаиков и поэтов. Арест Кольцова, едва ли не единственного уважаемого во всем мире советского интеллигента, потряс всех.
После ареста Кольцова Сталин вызвал Александра Фадеева, секретаря президиума Союза писателей, чтобы тот стал соучастником расправы (30). Фадеев застал Сталина, читающего две папки с показаниями Кольцова под пыткой. Сталин дал ему прочитать их и сказал: «А теперь вы поверили в его виновность?» Кольцов признался, что его завербовала и французская, и немецкая разведка, вместе со всеми его французскими друзьями и его немецкой подругой Марией Остен. В заговор якобы были вовлечены Бабель, Пастернак, Оренбург и Алексей Толстой.
Шварцман и Райхман, самые хитрые из следователей Берия, допрашивали и пытали Кольцова дальше, и он признался в связях с теми, кто уже был расстрелян или ждал немедленного расстрела. Кольцов дружил с Радеком; он был знаком с заместителем Ягоды Георгием Прокофьевым, жене которого давал работу. Он признался в рабочих и интимных отношениях с женой Ежова. В Испании он, конечно, не мог не знать Вальтера Кривицкого и Александра Орлова, которые перебежали на Запад. Шварцман и Райхман составили для Кольцова список всех живых и свободных, на которых они искали компромат. Он без угрызения совести донес на Владимира Ставского, секретаря Союза писателей, и разоблачил Анри Мальро как шпиона. Но пытки не прекращались, и к маю 1939 г. Кольцов давал показания на людей, которых любил и уважал, Всеволода Мейерхольда, пятерых советских послов – Владимира Потемкина и Якова Сурица (сменившего Потемкина) в Париже, Ивана Майского в Лондоне, Бориса Штейна в Риме, Константина Уманского в Вашингтоне, не говоря уж о Максиме Литвинове. Всех этих «космополитов-интеллигентов» якобы развратила западная разведка.
В поддержку признаний Кольцова Берия арестовал Евгения Гнедина, заведующего отделом печати в Наркомате иностранных дел. Гнедин каким-то чудом в конце жизни смог написать свои воспоминания о том, как Кобулов и Берия пытали его, выбивая показания против Литвинова:
«Кобулов со всей силы ударил меня кулаком в скулу, я качнулся влево и получил от сидевшего рядом лейтенанта удар в левую скулу. Удары следовали быстро один за другим… так боксеры работают с подвешенным кожаным мячом. Берия сидел напротив и со спокойным любопытством наблюдал, ожидая, когда знакомый ему эксперимент даст должные результаты» (31).
К августу у НКВД накопилось достаточно материала, чтобы сделать из Гнедина и Кольцова руководителей всеобъемлющего заговора дипломатов и интеллигентов.
Поздним вечером 1 февраля 1940 г. под председательством Ульриха состоялся суд над Михаилом Кольцовым, который отказался от всех показаний, но был расстрелян той же ночью. Именно тогда вывели на расстрел и Всеволода Мейерхольда, размозжив ему перед этим обе ноги. Как и Кольцов, Мейерхольд перед судом отказался от показаний; зря он писал протесты Молотову:
«Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам… меня били по лицу размахами с высоты…
Когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били жгутом, и боль была такая, что казалось, что на эти места лили крутой кипяток. Я кричал и плакал от боли» (32).
Через неделю Ульрих приговорил к смерти и Бабеля. Всех троих расстрелял лично Блохин, их останки были сброшены в яму № 1 на Донском кладбище. Ульрих с улыбкой осведомил брата Кольцова, что официальный приговор «десять лет без права переписки» означал, что Кольцов жив и находится в каком-то уральском лагере.
Из осужденных по делу Кольцова многие так и не узнали, что когда-то стояли на краю пропасти. Дипломаты не были расстреляны: Майский остался послом в Лондоне, Литвинова заменили Молотовым в мае 1939 г., так как Риббентроп вряд ли подписал бы договор с евреем, но его пощадили на случай смены союзников.
Отдельно Сталин расправился с Борисом Пильняком, чья «Повесть непогашенной луны» так его взбесила. Последние русские прозаики замолкли: Михаил Булгаков, уже ослепший, умирал, Андрей Платонов был поглощен безысходной депрессией. После убийства Мейерхольда и его жены театральные режиссеры тряслись от страха. В кино Сталин решил лично надзирать над всеми режиссерами, в особенности над Сергеем Эйзенштейном (33).
Несмотря на профессию инженера, Берия был, по крайней мере до начала войны, не менее жесток с инженерами, биологами и физиками, чем с писателями. В Грузии он убил бактериолога мировой известности Гоги Элиаву (из-за любовницы Элиавы) и лучшего инженера Закавказья Володю Джикия. Приехав в Москву, Берия первым делом арестовал Андрея Туполева и Сергея Королева, без гения которых не было бы ни советской авиации, ни ракет. Берия понял, что такие люди – необходимы, и создал для них особые условия. Они работали дальше в тюрьмах-институтах, под гнетом обещаний («Самолет взлетит, ты получишь Сталинскую премию и свободу») и угроз («Самолет упадет, и тебя расстреляют»).
Несмотря на ужасы, свершавшиеся во всех тюрьмах страны, среди интеллигенции оказались мыши, убежденные, что кот ушел. Правда, советская цензура в 1939 г. стала относительно слабой, до такой степени, что можно было подумать, что ее отменили. Печатали похабные письма Александра Чехова брату Антону; набирали в типографии собрание стихотворений Анны Ахматовой. В Грузии молодой Иван Иоселиани напечатал повесть «Теймураз III», с ностальгией воспевавшую последнего грузинского самозванца. По всему СССР журналы печатали материалы, которые раньше обрекли бы и автора, и издателя на ГУЛАГ, – всесоюзный географический журнал напечатал гомосексуальные любовные письма Николая Пржевальского его любимому казаку
Вскоре убедились в фиктивности этих послаблений. Новый любимец Сталина Андрей Жданов советовал Берия, как навести порядок в литературных делах. Иван Луппол, редактор писем Александра Чехова, умер в лагере; собрание стихотворений Анны Ахматовой превратили в макулатуру. Взбесившийся Жданов намарал на докладной в ЦК, цитирующей сотню лучших строк Ахматовой как доказательство «малохудожественное™» ее поэзии:
«Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот Ахматовский “блуд с молитвой во славу Божию” мог появиться в свет? Кто его продвинул?» (34)
Берия освободил в 1939 г. кое-каких людей науки, например почвоведа Бориса Полынова и тех профессоров, которые раньше занимались западными и южными славянскими языками. Эту группу репрессировали в начале 1930-х гг., потому что их предметы связывали их с буржуазными государствами Центральной Европы и Балкан, и они давали своим студентам читать средневековые религиозные тексты. Невозможно было убедить Андрея Вышинского, тогдашнего ректора Московского университета, что для изучения церковнославянского необходимо читать Евангелие. Однако к 1939 г. Сталин, пренебрегая марксистской идеологией, пересмотрел русскую историю и место России среди ее младших братьев-славян: лингвисты-слависты получили не только свободу, но и кафедры.
То, чего Маркс с Энгельсом в науке XX века не предвидели, сильно расстраивало подручных Сталина. Теория относительности Эйнштейна и квантовая механика Планка, казалось, отрицали материализм, бесконечность времени и пространства и все построения марксизма. Сталин и Жданов, которому Сталин поручал вопросы философии, с трудом мирились с фактом, что без Эйнштейна и Планка современной электроники и атомной энергии не будет. В конце концов, символически обличая буржуазный идеализм, советские физики продолжали усваивать эти буржуазные теории. Тем не менее немецкий физик Ханс Гельман, убежавший от нацистов и опубликовавший в СССР «Квантовую химию», был расстрелян, а его коллеги, Юрий Румер и Николай Фукс, арестованы – первый Ежовым, второй – Берия. Лев Термен, изобретатель телевидения и одного из самых удивительных музыкальных инструментов (терменвокса), был увезен в ГУЛАГ. Три блестящих физика-теоретика, Матвей Бронштейн, Семен Шубин и Александр Витт, погибли в 1938 г. Профессор Иван Башилов, единственный ученый в России, который умел выделять радий из урания, был арестован в 1938 г., чтобы копать ямы около завода, который он сам построил. Когда завод под руководством НКВД уже переставал работать, Башилова вернули, все-таки как заключенного, в его кресло.
В эти годы Берия ничего не делал для того, чтобы спасти советскую атомную программу; наоборот, он ее провалил. Из всех известных ядерных физиков уцелел только Петр Капица. Капица не боялся споров со Сталиным и Молотовым, запретившими ему возвращаться в Кембридж, где он сотрудничал с Резерфордом в лаборатории Кавендиш и где оставил свою семью. Силой своей личности Капица добился того, что советское правительство собрало для него полный дубликат всего того, что было в Кембридже. Более того, Капица спорил с Ежовым, Берия и Меркуловым (который кое-что понимал в физике) и спас своего коллегу Льва Ландау и блестящего математика Николая Лузина.
Медицина и биология страдали намного больше, чем физика. Как профессия, медицина была скомпрометирована не только тогда, когда Дмитрия Плетнева приговорили к 25 годам по обвинению в убийстве Горького и Максима Пешкова, но и когда ученики Плетнева, Виноградов и Меер Вовси, оболгали себя и других, показав, что Плетнев и в самом деле был убийцей. Биология умерла вместе с коллективизацией, когда Сталин, в отчаянной попытке восстановить продуктивность сельского хозяйства после уничтожения кулаков, заинтересовался чудесами и чуть ли не колдовством. Были дурацкие опыты – разводили кроликов, но крестьяне быстро съели всех до последнего; разводили кенгуру, которые русских морозов не вынесли; в Аскания-Нова на Украине зоологи пытались приручать африканских антилоп; на севере впрягали лосей в плуги. Самое сумасшедшее решение проблемы очаровало Сталина: Трофим Лысенко, украинский крестьянин с дипломом садовода, объявил, что открыл тайну, как заставить зерновые приспосабливаться к плохим почвам и климатам. Лысенко бессознательно воскресил теорию эволюции Ламарка, который полагал, что эволюция происходит с изменением поведения, передаваемым следующим поколениям. Если бы космологи объявили, что земля – диск, лежащий на спине гигантской черепахи, – они не были бы большими мракобесами, чем Лысенко. Лысенко и его сторонники напоминают академика из Лагада в романе Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера», который обещает, что
«…все земные плоды будут созревать во всякое время года, по желанию потребителей, причем эти плоды по размерам превзойдут в сто раз те, какие мы имеем теперь… но не перечтешь всех их проектов осчастливить человечество. Жаль только, что ни один из этих проектов еще не доведен до конца, а между тем страна в ожидании будущих благ приведена в запустение, дома в развалинах, и население голодает, или ходит в лохмотьях».
Современная генетика была выброшена за борт и объявлена контрреволюционным еврейским «вейсманизмом-морганизмом». Лысенко наградили докторской степенью, хотя, судя по издевательствам, которые Сталин писал на полях статей Лысенко, сам вождь отлично знал, что тот шарлатан. Тем не менее влияние Лысенко пережило Сталина и завершило разрушение советского сельского хозяйства.
Те немногие биологи, которые смело называли Лысенко шарлатаном, были арестованы как вредители. Мировая звезда генетики Николай Вавилов подготовил для Лысенко образцы хромосом, существование которых Лысенко отрицал, но невежда в микроскоп даже не посмотрел. В июне 1939 г. подопечный Лысенко пожаловался Молотову (сам Лысенко был полуграмотен и только подписывал письма) на провокацию – мол, на международном съезде генетиков в Эдинбурге оставили в честь отсутствующего Вавилова место почетного председателя пустым. Лысенко требовал ареста Вавилова:
«Хору капиталистических шавок от генетики в последнее время начали подпевать и наши отечественные морганисты. Вавилов в ряде публичных выступлений заявляет, что “мы пойдем на костер”, изображая дело так, будто бы в нашей стране возрождены времена Галилея… Вавиловцы и Вавилов в последнее время окончательно распоясались, и нельзя не сделать вывод, что они постараются использовать международный генетический конгресс для укрепления своих позиций и положения. Вавилов в последнее время делает все для того, чтобы изобразить, что в нашей стране происходит гонение на науку. […] Конгресс может стать средством борьбы против поворота нашей советской науки к практике, к нуждам социалистического производства…» (35)
Прочитав это письмо, Берия попросил у Молотова разрешения арестовать Вавилова как главу буржуазной школы формальной генетики.
В августе 1940 г. Вавилова забрали, и он выдержал 1700 часов допросов пресловутого лейтенанта Александра Хвата, прежде чем сознаться в том, что помогал во вредительстве расстрелянному наркому сельского хозяйства Якову Яковлеву. Престарелый научный руководитель Вавилова академик Дмитрий Прянишников ходатайствовал за него перед Берия: ему казалось, что, как руководитель диссертации жены Берия, он сможет изменить ход дела. Тем не менее Вавилова приговорили к смерти, заменив приговор после двух апелляций на двадцать пять лет тюремного заключения. Через два года в Саратовской тюрьме Вавилову предложили научную работу в лаборатории со сносными условиями, но было поздно: истощенный пытками и недоеданием, в январе 1943 г. он умер, по всей видимости от воспаления легких и хронической дистрофии (36). 2 и 3 декабря 1940 г. два сотрудника Вавилова, биологи Николай Кольцов и Николай Иванов, скоропостижно умерли по невыясненной причине. Прянишников умолял Берия по крайней мере спасти то, что осталось от биологии и генетики в СССР. Берия не удостоил его ответом.
Младший брат Николая Вавилова, Сергей, был физиком. В июне 1945 г. Сталин назначил его президентом Академии наук. Сталина забавляли парадоксальные назначения, и он любил распределять по самым престижным постам людей, чьи братья, жены или дети были или расстреляны, или заточены. Дело было не только в садизме, но и в том, что Сталин чувствовал себя защищенным от предательства, когда у него были заложники. Сергей Вавилов даже в 1945 г. не знал о судьбе брата; Сталин в его присутствии позвонил Берия и инсценировал разговор: «Лаврентий, что случилось с нашим Николаем Вавиловым? Что, он умер? Ах, как могли мы потерять такого человека?»
Лысенко был не единственным шарлатаном, взлелеянным Сталиным. В лингвистике Сталину очень понравились работы Николая Марра, сына шотландского искателя приключений, Джеймса Марра, который в старости женился на гурийской крестьянке. Николай Марр проявил исключительные дарования и еще до революции стал профессором, открыв и отредактировав грузинский перевод потерянного греческого комментария к Песни песней. После революции Марр изобрел марксистско-марристскую лингвистику, так называемую яфетическую теорию, которая развилась из идеи единства кавказских языков и дошла до полного сумасбродства: все языки, настаивал Марр, произошли из четырех магических слогов, «сал, бер, йон, рош» и развивались по мере эволюции классового общества. Марр умер в 1934 г. Его бред не исключал некоторых интуитивных догадок насчет природы языка, которые опередили лингвистическую науку его времени, но его посредственные и еще более циничные ученики, как подмастерья колдуна, пытались сделать на марризме карьеру, разоблачая всех сомневающихся порядочных коллег как простофиль, обманутых эмигрантами и иностранной разведкой (37).
