Глава пятая
1939 год
I
Ведя наблюдение за советским посольством в Берлине, Томас Маке увидел выходящего Володю Пешкова.
Шесть лет назад прусская тайная полиция была преобразована в новую, более эффективную организацию – гестапо. Но комиссар Маке по-прежнему возглавлял отдел, занимавшийся выявлением шпионов и вредителей в Берлине. Самыми опасными из них, несомненно, были те, кто получал задания в доме № 63–65 по улице Унтер-ден-Линден. Поэтому Маке со своими подчиненными брал на заметку всех, кто входил в это здание и выходил из него.
Посольство представляло собой крепость из белого камня, выполненную в стиле ар-деко, слепящую глаза под августовским солнцем. Высокий фонарь стоял на страже у главного входа, в обе стороны отходили два крыла с рядами высоких узких окон, подобных часовым, замершим по стойке «смирно».
Маке сидел в уличном кафе напротив посольства. Самый элегантный бульвар Берлина был полон автомобилей и велосипедов; женщины в летних платьях и летних шляпках отправлялись за покупками; быстрым шагом проходили мужчины в костюмах или красивой форме. Трудно было поверить, что в Германии все еще оставались коммунисты. Как мог кто угодно быть против нацистов? Германия преобразилась. Гитлер покончил с безработицей – больше никто из европейских глав государств не смог этого сделать. Забастовки и демонстрации остались лишь в воспоминаниях об ужасном прошлом. Полиция обладала реальной властью искоренять преступность. Страна процветала: во многих семьях было радио, а скоро появятся и доступные народу автомобили и будут разъезжать по новым автобанам.
И это еще не все. Германия вновь стала сильной. Возросла ее военная мощь, Германия была хорошо вооружена. За последние два года Великая Германия включила в свой состав и Австрию, и Чехословакию, теперь она была в Европе доминирующей силой. Италия Муссолини подписала с Германией договор о дружбе, «Стальной пакт». В начале этого года мятежники Франко наконец захватили Мадрид, и новое правительство Испании поддерживало фашистов. Как мог кто бы то ни было из немцев стремиться разрушить все это и отдать страну в лапы большевиков.
В глазах Маке эти люди были подонки, отбросы, вредители, которых следовало тщательно выискивать и безжалостно уничтожать. При мысли о них его лицо исказила злобная гримаса, и он топнул ногой по тротуару, словно готовясь давить коммунистов.
И тут он увидел Пешкова.
Это был молодой человек в голубом саржевом костюме. Он нес на сгибе руки легкий плащ, словно ожидалась перемена погоды. Коротко стриженные волосы и быстрая походка выдавали военного, несмотря на гражданскую одежду, и то, как он осмотрел улицу – обманчиво безразлично, но тщательно, – свидетельствовало о том, что он имеет отношение либо к разведке Красной Армии, либо к НКВД, тайной полиции русских.
У Маке участился пульс. Конечно, в лицо он и его люди знали всех в посольстве, их паспортные фотографии лежали у Маке в папке, и сотрудники все время их просматривали. Но о Пешкове было известно немного. Он был молод – двадцать пять лет, как было записано в его документах, вспомнил Маке. Так что это, должно быть, один из младших сотрудников, мелкая сошка. Или он мог удачно притворяться мелкой сошкой.
Пешков перешел Унтер-ден-Линден и направился к месту, где сидел Маке, – к повороту на Фридрихштрассе. Когда Пешков подошел поближе, Маке заметил, что русский довольно высок, атлетического телосложения. У него был настороженный вид и пристальный взгляд.
Маке вдруг занервничал и отвернулся. Он схватил чашку с холодным кофейным осадком и стал допивать, закрывая чашкой часть лица. Не хотелось ему попасться на глаза этому голубоглазому.
Пешков свернул на Фридрихштрассе. Маке кивнул Райнхольду Вагнеру, стоящему на углу напротив, и Вагнер последовал за Пешковым. А Маке встал из-за стола и последовал за Вагнером.
Конечно, не все в разведке Красной Армии использовали тактику «плаща и кинжала». Основную массу информации они получали законным путем, в основном из немецких газет. Они вовсе не обязательно верили всему прочитанному, но замечали любой намек вроде объявления, что оружейному заводу требуется десять опытных токарей. Кроме того, русские могли свободно разъезжать по всей Германии и осматривать что пожелают – в отличие от дипломатов в Советском Союзе, которым не разрешалось выезжать из Москвы без сопровождения. Молодой человек, которого «вели» Вагнер и Маке, мог быть простым информатором, черпающим сведения из газет: все, что требовалось для такой работы, – это беглый немецкий и способность кратко пересказать содержание.
Так они дошли вслед за Пешковым до бистро брата Маке. Оно по-прежнему называлось «Роберт», но публика теперь сюда ходила другая. Не было больше богатых гомосексуалистов, еврейских дельцов с любовницами и актрисок, ни за что получающих баснословные деньги и вечно требующих розового шампанского. Теперь такие держались тише воды, ниже травы – если еще не угодили в концентрационные лагеря. Кое-кто уехал из Германии – и скатертью дорога, считал Маке, пусть даже это означало, увы, что бистро будет приносить меньше денег.
Интересно, подумал он мимоходом, что стало с прежним хозяином, Робертом фон Ульрихом? Ему вспомнилось, что вроде бы тот уехал в Англию. Может, и там открыл ресторан для извращенцев.
Пешков вошел в бар.
Через минуту-другую за ним последовал и Вагнер, а Маке наблюдал за зданием снаружи. Заведение пользовалось известностью. Пока Маке ждал, когда снова появится Пешков, он увидел, как вошли солдат с девицей, потом парочка хорошо одетых женщин да старик в поношенном плаще вышел из бистро и пошел своей дорогой. Потом появился один Вагнер и, открыто глядя на Маке, озадаченно развел руками.
Маке перешел дорогу.
– Его там нет! – обескураженно вскричал Вагнер.
– Ты везде смотрел?
– Да, и в туалетах, и на кухне!
– Ты спрашивал, не выходил ли кто через черный ход?
– Они сказали – нет.
Вагнер не зря боялся. В новой Германии, допустив ошибку, нельзя было отделаться легким нагоняем. Вагнер мог получить суровое наказание.
Но не в этот раз.
– Ничего страшного, – сказал Маке.
– Правда? – Вагнер не смог скрыть облегчения.
– Мы узнали важную вещь, – сказал Маке. – Тот факт, что он так легко от нас избавился, свидетельствует о том, что он шпион – и очень высокого класса.
II
Володя вошел на станцию метро «Фридрихштрассе» и сел в поезд. Он снял кепку, очки и плащ – маскировку, которая помогла ему выглядеть стариком. Он сел, достал платок и стер пудру, которой посыпал туфли, чтобы придать им поношенный вид.
Он не был уверен, хороша ли идея с плащом. День был такой солнечный, что сотрудники гестапо могли заметить несоответствие и понять, что тут что-то не так. Но они оказались не настолько умны, и после того как он быстро переоделся в туалете, никто не пошел за ним от бара.
То, что он собирался сделать, было очень опасно. Если бы увидели, что он встретился с немецким диссидентом, то в самом лучшем случае его ждала депортация назад в Москву и крах карьеры; если же ему не так повезет – и он и диссидент исчезли бы в подвалах главного управления гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, и больше никто никогда бы их не увидел. Советский Союз заявил бы, что пропал один из его дипломатов, и немецкая полиция сделала бы вид, что начала поиски – но они, увы, оказались безуспешными.
Володя, разумеется, никогда не был в главном управлении гестапо, но он знал, как там все устроено. У НКВД в Советском торговом представительстве на Литценбургенштрассе, 11, помещения были оборудованы подобным же образом: стальные двери, кабинет для допросов с выложенными плиткой стенами, чтобы легче было смывать кровь, таз для расчленения и электрическая печь для сжигания частей тел.
Володю отправили в Берлин расширять сеть советских шпионов. Фашизм в Европе побеждал, и Германия больше чем когда-либо представляла собой угрозу для СССР. Сталин уволил своего министра иностранных дел Литвинова и поставил вместо него Вячеслава Молотова. Но что мог Молотов? Казалось, остановить фашистов невозможно. Кремль преследовали унизительные воспоминания о Великой войне, в которой Германия победила шестимиллионную русскую армию. Сталин предпринял шаги к заключению пакта с Францией и Великобританией, чтобы держать Германию в рамках, но стороны не смогли договориться, и на днях переговоры были прерваны.
Раньше или позже, но между Германией и Советским Союзом должна была начаться война. И делом Володи было добывать военные сведения, которые помогут Советскому Союзу победить в этой войне.
Он сошел с поезда в Веддинге, бедном рабочем районе на север от центра Берлина. Выйдя со станции, он остановился и стал ждать, рассматривая выходящих пассажиров и делая вид, что изучает наклеенное на стену расписание. И не двинулся дальше, пока не убедился, что не привел сюда слежку.
Потом он направился к дешевой забегаловке, где у него была назначена встреча. По своему обыкновению, он не вошел сразу, но остановился на автобусной остановке через дорогу и стал наблюдать за входом. Он был уверен, что если за ним и был «хвост», то ему удалось уйти, но нужно было еще удостовериться, что не следят за Вернером.
Он был не уверен, что узнает Вернера Франка, которого видел в последний раз четырнадцатилетним мальчишкой, теперь-то ему было двадцать. Вернер тоже боялся его не узнать, и они договорились, что у каждого будет сегодняшний номер «Берлинер Моргенпост», раскрытый на новостях спорта. В ожидании Володя читал предварительный обзор нового футбольного сезона, каждые несколько секунд поднимая взгляд от газеты, чтобы посмотреть, не идет ли Вернер. Еще школьником в Берлине Володя болел за лучшую футбольную команду города, «Херту». Он часто скандировал со всеми: «Херта» – чем-пи-он!» Прогнозы, касающиеся любимой команды, интересовали его, но из-за беспокойства он не мог сосредоточиться и читал одну и ту же статью снова и снова, не воспринимая прочитанное.
Два года в Испании не помогли ему продвинуться по службе, как он надеялся, – скорее наоборот. Володя выявил среди немецких добровольцев множество нацистских шпионов вроде Хайнца Бауэра. Но потом НКВД воспользовалось этим как предлогом для ареста искренних антифашистов, которые просто были не вполне согласны с коммунистической линией. Сотни юных идеалистов были замучены и убиты в тюрьмах НКВД. Временами казалось, что коммунистов больше интересует борьба с союзниками-анархистами, чем с врагами-фашистами.
И все оказалось напрасно. Политика Сталина потерпела полное поражение. В результате – жесткая диктатура правых, худшего итога для Советского Союза нельзя было себе представить. Но вину возложили на тех русских, что были в Испании, хоть они и выполняли добросовестно приказы Кремля. Вскоре после возвращения в Москву кое-кто из них пропал.
Когда Мадрид пал, Володя вернулся в Москву. Он обнаружил, что многое изменилось. В тридцать седьмом и тридцать восьмом Сталин провел «чистку» Красной Армии. Тысячи командиров пропали, в их числе – многие жильцы «дома правительства», в котором жили и Володины родители. Но на место тех, кого «зачистили», ставили других – тех, на кого прежде не обращали внимания, таких, как Григорий Пешков. Карьера Григория получила новый толчок. Он теперь отвечал за защиту Москвы от воздушных атак и ушел в работу с головой. Наверняка именно благодаря его изменившемуся служебному положению Володя не попал в число тех, кому пришлось расплачиваться за провал сталинской политики в Испании.
Этот неприятный Илья Дворкин тоже как-то избежал наказания. Он вернулся в Москву и женился на Ане, сестре Володи, к большому Володиному сожалению. В таких вопросах женщин иногда невозможно понять. Она была уже беременна, и Володя не мог избавиться от кошмарного видения: ему представлялась сестра с ребенком на руках – и у ребенка голова крысы.
После короткого отпуска Володю направили в Берлин, где ему снова пришлось показывать, чего он стоит.
Он поднял голову от газеты и увидел идущего по улице Вернера.
Тот не сильно изменился. Он стал немного выше и шире в плечах, но все так же падали на лоб его клюквенные волосы, неотразимо привлекательные для девушек, и его голубые глаза смотрели все так же – терпеливо и чуть насмешливо. На нем был элегантный летний костюм голубого цвета, на рукавах поблескивали золотые запонки.
«Хвоста» за ним не было.
Володя перешел дорогу и перехватил его прежде, чем тот дошел до кафе. Вернер широко улыбнулся, показав белые зубы.
– Я бы тебя не узнал с этой армейской стрижкой, – сказал он. – Как я рад тебя видеть – через столько лет!
Володя подумал, что Вернер остался таким же душевным и обаятельным.
– Давай зайдем внутрь, – сказал он.
– Ты что, действительно собираешься идти в эту дыру? – сказал Вернер. – Там же будет полно водопроводчиков, жующих сосиски с горчицей.
– Я хочу убраться с улицы. Здесь нас видят все, кто проходит мимо.
– Через три дома есть переулок.
– Хорошо.
Они прошли немного и повернули в узкий проход между угольным складом и бакалейной лавкой.
– Ну, чем ты занимаешься? – сказал Вернер.
– Тем же, чем и ты, – борьбой против фашистов, – ответил Володя, не решаясь сказать больше. Потом добавил: – Я был в Испании. – Это тайной не было.
– И у вас там получилось не лучше, чем у нас здесь, в Германии.
– Однако борьба еще не окончена.
– Можно, я спрошу тебя кое о чем? – сказал Вернер, прислонившись к стене. – Если бы ты считал, что коммунизм – зло, стал бы ты шпионить против Советского Союза?
Володиным первым побуждением было сказать: «Нет, конечно же нет!» Но прежде чем эти слова сорвались у него с губ, он понял, как это было бы бестактно: это предположение вызвало у него такой протест, но ведь именно этим и занимался Вернер, предавал свою страну ради высшей цели.
– Я не знаю, – сказал он. – Я думаю, тебе, должно быть, очень трудно работать против Германии, несмотря на то что ты ненавидишь фашистов…
– Ты прав, – сказал Вернер. – А что будет, если начнется война? Я буду помогать вам убивать наших солдат и бомбить наши города?
Володя заволновался. Похоже, Вернер колеблется.
– Но это же единственный способ победить нацистов, – сказал он. – Ты же знаешь.
– Знаю. Я принял решение много лет назад. И нацисты не сделали ничего, чтобы я передумал. Мне просто трудно, вот и все.
– Я понимаю, – сочувственно сказал Володя.
– Ты просил, – сказал Вернер, – предложить еще людей, которые могли бы делать для вас то, что делаю я.
– Людей вроде Вилли Фрунзе, – кивнул Володя. – Помнишь его? Самый умный мальчик в школе. Он был убежденным социалистом – это он вел то собрание, на которое ворвались коричневорубашечники.
Вернер покачал головой.
– Он уехал в Англию.
У Володи сжалось сердце.
– Почему?
– Он прекрасный физик и учится в Лондоне.
– Черт…
– Но я нашел другого человека.
– Отлично!
– Ты когда-нибудь встречался с Генрихом фон Кесселем?
– Пожалуй, нет. Он тоже учился в нашей школе?
– Нет, он ходил в католическую школу. И наших взглядов он в те дни тоже не разделял. Его отец был большим человеком в Партии Центра…
– Которая и привела Гитлера к власти в 1933 году!
– Верно. Генрих тогда работал в команде отца. Сейчас отец вступил в партию нацистов, а сын раздавлен чувством вины.
– Откуда ты знаешь?
– Он как-то раз напился и рассказал моей сестре Фриде. Ей семнадцать лет. Я думаю, она ему нравится.
Это внушало надежду. Настроение у Володи улучшилось.
– Он коммунист? – спросил Володя.
– Нет.
– А почему ты думаешь, что он будет работать на нас?
– Я его спросил напрямик: «Если бы у тебя появилась возможность бороться с нацистами, шпионя в пользу Советского Союза, ты бы согласился?» Он ответил – да.
– А чем он занимается?
– Он в армии, но у него слабые легкие, так что его сделали писарем, и нам в этом очень повезло, потому что сейчас он работает в отделе экономического планирования и закупок Верховного командования.
Это произвело на Володю впечатление. Такой человек будет точно знать, сколько грузовиков, танков, пулеметов и подводных лодок немецкие войска получают каждый месяц – и где их размещают. В душе поднималось ликование.
– Когда я смогу с ним встретиться? – спросил он.
– Сейчас. Мы с ним договорились встретиться после работы, чтобы посидеть и выпить в отеле «Адлон».
Володя застонал. «Адлон» был самый модный отель в Берлине. Он находился на улице Унтер-ден-Линден. Из-за расположения в районе правительственных и дипломатических зданий его бар был излюбленным местом журналистов, приходивших в надежде подцепить новую сплетню. Никогда бы Володя не выбрал для встречи такое место. Но он не мог себе позволить упустить эту возможность.
– Ладно, – сказал он. – Но я не могу допустить, чтобы меня увидели в этом месте за разговором с тобой или с ним. Я войду следом за тобой, посмотрю на Генриха, потом пойду за ним и поговорю с ним позже.
– Хорошо. Я отвезу тебя туда. У меня тут за углом машина.
Пока они шли до дальнего конца переулка, Вернер назвал Володе рабочий и домашний адрес Генриха и телефонные номера – все это Володя запомнил.
– Вот моя машина, – сказал Вернер. – Залезай.
Машина оказалась «мерседесом 540К» «автобан-курьер», это была головокружительно прекрасная модель с чувственными изгибами крыльев и с капотом длиннее, чем весь «форд» модели «Т», и крышей кузова, плавно спускающейся к заднему бамперу. Эта модель была такая дорогая, что за все время было продано лишь несколько штук.
Володя ошеломленно глядел на нее.
– А тебе не лучше было бы завести себе машину попроще? – скептически спросил он.
– Это двойной блеф, – ответил Вернер. – Они думают, что никакой настоящий шпион не станет вести себя так вызывающе.
Володя чуть не спросил, на какие деньги Вернер завел себе такую, но вспомнил, что отец Вернера – богатый промышленник.
– В такой машине я не поеду, – сказал Володя. – Доберусь поездом.
– Как хочешь.
– Встретимся в «Адлоне», но делай вид, что мы не знакомы.
– Конечно.
Через полчаса Володя увидел, что машина Вернера беспечно припаркована перед отелем. Это лихачество Вернера казалось ему глупым, но сейчас он подумал – может быть, это был необходимая составляющая храбрости Вернера? Может быть, чтобы идти на страшный риск, добывая информацию против нацистов, Вернер должен был притворяться беспечным? Если бы он признал, в какой опасности находится, – возможно, что не смог бы дальше работать.
Бар «Адлона» был полон: женщины в модных платьях и хорошо одетые мужчины, многие – в отлично пошитой форме. Володя сразу же заметил Вернера – за столом, рядом с другим человеком, видимо, это и был Генрих фон Кессель. Пройдя совсем рядом с ними, Володя услышал, как Генрих горячо говорил:
– Бак Клейтон как трубач гораздо лучше, чем Хот Липс Пейдж.
Володя протиснулся к стойке, заказал пиво и украдкой стал изучать нового потенциального шпиона.
У Генриха было бледное лицо и густые темные волосы, длинные по армейским меркам. Несмотря на то что они говорили об относительно маловажной теме – о джазе, – он казался очень напряженным, при споре жестикулировал и постоянно приглаживал рукой волосы. Из кармана его форменной рубашки виднелась книжка, и Володя был готов спорить, что это стихи.
Он медленно выпил две кружки пива, делая вид, что читает «Моргенпост» – от первого слова до последнего. Он старался не очень обольщаться насчет Генриха. От такого человека можно было получить столько, что дух захватывало, но не было никакой гарантии, что он станет сотрудничать.
Вербовка информаторов была самой тяжелой частью Володиной работы. Принимать меры предосторожности было трудно, потому что объект был еще не на их стороне. Предложение часто приходилось делать в неподходящем месте, обычно – людном, и невозможно было предугадать, как объект отреагирует: он мог разозлиться и выкрикнуть о своем отказе на весь зал или прийти в ужас и в буквальном смысле броситься бежать. Но вербовщик мало что мог сделать, чтобы держать ситуацию под контролем. В какой-то момент ему приходилось задать простой, прямой вопрос: «Хотите на нас работать?»
Он раздумывал о том, какой подход применить к Генриху. Пожалуй, ключиком к нему может стать религия. Володя вспомнил, как его начальник, Лемитов, говорил: «Из бывших католиков получаются хорошие агенты. Они отвергают высшую власть церкви – и принимают высшую власть партии». Возможно, Генрих жаждет получить прощение за содеянное. Но станет ли он рисковать жизнью?
Наконец Вернер заплатил по счету, и они с Генрихом вышли. Володя пошел следом за ними. Выйдя из отеля, они расстались – Вернер рванул машину с места, взвизгнув шинами, а Генрих пошел пешком через парк. Володя последовал за Генрихом.
Опускалась ночь, но небо было чистое и видно было хорошо. Многие гуляли, наслаждаясь теплым вечерним воздухом, в основном – парочки. Володя посматривал назад, чтобы убедиться, что никто не идет за ним или Генрихом от «Адлона». Успокоившись, он глубоко вздохнул, сжал волю в кулак и нагнал Генриха.
Шагая рядом, Володя сказал:
– Грех требует искупления.
Генрих взглянул на него настороженно, как на человека, который может оказаться сумасшедшим.
– Вы священник?
– Вы можете нанести удар по режиму зла, который вы сами помогли создать.
Генрих продолжал идти, но выглядел обеспокоенным.
– Кто вы? Что вы обо мне знаете?
Володя продолжал игнорировать вопросы Генриха.
– Наступит день, когда нацисты будут повержены. Этот день может прийти раньше – с вашей помощью.
– Если вы агент гестапо и пытаетесь загнать меня в ловушку, то не на такого напали. Я лояльный немец.
– А вы заметили мой акцент?
– Да, вы говорите как русский.
– Сколько агентов гестапо говорят с русским акцентом? Или обладают достаточным воображением, чтобы его подделать?
Генрих нервно рассмеялся.
– Мне ничего не известно об агентах гестапо, – сказал он. – Мне вообще не следовало говорить об этом, как глупо с моей стороны!
– Ваш отдел составляет доклады о количествах оружия и других поставках, заказанных военными. Копии этих докладов могли бы принести неоценимую пользу врагам нацистов.
– Красной Армии, вы хотите сказать.
– Кто еще сможет разрушить этот режим?
– У нас внимательно отслеживается путь каждой копии таких докладов.
Володя подавил восторг победы. Генрих думал о практических трудностях. Это значило, что в принципе он склонен согласиться.
– Сделайте лишнюю копию, – сказал Володя. – Или сделайте стенограмму. Или возьмите чью-то. Всегда есть способы.
– Конечно, есть. И за все эти способы полагается смерть.
– Но если, ничего не делая, смотреть на преступления, которые совершает этот режим… стоит ли жизнь того, чтобы ее жить?
Генрих остановился и вгляделся в лицо Володи. Невозможно было сказать, о чем он думал, но инстинкт подсказал Володе, что надо сохранять спокойствие. После долгого молчания Генрих вздохнул и сказал:
– Я над этим подумаю.
«Он мой», – восторженно подумал Володя.
Генрих сказал:
– Как я смогу с вами связаться?
– Вы – не сможете, – ответил Володя. – Я сам с вами свяжусь.
Он коснулся края шляпы, потом повернул и пошел обратно той же дорогой.
Он ликовал. Если бы Генрих не собирался принять предложение, он бы ответил твердым отказом. Его обещание подумать было почти равноценно согласию. Он подумает об этом на свежую голову. Он взвесит, насколько велика опасность. Но в результате согласится. Володя был почти уверен.
Он решил не предвосхищать событий. Могло случиться все, что угодно.
И все равно, оставив позади парк и шагая в ярком свете фонарей и ресторанов Унтер-ден-Линден, он был полон надежд. Он не обедал, но позволить себе поесть на этой улице он не мог.
Он сел на трамвай и поехал на восток, в дешевый район расположенной неподалеку улицы Фридрихсхайн, а там направился в маленькую квартирку в многоквартирном жилом доме. Дверь открыла низенькая симпатичная девушка лет восемнадцати, со светлыми волосами. Она была в розовом свитере, свободных темных брюках и босиком. Она была худенькая, но с восхитительно большой грудью.
– Прости, что пришел неожиданно, – сказал Володя. – Я не помешаю?
Она улыбнулась.
– Нисколько, – сказала она. – Заходи!
Он вошел в дом. Она обняла его.
– Я всегда так рада тебя видеть! – сказала она и жадно его поцеловала.
Лили Маркграф была любвеобильной натурой. Вернувшись в Берлин, Володя примерно раз в неделю приглашал ее куда-нибудь. Он ее не любил и знал, что она встречается с другими, в том числе и с Вернером; но, когда они были вместе, она была страстной.
Чуть погодя она сказала:
– Ты слышал новости? Или ты потому и пришел?
– Какие новости?
Лили работала секретарем в информационном агентстве и всегда все узнавала первой.
– Советский Союз заключил пакт с Германией! – сказала она.
Это была какая-то ерунда.
– Ты хочешь сказать, с Великобританией и Францией – против Германии.
– Ничего подобного! В том-то и неожиданность – Сталин и Гитлер заключили договор о дружбе.
– Но… – начал Володя и озадаченно смолк. Дружба с Гитлером? Это казалось бредом. Может быть, этот план разработан новым советским министром иностранных дел Молотовым? Нам не удалось остановить идущую по всему земному шару волну фашизма – значит, откажемся от попыток?
«Для того ли мой отец делал революцию?» – подумал Володя.
III
Вуди Дьюар вновь увидел Джоан Рузрок через четыре года.
Никто из знавших ее отца не верил, что он пытался изнасиловать актрису в отеле «Риц-Карлтон». Девица отказалась от обвинений, но эта новость была скучная, и газеты уделили ей мало внимания. Вследствие этого для жителей Буффало Дейв оставался насильником. Поэтому родители Джоан переехали в Палм-Бич, и Вуди потерял с ней связь.
В следующий раз он увидел ее в Белом доме.
Вуди был с отцом, сенатором Гасом Дьюаром, они шли на встречу с президентом. Вуди несколько раз встречался с Франклином Делано Рузвельтом – его отец и президент были давними друзьями, – но все это были светские мероприятия, когда президент просто пожимал Вуди руку и спрашивал, как дела в школе. Сегодня впервые Вуди должен был присутствовать на настоящем политическом собрании с президентом.
Они вошли через главный вход западного крыла, пересекли вестибюль и очутились в большой приемной. И увидели там ее.
Вуди смотрел на нее с восторгом. Она почти не изменилась. С узким горделивым лицом и орлиным профилем, она была похожа на верховную жрицу какой-то древней религии. Как всегда, одевалась она просто, но очень эффектно: сегодня она была в синем костюме из какой-то легкой ткани и соломенной шляпе такого же цвета с широкими полями. Вуди порадовался, что надел сегодня утром чистую белую сорочку и новый полосатый галстук.
Похоже, она была рада его видеть.
– Ты отлично выглядишь! – сказала она. – Ты теперь работаешь здесь?
– Просто приехал на лето поработать в офисе у отца, – ответил он. – я все еще учусь в Гарварде.
Она повернулась к его отцу и почтительно произнесла:
– Здравствуйте, сенатор.
– Здравствуй, Джоан.
Эта внезапная встреча очень взволновала Вуди. Джоан была так же восхитительна, как всегда. Ему хотелось продолжить разговор.
– А что ты здесь делаешь? – спросил он.
– Я работаю в Госдепартаменте.
Вуди понимающе кивнул. Теперь было ясно, почему она обратилась к его отцу с такой почтительностью. Она вошла в мир, в котором люди заискивали перед сенатором Дьюаром.
– А что у тебя за работа? – спросил Вуди.
– Я помощник помощника. Мой босс сейчас у президента, но я особа слишком незначительная, чтобы его туда сопровождать.
– Тебя всегда интересовала политика. Я помню спор про суд Линча.
– Я скучаю по Буффало. Как там было здорово!
Вуди вспомнил поцелуй на балу в теннисном клубе и почувствовал, что краснеет.
– Передавай, пожалуйста, отцу привет от меня, – сказал его отец, давая понять, что им нужно идти. Вуди подумал, не попросить ли у нее телефон, но она его опередила.
– Вуди, может быть, мы еще как-нибудь увидимся? – сказала она.
– Конечно! – радостно сказал он.
– Ты сегодня вечером свободен? Ко мне зайдут несколько друзей на коктейли.
– Здорово!
Она дала ему адрес – она жила в многоквартирном доме недалеко отсюда, – а потом его поторопил отец, находившийся уже в другом конце комнаты.
Охранник кивнул Гасу, как старому знакомому, и они вошли в следующую приемную.
– Вуди, – сказал Гас, – не забудь: если президент не обратится непосредственно к тебе – ты говорить не должен.
Вуди попытался сосредоточиться на предстоящем собрании. В Европе политическая жизнь была дестабилизирована: Советский Союз, нарушив все расчеты, подписал мирный договор с нацистской Германией. Отец Вуди был ключевой фигурой в Комитете сената по иностранным отношениям, и Президент желал знать, что он об этом думает.
А у Гаса Дьюара была еще одна тема для обсуждения. Он хотел убедить Рузвельта вернуть к жизни Лигу наций.
Придется действовать напористо. США так и не присоединились к Лиге, и американцам это не очень-то нравилось. Провалилась попытка Лиги справиться с кризисами тридцатых годов двадцатого века – японской агрессией на Дальнем Востоке, итальянским империализмом в Африке, Европа оказывается во власти фашизма, от демократии остались одни руины. Но Гас был намерен попробовать. Вуди знал, что отец всегда об этом мечтал – о мировом совете, который будет разбирать конфликты и предотвращать войны.
Вуди был на сто процентов – за. Он произнес об этом речь на Гарвардских дебатах. Когда два государства ссорятся, то нет ничего хуже, чем одному народу убивать людей, находящихся на другой стороне. Ему это казалось совершенно очевидным.
«Я, конечно, понимаю, почему так происходит, – сказал он в процессе дебатов, – точно так же, как я понимаю, почему пьяницы начинают махать кулаками. Но от этого ситуация не становится менее бессмысленной».
Однако сейчас Вуди обнаружил, что ему трудно думать об угрозе войны в Европе. Его прежнее чувство к Джоан вернулось с новой силой. Он думал о том, поцелует ли она его снова – может быть, даже сегодня. Он ей всегда нравился, и, наверное, теперь тоже – иначе зачем бы ей было приглашать его на свою вечеринку? Она отказалась встречаться с ним – тогда, в тридцать пятом году, – потому что ему было пятнадцать, а ей – восемнадцать, и это можно было понять (хотя тогда он так не думал). Но теперь, когда они оба стали на четыре года старше, разница в возрасте не будет иметь такого решающего значения – или будет? Он надеялся, что нет. Он встречался с девушками в Буффало и Гарварде, но ни к кому больше у него не было такого всепоглощающего чувства, как к Джоан.
– Ты меня понял? – сказал отец.
Вуди почувствовал себя дураком. Отец собирался обратиться к президенту с предложением, которое могло принести мир всему миру, а Вуди может думать лишь о том, поцелует ли его Джоан.
– Конечно, – сказал он. – Если президент сам ко мне не обратится, я буду молчать.
В комнату вошла высокая худощавая женщина. У нее был спокойный и уверенный вид, словно все здесь принадлежало ей, и Вуди узнал Маргарет Лехэнд по прозвищу Мисси, секретаршу Рузвельта. У нее было вытянутое, похожее на мужское лицо с большим носом, в темных волосах поблескивала седина. Она тепло улыбнулась Гасу.
– Как я рада снова вас видеть, сенатор.
– Как поживаете, Мисси? Вы помните моего сына Вудро?
– Помню. Президент ждет вас обоих.
О преданности Мисси Рузвельту было всем известно. И по Вашингтону ходили слухи, что президент относился к ней с большей симпатией, чем положено женатому человеку. Из осторожных, но содержательных реплик родителей Вуди понял, что паралич Рузвельта не коснулся сексуальной сферы. Однако его жена Элеонора после рождения шестого ребенка отказалась с ним спать, а было это более двадцати лет назад. Может быть, он получил право на любящую секретаршу.
Она провела их в еще одну дверь, потом через узкий коридор – и они оказались в Овальном кабинете.
Президент сидел за столом в полукруглой нише, спиной к трем высоким окнам. Шторы были задернуты, чтобы преградить путь августовскому солнцу, бьющему в обращенные на юг окна. Вуди увидел, что Рузвельт сидит не в коляске, а на обычном стуле. Он был в белом костюме и курил сигарету через мундштук.
Он был не особенно красив. У него были редеющие волосы и выступающий подбородок, и он носил пенсне, отчего казалось, что у него слишком близко расположенные глаза. Но все равно было что-то мгновенно располагающее в его обаятельной улыбке, в его руке, протянутой для рукопожатия, и дружелюбном голосе, когда он произнес:
– Рад вас видеть, Гас, входите же!
– Господин президент, вы, наверное, помните моего старшего сына Вудро.
– Разумеется! Как дела в Гарварде, Вуди?
– Прекрасно, сэр, благодарю вас. Я вхожу в команду дискуссионного клуба. – Он знал, что политики часто умеют создавать впечатление, словно близко знакомы с каждым. Либо у них замечательная память – либо им вовремя напоминают нужные вещи секретарши.
– Я и сам учился в Гарварде. Садитесь, садитесь. – Рузвельт вынул из мундштука окурок и загасил в уже полной пепельнице. – Гас, что там за ерунда творится в Европе?
Конечно же, президент знал, что творится в Европе, подумал Вуди. Чтобы узнать об этом, к его услугам был весь Госдепартамент. Но ему нужно было, чтобы положение проанализировал Гас Дьюар.
– По моему мнению, Германия и Россия продолжают оставаться смертельными врагами.
– Мы все тоже так думаем. Но тогда зачем же они подписали этот пакт?
– Для сиюминутной выгоды для обеих сторон. Сталину нужно время. Он хочет усилить Красную Армию, чтобы она могла одержать победу над Германией, если до того дойдет.
– А второй молодчик?
– Гитлер, несомненно, собирается что-то предпринять в отношении Польши. Немецкие газеты полны нелепых историй о том, как плохо поляки обращаются со своим германоговорящим населением. Гитлер не станет разжигать ненависть без определенной цели. И что бы он ни планировал, он не хочет, чтобы на пути у него встали Советы. Для того и пакт.
– Очень похоже считает и Халл. – Корделл Халл был государственным секретарем. – Но что будет дальше – он не знает. Позволит ли Сталин Гитлеру делать все, что он захочет?
– По моим предположениям, не пройдет и двух недель, как они поделят между собой Польшу.
– И что потом?
– Несколько часов назад англичане подписали с поляками новый договор, в котором обещают при нападении прийти им на помощь.
– Но что они могут сделать?
– Ничего, сэр. Британская армия, флот и военно-воздушные силы не обладают достаточной мощью, чтобы помешать Германии оккупировать Польшу.
– Гас, и что же, на ваш взгляд, делать нам?
Вуди понял, что сейчас отец получил шанс, которого ждал. На несколько минут он завладел вниманием президента. У него была редкая возможность сделать так, чтобы что-то произошло. Вуди незаметно скрестил пальцы на удачу.
Гас подался вперед.
– Мы же не хотим, чтобы нашим детям пришлось отправиться на войну, как нам. – У Рузвельта было четверо сыновей, лет двадцати – тридцати. До Вуди вдруг дошло, почему он оказался здесь: отец привел его на встречу, чтобы напомнить президенту о его собственных сыновьях. Гас тихо сказал: – Мы не можем снова посылать американских мальчиков на бойню в Европу. Миру нужны войска по поддержанию мира.
– Что вы имеете в виду? – не выражая своего отношения, спросил президент.
– Деятельность Лиги Наций была не столь неудачной, как многие думают. В двадцатые годы она решила пограничный конфликт между Финляндией и Швецией и еще один – между Турцией и Ираном, – Гас стал загибать пальцы. – Она помешала вторжению Греции и Югославии в Албанию и заставила Грецию вывести войска из Болгарии. А потом послала войска миротворцев, чтобы удержать Колумбию и Перу от кровопролития.
– Все это правда. Но в тридцатые…
– Лига оказалась недостаточно сильной, чтобы справиться с фашистской агрессией. Это неудивительно. Лига с самого начала была ослаблена, так как Конгресс отказался ратифицировать договор и США так в нее и не вошли. Нам нужен новый ее вариант, жизнеспособный, возглавляемый Америкой… – Гас помолчал. – Господин президент, еще рано отказываться от надежды на мир без войны.
Вуди боялся дышать. Рузвельт кивнул – но он всегда кивал, это Вуди знал. Редко случалось, чтобы он не соглашался открыто. Он ненавидел конфронтацию. Вуди слышал, как отец говорил, что с ним следовало быть начеку и не принимать его молчание за согласие. Вуди не смел взглянуть на отца, сидящего рядом, но ощущал напряжение.
Наконец президент сказал:
– Я думаю, вы правы.
Вуди пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержаться от радостного вопля. Президент согласился! Он посмотрел на отца. Обычно невозмутимый, Гас с трудом скрывал удивление. Какая быстрая победа.
Гас немедленно сделал следующий шаг, чтобы закрепить ее:
– В таком случае, может быть, мы с Корделлом Халлом составим черновой вариант проекта и вы его рассмотрите?
– Халл и так тянет большой воз. Поговорите с Уэллесом.
Самнер Уэллес был заместителем государственного секретаря. Он был честолюбив и заносчив, и Вуди понимал, что в первую очередь отец обратился бы не к нему. Но он давно дружил с семейством Рузвельтов, на венчании Рузвельта он был другом жениха.
Как бы там ни было, Гас не собирался устраивать спор на эту тему.
– Обязательно, – сказал он.
– Что-нибудь еще?
Это было недвусмысленное прощание. Гас встал, Вуди последовал его примеру.
– А как поживает миссис Рузвельт, ваша матушка, сэр? – спросил Гас. – Последнее, что я о ней слышал, – что она была во Франции.
– Слава богу, вчера ее корабль вышел в море.
– Я рад это слышать.
– Спасибо, что зашли, – сказал Рузвельт. – Я очень ценю вашу дружбу, Гас.
– Ничто не могло бы доставить мне большей радости, сэр, – сказал Гас. Он подошел к президенту пожать ему руку, и Вуди тоже.
Потом они вышли.
У Вуди была некоторая надежда, что Джоан окажется где-нибудь рядом, но ее не было.
Когда они выходили из здания, Гас сказал:
– Давай зайдем куда-нибудь отпраздновать это?
Вуди взглянул на часы. Было всего пять.
– Конечно, – сказал он.
Они пошли в «Олд Эббитс» на Ф-стрит возле пересечения с 15-й: витражи, зеленый бархат, медные лампы и охотничьи трофеи. Здесь было много конгрессменов, сенаторов и тех, кто составлял их окружение: помощников конгрессменов, парламентских корреспондентов и журналистов. Гас заказал для себя сухой мартини без льда с лимонной цедрой, а для Вуди – пиво. Вуди улыбнулся: может быть, он тоже выпил бы мартини. Хотя на самом деле – нет, для него по вкусу это было все равно что холодный джин, но ему было бы приятно, если бы его спросили. Однако он поднял свой бокал и сказал:
– Поздравляю! Ты добился, чего хотел!
– Того, что необходимо миру!
– Твои доводы были великолепны.
– Рузвельта вряд ли требовалось убеждать. Он либерал, но прагматик. Он знает, что добиться всего – невозможно, нужно вступать в те сражения, в которых можно победить. Для него приоритетным сейчас является его «Новый курс» – вернуть работу безработным. И он не будет делать ничего, что может помешать этой главной задаче. Если мой план пойдет вразрез с интересами его сторонников – Рузвельт откажется от него.
– Так значит, мы ничего еще не достигли…
Гас улыбнулся.
– Мы сделали важный первый шаг. Но действительно, мы ничего еще не достигли.
– Плохо, что он навязал тебе Уэллеса.
– Не так уж это плохо. С Самнером положение проекта будет надежнее. Он ближе к президенту, чем я. Но он непредсказуем. Он может взять дело в свои руки и направить совсем в другую сторону.
Вуди глянул в зал и увидел знакомое лицо.
– Знаешь, кто здесь? Я мог бы и догадаться…
Отец посмотрел в том же направлении, что и он.
– Вон, стоит возле бара, – сказал Вуди. – С ним рядом парочка ребят постарше и блондинка. Это Грег Пешков.
Как всегда, несмотря на свою дорогую одежду, Грег выглядел как кусок грязи: шелковый галстук съехал набок, рубашка вылезла из-под пояса, на кремовых брюках – пятно сигаретного пепла. И все равно блондинка глядела на него с обожанием.
– Действительно, – сказал Гас. – Ты часто видишь его в Гарварде?
– У него главный предмет – физика, но он сторонится ученых – наверное, ему с ними слишком скучно. Я на него натыкаюсь в «Кримсоне». – «Гарвард Кримсон» была студенческая газета. Вуди снабжал газету фотографиями а Грег писал статьи. Этим летом он на стажировке в Госдепартаменте, потому-то он и оказался здесь.
– В отделе пресс-службы, полагаю, – сказал Гас. – Те двое с ним – репортеры, тот в коричневом костюме – из чикагской «Трибьюн», а тот, что курит трубку, – из кливлендской «Плейн Дилер».
Вуди увидел, что Грег разговаривает с журналистами как со старыми друзьями: он взял одного за руку и, наклонившись, шепнул что-то, потом шутливо похлопал второго по спине, словно поздравляя. Казалось, он им нравится, подумал Вуди, вот они громко рассмеялись в ответ на какие-то его слова. Вуди завидовал людям, обладающим таким даром. Политикам он был нужен – хотя, может быть, не то чтобы необходим: вот его отец не умел вести себя так панибратски, а он один из высших государственных деятелей Америки.
Вуди сказал:
– Интересно, как относится к угрозе войны его сводная сестра Дейзи. Она же там, в Лондоне. Вышла замуж за какого-то английского лорда.
– Точнее, она стала женой старшего сына графа Фицгерберта, которого я довольно хорошо знал.
– Ей завидуют все девчонки в Буффало. На ее свадьбу приезжал король.
– Еще я был знаком с сестрой Фицгерберта, Мод. Изумительная женщина. Она вышла замуж за Вальтера фон Ульриха, немца. Я бы и сам женился на ней, если бы Вальтер не успел раньше.
Вуди приподнял брови. Странно было слышать от папы такие вещи.
– Конечно, это было до того, как я влюбился в твою маму.
– Понятно, – Вуди сдержал усмешку.
– После того как Гитлер запретил Социал-демократическую партию, Вальтер и Мод исчезли из моего поля зрения. Надеюсь, у них все в порядке. Если начнется война…
Вуди увидел, что разговор о войне настроил отца на размышления о прошлом.
– По крайней мере, Америку это не коснется.
– Так мы думали и в прошлый раз… А что слышно о твоем младшем брате? – спросил Гас, меняя тему.
Вуди вздохнул.
– Он не собирается менять решение, пап. Он не поедет ни в Гарвард ни в какой другой университет.
Семья переживала тяжелый момент. Чак заявил, что, как только ему исполнится восемнадцать, он уйдет во флот. Без степени колледжа он будет рядовым, без возможности стать когда-нибудь офицером. Его высокопоставленные родители были в ужасе.
– Черт, он же достаточно способный для колледжа… – сказал Гас.
– Он обыгрывает меня в шахматы.
– Меня тоже обыгрывает. Так в чем же дело?
– Он терпеть не может учиться. И любит корабли. Ему интересно только ходить под парусом. – Вуди взглянул на наручные часы.
– Тебе пора на вечеринку, – сказал отец.
– Можно не торопиться…
– Нельзя, нельзя. Очень красивая девочка. Выметайся немедленно!
Вуди расплылся в улыбке. Порой отец оказывался на удивление сообразительным.
– Спасибо, папа, – сказал он, вставая.
Грег Пешков тоже уходил, и к дверям они подошли вместе.
– Привет, Вуди, как дела? – сказал дружелюбно Грег, поворачивая в ту же сторону.
Было время, когда Вуди хотелось набить ему морду за то, что они сделали с Дейвом Рузроком. Но за эти годы злость притупилась, и, по правде говоря, виноват был Лев Пешков, а не его сын, которому тогда было всего пятнадцать. Но все равно Вуди ответил вежливо, только и всего.
– В Вашингтоне мне очень нравится, – сказал он. Они шли по широкому бульвару. – А тебе?
– Ничего. На работе уже почти привыкли к моему имени… – Заметив вопросительный взгляд Вуди, Грег пояснил: – В Госдепартаменте сплошь одни Смиты, Фаберы, Дженсены и Макалистеры. Ни одного Козинского, или там Коэна, или Пападопулоса.
А ведь действительно, сообразил Вуди. Управление осуществлялось довольно элитарной группой. Почему он этого раньше не замечал? Может быть, потому, что то же самое было и в школе, и в церкви, и в Гарварде.
– Но они люди без предубеждений. Они готовы сделать исключение, если человек бегло говорит по-русски и происходит из богатой семьи.
Грег говорил полушутя, но в его тоне слышалось раздражение, и Вуди понял, что этот парень – человек конфликтный.
– Они считают моего отца гангстером, – сказал Грег. – Но на самом деле никого это не волнует. У большинства богатых людей где-нибудь в роду были гангстеры.
– Ты говоришь так, будто ненавидишь Вашингтон.
– Наоборот! Я бы никуда больше не хотел. Здесь – власть.
Вуди подумал, что у него более высокие устремления.
– Я здесь – потому что здесь возможно сделать то, что я хочу, совершить перемены, к которым я стремлюсь.
Грег усмехнулся.
– Я о том и говорю, разве нет? Власть.
– Ну… – С такой точки зрения Вуди на это не смотрел.
– Как ты думаешь, – спросил Грег, – будет война в Европе?
– Тебе лучше знать, ты же в Госдепартаменте!
– Да, но я в отделе пресс-службы… Я знаю лишь сказки, которыми мы пичкаем репортеров. А о том, как там на самом деле, у меня нет никакого представления.
– Черт, у меня тоже. Я только что был на встрече с президентом – и мне кажется, даже он не знает.
– Моя сестра Дейзи – там.
Это Грег сказал совсем другим тоном. Было очевидно, что его беспокойство искренне, и Вуди почувствовал к нему большее расположение.
– Я знаю, – сказал он.
– Если начнут бомбить, даже женщины и дети будут в опасности. Как ты думаешь, будут немцы бомбить Лондон?
Честный ответ был только один.
– Я думаю, да.
– Как бы я хотел, чтобы она вернулась…
– Может, войны и не будет. Чемберлен – английский премьер-министр – в прошлом году подписал в последнюю минуту с Гитлером соглашение о Чехословакии…
– Продажу Чехословакии.
– Вот именно. И, может быть, так же поступят и с Польшей – хотя время уже истекает.
Грег мрачно кивнул и сменил тему:
– Куда направляешься?
– К Джоан Рузрок. У нее вечеринка.
– Я слышал об этом. Я знаю одну из ее соседок по комнате. Но меня не пригласили, как ты мог догадаться. Дом, где она… О боже! – Грег замер на полуслове.
Вуди тоже остановился. Грег неотрывно смотрел вперед. Проследив за его взглядом, Вуди увидел, что он смотрит на красивую темнокожую женщину, идущую им навстречу по И-стрит. Она была примерно одного с ними возраста, хорошенькая, с большим коричнево-розовым ртом, взгляд на который навел Вуди на мысли о поцелуях. На ней было простое черное платье – возможно, деталь костюма официантки, но она надела к нему маленькую шляпку и модные туфли и выглядела очень стильно.
Она увидела их, встретилась глазами с Грегом – и отвернулась.
– Джеки? – сказал Грег. – Джеки Джейкс?
Девушка, не обращая внимания, продолжала свой путь, но Вуди показалось, что она взволнована.
Грег снова окликнул:
– Джеки, это же я, Грег Пешков!
Джеки – если это была она – не ответила, но вид у нее был такой, словно она сейчас заплачет.
– Джеки – а на самом деле Мейбел, ты же меня знаешь! – Грег стоял на середине улицы, умоляюще протянув к ней руки.
Она намеренно обошла его, не ответив и не взглянув, и пошла дальше.
– Подожди минутку! – оборачиваясь, крикнул Грег ей вслед. – Ты бросила меня четыре года назад, ты должна объясниться!
Как это было непохоже на Грега, подумал Вуди. Он всегда отлично умел обращаться с девчонками – и в школе, и в Гарварде. А сейчас, похоже, он был искренне огорчен – обижен, в смятении, чуть ли не в отчаянии.
Четыре года назад, думал Вуди. Не может ли это быть та самая девчонка, из-за которой разгорелся скандал? Это произошло здесь, в Вашингтоне. А она, несомненно, жила здесь.
Грег бросился ее догонять. На углу остановилось такси. Из него вышел человек в смокинге и остановился на краю тротуара, расплачиваясь. Джеки впрыгнула внутрь и захлопнула дверцу. Грег подбежал и крикнул в окошко:
– Поговори со мной, ну пожалуйста!
– Сдачи не надо, – сказал человек в смокинге и пошел по своим делам.
Такси уехало, а Грег остался, глядя ему вслед.
Он медленно вернулся туда, где стоял заинтригованный Вуди.
– Не понимаю я этого, – сказал Грег.
– Кажется, она испугалась, – сказал Вуди.
– Чего? Я никогда в жизни не сделал ей ничего плохого. Я был от нее без ума.
– Значит, она испугалась чего-то еще.
Грег сделал над собой усилие.
– Извини, – сказал он. – Тебе-то это ни к чему. Прими мои извинения.
– Не за что.
Грег указал на жилой дом, находившийся буквально в нескольких шагах:
– Вот в этом доме живет Джоан, – сказал он. – Хорошего вечера. – И он пошел прочь.
Несколько озадаченный, Вуди подошел к подъезду. Но скоро он забыл о личной жизни Грега и стал думать о собственной. Правда ли он нравится Джоан? Может, она и не поцелует его сегодня, но у него хотя бы будет возможность пригласить ее на свидание.
Это был простой жилой дом, без портье или швейцара у дверей. Список в подъезде сообщал, вместе с ней жили еще Стюарт и Фишер – видимо, это были фамилии ее соседок по квартире. Вуди поднялся в лифте на ее этаж. Он сообразил, что пришел с пустыми руками: надо было принести конфеты или цветы. Он даже задумался, не вернуться ли купить что-нибудь, но его хорошее воспитание так далеко не распространялось. И позвонил в звонок.
Ему открыла девушка, которой было едва за двадцать.
– Здравствуйте, я…
– Входи же, – сказала она, не дожидаясь, пока он представится. – Напитки в кухне, еда – на столе в гостиной, если что-нибудь еще осталось, – и она ушла, очевидно считая, что встретила гостя как положено.
В маленькой квартирке яблоку было негде упасть: люди пили, курили, перекрикивали шум фонографа. Джоан говорила «несколько друзей», и Вуди представлялось, что восемь – десять человек будут сидеть за журнальным столиком за кофе и обсуждать кризис в Европе. Он был разочарован: на этой гулянке, в такой толпе, у него вряд ли будет возможность продемонстрировать Джоан, как он повзрослел.
Он огляделся в поисках Джоан. Он был выше большинства присутствующих, и ему было видно поверх голов. Нигде в его поле зрения ее не было. Он стал проталкиваться через толпу, пытаясь ее найти. Девушка с пышной грудью и красивыми карими глазами подняла на него взгляд, когда он протискивался мимо нее, и сказала:
– Привет! Какой высокий. Я Диана Тавернер. А тебя как зовут?
– Я ищу Джоан, – ответил он. Она пожала плечами.
– Ну, удачи, – сказала она и отвернулась.
Он добрался до кухни. Здесь уровень шума был пониже. Джоан нигде видно не было, он решил чего-нибудь выпить, раз уж он здесь. Широкоплечий парень лет тридцати стучал коктейльным шейкером. Хорошо одетый – в костюме цвета загара, голубой рубашке и синем галстуке, – было ясно, что это не бармен, он скорее выступал в роли хозяина.
– Виски вон там, – сказал он другому гостю, – наливай сам. Я делаю мартини, если есть желающие.
– А бурбон у вас есть? – спросил Вуди.
– Вот, – парень передал ему бутылку. – Я Бексфорт Росс.
– Вуди Дьюар.
Вуди нашел стакан и налил себе бурбон.
– Лед в том ведерке, – сказал Бексфорт. – А ты, Вуди, откуда?
– У меня стажировка в сенате. А ты?
– Я работаю в Госдепартаменте, начальник итальянского отдела.
Он начал наливать в бокалы мартини и раздавать.
Явно восходящая звезда, подумал Вуди. Парень говорил так самоуверенно, что это раздражало.
– Я искал Джоан, – сказал он.
– Она где-то здесь. А ты ее откуда знаешь?
Вуди подумал, что здесь у него явное превосходство.
– О, мы с ней старые друзья, – сказал он небрежно. – На самом деле мы с ней всю жизнь знакомы. В детстве мы оба жили в Буффало. А ты с ней давно знаком?
Бексфорт сделал большой глоток мартини и довольно хмыкнул. Потом он пытливо взглянул на Вуди.
– Я знаю ее не так давно, как ты, – сказал он, – но, думаю, я знаю ее лучше.
– То есть?
– Я собираюсь на ней жениться.
Вуди словно получил пощечину.
– Жениться?
– Ну да. Правда, здорово?
Вуди не смог скрыть смятения.
– А она об этом знает?
Бексфорт рассмеялся и снисходительно похлопал Вуди по плечу.
– Конечно, знает и готова хоть сейчас. Так что я самый счастливый человек на свете.
Видимо, Бексфорт догадался, что Вуди был увлечен Джоан. Вуди почувствовал себя дураком.
– Поздравляю, – сказал он упавшим голосом.
– Спасибо. А сейчас мне надо обойти гостей. Приятно было с тобой поговорить, Вуди.
– Взаимно.
Бексфорт пошел в комнату.
Вуди поставил бокал, не попробовав.
– Черт… – тихо сказал он. И ушел.
IV
Первого сентября в Берлине было жарко. Карла фон Ульрих проснулась в поту, ей было неудобно, простыни после душной ночи все сбились. Она выглянула из окна спальни и увидела над городом серую завесу облаков, удерживающих жару, как крышка на кастрюле.
Сегодня у нее был важный день. Фактически от него зависело, какой будет вся ее жизнь.
Она подошла к зеркалу. У нее, как у матери, были темные волосы и зеленые глаза Фицгербертов. Она была красивее, чем Мод, – у той было угловатое лицо, скорее яркое, чем красивое. Но между ними была большая разница. Мать очаровывала почти всех, кто с ней встречался. А вот Карла, напротив, флиртовать не умела. Она наблюдала, как это делают другие девятнадцатилетние девушки: наигранно улыбались, поправляли одежду, чтобы она туго обтягивала грудь, потряхивали кудрями, хлопали ресницами, – но ей было просто неловко. Мама, конечно, вела себя более искусно, так что мужчины вряд ли понимали, что подвергались обольщению, но все равно это была та же самая игра.
Однако сегодня Карла не хотела очаровывать. Напротив, ей нужно было казаться практичной, разумной и умелой. Она надела простое мышино-серое хлопковое платье, подол которого доходил до середины лодыжки, сунула ноги в неброские школьные босоножки без каблуков и заплела волосы в две косички, одобренные немецкой модой для девочек. Зеркало показало ей идеальную ученицу: консервативную, скучную, бесполую.
Она встала и оделась раньше всех в семье. Служанка Ада была уже на кухне, и Карла помогла ей накрыть на стол перед завтраком.
Потом появился ее брат. Эрик, девятнадцатилетний, с подстриженными черными усами, поддерживал нацистов, приводя этим в ярость всю остальную семью. Он учился в «Шарите», медицинском институте при берлинском университете, вместе с лучшим другом и товарищем по партии нацистов Германом Брауном. Фон Ульрихи, конечно, не могли себе позволить платить за его обучение, но Эрик добился права на стипендию.
Карла тоже обратилась за стипендией, чтобы учиться в этом же институте, и сегодня должно было состояться ее собеседование. Если оно пройдет успешно – она будет учиться и станет доктором. Если же нет…
Она не имела представления, чем еще она сможет заняться.
Приход нацистов к власти разрушил жизнь ее родителей. Ее отец был раньше депутатом в рейхстаге, но теперь, поскольку Социал-демократическая партия была запрещена – как и все остальные, кроме национал-социалистической, – он потерял работу. И другой работы, которую он мог выполнять, используя свой опыт политика и дипломата, – не было. Он с трудом зарабатывал на жизнь, переводя для посольства Великобритании, где у него еще оставалось несколько друзей, статьи из немецких газет. Мама была известной журналисткой левых, но теперь газетам не позволяли публиковать ее статьи.
От всего этого у Карлы сердце разрывалось. Она очень любила своих близких, в том числе и Аду. Она страдала от невостребованности отца, которого с детства помнила постоянно за работой, сильным политиком, сейчас он был просто повержен. Мама держалась мужественно, что было еще хуже. До войны – знаменитая английская суфражистка, теперь она получала жалкие несколько марок, давая уроки игры на фортепиано.
Но они говорили, что все могут пережить, только бы их дети жили счастливой, полной жизнью.
Для Карлы всегда было само собой разумеющимся, что она должна жить так, чтобы мир стал лучше. Как жили ее родители. Она не знала, пойти ли вслед за отцом в политику или, как мама, стать журналисткой – но сейчас ни о том, ни о другом не могло быть и речи.
Чем же еще она могла бы заниматься – при правительстве, выше всего ставящем жестокость и безжалостность? Ответ ей подсказал брат. Врачи делали мир лучше – независимо от того, какое правительство у власти. И она решила идти в медицинский институт. Она училась лучше всех девочек в классе, все экзамены сдала с блеском, особенно естественные науки. Она была более достойна стипендии, чем ее брат.
– В год, когда я поступал, вообще девочек не брали, – сказал Эрик. Он говорил раздраженно – Карла подумала, что ему, наверное, не нравится, что она идет по его пути. Родители гордились его достижениями, несмотря на его отвратительные политические взгляды. Может быть, он опасался, что она его затмит.
– У меня все оценки лучше, чем у тебя: по биологии, химии, математике…
– Да ладно, ладно.
– А стипендию, в принципе, разрешается давать и женскому полу, я узнавала.
В конце их пикировки вошла мама, в сером муаровом халате, с поясом, завязанным на два оборота вокруг ее узкой талии.
– Они должны следовать собственным правилам, – сказала она. – Ведь это же Германия, в конце концов!
Мама говорила, что она любит страну, принявшую ее, и, возможно, так и было, но, когда к власти пришли нацисты, у нее в привычку вошло отпускать устало-насмешливые замечания.
Карла обмакнула хлеб в кофе с молоком.
– Мам, а как ты отнесешься, если Англия выступит против Германии?
– Мне будет больно и горько, как и в прошлый раз, – ответила она. – Мы с вашим отцом поженились перед самой войной, и каждый день из этих четырех с лишним лет я прожила в ужасе, что его могут убить.
– Но на чьей стороне ты будешь? – спросил с вызовом Эрик.
– Я – немка, – сказала она. – Я вышла замуж за вашего отца, чтобы разделить с ним и хорошее, и плохое. Конечно, мы никогда и представить себе не могли такого злобного и угнетающего режима, как власть нацистов. Никто не мог. – Эрик протестующе заворчал, она не обратила внимания. – Но клятва есть клятва, и, как бы там ни было, я люблю вашего отца.
– Мы еще не воюем, – сказала Карла.
– Пока еще нет, – сказала мама. – Если у поляков есть голова на плечах, они уступят и отдадут Гитлеру все, что он потребует.
– Должно быть, так и будет, – сказал Эрик. – Германия уже сильна. Мы можем брать что захотим, нравится это кому-то или нет.
– Боже, сохрани, – сказала мама, поднимая глаза к небу.
Снаружи прогудел автомобиль. Карла улыбнулась. Через минуту в кухню вошла ее подруга Фрида Франк. Она собиралась вместе с Карлой пойти на собеседование, просто чтобы морально поддержать ее. Она тоже была одета в строгом школьном стиле, хотя у нее, в отличие от Карлы, был полный шкаф красивых вещей.
Следом за ней вошел ее старший брат. Карла считала, что Вернер Франк просто чудесный. В отличие от множества других красивых парней, он был такой добрый, заботливый и забавный. Когда-то он был в числе крайних левых, но все это, похоже, осталось в прошлом, и сейчас он политикой не занимался. У него было много красивых и элегантных приятельниц, и если бы Карла умела флиртовать, то начала бы с него.
– Вернер, я бы предложила тебе кофе, – сказала мама, – но у нас эрзац, а у вас, я знаю, настоящий.
– Хотите, я стащу для вас немножко, фрау фон Ульрих? – сказал Вернер. – Я считаю, вы того стоите.
Мама чуть покраснела, и Карла поняла – с некоторым неодобрением, – что обаяние Вернера действовало даже на ее сорокавосьмилетнюю маму.
Вернер взглянул на свои золотые наручные часы.
– Мне пора, – сказал он. – У нас в воздушном министерстве в эти дни ритм жизни совершенно сумасшедший.
– Спасибо, что подвез, – сказала Фрида.
– Минуточку, – сказала Карла Фриде, – но если ты приехала на машине Вернера, то где же твой велосипед?
– Снаружи. Мы привязали его к машине сзади.
Обе девочки входили в клуб велосипедистов «Меркурий» и всюду ездили на велосипедах.
– Удачи на собеседовании, Карла! – сказал Вернер. – Всем до свидания!
Карла проглотила остаток бутерброда. Когда она совсем уже собиралась уходить, спустился отец. Когда Карла была девочкой, он был довольно полным, но сейчас он был худой. Он ласково поцеловал Карлу.
– Мы не слушали новости! – сказала мама. Она включила радио, стоявшее на полке.
Пока прибор нагревался, Карла и Фрида вышли из дома и новости не услышали.
Университетский госпиталь был в Митте, центральном районе Берлина, где жили фон Ульрихи, так что ехать девочкам пришлось недалеко. Карла начала нервничать. От автомобильных выхлопов ей стало нехорошо, и она пожалела, что позавтракала. Они доехали до клиники – нового здания, построенного в двадцатые годы, – и нашли кабинет профессора Байера, в чьи обязанности входило рекомендовать студентов для получения стипендии. Надменная секретарша сказала, что они пришли рано, и велела ждать.
Карла пожалела, что не надела шляпку и перчатки. Тогда бы она выглядела старше и… представительней, как человек, внушающий доверие больным людям. И с девочкой в шляпе секретарша, наверное, разговаривала бы повежливее.
Ждать пришлось долго, но, когда секретарша сказала, что профессор готов ее принять, Карла пожалела, что ожидание кончилось.
– Удачи! – шепнула Фрида.
Карла вошла.
Байер был худощавый человек за сорок, с маленькими седыми усиками. Он сидел за столом в коричневом льняном пиджаке поверх жилета от серого делового костюма. На стене висела фотография – он пожимает руку Гитлеру.
Здороваться с Карлой он не стал, а рявкнул:
– Что такое мнимое число?
От его резкости она оторопела, но вопрос, во всяком случае, был легкий.
– Квадратный корень из отрицательного действительного числа, например квадратный корень из минус одного, – дрожащим голосом сказала она. – Оно не может обладать действительным значением, но тем не менее может использоваться в вычислениях.
У него был несколько удивленный вид. Возможно, он ожидал, что она провалится с ходу.
– Правильно, – сказал он после секундного колебания.
Она огляделась. Для нее стула не было. Ей что, придется проходить собеседование стоя?
Он задал ей несколько вопросов по химии и биологии, и на все она ответила легко. Она стала понемногу успокаиваться. Потом он вдруг сказал:
– Вы падаете в обморок при виде крови?
– Нет.
– А! – торжествующе сказал он. – А откуда вам это известно?
– Я принимала роды, когда мне было одиннадцать лет, – сказала она. – Крови было много.
– Надо было послать за доктором!
– Я и послала! – сказала она возмущенно. – Но дети не ждут, когда появится доктор.
– Хм… – Байер поднялся. – Подождите здесь. – И вышел из комнаты.
Карла осталась стоять на месте. Ее подвергли суровому экзамену, но пока, ей казалось, все шло хорошо. Она привыкла к ситуации, когда вопросы сыплются один за другим, от мужчин и женщин всех возрастов: в доме ее родителей жаркие споры были частым делом, да и сама она спорила с братом и родителями, сколько себя помнила.
Байера не было несколько минут. Куда он ушел? Может быть, он решил пригласить коллегу взглянуть на беспрецедентно умную абитуриентку? Но это было бы слишком хорошо, чтобы на это надеяться.
У нее возникло искушение взять с полки какую-нибудь из стоящих там книг и почитать, но она побоялась, что он рассердится, и стояла смирно, ничего не делая.
Он вернулся минут через десять с пачкой сигарет. Но не мог же он ее оставить здесь, стоящей посреди комнаты, и просто отправиться в табачную лавку? Или это тоже была проверка? Она начала злиться.
Он закурил – неторопливо, словно ему нужно было собраться с мыслями. И, выдыхая дым, спросил:
– Как вы, женщина, будете лечить мужчину с инфекцией пениса?
Ей стало неловко, и она почувствовала, что краснеет. Она никогда не говорила о пенисе с мужчиной. Но она знала, что должна спокойно воспринимать такие вещи, если хочет быть врачом.
– Точно так же, как вы, мужчина, лечили бы вагинальную инфекцию, – сказала она. Он посмотрел на нее ошарашенно, и она испугалась, не позволила ли себе дерзость. Она торопливо продолжала: – Я бы внимательно осмотрела инфицированную область, постаралась определить возбудителя инфекции – и, наверное, лечила сульфонамидом, хотя должна признать, что в нашем школьном курсе биологии этого не было.
Он скептически спросил:
– А вы когда-нибудь видели голого человека?
– Да.
Он изобразил негодование:
– Но вы же единственная девочка в семье!
– Когда умирал мой дедушка, он был прикован к постели и у него было недержание. Я помогала маме содержать его в чистоте, сама она не справилась бы, он был слишком тяжел… – Она попыталась улыбнуться. – Профессор, женщинам все время приходится ухаживать за очень маленькими и очень старыми, больными и беспомощными. Мы к этому привыкаем. Только мужчины считают это занятие постыдным.
Он сердился все больше и больше, несмотря на то что она отвечала хорошо. В чем же дело? Можно было подумать, что ему было бы приятнее, если бы она оробела от его поведения и давала глупые ответы.
Он с глубокомысленным видом положил сигарету в стоявшую на столе пепельницу.
– Боюсь, что в качестве кандидатуры на стипендию вы не подходите, – сказал он.
Ее это потрясло. Где она ошиблась? Она ответила на все вопросы до единого!
– Почему не подхожу? – спросила она. – Мои ответы были безукоризненны.
– Вы неженственны. Вы свободно говорили о вагине и пенисе.
– Но это же вы начали говорить об этом! Я только ответила на ваш вопрос.
– Совершенно очевидно, что вы воспитывались в грубой обстановке, где видели наготу своих родственников мужского пола.
– А вы считаете, что переодевать старика должен мужчина? Хотела бы я посмотреть, как вы бы с этим справились!
– И хуже всего – ваша непочтительность и наглость.
– Ваши вопросы были вызывающими. Если бы я отвечала вам несмело, вы бы сказали, что во мне недостаточно твердости, чтобы быть врачом, скажете, не так?
Он лишился дара речи, и она поняла, что именно так и было бы.
– Я просто зря потеряла здесь время, – сказала она и направилась к двери.
– Выходите замуж, – сказал он. – Рожайте детей, вот что нужно фюреру. Это – ваше место в жизни. Исполняйте свой долг!
Она вышла и хлопнула дверью.
Фрида встревоженно подняла голову.
– Что случилось?
Карла, не отвечая, направилась к выходу. Она поймала взгляд секретарши – у той был довольный вид: очевидно, она понимала, что произошло.
– Сотри с лица свою ухмылку, иссохшая старая стерва! – сказала ей Карла и с удовольствием пронаблюдала, как на лице у той появилось выражение шока и ужаса.
Выйдя из клиники, она сказала Фриде:
– Он и не собирался давать мне рекомендацию на стипендию, потому что я – женщина! Мои знания не имеют значения. Вся моя подготовка была напрасна! – и она разрыдалась.
Фрида обняла ее.
Скоро ей стало легче.
– Не буду я растить детей для этого чертова фюрера, – пробормотала она.
– Что?
– Пойдем домой. Я расскажу тебе там.
Они сели на велосипеды.
Улицы выглядели как-то необычно, но Карла была слишком занята своим горем, чтобы интересоваться происходящим вокруг. Люди собирались вокруг громкоговорителей: иногда по радио передавали речи Гитлера из Кролль-оперы, здания, которое стали использовать вместо сгоревшего рейхстага. Видимо, сейчас тоже ожидали его выступления.
Когда они добрались до дома фон Ульрихов, мама и отец все еще были на кухне. Отец, сосредоточенно нахмурившись, сидел возле радио.
– Мне отказали, – сказала Карла. – Несмотря на собственные правила, они не хотят давать стипендию девчонке.
– Ой, Карла, мне так жаль! – сказала мама.
– А что по радио?
– А вы не слышали? – сказала мама. – Сегодня утром наши войска вошли в Польшу. Мы начали войну.
V
Сезон в Лондоне закончился, но из-за кризиса многие оставались в городе. Парламент, обычно не работающий в это время года, специально был созван. Но не было ни вечеринок, ни королевских приемов, ни балов. Как если бы на морской курорт приехать в феврале, думала Дейзи. Сегодня была суббота, и она собиралась на обед в дом своего тестя, графа Фицгерберта. Что могло быть скучнее!
Она сидела за туалетным столиком в вечернем платье цвета нильской воды с треугольным вырезом и плиссированной юбкой. В волосах у нее были шелковые цветы, а на шее – бриллианты, стоившие целое состояние.
Ее муж, Малыш, одевался в своей гардеробной. Она была рада, что он дома. Он часто проводил ночи где-то еще. Хоть они и жили в том же доме на Мэйфэр, но иногда не видели друг друга по нескольку дней. Но сегодня вечером он был дома.
У нее в руке было письмо от матери, из Буффало. Ольга почувствовала, что у Дейзи нет счастья в браке. Должно быть, поняла из писем Дейзи домой, по каким-то намекам. У матери была хорошая интуиция. «Я хочу только, чтобы ты была счастлива, – писала она. – Так что послушай меня и не сдавайся слишком скоро. Ты станешь когда-нибудь графиней Фицгерберт, а твой сын, если родится сын, будет графом. Ты можешь пожалеть, что бросила все это лишь потому, что муж уделял тебе недостаточно внимания».
Возможно, она была права. Почти три года к Дейзи обращались «миледи», и каждый раз она чувствовала удовольствие, как от сигаретной затяжки.
Но Малыш, похоже, думал, что брак не внесет особых изменений в его жизнь. Он проводил вечера с приятелями, ездил по всей стране на лошадиные бега и редко сообщал жене о своих планах. Дейзи было неловко, когда, явившись на вечеринку, она с удивлением обнаруживала там своего мужа. Но если она хотела узнать, куда он собирается, ей приходилось спрашивать его камердинера, а это было так унизительно.
Может быть, он постепенно повзрослеет и начнет вести себя как подобает мужу – или останется таким навсегда?
Он заглянул в комнату.
– Идем, Дейзи, мы опаздываем.
Она положила мамино письмо в ящик стола, заперла его и вышла. Малыш ждал в холле. Он был в смокинге. Фиц наконец подчинился моде и разрешил являться на домашние обеды в неформальных коротких смокингах.
До дома Фица можно было дойти пешком, но шел дождь, и Малыш велел подать машину. Это был «Бентли» «Эрлайн салун», кремового цвета, с шинами из белой резины. Малыш разделял страсть своего отца к красивым машинам.
Малыш сел за руль. Дейзи надеялась, что он даст ей повести машину назад. Ей нравилось водить машину, к тому же после обеда он вел машину не очень осторожно, особенно по мокрой дороге.
Лондон готовился к войне. Над городом, на высоте двух тысяч футов, парили аэростаты заграждения, предназначенные мешать бомбардировщикам. На случай их неудачи вокруг наиболее важных зданий разложили штабеля мешков с песком. Камни бордюров через один выкрасили в белый цвет – для водителей во время светомаскировки, начавшейся со вчерашнего дня. Белые полосы были на больших деревьях, на уличных памятниках и других препятствиях, которые могли вызвать аварию.
Малыша и Дейзи встретила графиня Би. В свои пятьдесят с лишним она была довольно толстой, но все еще одевалась как девочка. Сегодня вечером на ней было розовое платье, расшитое бусинами и блестками. Она никогда не упоминала ту историю, которую рассказал на свадьбе отец Дейзи, но прекратила намекать на низкое происхождение Дейзи и теперь обращалась к Дейзи всегда если не тепло, то хотя бы вежливо. Дейзи вела себя доброжелательно, но настороженно, относилась к Би как к слегка поехавшей тетушке.
Младший брат Малыша Энди тоже был там. У них с Мэй было двое детей, и Мэй выглядела так – что не ускользнуло от заинтересованного взгляда Дейзи, – словно ожидала третьего.
Малыш, разумеется, хотел сына, чтобы тот унаследовал титул и состояние Фицгербертов, но пока что Дейзи не удавалось забеременеть. Это был больной вопрос, и очевидная плодовитость Энди и Мэй еще более усугубляла его. У Дейзи могло быть больше возможностей, если бы Малыш почаще ночевал дома.
Она пришла в восторг, увидев там свою подругу Еву Мюррей – но без мужа, Джимми Мюррея: теперь капитан, он был со своим подразделением и не смог вырваться, так как большинство соединений ночевало в казармах и офицеры должны были оставаться с ними. Ева теперь входила в семью, ведь Джимми был братом Мэй, следовательно, и она приходилась родственницей. Поэтому Малышу пришлось преодолеть свои предубеждения против евреев и держаться с Евой вежливо.
Ева обожала Джимми так же сильно, как три года назад, когда только выходила за него замуж. Они тоже родили двоих детей за три года. Но сегодня вечером Ева выглядела взволнованной, и Дейзи понимала почему.
– Как твои родители? – спросила она.
– Им не удается выехать из Германии, – расстроенно ответила Ева. – Правительство не дает им визу на выезд.
– А Фиц не может помочь?
– Он пытался.
– Что они сделали, чтобы заслужить это?
– Дело не в них самих. В таком же положении находятся тысячи германских евреев. Очень немногие получают визы.
– Мне так жаль!
Дейзи было не просто жаль. Она сгорала от стыда, вспоминая, как они с Малышом вначале поддерживали фашистов. Она сомневалась все больше, видя, как жестокость фашизма и дома, и за рубежом становится все более и более явной, и в конце концов она испытала облегчение, когда Фиц заявил, что ему за них неловко, и стал просить выйти из партии Мосли. И Дейзи теперь чувствовала себя круглой дурой, что вообще решила в нее вступить.
У Малыша не было такой готовности к раскаянию. Он продолжал верить, что белые европейцы высшего класса составляют высшую расу, избранную Богом, чтобы править миром. Но он больше не считал это практической политической философией. Английская демократия часто его возмущала, но он не выступал за ее отмену.
Обедать сели рано.
– В половине восьмого Невилл в палате общин делает заявление, – сказал Фиц, имея в виду Невилла Чемберлена, премьер-министра. – Я хочу послушать, сяду на галерее пэров. Но, возможно, придется вас оставить еще до десерта.
– И как ты думаешь, папа, чем это кончится?
– По правде сказать, не знаю, – с легким раздражением ответил Фиц. – Конечно, всем нам хотелось бы избежать войны, но нам важно не показаться нерешительными.
Дейзи удивилась. Фиц считал необходимой лояльность и редко критиковал своих коллег по правительству, даже так косвенно.
Княжна Би сказала:
– Если начнется война, я уеду в Ти-Гуин и буду жить там.
Фиц покачал головой.
– Если начнется война, правительство обратится к владельцам больших загородных домов с просьбой предоставить их на время войны в распоряжение армии. И как член парламента, я должен буду подать пример. Мне придется отдать Ти-Гуин «Валлийским стрелкам» под учебный лагерь, а может быть, и под госпиталь.
– Но это же мой загородный дом! – возмущенно вскричала Би.
– Ну, может быть, мы оставим небольшую часть дома для личного пользования.
– Я не желаю жить в небольшой части, я – княжна!
– Может быть, так будет тоже вполне уютно. Мы могли бы использовать кладовку как кухню, а комнату для завтрака как обеденный зал. И три-четыре небольшие спальни…
– Уютно! – с отвращением фыркнула Би, словно перед ней поставили на стол скверно приготовленное блюдо, но больше ничего не сказала.
– А мы с Малышом, наверное, запишемся к «Валлийским стрелкам».
Мэй приглушенно ахнула.
– Я пойду в Воздушные войска, – сказал Малыш.
– Но тебе нельзя! – потрясенно воскликнул Фиц. – Виконт Эйбрауэнский всегда был в «Валлийских стрелках»!
– Но у них же нет самолетов! Новая война будет войной самолетов. Королевским воздушным силам отчаянно понадобятся летчики. А я летаю уже много лет.
Фиц хотел возразить, но вошел дворецкий и объявил:
– Милорд, машина подана.
Фиц взглянул на стоящие на камине часы.
– Какая досада, мне пора ехать. Спасибо, Граут… – Он посмотрел на Малыша. – Не принимай окончательного решения, пока мы не поговорим. Это неправильно.
– Хорошо, папа.
Фиц посмотрел на Би.
– Прости меня, дорогая, что ухожу с середины обеда.
– Конечно, – сказала она.
Фиц встал из-за стола и направился к двери. Дейзи заметила, что он прихрамывает – печальное напоминание о событиях прошлой войны.
Конец обеда прошел уныло. Все гадали, объявит ли премьер-министр войну.
Когда дамы, оставляя мужчин, поднялись из-за стола, Мэй попросила Энди взять ее под руку. Он извинился перед двумя остающимися мужчинами, сказав:
– Моя жена в деликатном положении… – Это был обычный эвфемизм, когда говорили о беременности.
Малыш сказал:
– Хотел бы я, чтобы моя жена обрела эту деликатность столь же быстро.
Это был удар по больному месту, и Дейзи почувствовала, что густо покраснела. Она сдержала готовую сорваться колкость, но потом спросила себя: а почему она должна молчать?
– А знаешь, Малыш, как говорят футболисты? – громко сказала она. – Чтобы забить, надо бить.
Пришла очередь Малыша краснеть.
– Как ты смеешь! – воскликнул он возмущенно.
Энди засмеялся.
– Сам напросился, братец!
– Прекратите, оба! – сказала Би. – Я надеюсь, мои сыновья подождут, пока дамы окажутся достаточно далеко, прежде чем начинать столь отвратительные разговоры! – И она величественно удалилась.
Дейзи тоже вышла, но, дойдя до лестницы, она покинула остальных женщин и поднялась наверх, все еще злясь и стремясь побыть в одиночестве. Как мог Малыш сказать такое? Неужели он действительно считал, что это она виновата в том, что никак не забеременеет? Ведь вполне могло оказаться, что проблема в нем! А может быть, он это знал и пытался обвинить ее, боясь, что его посчитают бесплодным… Наверное, в этом-то и было дело, но все равно это не повод для прилюдных оскорблений!
Она пошла в комнату, где он жил раньше. Поженившись, они еще три месяца жили здесь, пока ремонтировали их дом. Они занимали комнату Малыша и еще одну, рядом, хотя в те дни они всегда спали вместе.
Она вошла и повернула выключатель. К своему удивлению, она обнаружила, что Малыш, по-видимому, не перебрался отсюда окончательно. На раковине лежала его бритва, на прикроватном столике – журнал «Флайт». Она выдвинула ящик столика и нашла коробку таблеток для печени «Леонард», которые он принимал каждое утро перед завтраком. Может быть, он спал здесь, когда был слишком пьян, чтобы предстать перед женой?
Нижний ящик был заперт, но она знала, что он хранит ключ в вазе на камине. Никаких комплексов, что она сует нос не в свое дело, у нее не было: по ее мнению, у мужа не должно быть секретов от жены. Она открыла ящик.
Первое, что она увидела, – книжку с фотографиями обнаженных женщин. Обычно на рисунках и фото женщины позировали, прикрывая интимные места, но эти девицы – как раз наоборот: они раздвигали ноги, придерживали ягодицы, даже выставляли вход внутрь на всеобщее обозрение. Если бы кто-нибудь застал Дейзи, она бы сделала вид, что шокирована, но на самом деле ей было интересно. Она внимательно просмотрела всю книжку, сравнивая этих женщин с собой: размер и формы их груди, количество растительности, их органы. Как удивительно разнообразны, оказывается, женские тела!
Некоторые девчонки занимались самостимуляцией или делали вид, а на некоторых фотографиях они были по двое, занимаясь этим друг с другом. На самом деле Дейзи не удивляло, что мужчинам нравятся такие вещи.
Она почувствовала себя так, словно шпионила. И вспомнила тот раз, когда пришла к нему в комнату в Ти-Гуине, еще до того, как они поженились. Тогда она отчаянно пыталась узнать о нем побольше, вызнать что-то тайное о человеке, которого любила, чтобы найти способ завладеть им. А что она делает теперь? Шпионит за мужем – который, по-видимому, больше ее не любит – и пытается понять, в чем она ошиблась.
Под книжкой был коричневый бумажный пакет. Внутри лежало несколько маленьких квадратных бумажных конвертиков с красной надписью на лицевой стороне. Она прочитала:
«Прентиф» зарегистрированная торговая марка
Сервиспак
Внимание!
Не оставляйте конверт или содержимое
В публичных местах, поскольку это может
Привести к неприятным последствиям
Производство Великобритания
Латексный каучук
Для любого климата
Это ничего не объясняло. Нигде не было сказано, что именно находилось в этих конвертиках. Поэтому она вскрыла один.
Внутри лежал кусок резины. Она развернула его. Он был в форме трубки, закрытой с одного конца. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое.
Она никогда их не видела, но слышала, как в разговорах люди упоминали такие вещи. Американцы называли их «троянцами», англичане – «резиновыми Джонни». Правильное название было «кондом», а нужны они были для предохранения от беременности.
Зачем ее мужу целый пакет? Ответ мог быть только один. Чтобы использовать их с другой женщиной.
Ей хотелось плакать. Она давала ему все, чего он хотел. Она никогда не говорила, что устала и ей не хочется заниматься любовью, даже когда так бывало, и не отказывалась, что бы он ни предлагал в постели. Если бы он попросил, она могла бы даже позировать, как те женщины с фотографий.
Что она делала не так?
Она решила спросить его.
Горе уступило место гневу. Она встала. Сейчас она выйдет с этими пакетиками в обеденный зал и спросит его. С какой стати ей щадить его чувства?
И тут он вошел.
– Я увидел свет из холла, – сказал он. – Что ты здесь делаешь? – Он увидел выдвинутые ящики прикроватного столика и воскликнул: – Как ты смеешь за мной шпионить!
– Я подозревала, что ты мне неверен, – сказала она и показала ему презерватив. – Я оказалась права.
– Чертова проныра!
– Чертов изменщик!
– Мне следует проучить тебя, как делали викторианские мужья! – сказал он, поднимая руку.
Она схватила с камина тяжелый подсвечник.
– Попробуй! Я огрею тебя, как женщина двадцатого века!
– Это просто нелепо… – он тяжело опустился на стул у двери. У него был вид побежденного.
От его несчастного вида ярость у Дейзи прошла. Теперь ей было просто горько. Она села на кровать. Но любопытство не исчезло.
– Кто она?
– Неважно, – сказал он, качнув головой.
– Я хочу знать!
Он неловко пожал плечами.
– Какое это имеет значение?
– Очень большое. – Она поняла, что в конце концов все из него вытянет.
Он избегал ее взгляда.
– Ты ее не знаешь и никогда не узнаешь.
– Проститутка?
– Нет! – воскликнул он, уязвленный этим предположением.
– Ты ей платишь? – продолжила она наступление.
– Нет. Да. – Она поняла, что он стыдится своего желания скрыть это. – Ну, содержание… Это не одно и то же.
– Почему ты ей платишь, если она не проститутка?
– Чтобы им не приходилось встречаться с другими.
– Им? У тебя что, несколько любовниц?
– Нет же! Всего две. Они живут в Олдгейте. Мать и дочь.
– Что? Не может такого быть.
– Ну… однажды у Джоани… французы в таких случаях говорят «у нее цветы»…
– Американки называют это «беда».
– Вот Перл и предложила…
– Себя вместо нее? Более мерзкой сделки нельзя себе представить! Так ты ложишься в постель и с той и с другой?
– Да.
Она вспомнила книжку с фотографиями, и ей пришло в голову ужасное предположение. Она была просто вынуждена спросить:
– Но не одновременно?
– Иногда…
– Какая отвратительная гадость!
– О своем здоровье не беспокойся, – сказал он, указывая на презерватив в ее руке. – Эти штуки защищают от инфекции.
– Твоя заботливость меня просто ошеломляет.
– Послушай, ты же знаешь, что это делают большинство мужчин. Во всяком случае, большинство мужчин нашего класса.
– Ничего подобного, – сказала она, но вспомнила о своем отце, у которого кроме жены была постоянная любовница – и при этом ему еще потребовался роман с Глэдис Энджелус.
– А мой отец не был верным мужем, – сказал Малыш. – У него полно незаконных детей.
– Я тебе не верю. Мне кажется, он любит твою мать.
– Ну, один-то внебрачный ребенок точно есть.
– Где?
– Не знаю.
– Значит, ты не можешь быть в этом уверен.
– Я слышал, как он сказал это в разговоре с Бингом Вестхэмптоном. Ты же знаешь, что за фрукт этот Бинг.
– Знаю, – сказала Дейзи. Казалось, сейчас пришло время говорить правду, поэтому она добавила: – Он не упускает случая пощупать меня за задницу.
– Старый козел. Ну в общем, мы все немного выпили, и Бинг сказал: «А ведь почти у всех нас есть один-два внебрачных ребенка, убранных с глаз долой, не так ли?» А папа сказал: «Ну я-то уверен, что у меня всего один». Потом, наверное, он сообразил, что сказал, закашлялся и выглядел как дурак. И сменил тему.
– Ну, меня не интересует, сколько внебрачных детей у твоего отца. Я современная американская девушка и не стану жить с неверным мужем.
– А что станешь?
– Я от тебя уйду! – сказала она с дерзким видом, но в душе чувствовала боль, словно он ударил ее кинжалом.
– И вернешься, поджав хвост, в Буффало?
– Может быть. Но вовсе не обязательно. Денег у меня полно. – При заключении брака адвокаты ее отца проследили, чтобы Малыш не смог запустить руку в богатства Вяловых – Пешковых. – Я могу поехать в Калифорнию. Сняться в каком-нибудь папином фильме. Стать кинозвездой. Готова спорить, что у меня получится. – Но это была лишь рисовка. Ей хотелось разрыдаться.
– Ну и уходи, – сказал он. – Отправляйся ко всем чертям, мне наплевать.
«Неужели это правда?» – подумала она. Но взглянув ему в лицо, решила, что все-таки нет.
Они услышали, как подъехала машина. Дейзи на дюйм отогнула в сторону край светомаскировки и увидела черно-кремовый «Роллс-Ройс» Фица с затемненными фарами.
– Твой отец вернулся, – сказала она. – Интересно, война уже началась?
– Нам лучше спуститься.
– Иди, я сейчас приду.
Малыш вышел, а Дейзи посмотрела на себя в зеркало. С удивлением она увидела, что совсем не отличается от той женщины, что вошла сюда полчаса назад. Вся ее жизнь перевернулась вверх дном, но ни намека на это не было на ее лице. Ей было ужасно жаль себя и хотелось плакать, но она сдержала слезы. Взяв себя в руки, она спустилась вниз.
Фиц был в обеденном зале, на его смокинге блестели капли дождя. Дворецкий Граут подал сыр и фрукты, ведь Фиц пропустил десерт. За столом собралась вся семья. Граут налил Фицу красного вина. Фиц сделал глоток и произнес:
– Это было совершенно ужасно.
– Да что же произошло? – сказал Энди.
Фиц съел кусочек чеддера, прежде чем ответить:
– Невилл говорил четыре минуты. Худшего выступления премьер-министра я еще не видел. Он мямлил и юлил и сказал, что Германия может вывести из Польши войска, чему никто не поверил. И ни слова – о войне, ни даже об ультиматуме.
– Но почему? – сказал Энди.
– В частных разговорах Невилл говорит, якобы он ждет, что французы оставят колебания и объявят войну Германии одновременно с нами. Но многие подозревают, что это просто трусливая отговорка.
Фиц сделал еще глоток вина.
– Следующим говорил Артур Гринвуд. – Гринвуд был лидером партии лейбористов. – Когда он встал, Лео Эмери – заметьте, член парламента от консерваторов! – выкрикнул: «Артур, скажи за Англию!» Подумать только, чтобы от лица Англии высказался чертов социалист – тогда, когда премьер от консерваторов не оправдал надежд! Невилл был похож на побитую собаку.
Граут снова наполнил бокал Фица.
– Гринвуд говорил крайне мягко, но все же сказал: «Мне хотелось бы знать, сколько еще мы готовы медлить?» И обе стороны палаты общин встретили эти слова одобрительными криками. Я полагаю, Невилл был готов провалиться сквозь землю… – Фиц взял персик и ножом и вилкой нарезал его на ломтики.
– И чем все кончилось? – спросил Энди.
– Ничего еще не решено. Невилл вернулся на Даунинг-стрит, десять. Но остальной кабинет окопался у Саймона в кабинете, в палате общин. – Сэр Джон Саймон был канцлером казначейства. – И они заявляют, что не выйдут оттуда, пока Невилл не пошлет немцам ультиматум. Тем временем начинается заседание исполнительного комитета Лейбористской партии, а недовольные «заднескамеечники» проводят собрание на квартире у Уинстона.
Дейзи всегда говорила, что не любит политику, но, войдя в семью Фица, наблюдая все это изнутри, она политикой заинтересовалась и нашла это действо захватывающим и устрашающим.
– Значит, премьер-министр должен действовать! – сказала она.
– Да, конечно, – сказал Фиц. – Прежде чем парламент соберется снова – а это должно произойти завтра в полдень – я думаю, Невилл должен либо объявить войну, либо подать в отставку.
В холле зазвонил телефон, и Граут вышел ответить на звонок. Через минуту он вернулся и сказал:
– Милорд, звонили из Министерства иностранных дел. Звонивший джентльмен не стал ждать, когда вы подойдете к телефону, а настоял на том, чтобы передать сообщение… – старый дворецкий выглядел растерянным, словно с ним говорили довольно резко. – Премьер-министр созывает собрание.
– Дело двинулось! – сказал Фиц. – Хорошо.
Граут продолжал:
– Министр иностранных дел хотел бы, если это вас не затруднит, чтобы вы присутствовали. – Фиц не входил в состав кабинета, но иногда младших министров просили присутствовать на собрании, если речь должна была идти об области их компетенции. Они сидели не за центральным столом, а сбоку, чтобы можно было обратиться к ним за подробностями.
Би посмотрела на часы.
– Почти одиннадцать. Мне кажется, ты должен ехать.
– Я действительно должен. Оборот «если вас не затруднит» – простая вежливость. – Он промокнул губы белоснежной салфеткой и, хромая, снова ушел.
Графиня Би сказала:
– Граут, сделайте еще кофе и принесите в гостиную. Возможно, мы сегодня ляжем поздно.
– Да, ваше высочество.
Все вернулись в гостиную, оживленно переговариваясь. Ева была за войну: она хотела увидеть гибель нацистского режима. Конечно, она будет волноваться за Джимми, но она вышла замуж за солдата и всегда знала, что ему придется рисковать жизнью в бою. Би тоже была за войну, поскольку немцы заключили союз с большевиками, которых она ненавидела. Мэй боялась, что Энди могут убить, и безудержно плакала. Малыш не понимал, зачем двум таким великим державам, как Великобритания и Германия, начинать войну из-за такого бесплодного полудикого края, как Польша.
Улучив момент, Дейзи увела Еву в другую комнату, где можно было поговорить наедине.
– У Малыша есть любовница, – сразу же выпалила она. – Смотри, что я нашла! – И она показала Еве кондомы.
– Какой ужас! Бедная Дейзи!
Дейзи подумала, не рассказать ли Еве все эти грязные подробности – обычно они рассказывали друг другу все, но сейчас это было слишком унизительно, и она лишь сказала:
– Я вызвала его на разговор, и он признался.
– Он раскаивается?
– Не особенно. Он говорит, что так делают все мужчины его класса, в том числе и его отец.
– Джимми – нет! – решительно сказала Ева.
– Конечно, я уверена, что ты права.
– Что ты собираешься делать?
– Уйду от него. Мы можем развестись, и пусть виконтессой будет кто-нибудь еще.
– Но если начнется война, тебе нельзя будет от него уйти!
– Почему?
– Потому что это будет жестоко, если он уйдет на фронт.
– Он бы думал об этом раньше, прежде чем ложиться в постель с парой проституток в Олдгейте!
– Но это будет еще и предательством. Нельзя уйти от человека, который рискует жизнью, защищая тебя.
Дейзи неохотно признала, что Ева права. Война превратит Малыша из презренного прелюбодея, заслуживающего, чтобы его бросили, в героя, защищающего свою жену, свою мать и свою страну от ужаса оккупации и порабощения. Несправедливо будет, если все в Лондоне и Буффало будут считать ее трусливой предательницей, если она его оставит. Она и сама бы так считала. Если будет война – она хотела быть отважной патриоткой, хоть была не вполне уверена, что может входить в это понятие.
– Ты права, – недовольно сказала она. – Если начнется война, мне нельзя его бросать.
Прогремел раскат грома. Дейзи взглянула на часы: была полночь. Звук дождя изменился: теперь вода лилась потоками.
Дейзи и Ева вернулись в гостиную. Би спала на кушетке. Энди обнимал Мэй, которая все еще всхлипывала. Малыш курил сигару и пил бренди. Дейзи твердо решила, что когда они поедут домой, машину поведет она.
Фиц вернулся в половине первого, его вечерний костюм промок насквозь.
– Колебания позади, – сказал он. – Утром Невилл пошлет немцам ультиматум. Если к полудню они не начнут выводить из Польши войска – к одиннадцати утра по нашему времени, – мы начинаем войну.
Все поднялись и стали собираться по домам. В холле Дейзи сказала Малышу: «Машину поведу я», и он не стал с ней спорить. Они сели в кремовый «бентли», и Дейзи завела машину. Граут запер дверь дома Фица. Дейзи включила дворники, но не тронула машину с места.
– Малыш, – сказала она, – давай попробуем начать сначала.
– Что ты имеешь в виду?
– На самом деле я не хочу от тебя уходить.
– А уж я-то абсолютно не хочу, чтобы ты уходила.
– Брось этих женщин из Олдгейта. Будь каждую ночь со мной. Давай действительно постараемся завести ребенка. Ты же хочешь этого, правда?
– Да.
– Так ты сделаешь, что я прошу?
Наступило долгое молчание. Потом он сказал:
– Ладно.
– Спасибо.
Она взглянула на него, надеясь на поцелуй, но он сидел неподвижно, глядя через ветровое стекло прямо перед собой, наблюдая, как дворники ритмично стирают со стекла капли нестихающего дождя.
VI
В воскресенье дождь прекратился и вышло солнце. Ллойду Уильямсу казалось, что дождь вымыл Лондон дочиста.
В течение утра семейство Уильямсов собиралось на кухне дома Этель в Олдгейте. Никакой предварительной договоренности не было, все появлялись сами, Ллойд понял: если объявят войну, им хотелось быть вместе.
Ллойд мечтал, чтобы начались действия против фашизма, – и в то же время перспектива войны пугала его. В Испании он повидал столько крови и страданий, что на всю жизнь хватит. Как ему хотелось больше не принимать участия ни в одном бою! Он даже бокс бросил. И в то же время он всем сердцем надеялся, что Чемберлен не пойдет на попятный. Он видел сам в Германии, что такое фашизм, и слухи, доходящие из Испании, были такими же кошмарными: режим Франко уничтожал прежних сторонников избранного правительства сотнями и тысячами, а в школах снова распоряжались священники.
Этим летом, закончив учебу в Кембридже, он немедленно поступил в «Валлийские стрелки» и, как прошедший курсы военной подготовки, сразу получил звание лейтенанта. Армия активно готовилась к военным действиям. С огромным трудом ему удалось добиться увольнительной на двадцать четыре часа, чтобы на выходных навестить маму. Если премьер-министр сегодня объявит войну, Ллойд будет в числе первых, кто отправится на фронт.
Утром в воскресенье в дом на Натли-стрит после завтрака зашел Билли Уильямс. Ллойд и Берни сидели у радио, развернув на кухонном столе газеты, а Этель готовила на обед окорок. Дядя Билли чуть не заплакал, увидев Ллойда в форме. «Ничего, я просто вспомнил нашего Дейва, – сказал он. – Он бы сейчас тоже был призывником, если бы вернулся из Испании».
Ллойд так и не рассказал Билли правду о том, как умер Дейв. Он соврал, что не знает подробностей, ему лишь известно, что Дейв погиб в ходе военных действий под Бельчите и предположительно там же и похоронен. Билли участвовал в Великой войне и знал, как небрежно порой обращались с телами погибших на поле боя, и это наверняка усугубляло его горе. Он очень надеялся когда-нибудь – когда Испания наконец станет свободной – побывать в Бельчите и отдать дань уважения памяти сына, павшего в борьбе за это великое дело.
В числе тех, кто не вернулся из Испании, оказался и Ленни Гриффитс. Никто не имел никакого представления, где он мог быть похоронен. Была даже вероятность, что он жив и находится у Франко в каком-нибудь лагере военнопленных.
Сейчас по радио сообщили о заявлении, сделанном накануне вечером в палате общин премьер-министром Чемберленом, но больше ничего сказано не было.
– Вы бы никогда не узнали, какая грызня потом началась, – сказал Билли.
– Грызню Би-би-си не передает, – сказал Ллойд. – Им нравится успокаивать.
Билли и Ллойд оба были членами исполкома партии лейбористов – Ллойд как представитель молодежи партии. После возвращения из Испании ему удалось восстановиться в Кембриджском университете, и, заканчивая учебу, он ездил по стране, выступая на собраниях партии лейбористов и рассказывая людям, как испанское законно избранное правительство было предано британским правительством, благоволившим к фашистам. Никакой пользы от этого не было – антидемократические мятежники Франко все равно победили, но Ллойд стал хорошо известной личностью, чуть ли не героем, особенно среди молодежи левого крыла, и в результате его избрали в исполком.
Поэтому и Ллойд и его дядя Билли прошлой ночью были на заседании комитета. Они знали, что Чемберлен уступил давлению комитета и послал Гитлеру ультиматум. А теперь они сидели как на иголках, гадая, что будет дальше.
Насколько им было известно, Гитлер еще не ответил.
Ллойд вспомнил Мод, берлинскую подругу матери, и ее семью. Он высчитал, что ее маленьким тогда детям сейчас должно быть восемнадцать и девятнадцать лет. Интересно, они тоже сейчас сидят у радио и ждут объявления, начнется ли война с Англией?
В десять часов пришла сводная сестра Ллойда, Милли. Ей было девятнадцать, и она уже вышла замуж за брата своей подруги Наоми Эвери, – его звали Эйб, и он был оптовым торговцем кожами. Она хорошо зарабатывала, работала продавщицей в дорогом магазине. Когда-нибудь она хотела открыть свой собственный магазин, и у Ллойда не было сомнения, что рано или поздно она это осуществит. Хоть это была не та карьера, какую выбрал бы для нее Берни, Ллойд видел, как он гордится ее умом, целеустремленностью и симпатичной внешностью.
Но сегодня, несмотря на излишнюю взвешенность и самоуверенность, она не выдержала.
– Когда ты был в Испании, это было так ужасно! – со слезами в голосе сказала она Ллойду. – А Дейв и Ленни так и не вернулись. Теперь отправитесь куда-то и вы с моим Эйби, а мы, женщины, будем ждать каждый день известий, гадая, живы ли вы еще.
– А еще твой двоюродный брат Кейр… – вставила Этель. – Ему ведь уже восемнадцать.
Ллойд спросил у матери:
– А в каких войсках служил мой настоящий отец?
– Ну какое это имеет значение? – она не любила говорить об отце Ллойда, может быть, из уважения к Берни.
Но Ллойд хотел знать.
– Для меня это имеет значение, – сказал он.
Она с ненужной силой бросила в кастрюлю с водой недочищенную картофелину.
– Он был в «Валлийских стрелках».
– Как и я! Что же ты мне раньше не говорила?
– Нечего ворошить прошлое.
Ллойд понимал, что для ее скрытности, наверное, была и другая причина. Наверное, она выходила замуж уже беременной. Для Ллойда ничего плохого в этом не было, но у старшего поколения это считалось позором. И все равно он не отстал.
– А мой отец был валлиец?
– Да.
– Из Эйбрауэна?
– Нет.
– А откуда же?
Она вздохнула.
– Им приходилось переезжать с места на место из-за работы его отца. Но я думаю, изначально они из Свонси. Теперь ты доволен?
Из церкви пришла тетя Ллойда Милдред – элегантная женщина средних лет, симпатичная, только передние зубы выступают вперед. На ней была изысканная шляпка – она изготавливала шляпы, и у нее была своя мастерская. Две ее дочери от первого брака, Энид и Лилиан, – обеим было под тридцать – были замужем, и у них уже были свои дети. Дейв, погибший в Испании, был ее старшим сыном. Ее младший сын, Кейр, вошел в кухню следом за ней. Милдред считала, что детей обязательно надо брать с собой в церковь, пусть даже ее муж, Билли, о религии и слышать не хотел.
– Когда я был маленький, у меня этого было столько, что на всю жизнь хватит, – частенько говаривал он. – Если уж я не буду спасен – значит, никто не будет.
Ллойд огляделся. Вокруг сидела его семья: мама, отчим, сводная сестра, дядя, тетя, двоюродный брат. Как ему не хотелось расставаться с ними и уезжать куда-то на смерть…
Ллойд взглянул на часы из нержавеющей стали, с квадратным циферблатом – подарок Берни к окончанию университета. Было одиннадцать часов. По радио глубокий голос Альвара Лидделла произнес, что через несколько минут выступит с речью премьер-министр. Торжественно заиграла классическая музыка.
– Ну-ка тише все! – сказала Этель. – Сейчас послушаем – и чаю вам сделаю.
Кухня затихла.
Альвар Лидделл объявил выступление премьер-министра Невилла Чемберлена.
Соглашатель, подумал Ллойд. Человек, отдавший Гитлеру Чехословакию; человек, упрямо отказывавшийся помочь избранному испанскому правительству, даже когда стало совершенно очевидно, что немцы и итальянцы вооружают мятежников. Неужели он снова отступит?
Ллойд заметил, что родители держатся за руки, маленькие пальчики Этель крепко стиснули ладонь Берни.
Он еще раз взглянул на часы. Было четверть двенадцатого.
А потом он услышал, как премьер-министр произнес:
– Я обращаюсь к вам из зала заседаний кабинета министров на Даунинг-стрит, десять.
Голос у Чемберлена был пронзительный, и слова произносил он очень четко. Он говорил как педантичный школьный учитель. А нам нужен воин, подумал Ллойд.
– Сегодня утром посол Великобритании в Берлине передал правительству Германии ноту, в которой заявлено, что если правительство Великобритании к одиннадцати часам утра не получит сообщения, что Германия готова немедленно вывести из Польши свои войска, то между нашими государствами будет существовать состояние войны.
Ллойд почувствовал, что теряет терпение от этих формулировок Чемберлена. «Между нашими государствами будет существовать состояние войны» – какой странный оборот. Ну давай же, думал он, переходи к делу. Ведь это вопрос жизни и смерти.
Голос Чемберлена зазвучал глубже и стал более похож на голос государственного деятеля. Может быть, он перестал смотреть на микрофон, а представил себе миллионы своих соотечественников, сидящих дома перед радио, ожидающих от него роковых слов.
– Сейчас я должен вам сказать, что до настоящего времени никаких подобных сообщений не поступало.
Ллойд услышал, как мама сказала: «Господи, спаси!» Он взглянул на нее. Ее лицо посерело.
Очень медленно Чемберлен произнес следующие ужасные слова:
– Из этого следует, что наше государство находится с Германией в состоянии войны.
Этель зарыдала.
