Знакомство с народом

27 апреля 1906 года в Петербурге праздник — первый день заседания первой Государственной думы Российской империи. Новоизбранных депутатов везут в Зимний дворец, где их должен принять император. Настроение у депутатов боевое. Многие считают себя одураченными — несмотря на созыв Думы, Основные законы Российской империи приняты без них. В Зимнем дворце начинается молебен, потом к депутатам выходит Николай II. Справа от императора выстраивается «мундирная публика»: царская семья, двор, члены правительства, Сената и Государственного совета. Слева — депутаты Госдумы. Две половины зала с изумлением разглядывают друг друга.

Первый визуальный контакт между «мундирной публикой» и народными избранниками шокирует и тех и других. Большая часть депутатов — крестьяне. Для них открытие Думы — первое публичное мероприятие в столице. Никакого дресс-кода нет, никто не готовил парламентариев к встрече, не рассказывал им о протоколе и дворцовом этикете. Каждый нарядился в соответствии со своим представлением о том, как надо одеваться в праздник. «Ничтожное количество людей во фраках и сюртуках, подавляющее же количество их, как будто нарочно, демонстративно занявших первые места, ближайшие к трону, — было составлено из членов Думы в рабочих блузах, рубашках-косоворотках, а за ними толпа крестьян в самых разнообразных костюмах, некоторые в нацио­нальных уборах, и масса членов Думы от духовенства», — вспоминает министр финансов Коковцов.

Это первая встреча императора с настоящими, а не специально отобранными и проинструктированными (как это было, например, в 1905 году, когда Трепов привозил в Царское Село делегацию «правильных» рабочих) представителями народа. Больше того, эти депутаты из разных регионов — самые смелые и яркие его представители, они не стоят, потупив глаза, и не мнут шапки — а с любопытством разглядывают интерьеры дворца и лица его обитателей.

Это первая встреча двух миров: депутаты смотрят на настоящего императора, а не «царя-батюшку», почти сказочного персонажа, о котором слышали с детства, двор смотрит на народ, о существовании которого никогда не подозревал.

Двор в ужасе. «Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов, — настолько их лица дышали какою-то непонятною мне ненавистью против нас всех», — недоумевает мать императора Мария Федоровна. Она спрашивает, почему среди избранных депутатов так много священников. И почему она никогда и нигде раньше не видела таких «серых батюшек».

Все столичное высшее общество обсуждает встречу в Зимнем дворце как чудовищный скандал — хотя ни одного лишнего слова произнесено не было. Один внешний вид депутатов кажется таким дерзким и непочтительным, что петербургский свет сразу делает вывод: ничего хорошего от этой Думы ждать не следует, все они — отъявленные революционеры. После церемонии министр Коковцов говорит вдовствующей императрице, что, скорее всего, эту Думу придется распустить — а чтобы в следующий раз депутаты оказались более подходящими, придется поменять избирательный закон.

Во время церемонии в ряду членов правительства стоит человек, который не просто разглядывает депутатов с подозрением, но уже ищет среди них террористов: «Меня не оставляет мысль о том, нет ли у этого человека бомбы и не произойдет ли тут несчастия, — говорит он вслух. — Впрочем, я думаю, что этого опасаться не следует, — это было бы слишком не выгодно для этих господ и слишком было бы ясно, что нам делать в создавшейся обстановке».

Это Петр Столыпин, еще неделю назад он был саратовским губернатором, но в новом правительстве назначен министром внутренних дел.

Новый министр

Петр Столыпин — совершенно новый человек в Петербурге, его назначение для многих сюрприз. Увольняя правительство Витте, Николай II хотел поменять его целиком, чтобы все новые министры были в некотором роде даже противоположностью старым. В главы МВД прочили Бориса Штюрмера — хозяина консервативного политического салона. Но император предпочел человека со стороны — саратовского губернатора ему посоветовал верный Горемыкин.

Саратовская губерния считается крайне проблемной — начиная с 1905 года там продолжаются крестьянские волнения, жгут усадьбы помещиков, Столыпин справляется с ними с переменным успехом. Впрочем, у присланного ему на подмогу генерала Виктора Сахарова получается еще хуже — он убит террористкой в доме Столыпина едва ли не в первую неделю своего пребывания в Саратове. После этой трагедии репутация Столыпина, как ни странно, только улучшается — он-то управляет таким взрывоопасным регионом уже три года и все еще жив.

Столыпин по образованию — агроном, однокурсник Владимира Вернадского по физмату, правда, в отличие от него вовсе не либерал. Во всех своих речах он повторяет: «Без царя вы все будете нищими, а мы все будем бесправны!» Этот подход Николаю II, конечно, нравится. Зато уволенного премьера Витте новый министр не любит. Дочь Столыпина Мария вспоминает, что Витте долгое время был для нее кумиром, пока не вмешался отец: «Это человек, думающий больше всего о себе, а потом уже о Родине. Родина же требует себе служения настолько жертвенно-чистого, что малейшая мысль о личной выгоде омрачает душу и парализует всю работу» — так характеризует Столыпин бывшего премьера.

Прачечная и оранжерея

После всех церемоний и молебнов первое заседание Думы начинается в пять часов вечера 27 апреля. Сначала выбирают председателя — им становится член партии кадетов, профессор Московского университета 55-летний Сергей Муромцев. Он сразу передает слово старейшему либералу Ивану Петрункевичу — и тот произносит короткую речь с требованием политической амнистии. Потом Муромцев выступает сам: «Сохраняя должное уважение к прерогативам конституционного монарха, мы и призваны использовать всю силу и ширину прав избравшего нас народа», — говорит он.

«С первых слов председателя чувствовалось, что Дума эта не удовольствуется поставленными ей рамками, в самом законе об ее учреждении указанными, и выйдет из них на путь оппозиционный», — вспоминает московский губернатор Владимир Джунковский. О том, каковы «поставленные рамки», депутаты узнают уже в первые дни. Оказывается, правительство приготовило для рассмотрения Думой всего два законопроекта: вопрос о создании прачечной и о ремонте оранжереи при Юрьевском университете (нынешний Тартуский университет), оба внесены министерством народного просвещения. Прачечная и оранжерея вызывают бурю негодования среди депутатов.

Депутаты пытаются обсуждать серьезные вопросы. В течение первой же недели заседаний они составляют обращение к императору, которое принимают большинством голосов. Оно состоит из двух частей: намерения Думы и ее пожелания императору. Вторая часть самая интересная: в ней предлагается уволить правительство, заменить его новым, которое отвечало бы перед Думой, упразднить Государственный совет, провести земельную реформу, преобразовать всю налоговую сис­тему, реформировать сис­тему земских и городских учреждений, ввести всеобщее бесплатное начальное обучение, изменить избирательный закон — прежде всего, ввести всеобщее избирательное право, объявить амнистию политзаключенным.

Это как раз те лозунги, которые кадеты провозглашали, когда шли в Думу. Больше того, многие из этих пунктов вроде как уже присутствуют в Манифесте 17 октября — но не действуют на практике. Этот огромный перечень депутаты планируют передать императору.

8 мая император уведомляет председателя Думы Муромцева, что не примет делегацию депутатов Думы, а свое послание они могут отдать премьер-министру Горемыкину (тому самому, чьей отставки просит Дума в послании). Тот является в Думу и по бумажке, еле слышно, долго, нудно зачитывает официальный ответ правительства. Общий смысл его речи: по нескольким вопросам — сразу нет, по другим — правительство обязательно подумает.

Едва Горемыкин заканчивает, на трибуну выходит депутат Владимир Набоков. Он заканчивает свою речь фразой: «Власть исполнительная да подчинится власти законодательной!» Дума поддерживает его овацией.

Собственно, еще до начала заседаний первой Думы возникает замкнутый круг. Депутаты изначально настроены на борьбу и оскорблены тем, что на самом деле никто не собирается предоставлять им серьезных полномочий. Все члены Государственной думы испытывают грандиозное предубеждение против власти — и эта антипатия взаимна. Правительство заранее знает, что с Думой ничего не выйдет, не стоит даже и пытаться. Обе стороны на сто процентов уверены в собственной правоте — все участники событий пышут искренним негодованием по поводу неприемлемого поведения своих оппонентов.

Живопырня

Новый премьер-министр Иван Горемыкин, конечно, не очень готов к управлению страной в столь бурный период — впрочем, он убежден, что ему это в принципе ни к чему. Во-первых, он верит, что страной должен руководить император, помазанник Божий, во-вторых, знает, что Николай II очень нервно реагирует, когда ему кажется, что кто-то из высших чиновников узурпировал его власть. Больше того, Иван Горемыкин относится к чиновникам, которых принято называть технократами; у него есть четкое понимание того, что от него требуется, а что может ему навредить, он знает, как надо реагировать на внешние раздражители: чаще всего, считает он, лучше вообще ничего не делать — само пройдет.

Рекомендованный на должность генералом Треповым, он получает в придачу от Трепова и главного советника по внутренней политике — Петра Рачковского, который теперь переезжает в резиденцию нового премьера.

Рачковский, крестный отец Союза русского народа, изначально планирует сформировать в Думе послушное большинство. В первую очередь оно, по его замыслу, должно состоять из крестьянских депутатов, так что надо позаботиться об их жилищных условиях. Создается специальное общежитие для депутатов, которые потенциально могли бы стать опорой правительства. Главой этой фракции назначен депутат от Гродненской губернии Михаил Ерогин. Собранных им крестьян-депутатов селят в особняке МВД на Кирочной улице. При этом Рачковский не учитывает, что крестьянские депутаты, все как один, избрались в Думу, чтобы добиться земельной реформы. Правительственная пропаганда не производит на них никакого впечатления.

Общежитие для депутатов сразу становится предметом внимания прессы, и в одной из первых же публикаций журналист метко называет его «ерогинской живопырней». Ерогин, не готовый к вниманию СМИ, публично открещивается от проекта — он заявляет журналистам, что живет в другом месте, никаких связей с МВД не имеет и ничего не организовывал. Крестьянские депутаты немедленно разъезжаются по гостиницам. На этом работа по созданию «послушного большинства» заканчивается.

Впрочем, Горемыкина это совсем не смущает. Когда левые депутаты несколько раз встречают членов правительства в Думе выкриками вроде «палач!» или «кровопийца!», премьер-министр окончательно утверждается в правильности своего плана. Он ведь открыто признавался, что не собирается никоим образом взаимодействовать с Думой. Теперь он даже рад, что его прогноз сбылся: «Если министров так оскорбляют, то им не нужно и ходить в Думу. Пусть они там варятся в собственном соку. Таким путем Дума сама себя дискредитирует в населении», — считает он.

Если кто и варится в собственном соку, так это премьер-министр Горемыкин. Российские газеты ежедневно печатают репортажи с заседаний Госдумы — и они сами по себе производят революцию. Отныне открыто обсуждаются темы, за обсуждение которых раньше судили и ссылали. Государственная дума пока ничего не может поменять, но она уже становится «местом для дискуссий» — а вместе с ней местом для дискуссий становится вся Россия.

Министр внутренних дел Петр Столыпин почти ежедневно получает письма от губернаторов — они жалуются, что публикация новостей о думских дебатах очень плохо влияет на население, наблюдается «нарастание революционного подъема», а способов бороться с ним у регио­нальных начальников нет. «Брожение», пишут губернаторы, охватывает даже «чиновничью среду», которая до этого была абсолютно лояльной.

Кошмары революционеров

Всю весну профессио­нальные российские революционеры продолжают скрываться. Но большинство из них Россию не покидает — просто уезжает в Финляндию. Местные власти обычно сквозь пальцы смотрят на подозрительных лиц, которых разыскивает центральное правительство, — а многие финны даже стараются помочь борцам с царским режимом. В Финляндии живут в том числе Владимир Ленин, Юлий Мартов, Борис Савинков, Евгений Азеф, Виктор Чернов.

Эсеры, решив бойкотировать легальную политику и выборы в Госдуму, ждут, что вот-вот страну потрясет мощное крестьянское восстание, поэтому надо готовиться помогать мятежникам: нужно составить план подрыва железных дорог и мостов, порчи телеграфа и так далее. Полицейские ходят за террористами по пятам (по наводке Азефа), периодически арестовывают членов Боевой организации, не трогают только Савинкова. В Петропавловскую крепость, например, попадает и Дора Бриллиант — там она сойдет с ума и через год умрет.

Остающиеся на свободе эсеры явно деморализованы. Петр Рутенберг рассказывает Савинкову, что ему по ночам снится Гапон: «Он мне все мерещится. Подумай — ведь я его спас девятого января… А теперь он висит!» И даже Азеф, кажется, не понимает, выдержит ли он такую психологическую нагрузку: быть одновременно главой Боевой организации эсеров и агентом полиции. Он жалуется Савинкову, что устал и хочет отдохнуть. Но Савинков заявляет, что это совершенно невозможно.

Тогда Азеф берет на себя руководство главной операцией — подготовкой покушения на министра внутренних дел Столыпина. А Савинкова отправляет в Крым — убить адмирала, который руководил подавлением октябрьского восстания в Севастополе.

Впрочем, Савинков едва успевает приехать в Крым, как там происходит совсем другой взрыв. 16-летний юноша бросает бомбу в коменданта Севастопольской крепости, она не взрывается, зато случайно детонирует бомба, которую несет в толпе его сообщник. Погибает и сам смертник, и шесть случайных прохожих. Полицейские начинают арестовывать всех, кто вызывает подозрение, — в том числе находящегося под наблюдением Савинкова.

Они ждут суда — сочувствующий заключенным охранник рассказывает, что уже ясно, что их всех казнят и приговор будет приведен в исполнение 19 мая.

Генерал-демократ

6 мая во дворце празднуют день рождения императора. Приглашены все министры, Трепов гуляет и по-светски обсуждает, кто мог бы войти в правительство народного доверия, составленное из представителей Думы. Министра финансов Коковцова этот вопрос очень смущает, он предлагает не говорить на такую щекотливую тему при всех. Но Трепов все равно продолжает: не думает ли Коковцов, что правительство, ответственное перед Думой, «равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук Монарха, с претворением Его в простую декорацию?» Может, даже и хуже, отвечает Коковцов. Не все, конечно, представители власти хотят роспуска Думы. Генерал Трепов по-прежнему считает своим долгом предотвратить новое восстание — поэтому он очень опасается такого развития событий. Очень скоро вопрос встает ребром. 13 мая Дума почти единогласно выносит вотум недоверия правительству — только семь депутатов воздерживаются.

16 мая Горемыкин собирает министров с вопросом, что они предлагают делать. Министр иностранных дел Александр Извольский выступает против разгона Думы, заявляя, что это осложнит отношения с Европой. Колеблется и Коковцов. Все остальные — и увереннее всех министр внутренних дел Столыпин — говорят, что Дума должна быть распущена.

Вскоре к императору приходит новоявленный генерал-демократ Дмитрий Трепов. Он приносит ему предложение по новому составу кабинета министров — если требование Думы будет удовлетворено. Премьер-министром он предлагает сделать председателя Думы Муромцева, Милюкову предлагает пост министра внутренних или иностранных дел (если тот возглавит МИД, то МВД может возглавить Иван Петрункевич), на пост министра финансов Трепов прочит известного кадета, депутата от Москвы и разработчика проекта аграрной реформы Михаила Герценштейна. Трепов доказывает императору, что это единственный выход из тупика.

Более того, Трепов рассказывает, что уже провел подготовительную работу, тайные переговоры с двумя потенциальными министрами, Муромцевым и Милюковым, выяснил подробности их программы. Только один пункт показался Трепову совершенно неприемлемым — это амнистия террористам: «Царь никогда не помилует цареубийц», — уверял он Милюкова. В целом Трепов удовлетворен знакомством (он даже оставил Милюкову свой телефон).

Николай II очень заинтересован. Предложение Трепова активно поддерживают его двоюродный дядя, великий князь Николай Михайлович (главный либерал в царской семье, тот самый, который передавал царю письма Толстого) и барон Фредерикс.

Император поручает члену Госсовета Ермолову (он считается либералом) продолжить переговоры с лидерами кадетов. Но одновременно начинает советоваться и со сторонниками роспуска Думы: например, вызывает министра финансов Коковцова. Тот в ужасе от проекта Трепова, он начинает объяснять императору, что, назначив правительство, состоящее из народных избранников, Николай навсегда потеряет какую-либо возможность влиять на государственную политику — и даже уволить это правительство уже не сможет. «Мы не выросли еще до конституционной монархии», — предостерегает Коковцов.

Император мучается. Он, как обычно, спрашивает совета у верного министра двора барона Фредерикса. У барона нет своего мнения по политическим вопросам — он обычно советует то, что ему говорит Трепов, — как случилось в октябре 1905 года, когда он выступал за манифест. Но теперь у Фредерикса новый советчик — это Столыпин. Дело в том, что отец главы МВД в молодости служил в одном полку с Фредериксом, они дружили, Фредерикс часто бывал в гостях у Столыпиных, а значит, знает нового министра внутренних дел с детства. Но Фредерикс боится роспуска Думы, поэтому все время дает императору противоречивые советы: он то за Трепова, то за Столыпина. Трепов тем временем довольно настойчиво ведет свою агитацию за правительство кадетов. Это не секрет даже для Горемыкина. «Вы, молодой человек, ничего не понимаете в политике. Лучше не вмешивайтесь в нее, не морочьте голову нашему Государю», — в сердцах говорит 65-летний премьер 50-летнему дворцовому коменданту.

Трепов не только продолжает вмешиваться — он, дворцовый комендант, то есть человек, формально абсолютно не связанный с государственной политикой, дает интервью агентству Reuters. В нем он уже открыто заявляет, что необходимо сформировать новое правительство «из кадетов, потому что они — сильнейшая партия в Думе», а правительство, образованное без участия Думы, «не даст стране успокоения». Он признает, что это большой риск, но рискнуть надо: «Если и это средство не поможет, придется обратиться к крайним средствам».

Противники Трепова решают, что «крайние средства» — это диктатура самого Трепова. Это, мол, такой хитрый план — сформировать кадетское правительство, а когда оно выдвинет неприемлемые условия, разогнать его и забрать власть в свои руки.

В любом случае, это интервью — попытка пойти ва-банк, и она оказывается неудачной. Против правительства, ответственного перед Думой, резко возражает еще и императрица. Да и сам император с детства верит в неотчуждаемость собственной власти. «У Меня нет более никаких колебаний, — в конце июня успокаивает он министра финансов. — Да их и не было на самом деле, потому что Я не имею права отказаться от того, что Мне завещано моими предками и что Я должен передать в сохранности Моему сыну».

Император уже готов распустить Думу, но ждет инициативы от правительства. Но Горемыкин боится проявлять инициативу — он никогда в жизни ее не проявлял, — поэтому он ждет, пока император прикажет ему распустить Думу. «Что он скажет, то и будет нами исполнено, а пока от Него нет ясного указания, мы должны ждать и терпеть», — говорит премьер. Император же злится на Горемыкина за его нерешительность — но сам приказывать не хочет.

Два неубитых медведя

На помощь нерешительному Горемыкину и нерешительному Николаю II приходит решительный Столыпин. Он предлагает императору свои услуги в роспуске Думы. По плану Столыпина, все пройдет гладко, если одновременно с Думой уволить правительство и назначить новым премьером, вместо Горемыкина, какую-то популярную в обществе компромиссную фигуру. Эта идея приходится императору по душе. Он поручает новый кастинг Столыпину (хотя так ничего определенного и не отвечает Трепову — тому приходится довольствоваться слухами).

Теперь уже Столыпин зовет к себе Милюкова на переговоры. На них присутствует также министр иностранных дел Извольский. Столыпин расспрашивает лидера кадетов, насколько тот и его одно­партийцы склонны к компромиссам, с кем из членов нынешнего кабинета они согласны работать. И вообще, понимают ли либеральные кадеты, что им придется выполнять грязную работу — например, руководить жандармами.

После разговора Извольский предлагает Милюкову подвезти его до дома. По дороге министр иностранных дел признается, что сам, по своим взглядам, намного ближе к кадетам, чем к остальным членам правительства, — но Столыпин, жалуется Извольский, человек совсем другого толка, вовсе не либерал.

По словам коллег, Милюков уже уверен, что пост премьера у него в кармане, встречу со Столыпиным он воспринимает как последние решающие смотрины.

Но у Столыпина другие планы. Он зовет Дмитрия Шипова — бывшего земца, бывшего лидера оппозиции, пострадавшего еще от Плеве. Он предлагает ему должность премьера в новом правительстве — больше того, он пытается поставить его перед свершившимся фактом. Роспуск Думы — дело решенное, кандидатура Шипова уже утверждена императором, и завтра, 28 июня, Николай II ждет Шипова у себя.

Шипов — человек особого склада. Он искренний толстовец, политические интриги ему чужды, он крайне щепетильно относится ко всему, что ему кажется подлым или нечестным. Год назад он отказался войти в правительство Витте, сославшись на то, что представляет скорее меньшинство среди московских либералов. Теперь он резко отклоняет предложение Столыпина, сказав, что считает роспуск Думы не просто антиконституционным, но преступным.

Столыпин, призвав на помощь страдающего либерала, министра иностранных дел Извольского, начинает уговаривать Шипова (ведь отступать некуда, император уже ждет). А если роспуска Думы не будет, согласится ли Шипов возглавить коалиционное правительство — с участием присутствующих, Столыпина и Извольского — и представителей кадетов? Шипов строго отвечает, что думское большинство принадлежит кадетам, значит, Столыпину стоит предложить пост премьера Милюкову. Глава МВД признается, что говорил с Милюковым — и перспектива иметь такого премьера ему не понравилась. В итоге единственное, что Столыпину удается добиться от Шипова, — это обещания прийти завтра к императору.

Выйдя от министра, Шипов едет к Муромцеву и обо всем рассказывает. Он говорит председателю Думы, что сам, конечно, откажется от поста премьера, но будет предлагать на этот пост самого Муромцева. Муромцев тоже отказывается. Во-первых, он не уверен, что новое правительство просуществует долго (позиция председателя Думы кажется ему более надежной), во-вторых, он не может обойти Милюкова, потому что тот «уже чувствует себя премьером».

Председатель Думы Муромцев с момента своего избрания на эту должность немедленно дистанцируется от партии кадетов. Он осознает, что создает прецедент, закладывает традицию того, как должен вести себя председатель Государственной думы, поэтому старается быть выше партий и внутренних конфликтов. При этом, по словам Милюкова (который, очевидно, Муромцева недолюбливает), председатель считает себя вторым лицом в государстве после императора. Милюков отчасти винит Муромцева в том, что никаких переговоров между Думой и правительством или императором не ведется. Впрочем, среди депутатов «величественный» Муромцев очень популярен.

После разговора с Муромцевым Шипов отправляется к императору. И начинает уговаривать его сформировать правительство думского большинства — кадеты, придя к власти, смягчат свою тактику, уверяет он. Император переходит к обсуждению личностей: кого назначить премьером? Шипов советует Муромцева, но возможен и второй вариант — Милюков. Правда, говорит он, Милюков «слишком самодержавен». Сказав это, Шипов понимает, что сболтнул лишнее — вряд ли это формулировка могла понравиться самодержцу. И Шипов пытается исправить положение, расписывая положительные стороны обоих кандидатов, уверяя, что идеальным было бы, если бы Муромцев стал премьером, а Милюков — министром внутренних или иностранных дел. От царя он выходит в приподнятом настроении — ему кажется, что дело сделано, император на все согласен.

«Вот, говорят, Шипов — умный человек. А я у него все выспросил и ничего ему не сказал», — говорит Николай жене после окончания встречи с Шиповым.

Муромцев очень сердится, когда узнает, что Шипов прочил его в премьеры, а Милюкова — в министры: «Какое право ты имеешь касаться вопроса, который должен быть решен самой партией?» Шипов начинает говорить о благе страны, а Муромцев о том, что он не сможет работать вместе с Милюковым: «Двум медведям в одной берлоге ужиться трудно».

Однако теперь уже и Муромцев верит в то, что он без пяти минут премьер-министр. На следующий день во время думского заседания он вызывает к себе Милюкова (тот не депутат, но каждый день ходит в Думу — наблюдает из журналистской ложи). «Кто из нас будет премьером?» — вместо приветствия спрашивает Муромцев. По словам Милюкова, он отвечает: «По-моему, никто не будет». Но потом, видя настойчивость Муромцева, продолжает: «Что касается меня, то я с удовольствием отказываюсь от премьерства и предоставляю его вам».

Партия начинает всерьез готовиться к формированию правительства. 3 июля Милюков собирает фракцию, впервые рассказывает товарищам про свои переговоры с Треповым и Столыпиным. Это признание производит на ничего не подозревавших коллег тяжелое впечатление, многие считают, что тайные встречи с Треповым и Столыпиным — это позор и кадеты не должны соглашаться на предложение императора. Однако большинство все же согласно, что таков их долг перед страной, они обсуждают будущую программу правительства. Обсуждают также и то, что вполне вероятен и другой сценарий: если император все же решится распустить Думу. В это, впрочем, никто не верит — все считают, что это было бы нарушением закона (хотя формально это не так) и в любом случае Дума, конечно же, не подчинится и не разойдется — да и страна этого не допустит. Некоторые депутаты говорят, что будут бороться до конца и готовы умереть, но не разойтись. Милюков отвечает, что их партия обязана подчиняться закону и, в случае роспуска, просто готовиться к следующим выборам.

Земельный вопрос

Дума между тем продолжает свою работу. Ситуация немного шизофреническая: правительство, отставки которого потребовали депутаты, никуда не делось, но Дума упорно разрабатывает законы, которые точно не будут приняты. И начинают депутаты с главного — с земельной реформы. Главный докладчик по этому делу — московский депутат, профессор экономики Михаил Герценштейн. Он разрабатывает проект об отчуждении помещичьей земли с целью передачи ее крестьянам. Представители правительства, хотя и не признают права Думы принимать подобные законы, в дебатах участвуют. Дискуссия очень бурная. Герценштейн говорит, что, если откладывать земельную реформу, начнутся новые крестьянские волнения, снова начнут поджигать дворянские усадьбы.

Крещеный еврей Герценштейн быстро становится героем среди крестьянских депутатов — во время выступлений противников реформы (например, правых депутатов) крестьяне обычно скандируют: «Герценштейн! Герценштейн!» Естественно, что правые депутата ненавидят. Он становится главной мишенью для атак черносотенной прессы, начинает получать письма с угрозами. К анонимкам Герценштейн относится не очень серьезно — но тем не менее страхует свою жизнь на 50 тысяч рублей.

Союз русского народа тоже не остается в стороне — его члены забрасывают правительство телеграммами с требованием немедленно распустить Думу: они «с трудом сдерживают справедливое негодование верноподданных самодержавного царя от стихийного взрыва и самосуда над врагами православной церкви, государя и русской народности» и требуют обуздать Думу, «возбуждающую население к революции и ниспровержению всего, что свято русскому народу», а также «нахально-лживую, преступно-клеветническую печать, разжигающую низменные инстинкты толпы».

Еще в конце июня правительство выпускает обращение к населению, в котором уверяет, что земельной реформы не предвидится. В ответ депутаты планируют принять собственное обращение к народу, с описанием той реформы, которую они подготовили. Текст воззвания обсуждается 5 июля — в правительственной ложе не­ожиданно появляется Столыпин с блокнотом, который внимательно записывает основные тезисы выступлений. Его видит Милюков — и начинает паниковать. Он считает, что сейчас никому не нужным аграрным воззванием кадеты все испортят. Он уговаривает коллег не голосовать — или хотя бы смягчить текст. Его никто не слушает — авторитет Милюкова, который вел тайные переговоры с властью, немного пошатнулся. 7 июля, в пятницу, Дума принимает воззвание к народу по земельному вопросу. Столыпин сообщает Муромцеву, что в понедельник 10 июля он собирается приехать выступить перед депутатами. Но это просто уловка.

Вечером 7 июля Горемыкин и Столыпин вместе едут в Петергоф к императору. На пороге их встречает Фредерикс, который определился и теперь против роспуска Думы: он может «грозить самыми роковыми последствиями — до крушения монархии включительно», говорит он. Но Столыпин убеждает императора в обратном. Ждать нельзя, Дума призывает крестьян к восстанию, поэтому ее надо разогнать немедленно, пока она этого не ждет. И Николай II, и Горемыкин счастливы — потому что кто-то другой берет на себя ответственность за это решение.

Отставка Горемыкина и назначение на его место Столыпина сопровождается важным ритуалом: Столыпин долго отказывается, ссылаясь на неопытность, император настаивает, благословляет его с иконой в руках. Выходя от Николая, Горемыкин и Столыпин встречают Трепова. «Это ужасно! Утром мы увидим здесь весь Петербург!» — говорит он и бежит отговаривать императора.

По воспоминаниям начальника тайной полиции Герасимова, Горемыкин приезжает к ожидающим его членам правительства счастливый. Он говорит, что чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного — покоя. И немедленно едет домой. Только дома он понимает, что самого текста указа у него с собой нет — его с фельдъегерем должны прислать из Петергофа. Горемыкин ждет.

Вечером к нему приезжает Столыпин. Они распоряжаются оцепить здание Госдумы, сообщают правительственным газетам о роспуске Думы — а подписанного указа все нет. Горемыкин звонит Трепову, но тот раздраженно отвечает, что на этот счет ему ничего не известно. Горемыкин сидит как на иголках. Он звонит в канцелярию императора узнать, не выехал ли фельдъегерь — ему говорят, не выезжал. Горемыкин в отчаянии говорит Столыпину, что пора все отменять: но если увести войска от Думы несложно, то как развернуть газеты? Фельдъегерь приезжает только на рассвете. «Слава Богу», — причитает старик Горемыкин и трясет руку Столыпину.

Поездка в Выборг

Утром в воскресенье 8 июля один из депутатов-кадетов, по фамилии Крым, идет в Таврический дворец — он накануне забыл там свой портфель. И обнаруживает, что здание оцеплено военными. На воротах висит плакат с царским приказом о роспуске Думы. «Вот и хорошо, Думу разогнали, теперь нам дадут учредительное собрание», — говорит прохожий, с виду рабочий, стоящий рядом с Крымом и тоже читающий это объявление.

Милюков уже знает об этом — ранним утром передают сообщение из типографии, где уже печатается манифест. Он садится на велосипед и начинает объезжать дома членов ЦК, созывая всех немедленно собраться дома у Петрункевича. Главный юрист партии, Федор Кокошкин, убеждает кадетов, что манифест противоречит Основным законам империи — потому что в нем не указана дата новых выборов. Возбужденные лидеры либеральной партии просят Милюкова написать воззвание к народу с призывом бойкотировать правительство, то есть не платить налогов и отказаться от службы в армии. И решают, что нужно срочно собрать всех членов Думы — желательно за пределами города, чтобы их не арестовали.

Убеждать товарищей по партии отправляют Струве. Он бежит в «кадетский клуб», где они обычно собираются, встает на стул посреди зала и произносит речь. Он говорит, что всем депутатам надо ехать в Выборг, небольшой город в Финляндии в часе езды от столицы, где они смогут спокойно обсудить, что делать. Депутаты против — они говорят, что отъезд из столицы — это бегство, дезертирство, подчинение приказу о роспуске. «Если Дума останется в Петербурге, начнется кровопролитие, — пытается перекричать всех Струве. — Будет дезорганизация…»

Спустя несколько часов на Финляндском вокзале собираются толпы людей — начинается массовый отъезд в Выборг, едут не только депутаты, но и журналисты, друзья, родственники и сочувствующие.

Всю дорогу до Выборга обсуждают, что же теперь будет. Одни считают, что немедленно вспыхнет революция. Другие уверены, что случится реставрация прежних порядков — политика в стране опять закончится, самодержавие восстановится в прежнем объеме. Смысл поездки в Выборг многим неясен. Тем не менее она оказывается сюрпризом для Столыпина. У полиции есть инструкции на случай, если депутаты попытаются незаконно собраться: их надо задержать и отправить по домам, то есть выслать из Петербурга туда, где они избраны. Но что делать с самовольным массовым отъездом — полиция не знает.

Уже вечером депутаты собираются в гостинице «Бельведер», поначалу председательствует Петрункевич, потом приезжает Муромцев. Как вспоминают участники, он заходит не своей обычной, величественной походкой, а тихо пробирается вдоль стенки, пытаясь остаться незамеченным. Но его замечают, устраивают ему овацию, кричат: «Муромцеву слово!». Но он не может говорить, едва не плачет. Пожилой профессор-правовед в душе категорически против любого нарушения закона, в том числе и призывов к гражданскому неповиновению. Однако не может подвести депутатов, избравших его, поэтому присоединяется к протесту.

Два дня депутаты обсуждают свое воззвание, ссорятся, обвиняют друг друга в мягкости или, наоборот, в излишней революционности — но в итоге подписывают единый текст. Обсуждение прерывается по требованию выборгского губернатора.

Когда депутаты уезжают из Выборга, на вокзале их провожает толпа. На каждой станции тоже стоят люди, приветствуют депутатов — а те бросают им в окна листки с воззванием. Приехав в Петроград, члены Думы с удивлением обнаруживают, что их никто не собирается арестовывать. Столица абсолютно спокойна.

Правый террор

После роспуска Думы многие депутаты-кадеты снимают летние дачи на побережье Финского залива. Там они продолжают свои встречи, на которых обсуждают дальнейшую программу действий партии. 47-летний Михаил Герценштейн приходит на собрания и очень злится — он и в Выборге был против общего воззвания. «Глупость сделали, ну и расхлебывайте теперь. Все равно ничего умного не придумаете», — ворчит он.

Он с семьей проводит летний отпуск неподалеку, в Териоках (сейчас — Зеленогорск, и это уже территория России, а не Финляндии). В планах Герценштейна — баллотироваться на должность московского городского головы, в городе он по-прежнему очень популярен. 18 июля Герценштейн гуляет по пляжу с женой и 17-летней дочерью. Их догоняет человек с револьвером в руке, дважды стреляет в Герценштейна и убегает. Стрелявшего зовут Александр Казанцев.

Бывший депутат убит, его дочь ранена. Власти запрещают перевозить тело в Москву — во избежание беспорядков — и настаивают на похоронах в Финляндии.

За час до смерти бывшего депутата в Москве печатается черносотенная газета «Маяк», первополосный заголовок которой гласит: «Герценштейн убит!».

Убийство произошло на территории Финляндии, поэтому расследует его финская полиция. В противном случае никакого расследования не было бы вообще — глава петербургской тайной полиции отлично знает, что убийство совершено боевой дружиной Союза русского народа, которую создал лично Дубровин, а покровительствует ей столичный градоначальник фон дер Лауниц.

Дубровин активно ищет человека, который мог бы взять вину на себя — например, больного туберкулезом, находящегося на последней стадии. За признание себя виновным он обещает 15 тысяч рублей.

Впрочем, найти не успевает. Подробности убийства становятся известны очень быстро. Бывший член Союза русского народа Лавров, изгнанный Дубровиным и арестованный за незаконное хранение оружия, в отместку неожиданно дает показания о том, как готовилось убийство. Однако ни сам исполнитель Казанцев, ни кто-либо из организаторов пока не арестованы. Крупный скандал начинается и в самом Союзе. Дело в том, что фон дер Лауниц платит руководителю боевой дружины за голову Герценштейна 2000 рублей, а до исполнителей доходит только 300. Они очень недовольны.

Когда Герасимов докладывает о случившемся премьер-министру Столыпину, тот брезгливо морщится: «Я скажу, чтобы Лауниц бросил это дело…» — говорит он.

Следствие будет продолжаться почти три года, Дубровина так и не вызовут в суд даже в качестве свидетеля, все обвиняемые будут помилованы императором по просьбе Столыпина. Убийство Герценштейна — это первая, но далеко не последняя операция боевой дружины Союза русского народа.

Взрыв на Аптекарском острове

12 августа 1906 года, в субботу, премьер-министр Столыпин дома, в своей резиденции на Аптекарском острове, принимает посетителей. На верхнем балконе, прямо над подъездом его дома сидит с няней трехлетний Аркадий Столыпин — Адя, как называют его в семье. Мальчик разглядывает подъезжающих к дому. Он видит экипаж, в котором сидят двое мужчин в форме жандармов и с портфелями в руках. Они заходят в дом, отталкивают швейцара — но им навстречу бросается помощник премьера генерал Александр Замятин — ему кажется, что у посетителей неправильная форма, настоящие жандармы выглядели бы иначе. Столкнувшись с генералом, они бросают портфели на пол. Раздается взрыв.

Дочь Столыпина Мария вспоминает, что она как раз собиралась открыть дверь в свою спальню, когда раздался грохот и вместо двери перед ней оказалось отверстие в стене, а за ним — набережная Невки, деревья и река.

Террористы, швейцар, генерал Замятин «разорваны в клочья», рассказывает Мария Столыпина, кроме них на месте погибает больше тридцати человек. Взрыв такой силы, что на находящейся по другую сторону Невки фабрике вылетают все стекла.

Единственная комната в доме, которая не пострадала, — это рабочий кабинет премьера, он дальше всего от входа. В момент взрыва Столыпин сидит за письменным столом. От ударной волны в воздух взлетает огромная бронзовая чернильница: она перелетает через голову Столыпина, облив его чернилами. Но в остальном премьер цел и невредим.

Он выбегает на улицу искать жену. «Оля, ты где?» — кричит Столыпин. Она показывается на балконе. «Все дети с тобой?» — «Нет Наташи и Ади».

У Столыпиных шестеро детей: пять девочек и сын, самый младший. Наташу и Адю вскоре найдут живыми под обломками дачи — у мальчика сломана нога, а у девочки сильно раздроблены кости обеих ног. 17-летней няне Ади, которая была с мальчиком на балконе, оторвало ноги.

Взрыв слышен издалека. На соседней даче, в гостях у замминистра внутренних дел Крыжановского сидит доктор Дубровин, глава Союза русского народа. Он выбегает на улицу — и начинает оказывать первую помощь. Это скорее легенда, чем правда, однако сам Дубровин охотно пересказывает ее: будто бы он оказывается первым человеком, который подбегает после взрыва к залитому чернилами и засыпанному штукатуркой премьеру. «Сначала умойтесь!» — говорит он пострадавшему и только после этого узнает в нем Столыпина. Тот тоже не сразу понимает, что перед ним Дубровин, — а узнав его, якобы говорит: «А все-таки реформы не остановить!» История совершенно неправдоподобная — но она будет очень популярной среди черносотенцев.

Врачи настаивают на том, что 14-летней Наташе надо ампутировать ноги. Столыпин требует, чтобы они подождали до утра. Утром врачи решат, что без ампутации можно обойтись.

После покушения Столыпин продолжает работать, как будто ничего особенного и не случилось. «Все мы были просто поражены спокойствием и самообладанием Столыпина, — вспоминает министр финансов Коковцов. — Столыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постесняется сказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную ответственность».

На следующий день император предлагает Столыпину денежную компенсацию — премьер отказывается со словами: «Ваше Величество, я не продаю кровь своих детей». Вскоре вся семья Столыпина переезжает в Зимний дворец — царь все равно там не живет, предпочитая Царское Село. В Зимнем жил Трепов, пока был столичным генерал-губернатором, теперь же он рядом с Николаем II в Царском Селе, освободившиеся покои отдают новому «диктатору».

Модный терроризм

Террористическая группа во главе с Азефом несколько месяцев готовит покушение на Столыпина. Об этом Азеф сообщает своему куратору полковнику Герасимову еще в июне — до роспуска Думы. Глава Боевой организации говорит, что не может допустить ареста всех своих подчиненных и предпочтет уйти на покой (недавно то же самое он говорил и Савинкову). Но Герасимов просит его не уходить — и обещает не арестовывать террористов. Они с Азефом договариваются о правилах игры: во-первых, Герасимов советует Азефу как можно чаще заимствовать деньги из партийной казны на личные нужды, ведь бюджет эсеров в тот момент огромен — он составляет сотни тысяч рублей в год (этим Азеф и без наводки Герасимова давно занимается). Но главное — Герасимов хочет знать обо всех перемещениях боевиков. По замыслу Герасимова, это даст ему возможность время от времени пугать их, устанавливая демонстративную слежку. Обычно, заметив агентов полиции, террористы бросают свои конспиративные квартиры и убегают на несколько недель — отсиживаться вдали от Петербурга. И Герасимов, и Столыпин очень довольны этим планом — они уверены, что работа Боевой организации встала.

Однако, успокоившись, Герасимов забывает про группу молодых радикалов, отколовшихся от эсеров, когда те собирались отказаться от террора, — это так называемые максималисты. Они не поддерживают отношений с эсерами, и уж конечно, не делятся своими планами с Азефом. Лидер максималистов — Михаил Соколов по кличке Медведь, и именно он придумывает операцию по подрыву дачи Столыпина на Аптекарском острове.

Казнь Савинкова в Севастополе между тем отменяется. Дату суда переносят, потому что одному из подсудимых всего 16 лет. Савинкову удается сбежать из-под ареста — ему помогает сочувствующий охранник. Он пробирается в Гейдельберг, где живет тяжело больной Михаил Гоц. Идеолог эсеров расстроен взрывом на Аптекарском острове.

Во-первых, считает Гоц, покушение очень плохо подготовлено — на даче Столыпина часто проходят заседания кабинета министров, а террористы выбрали день, когда там не было членов правительства. Кроме того, лидер партии переживает из-за большого числа жертв среди мирного населения. Правда, по его мнению, взрыв дачи Столыпина — единственный ответ на разгон Думы, поэтому не стоит осуждать максималистов. Тем более что у Боевой организации эсеров никаких успехов нет вообще. «Разве вы не видите, что Боевая организация в параличе?» — говорит парализованный Михаил Гоц.

Он предлагает Савинкову изменить подход к террору — начать применять новейшие научные изобретения. Гоц хочет отказаться от использования террористов-смертников — в пользу взрывных устройств с дистанционным управлением, которые позволили бы убивать только избранную жертву, сохраняя жизнь и случайным прохожим, и самим боевикам. А пока такая технология не изобретена — надо воздержаться от терактов.

Савинков уезжает во Францию, а Гоц спустя несколько недель умирает. Операция на спинном мозге прошла неудачно.

Впрочем, несмотря на разочарование Гоца и Савинкова, дело их популярно как никогда. У Боевой организации эсеров больше нет никакой монополии на террор. Еще пару лет назад все громкие теракты в империи были делом рук Азефа и компании, но теперь никакая централизованная организация для политических убийств не нужна — это скорее популярная идеология, вирус, который распространяется сам по себе. По всей стране происходят покушения на госчиновников, которые осуществляют молодые люди, никогда в жизни не видевшие ни Гоца, ни Азефа — но они им и не нужны. Они вдохновлены примером легендарных террористов — убийц Сипягина и Плеве и лозунгом «В борьбе обретешь ты право свое». Почти одновременно со взрывом на Аптекарском острове происходит еще несколько терактов.

Сначала в Петергофе, на глазах многочисленной публики, террорист стреляет в генерал-майора Сергея Козлова. Убийцу хватают, во время допроса оказывается, что он уверен, что стрелял в Трепова. Потом, на следующий день после покушения на Столыпина, на вокзале в Петергофе убивают полковника Георгия Мина, командира Семеновского полка, отличившегося при подавлении декабрьского восстания в Москве. В тот же день в Петергофе совершено нападение на генерала Стааля (он остается жив) — и снова по ошибке, его тоже принимают за Трепова. Всего же с января по июнь 1906 года в разных точках России происходит 37 покушений на крупных госчиновников, и дальше число громких политических убийств только растет — в конце года, например, будет застрелен куратор Союза русского народа, градоначальник Петербурга Владимир фон дер Лауниц. Убийца покончит с собой на месте — и его заспиртованная голова будет выставлена на всеобщее обозрение. Впрочем, это так и не поможет опознать анонимного террориста.

Диктатор в опале

На Трепова эти преступления производят очень сильное впечатление. В начале 1905 года он довольно легко перенес покушение — но смерть постороннего человека, убитого по ошибке вместо него, повергает Трепова в ужас. Его главный кошмар — что он не сможет уберечь жизнь императора. Тем более что Николай II все меньше прислушивается к его советам — Трепов проиграл Столыпину, тот не только занимает его место в Зимнем дворце, но и отбирает его лавры эффективного управленца, который умеет найти выход из любой ситуации.

Отсутствие каких-либо массовых выступлений после роспуска Думы доказывает Николаю II, что Столыпин был прав, а Трепов просто паникер. Но дворцовый комендант считает нарастающее число терактов доказательством того, что болезнь только загнана внутрь и рано или поздно себя проявит. По мнению Трепова, отказавшись собрать правительство парламентского большинства и вернувшись на путь самодержавия, Николай II подвергает себя чудовищному риску, который рано или поздно будет стоить ему жизни.

В сентябре император с семьей уезжает на яхте в путешествие по финским фьордам и не берет с собой Трепова. Всем при дворе очевидно, что это знак опалы. Во время круиза Николай II вдруг вызывает к себе начальника своей канцелярии Мосолова, того самого шурина Трепова, который посоветовал его полтора года назад барону Фредериксу. И протягивает ему телеграмму — из Петербурга сообщают о внезапной смерти 50-летнего Трепова. Император поручает Мосолову срочно разобраться, что случилось.

В Петербурге все считают, что Трепов покончил с собой, но Мосолов опровергает слухи: вскрытие показало, что он умер от сердечного приступа. Все ждут, придет ли император на похороны — но он не прерывает своего круиза. Мосолов разбирает документы покойного и потом отвозит все важное Николаю II. «Очень опечалила меня эта неожиданная смерть», — деловым тоном говорит ему Николай. «Император, безусловно, ценил Трепова, но особой личной к нему симпатии не чувствовал», — пишет в воспоминаниях Мосолов.

Остальные приближенные Николая II вспоминают о Трепове как о смелом человеке, преданном Николаю II, который почему-то дал слабину и начал уговаривать императора стать конституционным монархом. Впрочем, теперь можно с определенностью говорить, что Трепов, а вовсе не Столыпин был прав. Разгон Думы и последующее закручивание гаек не привели к устойчивой стабильности — и угроза, нависшая над императором, никуда не делась. Столыпин переживет Трепова всего на пять лет, Николай II — на 12.

Приглашение на казнь

Через неделю после покушения на Столыпина Совет министров объявляет «войну с терроризмом» — готовит решение о создании в стране военно-полевых судов. Для Российской империи, в которой уже почти полвека существуют и успешно функционируют суды присяжных, это просто революционное нововведение. Суть новой сис­темы в том, что, если преступление является настолько очевидным, «что нет надобности в его расследовании», а преступник пойман с поличным, он должен быть предан военно-полевому суду по законам военного времени. Подобные суды создаются решением генерал-губернатора или другого регио­нального руководителя. На все судебное следствие выделяется 48 часов после совершения преступления. И еще 24 часа на исполнение приговора. Стандартный приговор — это, разумеется, смертная казнь.

На тот момент в России совершенно особенное отношение к смертной казни. Еще в 1741 году дочь Петра I Елизавета, собираясь совершить государственный переворот, поклялась перед иконой, что, став императрицей, не подпишет ни одного смертного приговора. По сути, с этого момента смертная казнь в России становится исключением из правил — после Елизаветы Петровны любой смертный приговор должен быть утвержден лично монархом и это происходит только в крайних случаях. Например, Екатерина II санкционирует казнь организаторов пугачевского восстания.

После восстания декабристов к смерти был приговорен 31 человек, но повесили только пятерых, большинству казнь заменили каторгой.

Чаще смертная казнь применялась во время войны по решению военных судов. За воинские преступления расстреливали, а по приговору гражданских судов — и как правило за политические преступления — вешали. В среднем смертные приговоры выносились не часто — не больше 10 в год. Это наказание не применялось к лицам моложе 21 года и старше 70 лет, а женщину могли приговорить только за посягательство на императора, его семью и власть.

Но с наступлением XX века ситуация меняется в худшую сторону. В одном только декабре 1905 года было казнено 376 человек. Начиная с августа в 1906 году казнят 574 человека. После этого число смертных приговоров растет невероятными темпами: в 1907 году повесят 1139 человек (и это при том, что весной 1907 года военно-полевые суды будут заменены военно-окружными), в 1908 году — 1340, в 1909 — 717. Виселицы, с помощью которых правительство пытается задавить революцию, вскоре назовут «столыпинскими галстуками».

Эффективность репрессий неочевидна. Даже по мнению главы тайной полиции Герасимова, военно-полевые суды приносят больше вреда, чем пользы: способствуют произволу и увеличивают число врагов режима; под суд отдают далеко не только террористов; судят не юристы, а обычные офицеры, поэтому приговоры основываются не на законах, а на личных отношениях. «Введение военно-полевых судов имело характер какой-то мести, а такое чувство для правительства недостойно», — считает Герасимов.

Введение военно-полевых судов вносит раскол в ряды сторонников Столыпина. Лидер проправительственной партии «Союз 17 октября» Александр Гучков однозначно за — он поддерживает жесткие меры в отношении революционеров. С ним категорически не согласен Павел Рябушинский, он уходит от октябристов, вместе с Шиповым и графом Гейденом они создают новую партию — «Партию мирного обновления».

Обыденность смертной казни — примета нового времени. И это страшно мучает Льва Толстого, еще в 1881 году протестовавшего против казни цареубийц. В мае 1908-го он напишет статью «Не могу молчать». В ней он будет доказывать, что власти — еще хуже, чем революционеры: «Вы, правительственные люди, называете дела революционеров злодействами и великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы вы не делали, и не делали в несравненно большей степени… Если есть разница между вами и ими, то никак не в вашу, а в их пользу».

Для большой части российского общества роспуск Думы становится началом долгого периода разочарования в политике. По словам Струве, это «самая мрачная страница русской истории». Сам Струве продолжает бороться и даже баллотируется в следующую Думу, но очень многие интеллигенты делают другой выбор — они предпочитают жить за границей.

Мережковские в Париже, Горький и Андреева возвращаются из Америки и селятся на итальянском острове Капри. Европу начинают наводнять российские подданные — но это вовсе не революционеры-беглецы, которые не имеют возможности вернуться на родину. Это вполне преуспевающие люди, дворяне и интеллигенты, которых так расстраивает ситуация в России, что они решают жить в другом месте.

«Новый! Новый!»

Дочь премьер-министра Столыпина Наташа поправляется очень медленно — ампутация ног ей уже не грозит, но ходить она не может. Через два месяца после теракта, в октябре, император вдруг советует Столыпину принять крестьянина из Тобольской губернии Григория Распутина. Но премьер-министр забывает об этой просьбе. А 38-летний проповедник (который называет себя «старцем») бывает у императора все чаще. Его вызывают к больному цесаревичу Алексею.

О том, что наследник престола болен гемофилией, Николай и Александра узнают вскоре после его рождения. У мальчика не сворачивается кровь, любой маленький порез может привести к бесконечному кровотечению, а любой ушиб — перерасти во внутреннюю гематому. Это генетическое заболевание, которое передается по женской линии, все мужчины в семье Аликс были больны гемофилией. Врачи бессильны, поэтому черногорки, подруги императрицы, постоянно приводят в дом народных целителей, которые могли бы облегчить страдания мальчика.

Первый сильный приступ происходит у двухлетнего Алексея как раз осенью 1906 года. Стана и Милица приводят Распутина — и царевичу становится лучше. Впервые увидев «старца», Алексей начинает кричать «Новый! Новый!». Цесаревич так называет всех незнакомцев, но Распутин говорит царю, что это важный знак — и даже просит поменять ему фамилию на «Распутин-Новый». Николай II удовлетворяет его просьбу.

С этого момента Распутин становится незаменим — императрица очень мучается из-за того, что по ее вине так сильно страдает сын, поэтому Распутина вызывают всякий раз, когда Алексею становится хуже. И он помогает.

Аграрная реформа

Тем временем премьер-министр Столыпин пользуется роспуском Думы, чтобы запустить свою самую важную реформу — аграрную. Его проект совсем не похож на вариант Герценштейна, который обсуждали депутаты. Он совершенно не собирается отчуждать землю у помещиков, чтобы отдавать ее крестьянским общинам.

В российской традиции начала XX века у крестьянина не может быть индивидуального права собственности на землю — каждый крестьянин неотделим от коллектива, то есть общины. Землю обрабатывают семьями, но в любой момент могут перераспределить между домовладениями — при этом порядки внутри общины довольно авторитарные. Революционная идея Столыпина заключается в том, чтобы разрушить общину, поощряя выход из нее отдельных крестьян и передавая крестьянам землю в частную собственность. С одной стороны, каждый крестьянин может выйти из общины и получить свою часть. С другой, он может купить себе кусок земли в кредит — через крестьянский банк. Земли, которые продаются крестьянам, должны выкупаться банком у помещиков по рыночной цене. Кроме того, в банк поступают земли, принадлежащие императору и его семье. Наконец, один из самых важных аспектов реформы — землеустройство, то есть объединение множества полос, между которыми иногда пролегают значительные расстояния. В итоге должен возникнуть обособленный хутор или отруб.

Столыпину удается принять закон о земельной реформе уже 9 ноября — то есть меньше чем через полгода после того, как он возглавил правительство.

Реформу, принятую в отсутствие Думы, воспринимают в штыки и оппозиционеры, и сторонники режима. Многие социалисты считают, что землю у помещиков нужно изымать, а не выкупать, а крестьянам — раздавать, а не продавать. А члены Союза русского народа критикуют с другой стороны. Дубровин считает крестьянскую общину одним из самых надежных устоев самодержавного строя. Проведение столыпинских проектов выгодно, пишет правая пресса, только жидомасонам, стремящимся поколебать трон. Но влияние Столыпина на императора пока прочно — указ подписан и начинает выполняться.

Бочка с капустой

Столыпинская реформа должна ударить прежде всего по революционерам в деревне. Эсеры — последователи народников — тоже идеализируют крестьянскую общину, это их роднит с черносотенцами. Они, правда, считают, что общинам надо передать всю землю: и помещичью, и государственную. Превращение крестьян в индивидуальных собственников должно выбить у эсеров почву из-под ног.

Одновременно с этим власти почти побеждают эсеровскую Боевую организацию. Глава Боевой организации, Евгений Азеф, преемник и лучший друг легендарного Гершуни, ставший куда более успешным террористом, чем основатель, пользуется абсолютным авторитетом в партии. Но образ жизни самого Азефа сильно изменился — если раньше он жил в основном в эмиграции и время от времени присылал в полицию доносы о некоторых готовящихся операциях, то теперь ситуация перевернулась: Азеф остепенился, он живет в Петербурге и очень близко подружился со своим куратором, главой столичной тайной полиции полковником Герасимовым. Более того, Азеф становится его единственным другом.

Герасимов, который рапортует Столыпину, что террор у него под контролем, — человек очень странный. Чтобы его не вычислили террористы, он сам вынужден скрываться. Герасимов снимает квартиру под чужим именем, представляясь коммивояжером, пользуется поддельным паспортом.

О том, где живет начальник тайной полиции, известно только одному особо доверенному его сотруднику, который убирает шефу квартиру и готовит завтрак. Кроме него только один человек знает адрес Герасимова — это его лучший друг и самый ценный агент Азеф. Он приходит к нему в гости раза два в неделю, а иногда и чаще. Они часами сидят и беседуют: о терроре, о революции, о политике. Герасимов вспоминает, что по своим убеждениям Азеф кажется ему довольно умеренным человеком — обычным либералом, который «с нескрываемым раздражением, отзывается о насильственных революционных методах». Азеф считает, что России нужны постепенные реформы и даже хвалит аграрную реформу Столыпина.

Герасимова очень удивляет, что Азеф с такими взглядами не только попал в ряды революционеров, но и выдвинулся на одно из руководящих мест. «Так случилось», — объясняет Азеф. У лидера террористической организации и главы тайной полиции возникает искренняя дружба. Возможно, Герасимов — это единственный человек, с которым Азеф может быть откровенен почти до конца (даже жена Азефа не знает о том, что он агент полиции). При этом Азеф, скорее всего, вовсе не считает себя предателем, — как двоеженец, он искренне любит обе части своей жизни. Живя душа в душу с Герасимовым и выдавая ему почти все планы террористов, он при этом втайне от него планирует операцию по спасению своего первого друга и учителя — Григория Гершуни.

Основатель Боевой организации эсеров, конечно, не попал под амнистию октября 1905 года. Осенью 1906-го он все еще сидит в Акатуйской тюрьме в Восточной Сибири.

План побега, придуманный эсерами во главе с Азефом, очень прост. Заключенные занимаются производством квашеной капусты и соленых огурцов, которые закатывают в бочки и относят в соседний поселок. Однажды утром в одну из таких бочек залезает Григорий Гершуни — он небольшого роста, поэтому с трудом, но помещается. Наверх тянется трубка, через которую он дышит, на голове лежит плотный кусок материи, присыпанный капустой. Бочку с Гершуни выносят из тюрьмы, через несколько часов он начинает задыхаться, кислый сок заливает глаза — однако он держится, чтобы не выдать себя до вечера. Вечером сообщники в поселке помогают ему выбраться, дают лошадь и помогают добраться до железной дороги. Спустя пару дней он садится на пароход во Владивостоке и едет в Сан-Франциско.

По Америке Гершуни проезжает как супергерой, вернувшийся с того света. Русские эмигранты принимают его восторженно, и эсеры умоляют Гершуни сделать то, что не получилось у Горького: проехать с турне по США, собрать денег на нужды революции. Он действительно проводит ряд высокооплачиваемых мероприятий для еврейской общины, но торопится вернуться в Европу. Гершуни почти удается избежать скандалов, а когда российское посольство пускает слух о том, что беглый террорист неуважительно отзывается о президенте Теодоре Рузвельте, он немедленно пишет письмо в The New York Times (и газета печатает его), что относится к президенту США со всем уважением.

К февралю 1907 года Гершуни добирается до России — вернее, до той ее части, где он может находиться, не опасаясь ареста, — до Финляндии. Встречает его, конечно, любимый ученик — Евгений Азеф. Они коротко беседуют перед партийным съездом, где должно состояться триумфальное возвращение Гершуни в строй.

Все товарищи ждут, что он вдохнет новую жизнь в ослабевшую Боевую организацию, но Гершуни шокирует однопартийцев: он произносит речь о миролюбии. Он призывает эсеров не нападать на других оппозиционеров (даже на кадетов) и стремиться к созданию единой социалистической партии. А террористов нового поколения осуждает — поскольку они убивают слишком много случайных невинных людей. Словом, из тюрьмы основатель Боевой организации вышел почти либералом.

Петросовет в суде

Лев Троцкий тем временем сидит в Петропавловской крепости и читает французские романы. «Лежа на тюремной койке, я упивался ими с таким же чувством физического наслаждения, с каким гурманы тянут тонкое вино или сосут благоуханную сигару», — вспоминает он. Когда ему приходится покинуть одиночную камеру, чтобы предстать перед судом, Троцкий, по его словам, даже испытывает некоторое сожаление.

Суд над членами Петросовета начинается 19 сентября. Процесс открытый — по словам Троцкого, власти таким образом хотят скомпрометировать «либерализм» Витте, показав всю его слабость по отношению к революции. Процесс превращается в грандиозное шоу — вызвано около 400 свидетелей, из которых больше 200 приходят и дают показания.

Звезда процесса — Троцкий, он выступает, как в театре. В зале сидят его старенькие родители. Матери очень нравятся речи сына, она говорит, что Лев так хорошо говорит, что его просто не могут наказать — наоборот, должны как-то наградить.

Но главным героем суда неожиданно оказывается человек со стороны — не подсудимый и не адвокат. Это Алексей Лопухин, бывший директор департамента полиции, назначенный еще Плеве и уволенный Треповым в феврале 1905 года, после убийства великого князя Сергея. Лишившись должности в столице, он на короткое время был назначен губернатором Эстонии (тогда — Эстляндии). Правда, продержался в этой должности Лопухин всего полгода — до октября 1905-го. Итак, год спустя, в разгар суда над Петросоветом, Лопухин неожиданно решает предать гласности известные ему факты: рассказать о том, что в помещении губернского жандармского управления печатались листовки с призывами к погромам, что полиция сама организовывала черносотенные банды и докладывала об этом императору Николаю II. Наконец, по мнению Лопухина, столица избежала погромов только благодаря деятельности Петросовета.

Доклад об этом бывший сотрудник МВД отправляет нынешнему министру (а также своему другу детства, однокласснику по орловской гимназии) Петру Столыпину. А копию — в суд, который рассматривает дело Петросовета. Адвокаты зачитывают его письмо 13 октября — оно производит эффект разорвавшейся бомбы. Лопухин готов явиться в суд в качестве свидетеля, но судья отказывается его вызывать. Тогда подсудимые выражают протест — и перестают участвовать в судебных заседаниях. Процесс завершается уже без подсудимых в зале. Их приговаривают к бессрочной ссылке на поселение в Салехард (тогда — Обдорск). Это неожиданно мягкий приговор — вообще-то обвиняемые ждали каторги, но, видимо, свою роль сыграло письмо Лопухина.

Троцкого вместе с другими осужденными этапируют на Ямал в феврале 1907 года. Погодные условия экстремальные. Осужденные доезжают до Березова. Это легендарный населенный пункт по дороге в Салехард, сюда в 1727 году был сослан и здесь спустя год умер ближайший фаворит Петра I Александр Меншиков, два года управлявший страной после его смерти. Князь Меншиков в некотором роде является предшественником Троцкого. Именно он был первым в истории руководителем Санкт-Петербурга, он же считается первым в истории России военным министром. Троцкий станет его преемником на этих должностях через десять и одиннадцать лет.

Здесь Троцкий решает остановиться. Он симулирует приступ радикулита и остается в Березове. Остальные ссыльные едут дальше. Местный житель помогает Троцкому найти умелого проводника-коми с упряжкой оленей, который должен вывезти его к Уралу — это 700 км на запад. Проводник оказывается вдрызг пьяным и засыпает по дороге, рискуя погубить и себя, и революционера. Тогда Троцкий снимает с него шапку, и мороз приводит проводника в чувство. Обратный путь до Петербурга Троцкий проделывает в рекордный срок — за 11 дней. Давние товарищи принимают его за привидение, ведь они точно знают, что Троцкий должен быть на Ямале — новость о его побеге еще не успела дойти до столицы.

Взяв с собой жену, Троцкий сначала едет в Финляндию — туда, где живут его ближайшие товарищи, Ленин и Мартов. Спокойно пишет книгу о своем побеге, после чего на полученный гонорар уезжает в Стокгольм.

Бомба в дымоходе

Побег Троцкого действительно не скоро замечают — в Петербурге и без него немало новостей. В конце января 1907 года доктор Дубровин просит своего личного секретаря Александра Прусакова достать ему план дома Витте по адресу Каменноостровский проспект, дом 5. Он уточняет, что это просьба царя — тот подозревает Витте в том, что он революционер, и просит Дубровина проверить, раздобыть доказательства. В доме Витте, говорит Дубровин, хранятся письма, которые могут его разоблачить, — и именно эти письма надо найти и отнести царю. Дубровин обещает Прусакову за схему дома Витте либо тысячу рублей — либо звание почетного гражданина, которого тот как раз добивается.

Через несколько дней, разбирая бумаги на столе начальника, Прусаков обнаруживает черновик статьи, написанный рукой Дубровина, в которой говорится о покушении на графа Витте — автор доказывает, что преступление совершили социалисты. Прусаков очень удивлен — он ничего не слышал ни о каком покушении.

Как раз в этот день крестьяне Степанов и Федоров через задний двор подходят к дому Витте на Каменноостровском проспекте, забираются на крышу и опускают в дымоходы две «адские машины» с часовым механизмом, начиненные взрывчаткой. Они думают, что выполняют задание «партии анархистов», которая заказала им убить Витте. Спустившись с крыши, они идут к ожидающему их за воротами Александру Казанцеву, члену боевой дружины Союза русского народа. Это тот самый Казанцев, который полгода назад убил депутата Герценштейна. Теперь же он, представившись анархистом, дал двум крестьянам бомбы. Сделав дело, они идут в трактир. Пьют чай, Казанцев дает им два рубля и они расходятся.

Вечером Казанцев приезжает рассерженный — взрывов не было. Теперь нужно, объясняет он исполнителям, опустить в трубы какой-то груз. Федоров и Степанов берут старые утюги, веревки и снова едут к дому Витте. Но на месте они видят, что дом окружен полицией. Они выбрасывают утюги и убегают. Бомбы обнаружил истопник, когда собирался затопить печь: увидев веревку, свисающую из дымохода, он потянул за нее, и из трубы вывалился ящик с часовым механизмом. На его счастье, кустарная «адская машина» не сработала: внутри два фунта охотничьего пороха и часовой механизм от старого будильника с плохо приделанными капсюлями.

Во время обыска дома графа Витте бывший премьер спрашивает главу тайной полиции Герасимова, кто мог быть организатором этого покушения. «Не знаю, во всяком случае, это не революционеры», — отвечает полковник.

На следующий день секретарь Дубровина Прусаков становится свидетелем еще более странной сцены: он заходит в кабинет Дубровина, когда тот ругается с незнакомыми людьми. «Ты разве держал когда-нибудь в руках три тысячи рублей?» — кричит Дубровин. Те в ответ грозят пойти к Витте. Когда незнакомцы уходят, Дубровин объясняет секретарю: «Вот, враги меня не оставляют в покое, ко мне подослали левые, жиды и граф Витте, чтобы получить с меня 3000 рублей, угрожая в противном случае объявить, что покушение на графа Витте организовано Союзом русского народа».

После этого Дубровин достает из кармана все тот же черновик статьи про покушение — и просит опубликовать его в «Русском знамени». Еще несколько статей о том, что Витте сам инсценировал покушение на себя, пишет Прусаков.

Герасимов же идет к Столыпину — чтобы доложить, что покушение, несомненно, организовано Союзом русского народа. «Это настоящее безобразие, — возмущается Столыпин. — Эти люди совершенно не понимают, в какое трудное положение они ставят меня, все правительство. Пора принимать против них решительные меры».

Тем временем к крестьянам Федорову и Степанову снова приходит Казанцев. Они оба сидят без работы — а он предлагает поехать всем вместе в Москву и обещает, что они будут жить за его счет. В Москве он селит их в своей квартире и рассказывает, что теперь им надо убить «вредного человека — черносотенца». И учит стрелять. Федоров стреляет лучше, поэтому именно ему поручено выполнить задание. Он выслеживает «вредного человека», на которого указывает Казанцев, и убивает его.

На следующий день Степанов и Федоров узнают из газет, что убит бывший депутат Госдумы Григорий Иоллос. Он был евреем, кадетом и близким другом покойного Герценштейна.

Только тогда они понимают, что «попали в руки черносотенца», и решают его убить.

Федоров перерезает Казанцеву сонную артерию.

У Дубровина между тем готово продолжение списка врагов русского народа. Следующими мишенями в нем значатся Владимир Набоков и Павел Милюков.

Правая сила

На самом деле Столыпин не может принять никаких решительных мер против Союза русского народа — у него слишком много влиятельных покровителей. Столичный градоначальник фон дер Лауниц убит, но большим поклонником черной сотни является преемник Трепова, новый дворцовый комендант Владимир Дедюлин, который регулярно организует приемы членов Союза русского народа у императора. Но дело, конечно, не в Дедюлине — самому императору и императрице очень нравится Союз русского народа, им не может не льстить все то, что говорят им Дубровин и его единомышленники.

В декабре Столыпин приносит императору указ об отмене ряда ограничений, наложенных на евреев, в том числе черты оседлости. Император обещает подписать, но вскоре возвращает бумагу: «Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу — внутренний голос все настойчивее твердит Мне, чтобы Я не брал этого решения на Себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям, — объясняет Николай II премьеру. — Я знаю, Вы тоже верите, что "сердце Царево в руках Божьих". Да будет так. Я несу за все власти Мною поставленные великую перед Богом ответственность и во всякое время готов отдать Ему в том ответ».

Незадолго до этого в 1906 году в Киеве проходит так называемый Всероссийский съезд русских людей, в котором участвуют и члены Союза русского народа, и других организаций. «Каждый из нас страдает за себя, но есть один Человек, который страдает за всех нас, за всю Россию и страдает безмерно», — говорит в своей речи Дубровин, предлагая помолиться за императора, — аудитория согласна. Император, императрица, а также отец Иоанн Кронштадтский присылают приветственные телеграммы. Это самый многочисленный съезд черносотенцев — приезжает больше 500 человек со всей страны.

Монархисты долго обсуждают вопрос об объединении всех правых организаций — ничего не получается, так как Союз русского народа объединяться не хочет, а просто предлагает всем влиться. Участники требуют изменить избирательный закон, лишив евреев избирательных прав, и принимают обращение к премьер-министру, требуя законодательно ограничить принятие на госслужбу инородцев. «Пусть мы будем одиноки, пусть нас не станут называть европейцами, пусть зовут черносотенцами; пусть уверяют, что мы глупцы и невежды. Мы лучше останемся одиноки со своею правдою и народною совестию… Пусть ни один из нас не попадет в Думу; воля Божия. А правда наша нам дороже и тысячи Дум», — говорит на съезде активист Союза русского народа отец Иоанн Восторгов.

Впрочем, на этот раз правые все же намерены побороться за Думу — сам Дубровин по-прежнему ее не признает, зато баллотируются многие его единомышленники. Да и Столыпин, хоть и недоволен Союзом русского народа, выделяет ему деньги на предвыборную агитацию. По воспоминаниям Полубояриновой, отдельная просьба премьера — провести в Думу от Кишинева активиста Союза русского народа Владимира Пуришкевича, бывшего сотрудника МВД.

Первый административный ресурс

Предвыборная кампания в Думу второго созыва начинается в декабре — и она становится первой настоящей избирательной гонкой. Если выборы в первую Думу многие партии — как правые, так и левые — игнорировали, то теперь все относятся к этому серьезно. Больше того, правительство в этот раз решает не пускать выборы на самотек. Правительство Витте и Дурново почти не вмешивалось в предвыборную кампанию — и в итоге получило совершенно нелояльную Думу, но Столыпин не собирается повторять его ошибок.

Правил, регулирующих избирательную кампанию, не существует. Агитировать могут как любые легальные партии («Союз 17 октября», Союз русского народа и другие), так и незарегистрированные, как кадеты. На несис­темную оппозицию накладывается ряд ограничений: она, например, не может проводить агитационные митинги. То есть кадеты могут баллотироваться поодиночке — но не могут упоминать партию в предвыборных мероприятиях.

К примеру, в Госдуму от Москвы баллотируется известный адвокат Василий Маклаков. В своем выступлении он рассказывает о достижениях кадетов в первой Думе и употребляет местоимение «мы». «Кто это мы? — прерывает его речь полицейский. «Я и мои единомышленники», — отвечает Маклаков. «Я запрещаю говорить мы, — продолжает пристав, — вы говорите о кадетах, а это партия преступная, о ней говорить нельзя». — «Хорошо, вместо "мы" я буду говорить "они"». Публика смеется.

Тактика кадетов строится на том, что они пугают избирателей черносотенцами — предлагают голосовать за себя как за единую оппозицию: отдавать голоса левым — опасно, они могут не пройти, и тогда верх возьмут монархисты.

Победители предыдущих выборов, кадеты, испытывают огромное давление. Мало того, что всем депутатам предыдущего созыва, подписавшим выборгское воззвание, запрещено баллотироваться. Не допущены и многие другие — например, вернувшийся из Америки в 1905 году лидер партии Милюков не проходит ценз оседлости: он имеет квартиру в собственности меньше года, значит, не может избираться в Думу.

При этом остальные оппозиционеры постоянно обвиняют кадетов в близости к власти. Милюкову припоминают его тайные переговоры со Столыпиным, ходят слухи, что последняя их встреча состоялась уже в ходе предвыборной кампании — Милюков пытался добиться от премьера легализации партии, но тот взамен потребовал, чтобы лидер кадетов пообещал, что не будет заключать альянс с левыми.

Ленин исходит желчью по поводу этих слухов. Вот как он описывает этот предполагаемый диалог. «Милюков беседует на аудиенции со Столыпиным: "Изволите видеть, ваше-ство, я расколол революцию и оторвал от нее умеренных! На чаек бы с вашей милости"… Столыпин: "Н-да, я походатайствую о вашей легализации. Знаете, Павел Николаич, вы лаской раздробляйте рабочую сволочь, а я ее дубьем буду. Вот мы тогда с обеих сторон… По рукам, Павел Николаич!"»

Власть пытается применить административный ресурс на выборах — впервые в российской истории, оттого иногда очень стыдливо. На сельских участках местные земские начальники, не стесняясь, подсказывают, за кого надо голосовать (поддерживают кандидатов от правых партий), — свидетелем такого управляемого голосования становится, например, избиратель из Полтавской губернии писатель Владимир Короленко. А Святейший Синод обязывает всех священнослужителей идти голосовать (без разъяснения за кого).

Помимо правых в Думу впервые массово идут и левые: правда, с разными целями. Большинство социалистов считает, что думскую трибуну можно использовать как площадку для агитации за будущую революцию, хотя некоторые все же думают, что Дума может стать самостоятельным центром принятия решений — и впоследствии Россия превратится в нормальную парламентскую демократию. Ленин, конечно, такую точку зрения считает предательством — поэтому умудряется громить меньшевиков даже в тот момент, когда большевики идут на выборы в рамках единого с меньшевиками «левого блока».

Результаты оказываются ошеломляющими для правительства: причем, как вспоминает министр финансов Коковцов, даже собственные сотрудники дезинформируют Столыпина, уверяя его, что правые и октябристы получают большинство. На самом деле одной из крупнейших фракций вновь оказывается кадетская (без Милюкова, но зато депутатом Думы избран Петр Струве). Но главная неожиданность — успех левых партий, у них треть мест в новой Думе — это намного больше, чем у правых.

Дума начинает работу 20 февраля в Таврическом дворце — на этот раз без приема у императора. Во время церемонии открытия происходит скандал: при упоминании имени императора все правые депутаты немедленно встают. Левая часть зала остается сидеть — поднимается только один высокий рыжебородый человек. Товарищи шикают ему: «Садитесь!» Он сначала садится, но потом снова встает. Это Петр Струве.

Проходит чуть больше недели и в большом зале Таврического дворца обваливается потолок. Это случается в выходной день — пострадавших нет. Ходят слухи о бомбе — но никаких признаков злого умысла полиция не находит. Заседания временно переносят в другое помещение.

Через две недели после открытия второй Думы — возможно, наиболее оппозиционной в российской истории — умирает Константин Победоносцев. Он уже полтора года в отставке, несколько месяцев не доживает до 80 лет. Победоносцев верит только в самодержавие — и давно считает, что все потеряно, все пропало.

Молодой человек из Кутаиси

6 марта в Думу приезжают члены правительства. В ложах сидят семьи министров. На трибуну выходит Петр Столыпин и зачитывает программу правительства. Депутаты сидят тихо, чем удивляют министров — в предыдущей Думе появление Горемыкина на трибуне сопровождалось выкриками «В отставку!» — а тут депутаты молчат. Члены правительства довольны — неужели Дума и правда поутихла и готова к конструктивной работе, удивляются они.

На самом деле настроение депутатов совсем другое. Членов правительства они считают своими злейшими врагами: роспуск Думы, военно-полевые суды, смертные казни, ссылки политзаключенных, покровительство черной сотне — вот имидж власти. Столыпин и его министры кажутся большинству депутатов кровавыми тиранами. Поэтому кадеты решили встретить их появление «гордым молчанием». А социал-демократы как раз собираются высказаться, но после речи премьера.

Речь Столыпина разительно отличается от прошлогоднего выступления Горемыкина. Прежний премьер был уверен, что работать с Думой невозможно, — Столыпин, наоборот, приносит на первое заседание подробный перечень новых законопроектов, которые он хочет предложить депутатам. Это и начатая правительством земельная реформа, и законы, которые должны гарантировать неприкосновенность личности, и реформа местного самоуправления, и поправки в уголовный кодекс, и закон о создании ипотечной сис­темы, и меры по улучшению ситуации с правами рабочих, и школьная реформа. Поразительный контраст с прошлогодними «прачечной и оранжереей».

Любопытно, что, описывая ситуацию в стране, Столыпин употребляет слово «перестройка»: «Страна находится в периоде перестройки, то есть брожения», — уточняет премьер, а значит, каждая деталь любого нового закона может повлиять на будущее страны.

Когда Столыпин заканчивает, слово предоставляется 25-летнему меньшевику Ираклию Церетели — депутату от грузинского города Кутаиси. Он лидер фракции социал-демократов, и ему предстоит от имени Думы отвечать на приветственное послание 44-летнего Столыпина.

Церетели принадлежит к одной из самых известных дворянских семей в Грузии. В 1900 году он поступил на юрфак Московского университета — в самый разгар студенческих волнений. В тот момент, когда 72-летнего Льва Толстого отлучали от церкви, 18-летний первокурсник Ираклий Церетели был осужден за участие в протестах и отправлен в ссылку в Сибирь, где провел почти три года. В 1903-м Церетели вернулся в Грузию, потом, опасаясь ареста, уехал в Берлин, где поступил в университет Гумбольдта. Словом, к 25 годам у депутата Церетели уже большой политический опыт.

Его совершенно не впечатляет примирительная речь Столыпина. Он говорит, что не может верить всем предложениям премьера, потому что правительство уже «попрало ногами» все существующие законы, «набило каторги и тюрьмы борцами за свободу», применило «средневековые пытки» и так далее. Церетели вспоминает, что в ходе предвыборной кампании власти прилагали все усилия, чтобы не допустить в Думу оппозицию, но народная «ненависть к правительству порвала тысячу преград». Никакой веры Столыпину нет и быть не может, резюмирует Церетели.

С самого начала его ответной речи правые депутаты, в первую очередь представители Кишинева Пуришкевич и Крушеван, кричат: «Ложь!», «Долой!». Председатель Думы просит их помолчать, поскольку «не находит в словах ничего, за что его следовало бы остановить».

Церетели вспоминает, как год назад после речи старого премьера Горемыкина на трибуну вбежал Набоков и сказал: «Исполнительная власть да подчинится власти законодательной!» Теперь уже ясно, говорит он, что исполнительная власть не собирается подчиняться Думе, более того, весьма вероятно, эту Думу распустят, «быть может, через неделю». Но народ, говорит Церетели, добьется своего, с Думой или без Думы, — и воле народа правительству лучше подчиниться, пока не поздно.

Правые депутаты кричат, председатель просит депутата Церетели воздержаться от призывов к вооруженному восстанию. Тот отвечает, что вовсе не призывает к вооруженному восстанию — наоборот, правительство своими репрессивными мерами провоцирует грядущую волну насилия.

Левые аплодируют, правые свистят. На трибуну снова выходит Столыпин — хотя и не собирался. 44-летний глава правительства решает ответить 25-летнему депутату. Он напоминает, что по воле императора Госдуме не дано право выражать правительству своего неодобрения или порицания. Однако он будет рад сотрудничать с той частью Думы, которая готова к конструктивной работе и к конструктивной критике, — он даже будет приветствовать разоблачения многочисленных злоупотреблений, которые случаются в России. По его словам, «в тех странах, где еще не выработано правовых норм», центром власти являются не государственные институты, а люди, а «людям свойственно и ошибаться, и злоупотреблять властью». Но совсем иначе, предупреждает Столыпин, он будет относиться к депутатам, которые хотят вызвать у правительства «паралич воли», чьи слова, обращенные к власти, сводятся к требованию: «Руки вверх!». «На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: "Не запугаете"», — после чего Столыпин покидает Таврический дворец.

Диалог между Столыпиным и Церетели удивительно напоминает разговор слепого с глухим. Каждый из них считает другого абсолютным злом. С точки зрения Церетели, Столыпин — тиран, который своими репрессиями радикализирует население, с точки зрения Столыпина, угроза стабильности — это несис­темный оппозиционер Церетели, который раскачивает лодку.

«Мы точно так же, как и вы, дадим ответ перед историей», — говорит Столыпин. С точки зрения истории прав оказался Церетели — все усилия Столыпина в конце концов ни к чему не приведут, он не сможет предотвратить революции. Она произойдет ровно по тому сценарию, который описал 25-летний депутат из Кутаиси.

Суд над Лениным

«Правительство объявило еще раз войну народу», — пишет после открытия Госдумы лидер большевиков, теперь под псевдонимом Николай Ленин. Он живет в Куоккале, это территория Финляндии, правда, всего в часе езды от Петербурга. И каждый день пишет огромные статьи о политической ситуации в столице. Он, как обычно, все время борется, все время кого-то унижает, все время над кем-то издевается — такое ощущение, что он только и делает, что пишет гадости. Ленин упоенно ругает кадетов, эсеров, трудовиков, в общем, всех, кого может, но самая любимая мишень — это ближайшие товарищи, меньшевики. Фракцию социал-демократов в Думе во главе с Церетели Ленин смешивает с грязью с особым наслаждением.

Ленин обвиняет Церетели и меньшевиков в предательстве: по его мнению, единственная цель участия в работе Думы — «разъяснять массам иллюзорность всяких надежд на мирный исход борьбы за власть». Таково решение съезда РСДРП, от которого депутаты не должны отклоняться. Никакого мирного исхода быть не может, только война, только революция, только диктатура пролетариата. С его точки зрения, любая деятельность, которая не направлена на то, чтобы приблизить кровавую развязку, — это предательство и саботаж. Депутаты-меньшевики «укрепляют в массах надежды на мирный исход», возмущается Ленин, а значит, «они дезорганизуют "силы революции" внутри Думы».

Оскорбления Ленина, утверждающего, что меньшевики пресмыкаются перед кадетами, вдруг переполняют терпение однопартийцев. Они решают провести «партийный суд» над Лениным — за то, что он все время издевается над своими же.

Ленина судят девять судей: трое от меньшевиков, трое от большевиков, по одному от латышских, польских социал-демократов и от БУНДа. Речь Ленина на суде только называется защитной — на самом деле она атакующая. Он говорит, что вовсе не он расколол партию, а Церетели и другие меньшевики из Думы. А раз партия раскололась, значит, она мертва и больше не существует. Он считает себя свободным от каких-либо моральных обязательств в отношении однопартийцев, которые оказались предателями. Тех социал-демократов, которые пытаются договориться с либералами, он считает «политическими врагами», будет проповедовать среди народных масс ненависть, отвращение, презрение к ним и будет вести против них борьбу — на истребление.

На этой откровенной речи суд и заканчивается. Судьям нечего ответить. По сути еще раз повторяется эпизод с народниками в ссылке, когда Ленин заявил товарищам, что на их мнение плюет.

Принцип Ленина: «чем хуже — тем лучше». Он за самые страшные репрессии — потому что они приблизят революцию. В этом смысле он — поклонник Столыпина.

Ленин часто обвиняет своих товарищей в том, что они неясно мыслят. Его ход мыслей предельно четкий — и в ближайшие десять лет не изменится ни на сантиметр. В феврале 1906 года Ленин пишет статью «Вторая Дума и задачи пролетариата». Удивительно, насколько пророческим окажется этот текст:

«Этот бой будет дан не в Думе. Этот бой решит восстание пролетариата, крестьянства и сознательной части войска. Этот бой надвигается на нас всем ходом событий.

Будьте же готовы, рабочие, к серьезным событиям. Не тратьте своих сил понапрасну. Нам не надо ускорять развязки: пусть царь и его черносотенные слуги нападают первые. Им придется нападать на народ, разгонять Думу, отменить избирательный закон, начинать ряд насилий, чтобы развязаться с новой Думой.

Пусть насильники начинают. Пролетариат должен стойко, твердо, выдержанно готовить более и более широкие массы народа к великому, отчаянному бою за свободу. Мы будем вновь собирать новые силы для нового, еще более грозного, решительного выступления, когда разгорится костер левой Думы во всероссийский пожар».

Суд над бизнесом

10 апреля московские власти принимают беспрецедентное решение — приказано выслать из города Павла Рябушинского, одного из самых богатых людей Москвы. Причем руководителя Банкирского дома братьев Рябушинских высылают не из-за проблем в бизнесе, а по политическим причинам. Претензии даже не лично к оппозиционному финансисту, а к принадлежащей ему газете «Утро».

Первое предупреждение газете вынесено в феврале, второе — в марте за фельетон «Диктатор Иванов 16-й», пародирующий Столыпина и описывающий тот день, когда этот «диктатор» распустит нынешнюю Думу. Обычно за подобные тексты наказывают журналистов, причем ссылка — стандартная кара за так называемые «оскорбительные» публикации. Но в этот раз все иначе, в «Утре» оскорбительные тексты появляются регулярно, и, несмотря на многочисленные предупреждения, она продолжает держаться «противоправительственного направления», констатируют власти и наказывают собственника.

Павел Рябушинский — конечно, самый известный оппозиционер среди московских крупных предпринимателей, однако далеко не единственный. Он вместе с другими молодыми наследниками купеческих династий в конце 1905 года создавал «Союз 17 октября», входил в ЦК партии, но уже в 1906 году поссорился с ее руководителем Александром Гучковым. Гучков одобряет репрессивные меры правительства на сто процентов, а Рябушинский — категорически против смертных казней.

Ссылка миллионера — событие нечастое, но у семьи Рябушинских уже бывали подобные проблемы. Только недавно удалось замять дело против жены одного из младших братьев, Веры, — она обвинялась в революционной пропаганде. Чтоб прекратить дело, Павел Рябушинский ходил к премьер-министру. Теперь, после открытого конфликта, админресурс для семьи, очевидно, закрыт. Однако младшие братья (они же акционеры семейного предприятия) поддерживают Павла: «Выражаем глубокое уважение к твоему твердому и благородному образу действий», — телеграфируют они ему.

Впрочем, ссылка длится только четыре месяца, и уже через полгода Рябушинский откроет новую газету — «Утро России». «Мы предполагаем создать новый для России тип политическо-культурной газеты, твердо веря, что только мощная культурная работа закрепит все наши политические завоевания», — напишет он в первом номере, обещая бороться с «многочисленными политическими капризами» власти.

Оскорбление чувств

Император Николай II внимательно следит за заседаниями Думы — ему регулярно приносят наиболее яркие выписки из стенограмм. Одновременно представители правых составляют выписки из думских речей для императрицы — и ничего кроме негодования и отвращения эти сведения у царской семьи не вызывают.

В начале апреля правые депутаты предлагают принять резолюцию, осуждающую политические убийства. Среди депутатов есть представители партии эсеров — да и не только они не могут позволить себе проголосовать за эту резолюцию. Даже кадеты чувствуют, что будут прокляты левой прессой как прихвостни режима. Так что депутаты уклоняются от обсуждения этого вопроса.

Важнейший день наступает 17 апреля. В Думу приезжает военный министр Редигер, чтобы внести законопроект об объявлении очередного армейского призыва. Против выступает депутат от Тбилиси меньшевик Аршак Зурабов. И произносит такую фразу: «Армия будет великолепно воевать с нами, и вас, господа, разгонять, и будет терпеть поражения на востоке».

Правые начинают шуметь, председатель Федор Головин пытается их успокоить, они не унимаются, требуют, чтобы Зурабов извинился, — председатель говорит, что не услышал ничего, за что надо было бы извиняться. Военный министр Александр Редигер выходит на трибуну и говорит, что считает ниже своего достоинства отвечать на подобную речь, и уходит. Председатель объявляет перерыв. В перерыве ему дают перечитать стенограмму, и он просит Зурабова извиниться. Но этого мало.

О фразе депутата сообщают Столыпину. Он звонит председателю Думы и требует, чтобы Зурабова отстранили от заседаний, — иначе ни один министр больше не переступит порог Думы. Только тут Головин понимает, что дело принимает очень серьезный оборот. Он едет к Столыпину и приносит ему извинения от имени Думы. Премьер говорит ему, что в любом «иностранном парламенте такого Зурабова разорвали бы на клочки или, по крайней мере, отхлестали бы».

Впрочем, когда выдержки из речи Зурабова показывают императору, он реагирует еще жестче: он говорит, что не понимает, чего еще надо ждать и почему нельзя немедленно распустить Думу. Столыпин отвечает, что, прежде чем распустить Думу, нужно разработать новый избирательный закон — если новый состав Думы будет избран по старым правилам, будет только хуже. Он обещает императору, что в течение месяца — максимум полутора месяцев — будет написан новый закон, который надо опубликовать одновременно с роспуском нынешней Думы. Кроме того, Столыпин считает, что Думу нельзя распустить без объяснений и без предосторожностей — надо предпринять все усилия, чтобы обвинить в роспуске думских левых. Николай неохотно соглашается.

Посещающие его делегации «русских людей» и жена продолжают настойчиво задавать ему вопрос, когда же Думу распустят, и он все сильнее злится на Столыпина за медлительность.

«Я до сих пор не могу опомниться от всего того, что мне передано о заседании Думы прошлой пятницы, — говорит император министру финансов Коковцову 23 апреля. — Чего еще ждать, если недостаточно того, чтобы открыто призывалось население к бунту, позорилась армия, смешивалось с грязью имя Моих предков». Николай говорит, что готов «выждать несколько дней», но не дольше.

Заговор социалистов

29 апреля 1907 года в общежитии Политехнического института проходит встреча местного кружка социалистов. Присутствуют студенты, солдаты, приходит и молодая активистка Екатерина Шорникова. Она приносит с собой листок, на котором изложена петиция от столичных солдат членам Государственной думы. Суть петиции — вооруженное восстание и свержение существующего строя.

Эта петиция, правда, написана вовсе не солдатами, ее сочинили в петербургской тайной полиции по приказу полковника Герасимова. А Екатерина Шорникова — агент полиции, которая просто переписала текст своей рукой.

Герасимов, которому Столыпин дал поручение найти доказательство вины Церетели и его товарищей социал-демократов, показывает петицию премьеру. Тот считает, что листовку вполне можно считать доказательством заговора. И санкционирует начать аресты в момент передачи петиции от солдат депутатам.

Теперь главная задача Шорниковой — убедить солдат пойти к депутатам и отнести им петицию. Очевидно, что все нервничают, в первую очередь юная, запуганная полицейскими Шорникова, — у нее ничего не получается. 5 мая, в 7:30 вечера, полицейские приходят в офис социал-демократической фракции по адресу Невский проспект, 92. Обыскивают помещение, что является нарушением депутатской неприкосновенности. Ни делегации солдат, ни листовок с петицией при обыске не обнаруживают. Впрочем, уголовное дело все равно заводят — правда, оно строится исключительно на показаниях Шорниковой.

Официальная версия: существует подпольная военная организация, которая под руководством Церетели и фракции социал-демократов планирует восстание, 5 мая группа солдат приходила в офис фракции, чтобы принести петицию, однако она, вместе с другими доказательствами, была уничтожена депутатами — якобы полицейские замешкались с обыском.

На очередном заседании Думы, 7 мая, должен произойти крупный скандал. В предвкушении правая фракция обращается к премьер-министру Столыпину с запросом: правда ли злоумышленники планировали убить императора. Столыпин приезжает на заседание Думы, чтобы отчитаться. Он начинает с того, что вообще-то правительство не обязано разглашать такую секретную информацию — но, в виде исключения, понимая, насколько это важно, он может открыть пару деталей: да, действительно, был некий заговор неизвестной доселе террористической группы, она обезврежена еще несколько месяцев назад, преступники планировали убить императора и великого князя Николая Николаевича. Общий смысл речи Столыпина: война с терроризмом ведется — и довольно успешно.

В этом контексте вопросы социал-демократов, конечно, довольно невыигрышны для них самих, но они спрашивают, по какому праву был произведен незаконный обыск в штаб-квартире фракции. На это Столыпин отвечает, что обыск был оправданным — потому как удалось раскрыть крупный заговор, к которому причастны члены Госдумы. Фактически премьер констатирует, что члены думской фракции подозреваются в уголовном преступлении. Почти все формальности, нужные для роспуска Думы, соблюдены.

Министр финансов Коковцов утверждает, что никто из членов правительства, даже Столыпин, не знает, что «дело социалистов» — фальсификация. Якобы это самодеятельность тайной полиции, о которой никто даже и не подозревает.

«Берегите Думу»

Угроза роспуска Думы — кошмарный сон для многих депутатов. Главный ее защитник — Петр Струве, который хочет, чтобы Дума превратилась в нормальный орган власти, могла бороться за постепенное реформирование российской политической сис­темы, конструктивно сотрудничала с правительством. Главный лозунг Струве и кадетов: «Берегите Думу». Он все время спорит с правыми, которые говорят, что Дума ведет себя недопустимо и занимается «штурмом власти». «Господа, во имя укрепления русской государственности мы пришли сюда, чтобы вести осаду старого порядка», — доказывает Струве.

Влияние недавнего лидера общественного мнения заметно упало — и не только из-за того, что он стал постоянной мишенью для Троцкого, Ленина и левой печати. На парламентской трибуне этот публицист, так упорно боровшийся за то, чтобы в России явилась возможность высказаться в парламенте, оказался совершенно беспомощен, вспоминает Ариадна Тыркова, возглавляющая во второй Думе пресс-службу кадетов. В марте кадетская фракция поручает ему произнести речь по экономическому вопросу. Он прибегает на трибуну, держа в руках охапку бумаг. Раскладывает свое добро перед собой на пюпитре, несколько раз поправляет всегда сползающее в сторону пенсне, роется в записях. Начинает говорить то слишком тихо, то слишком громко. Бумажки перемешиваются. Он все лихорадочнее перебирает свои записи и, наконец, рассыпает их веером вокруг трибуны. Все бросаются их подбирать. Председатель силится не засмеяться, журналисты и публика хохочут в голос.

С журналистами Струве постоянно ссорится. «Я этого не говорил. Я совсем иначе думал. Эти болваны придали моим словам совсем не то значение. Да как они смели, идиоты?!» — то и дело возмущается он.

Несмотря на имидж «чокнутого профессора», Струве начинает тайные переговоры со Столыпиным — с целью сберечь Думу для дальнейшей работы. Он посещает премьер-министра по ночам, вдвоем с коллегой-депутатом Михаилом Челноковым, свои визиты они называют «научными экспедициями», причем кадеты ведут переговоры втайне от собственной партии, Столыпин тоже пытается скрыть факт общения с либералами, опасаясь нападок со стороны правых. Они несколько месяцев ведут переговоры о том, как сформировать в Думе устойчивое большинство и какие законы оно сможет принять в первую очередь.

Однако в конце мая, уже после начала расследования дела о депутатах-заговорщиках, Дума начинает обсуждать аграрный закон — причем не в столыпинской редакции, а в собственной. Главным докладчиком становится Николай Кутлер, бывший министр в правительстве Витте, после увольнения перешедший в оппозицию в знак протеста против нежелания властей проводить отчуждение земель у помещиков. План кадетов предполагает отчуждение земель, принадлежащих помещикам, церкви и императору и раздачу этой земли крестьянам в долгосрочное пользование. План Столыпина предполагает, что крестьяне могут покупать землю (в том числе в кредит) через крестьянский банк, который формируется за счет части казенной (то есть государственной) земли и земель, уже выкупленных у помещиков. Забирать землю у помещиков Столыпин, конечно, не планирует.

Обсуждение кадетского проекта земельной реформы фактически означает провал затеи Струве найти общий язык с правительством. Именно на этом заседании Столыпин произносит свою знаменитую речь, которая заканчивается так часто цитируемой фразой: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!».

Спустя несколько дней, 1 июня, Столыпин приезжает в Думу и требует отстранить от заседаний всех членов социал-демократической фракции — 55 человек, причем 16 из них должны быть немедленно взяты под стражу. Он обвиняет их в том, что они создали преступное сообщество для насильственного свержения государственного строя путем народного восстания и создания демократической республики. Члены Думы обсуждают, как быть, и предлагают создать комиссию из 22 человек, которые ответят на запрос правительства.

Той же ночью Струве и еще трое депутатов-кадетов отправляются к Столыпину — с последней попыткой уговорить его не разгонять Думу. Зачем же Столыпин пошел на обострение на фоне улучшавшихся отношений правительства и Думы, спрашивает Струве. Столыпин отвечает, что не видит никакого улучшения — но предлагает компромисс: «Освободите Думу от них [социал-демократов], и вы увидите, как хорошо мы с вами будем работать». Кадеты говорят, что Дума не сможет принять такое требование. Тогда Дума будет распущена, и ответственность за это ляжет на кадетов, отрезает премьер.

Депутаты выходят от премьера в полпервого ночи и идут в находящийся неподалеку от дома Столыпина летний парк аттракционов на Елагином острове: пьют шампанское и думают, есть ли выход из положения.

На следующий день открывается новое заседание Думы, Церетели предлагает немедленно приступить к обсуждению аграрного закона. Председатель возражает, говоря, что его нет в повестке дня. «Когда мы на пороге государственного переворота, то все формальности должны быть отброшены, — возражает Церетели. — Правительство поставило штыки на повестку дня». Впрочем, его предложение отклоняется, Дума идет по повестке дня — и вечером расходится, чтобы уже не собраться. Ночью по всему городу расклеены плакаты с указом о роспуске Думы. Начинаются аресты бывших депутатов, первым арестован Церетели.

А информация о тайных переговорах кадетов со Столыпиным попадает в газеты (правда, пресса узнает имена только двух из четверых ночных гостей премьера: Струве и известного адвоката Василия Маклакова). Вскоре столичная пресса печатает карикатуры на Струве и Маклакова: они стоят, раболепно согнувшись перед Столыпиным, рисунок озаглавлен «Штурм власти». Однопартийцы Струве в ярости — его политическая карьера закончена.

«Бесстыжий» закон

К моменту роспуска Думы, новый избирательный закон уже готов.

Пишет текст все тот же чиновник Крыжановский. Чтобы он раньше времени не утек в прессу, Столыпин даже запрещает закон раздавать министрам — им устно излагают общую концепцию на заседании правительства. Возражений нет.

При подготовке закона было выработано несколько вариантов. Один — более радикальный — был в шутку назван «бесстыжим». Он и понравился императору. «Я за бесстыжий!» — говорит он.

Манифест 3 июня, объявляющий о роспуске Думы и об изменении порядка выборов — настоящий литературный шедевр. Открывается он перечнем преступлений распускаемой Думы: сначала «не оказала нравственного содействия правительству в деле водворения порядка», потом покрывала заговор 55 депутатов. Однако, тем не менее, несмотря на «двукратный неуспех деятельности Государственной думы», император все же верит «в любовь к родине и государственный разум народа». Поэтому считает, что вовсе не народ виноват в том, что он выбирает неправильную Думу, — а несовершенный избирательный закон, из-за которого депутатами становятся люди, «не явившиеся настоящими выразителями нужд и желаний народных». Каким же будет более совершенный закон? «Государственная дума должна быть русской и по духу», — отмечает его автор, чиновник Крыжановский (а вместе с ним император). Это значит, что иные народности «не должны быть вершителями вопросов чисто русских» — в первую очередь это касается Кавказа и Польши, число их представителей в Думе резко сокращено. А в остальных регионах, «где население не достигло достаточного развития гражданственности», выборы вообще отменяются (речь идет, например, о Средней Азии и Якутии).

Но главное — изменяются пропорции представительства. Отныне по одному депутату избирается от 2 миллионов крестьян и от 16 000 землевладельцев. Это значит, что две трети Думы по умолчанию избираются землевладельцами и самыми состоятельными горожанами.

Для многих представителей оппозиционно настроенной части общества словосочетание «третье июня» на много лет останется символом репрессий и пренебрежения законами со стороны власти. Впрочем, консерваторы тоже недовольны — но по другой причине. Если Столыпин хочет на месте непослушной второй Думы создать другую, послушную, то члены Союза русского народа считают, что Думу вообще надо уничтожить как таковую, вернувшись к старым порядкам, существовавшим до манифеста 17 октября 1905 года. Дубровин говорит, что, если бы Союз русского народа принял участие в выборах Думы, то она на 100% состояла бы из его членов. Однако Союз этого не делает, потому что считает Думу противозаконным учреждением: «Я не имею права своим участием санкционировать существование этого сборища, посягающего на неограниченные права монарха», — объясняет Дубровин.

Чтобы доказать Николаю, что Дума вообще не нужна, Дубровин постоянно посылает к нему делегации правильных «русских людей». Одно из таких паломничеств — из Царицына — возглавляет монах Илиодор, его одновременно рекомендуют и Союз русского народа, и Григорий Распутин. Илиодора вызывают на собеседование в МВД — он и там читает проповедь о том, что игра с Государственной думой опасна, что ее надо уничтожить (причем всех депутатов-социалистов — физически) и твердо держаться старого догмата о божественном происхождении царской власти. Даже сам царь, говорил Илиодор, не имеет права изменить этот основной закон. На сотрудников министерства Илиодор производит впечатление фанатика-оборванца, решено его к царю не подпускать. Столыпин приказывает выслать монаха и его спутников из столицы. Впрочем, Илиодор не уезжает — его селит у себя покровитель Распутина архимандрит Феофан.

Этот эпизод становится одним из первых проявлений конфликта между Дубровиным и Столыпиным. Союз русского народа начинает мощную кампанию против избрания новой Государственной думы, которая постепенно переходит в кампанию против самого премьера. Ситуация странная — потому что правительство является основным источником финансирования Союза. Столыпина все это возмущает, он совершенно не собирается превращаться, как Витте, в постоянную мишень правой прессы. Премьер поручает главе тайной полиции Герасимову разобраться с Дубровиным — а до выяснения проблемы прекратить финансирование.

Вскоре глава Союза русского народа сам приходит просить денег, а также обещает, что постарается не допускать никаких выпадов в адрес премьер-министра, — даже клянется перед иконой, что отныне будет лично следить за всеми публикациями в правых газетах. Герасимов идет к Столыпину — доложить, что проб­лема устранена, Дубровин поклялся. Премьер отвечает, что не очень верит в клятвы Дубровина, однако соглашается выделить ему 25 000 рублей. Буквально на следующий день в дубровинском «Русском знамени» выходит едва ли не самая резкая статья против Столыпина — и Дубровин снова объясняет, что не уследил (скорее всего, так и было).

В результате Столыпин приказывает больше не давать деньги Дубровину, а распределять их через его заместителя, Владимира Пуришкевича, бывшего депутата Госдумы от Кишинева. Так в Союзе русского народа начинается раскол: сначала Дубровина начинают обвинять в растрате партийной кассы, он переводит стрелки на Пуришкевича, а тот в знак протеста выходит из Союза, забирая с собой существенную часть госфинансирования — чтобы создать новую правую партию, «Союз Михаила Архангела».

Лучшая подруга

30 апреля 1907 года 22-летняя фрейлина императрицы Аня Танеева выходит замуж. Ее жених — морской офицер Александр Вырубов, сама же Танеева — хоть и не красавица, но крайне завидная невеста, ее отец заведует императорской канцелярией, а еще девушке очень симпатизирует императрица. Правда, выйдя замуж, Танеева должна будет покинуть службу при дворе — что ее очень угнетает. Аня обожает императрицу, императора, а мужа совсем не любит.

За неделю до свадьбы императрица просит свою ближайшую на тот момент подругу, черногорку великую княгиню Милицу, познакомить Аню с Григорием Распутиным. Странник производит на девушку очень мощное впечатление: «Худой, с бледным, изможденным лицом; глаза его, необыкновенно проницательные, сразу меня поразили и напомнили глаза отца Иоанна Кронштадтского». К «всероссийскому батюшке» у Ани очень трепетное отношение — она считает, что в детстве он исцелил ее от оспы.

«Попросите, чтобы он помолился о чем-нибудь в особенности», — говорит великая княгиня фрейлине по-французски. Аня просит сделать так, чтобы она могла всю жизнь быть рядом с императрицей. «Так и будет», — отвечает Распутин. Уже потом она вспоминает, что ничего не спросила про свадьбу, — и просит Милицу спросить странника и об этом. Он передает такой ответ: «Ты выйдешь замуж, но счастья в твоей жизни не будет».

Свадьбу празднуют в Царском Селе, на венчание приходит вся царская семья: император с императрицей, их дочери и даже 16-летний кузен царя, великий князь Дмитрий, который через десять лет станет одним из убийц Григория Распутина.

Семейная жизнь Вырубовых сразу не задается. Потом при дворе будут ходить самые разнообразные слухи о том, что произошло в первую брачную ночь — якобы жених сильно напился, был крайне груб, а невеста так перепугалась, что попыталась любыми средствами избежать секса. Как бы то ни было, молодожены практически перестают общаться. По словам Ани Вырубовой, психика ее мужа не в порядке — он до сих пор переживает нервное потрясение после Цусимы; в основном он целыми днями лежит в постели, ни с кем не разговаривая. Иногда, как рассказывает Аня друзьям, муж ее бьет.

Во время одного из таких «припадков» она звонит по телефону императрице и просит о помощи. Александра немедленно надевает пальто поверх открытого платья с бриллиантами и пешком из дворца идет в дом к Вырубовым (они живут в Царском Селе неподалеку). Вскоре муж уедет лечиться в Швейцарию, а через год Аня попросит у него развода.

Эта несчастная семейная жизнь окажет огромное влияние на российскую историю. 23-летняя Аня становится самой близкой подругой 36-летней императрицы, самым надежным ее советчиком. Аня правда очень любит Александру Федоровну и не терпит, когда о ней плохо отзываются. В течение последующих десяти лет она будет внимательно и аккуратно пересказывать императрице все городские слухи и сплетни, будет жаловаться на всех, кто что-то не так сказал про императрицу или косо на нее посмотрел. Для нелюдимой и замкнутой Александры Аня Вырубова станет главным источником информации о внешнем мире.

Даже после развода Аня останется жить в маленьком домике в Царском Селе, который они снимали с мужем, — и со временем этот маленький домик станет важным центром принятия государственных решений. Вырубова, кстати, так и не вернет себе официальную позицию фрейлины — она будет считаться просто подругой императрицы, безработной подругой.

«Слава Богу, нет парламента»

Выборы в третью Думу начинаются в сентябре. Если в первую кампанию власти не вмешивались вообще, во вторую робко начали применять админресурс, то теперь они делают все возможное, чтобы избрать послушную Думу. «Новый закон дал в руки правительства сильное и гибкое орудие для влияния на выборы», — без зазрения совести вспоминает автор «бесстыжего» избирательного закона чиновник Крыжановский.

Впрочем, если на службе у князя Мирского и Булыгина Сергей Крыжановский ограничивался обязанностями копирайтера, то теперь он становится полноценным политтехнологом — правой рукой Столыпина. Именно он отвечает в царской администрации за правильное проведение выборов. Он вызывает к себе губернаторов, поручает им провести в Думу нужных кандидатов, а также выдает им деньги на избирательную кампанию. Московский губернатор Джунковский, к примеру, вспоминает, что Крыжановский при нем «открывает железный шкаф», туго набитый пачками денег, и предлагает ему взять 15 000 рублей, «если это не мало». Московский губернатор отвечает, что такая большая сумма ему не нужна («Я не подозревал, что мне хотят дать денег для подкупа, я даже не допускал этой мысли», — вспоминает Джунковский). В итоге Крыжановский дает ему 5000 и напутствует словами: «Если будет мало, вы всегда можете получить еще». И берет расписку, что деньги «даются бесконтрольно на выборы». Остальные регио­нальные руководители (например, московский градоначальник Анатолий Рейнбот) получают куда более значительные суммы.

В результате в Думу проходит большое количество лояльных Столыпину кандидатов, хотя безоговорочно его поддерживает только «Союз 17 октября» во главе с Александром Гучковым, с разнообразными правыми дело обстоит сложнее. Сторонников Дубровина в Думе нет, зато есть Владимир Пуришкевич. Наконец, впервые в Думу проходит Павел Милюков, который становится лидером кадетской фракции. Кандидатуру Струве кадеты даже не включают в избирательный список.

Новая Государственная дума собирается 1 ноября — и сразу демонстрирует, что будет работать совсем иначе. Во вступительной речи Столыпин обвиняет левых «в открытом разбойничестве, развращающем молодое поколение», и говорит, что им «можно противопоставить только силу». Депутаты аплодируют. Новый председатель Думы Николай Хомяков обещает членам правительства, что даже кадеты «будут их ругать только для очистки совести». Впрочем, на одном из первых заседаний даже с кадетами случается проб­лема. Один из самых известных земцев, вдохновитель знаменитого тверского воззвания императору 1894 года (про «бессмысленные мечтания») Федор Родичев в присутствии Столыпина произносит эмоцио­нальную речь о судебном произволе. Скоро нынешнее правосудие назовут «столыпинским галстуком», говорит Родичев, изображая жестом петлю вокруг своей шеи. Правые депутаты и октябристы начинают возмущенно кричать, вскакивают с мест. Столыпин и все министры покидают зал. За ними бежит председатель Хомяков. Потом выходит и Родичев в окружении однопартийцев. Дочь Столыпина Мария вспоминает, что ее оскорбленный отец решает вызвать депутата на дуэль и даже посылает к нему секундантов. Но коллеги по Думе пытаются уладить вопрос: Родичева вызывают в министерский павильон, он извиняется перед премьером. Через час он повторяет извинения публично — с думской трибуны. Депутаты же голосуют за то, чтобы изгнать Родичева из Думы на 15 заседаний.

Очевидно, что это воспитательная процедура, которая должна установить новую схему отношений между законодательной и исполнительной властью. Полгода назад ни Зурабов, ни Церетели не извинялись за свои слова — теперь одних извинений уже недостаточно.

Еще одним характерным эпизодом в работе новой Думы становится голосование по вопросу об осуждении политического террора. Особого смысла в этом нет, но Столыпин настаивает. В этот раз депутаты принимают декларацию подавляющим большинством.

Александр Гучков, лидер октябристов, становится новой «правой рукой» Столыпина. Он считает, что Дума и правительство должны эффективно взаимодействовать, и берет на себя роль постоянного посредника между Столыпиным и депутатами. Он встречается с премьером в среднем два раза в неделю, рассказывает ему про настроения среди депутатов и организует беспрепятственное принятие правительственных законопроектов.

Самым ярким моментом в жизни третьей Думы становится обсуждение убыточности российских железных дорог. Павел Милюков, примеряющий на себя роль лидера оппозиции и главного, хоть и осторожного, оппонента правительства, в Думе заявляет министру финансов Коковцову, что он требует создания парламентской комиссии, которая бы разобралась в этом вопросе. Министр отвечает, что ему это предложение кажется неприемлемым: «У нас, слава Богу, нет еще парламента». Левые свистят, правые, как вспоминает Коковцов, реагируют на его слова «бурей аплодисментов».

Скандал вызывают вовсе не слова министра финансов. Уже после его отъезда из Думы председатель Хомяков, призывая к порядку, говорит: «Я не имел никакой возможности остановить министра финансов, когда он сказал свое неудачное выражение» — и просит воздержаться от обсуждения его слов. Теперь Столыпин приходит в ярость — он считает, что члены Думы не имеют права давать подобные характеристики министру, он не видит никакой бестактности в словах Коковцова, зато слова Хомякова считает недопустимыми. И председатель Думы извиняется за то, что повел себя «некорректно» в отношении министра.

Одновременно проходят суды над представителями предыдущих дум. Процесс 55 депутатов-социалистов объявлен закрытым — для «сохранения общественного порядка», в знак протеста подсудимые отказываются от защитников и удаляются из зала суда. Заочно они признаны виновными и отправлены на каторгу. Основными аргументами суда являются решения зарубежных съездов РСДРП, призывающие к революции в России.

Судят и депутатов первой Думы, подписавших «выборгское воззвание». Все они приговорены к трем месяцам тюремного заключения. Когда бывший глава Думы Муромцев выходит из зала судебного заседания, его забрасывают цветами — и затем полицейские сопровождают его в Таганскую тюрьму.