Глава двадцать третья
1947 год
I
В начале 1947 года казалось возможным, что вся Европа станет коммунистической.
Володя Пешков не знал, чего он хочет: чтобы это произошло – или нет.
Красная Армия господствовала в Восточной Европе, а в Западной на выборах побеждали коммунисты. Коммунистов уважали за их роль в сопротивлении нацистам. Во Франции на послевоенных выборах за коммунистов проголосовало пять миллионов человек, и коммунистическая партия стала там самой популярной. В Италии союз коммунистов и социалистов получил сорок процентов голосов. В Чехословакии коммунисты самостоятельно набрали тридцать восемь процентов и возглавили демократически избранное правительство.
Иначе было в Австрии и Германии, где избиратели помнили, как их грабила и насиловала Красная Армия. На городских выборах в Берлине социал-демократы получили 63 из 130 мест, а коммунисты – только 26. Однако Германия была в руинах и голодала, и Кремль все же надеялся, что люди в отчаянии могут обратиться к коммунизму, как во время депрессии они обратились к нацизму.
Самым большим разочарованием стала Британия. Там на послевоенных выборах в парламент прошел лишь один коммунист. А все, что обещали коммунисты, воплощало в жизнь правительство лейбористов: пособие по безработице, бесплатную медицину, образование для всех, даже пятидневную рабочую неделю для шахтеров.
Но в остальной Европе капитализм был не в силах вытащить людей из послевоенной депрессии.
И погода – на стороне Сталина, думал Володя, глядя, как на луковичных куполах растет слой снега. Зима с 1946 на 1947 год была самой холодной в Европе за столетие. Снег выпал даже в Сан-Тропе. По британским дорогам проехать было невозможно, и промышленность встала – нечто невиданное и во время войны. Во Франции продуктовые пайки стали еще меньше, чем во время войны. Организация Объединенных Наций подсчитала, что сто миллионов европейцев жили на 1500 калорий в сутки – на этом уровне человек начинает страдать от недоедания. Так как механизм производства работал все медленнее и медленнее, люди стали думать, что им уже нечего терять, и революция начала представляться единственным выходом.
Когда у СССР будет ядерное оружие, никакая другая страна не сможет встать у нее на пути. Володина жена Зоя и ее коллеги сделали ядерный реактор в лаборатории № 2 Академии наук – намеренно неопределенное название для центра советских ядерных исследований. Реактор был готов к запуску в Рождество, через шесть месяцев после рождения Константина, и сейчас малыш спал в яслях при лаборатории. Если эксперимент пойдет неудачно, то маленькому Коте не поможет, что он находится в двух-трех километрах от них: сровняет с землей весь центр Москвы.
Рождение сына вновь всколыхнуло у Володи противоречивые чувства относительно будущего. Он хотел, чтобы Котя вырос гражданином гордой и сильной страны. Советский Союз достоин того, чтобы доминировать в Европе, считал он. Именно Красная Армия разбила нацистов за четыре тяжелых года непрерывных военных действий; остальные союзники стояли в стороне, вели локальные войны и лишь в последние одиннадцать месяцев открыли второй фронт. Все их потери, вместе взятые, были крошечной частицей по сравнению с тем, что перенес советский народ.
Но потом он думал о том, что значил коммунизм. Произвол, репрессии, пытки в подвалах НКВД, доведение победивших солдат до крайних зверств, целая огромная страна вынуждена подчиняться капризам тирана более могущественного, чем был царь. Действительно ли Володе хочется установить эту деспотическую систему и на остальной части континента?
Он вспомнил, как пришел на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке и купил билет до Альбукерке, не получая ни у кого разрешения и не показывая документов; и какое восхитительное чувство свободы захлестнуло его. Он давно сжег каталог Сирса и Робака, но в памяти Володи он остался – с сотнями страниц полезных вещей, доступных всем. Русский народ верил, что рассказы о западной свободе и процветании – просто пропаганда, но Володя знал об этом больше. В глубине души он отчасти хотел, чтобы с коммунизмом было покончено.
Будущее Германии, а следовательно, Европы решится на конференции министров иностранных дел, которая должна была пройти в Москве в марте 1947 года.
Володя – теперь уже полковник – возглавлял разведгруппу, работавшую на конференции. Заседания проходили в роскошном зале Дома авиации, удобно расположенном неподалеку от гостиницы «Москва». Как всегда, делегаты и их переводчики сидели за круглым столом, а позади стояли несколько рядов стульев, где располагались их помощники. Советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов, «каменная задница», потребовал, чтобы Германия заплатила СССР десять миллиардов долларов военных репараций. Американцы и англичане возражали: это станет смертельным ударом для обессиленной экономики Германии. Вероятно, Сталин именно этого и хотел.
Володя возобновил знакомство с Вуди Дьюаром, который теперь стал фотокорреспондентом, работавшим на конференции. Он тоже был женат и показал Володе фотографию сногсшибательной темноволосой красавицы с маленькой девочкой на руках. Они сидели на заднем сиденье черного лимузина «ЗИС-110Б», возвращались с официальной фотосессии в Кремле, и Вуди спросил Володю:
– Вы же понимаете, что у Германии нет денег, чтобы заплатить вам репарации, не так ли?
Володя говорил по-английски уже лучше, и они могли обходиться без переводчика. Он сказал:
– А как же они кормят свой народ и восстанавливают города?
– На наши пожертвования, разумеется, – сказал Вуди. – Мы тратим на благотворительность целое состояние. Какие бы репарации ни заплатила вам Германия, скорее всего – на самом деле это будут наши деньги.
– Может, это не так уж несправедливо? Соединенные Штаты нажились на войне. А моя страна разорена. Может быть, платить должны вы.
– Американские избиратели так не считают.
– Американские избиратели могут ошибаться.
– Возможно, – пожал плечами Вуди. – Но это их деньги.
Вечно одно и то же, подумал Володя: оглядка на общественное мнение. Он и раньше это замечал, разговаривая с Вуди. Американцы говорят об избирателях, как русские – о Сталине: правы или нет, а подчиняться надо.
Вуди, покрутив ручку, опустил стекло.
– Не будете возражать, я сделаю панораму города? Освещение замечательное! – И он щелкнул фотоаппаратом.
Он знал, что ему следовало снимать лишь разрешенное. Однако на улице не было ничего, что могло бы вызвать возражения, просто несколько женщин убирали лопатами снег. Но все равно Володя сказал:
– Пожалуйста, не надо.
Он перегнулся через Вуди и поднял стекло.
– Только официальные фотографии.
Он собирался уже попросить Вуди отдать ему пленку из фотоаппарата, но тот вдруг сказал:
– Помните, я упоминал приятеля Грега Пешкова, у которого такая же фамилия, как у вас?
Конечно, Володя помнил. Что-то такое говорил и Вилли Фрунзе. Наверняка это один и тот же человек.
– Нет, не помню, – солгал Володя. Не хотелось ему иметь никакого отношения к возможным родственникам на Западе. Русским такие связи приносили подозрения и беды.
– Он в американской делегации. Вам следует поговорить с ним. Выяснить, родственники вы или нет.
– Обязательно, – сказал Володя, решив про себя во что бы то ни стало избегать этого человека.
Он отказался от мысли отбирать у Вуди пленку. Не стоило устраивать скандал из-за безвредного уличного снимка.
На следующий день американский госсекретарь Джордж Маршалл предложил на конференции союзникам отменить разделение Германии на сектора и объединить страну, чтобы она снова стала душой европейской экономики – добывала полезные ископаемые, восстанавливала производство, продавала и покупала.
Советскому Союзу это было нужно меньше всего.
Молотов отказался обсуждать объединение, пока не будет улажен вопрос о репарациях.
Конференция зашла в тупик.
И Сталин предпочел бы, чтобы именно там она и оставалась, заметил про себя Володя.
II
Мир международной дипломатии был тесен, думал Грег Пешков. Одним из младших помощников в британской делегации на Московской конференции был Ллойд Уильямс, муж Дейзи, сводной сестры Грега. Внешне Ллойд сначала не понравился Грегу – он одевался как чопорный английский джентльмен. Но потом оказалось, что он отличный парень.
– Молотов – тот еще гад! – сказал Ллойд за водкой с мартини – они зашли в бар гостиницы «Москва» на пару рюмок.
– Так что же нам с ним делать?
– Я не знаю, но Британия не может мириться с этими задержками. Оккупация Германии стоит денег, которых мы не можем себе позволить, а суровая зима превращает эту проблему в кризис.
– Знаешь что? – сказал Грег, думая вслух. – Если Советы не захотят войти в игру, надо просто обойтись без них.
– Как же мы сможем это сделать?
– А чего мы хотим? – и Грег начал загибать пальцы: – Мы хотим объединить Германию – и провести выборы.
– Мы тоже.
– Мы хотим упразднить ничего не стоящие рейхсмарки и ввести новую валюту, чтобы немцы снова могли заниматься бизнесом.
– Да.
– И мы хотим спасти страну от коммунизма.
– Такова и британская политика.
– На востоке мы этого сделать не можем, потому что Советы нас не поддержат. Ну так и черт с ними! Мы контролируем три четверти Германии – давайте сделаем это в нашей зоне, а восточная часть страны пусть катится к чертям.
Ллойд задумался.
– А ты обсуждал это с начальством?
– Черта с два, конечно, нет! Это я так, потрепаться. Но слушай, почему бы и нет?
– Я должен предложить это Эрни Бевину.
– А я скажу пару слов Джорджу Маршаллу… – Грег отпил из бокала. – Водка – единственное, что у русских хорошо получается, – сказал он. – Ну а как поживает моя сестра?
– Ждет второго ребенка.
– И как она в качестве матери?
Ллойд рассмеялся.
– Ты думаешь, все так страшно?
– Я просто никогда не представлял ее себе домохозяйкой, – пожал плечами Грег.
– Она терпелива, спокойна и организованна.
– Она не наняла шесть нянек, чтобы они выполняли всю работу?
– Всего одну, и то чтобы иметь возможность уходить со мной по вечерам, обычно – на политические собрания.
– Ух ты… Она изменилась.
– Не особенно. Вечеринки она любит по-прежнему. А ты как – все еще один?
– У меня есть девушка, ее зовут Нелли Фордхэм, и я очень серьезно к ней отношусь. К тому же – ты, кажется, знаешь – у меня есть крестник.
– Да, – сказал Ллойд. – Дейзи мне все о нем рассказала. Джорджи.
Увидев на лице Ллойда легкое смущение, Грег почувствовал уверенность: тот знает, что Джорджи – сын Грега.
– Я очень его люблю.
– Это здорово.
В бар вошел член русской делегации, и Грег поймал на себе его взгляд. В нем было что-то очень знакомое. Ему было за тридцать, красивый, несмотря на ужасно короткую военную стрижку, от взгляда его голубых глаз делалось как-то неспокойно. Он дружески кивнул, и Грег спросил:
– Мы раньше не встречались?
– Может быть, – сказал русский. – В детстве я учился в Германии. В Берлинской мужской академии.
Грег покачал головой.
– А в Штатах когда-нибудь были?
– Нет.
Ллойд сказал:
– Это тот самый парень, у которого фамилия как у тебя – его зовут Володя Пешков.
Грег представился.
– Возможно, мы родственники. Мой отец, Грег Пешков, эмигрировал в 1914 году, оставив дома свою девушку беременной, и она потом вышла замуж за его старшего брата, Григория Пешкова. Может быть, мы братья по отцу?
Поведение Володи мгновенно изменилось.
– Это совершенно исключено, – сказал он. – Прошу меня простить. – И вышел из бара, так ничего и не взяв.
– Резко он как-то, – сказал Грег Ллойду.
– Резко, – согласился Ллойд.
– Вид у него был потрясенный.
– Должно быть, это из-за того, что ты сказал.
III
Это не могло быть правдой, твердил себе Володя.
Грег заявил, что Григорий женился на девчонке, которая была уже беременной от Льва. Если это было так, то человек, которого Володя звал отцом, на самом деле ему не отец, а дядя.
Возможно, это совпадение. Или этот американец просто клевещет, чтобы внести разлад.
И все равно от этого потрясения у Володи голова шла кругом.
Он вернулся домой в обычное время. Они с Зоей быстро поднимались по карьерной лестнице, и им дали квартиру в правительственном доме – в роскошном громадном здании, где жили и родители Володи. Григорий с Катериной уже пришли – они обычно приходили по вечерам, когда Коте пора было ужинать. Катерина купала внука, а потом Григорий пел ему песни и рассказывал сказки. Коте было девять месяцев, и он еще не говорил, но сказки слушать любил.
Володя следовал привычному вечернему распорядку как во сне. Он пытался вести себя как обычно, но обнаружил, что ему трудно разговаривать с обоими родителями. Рассказу Грега он не верил, но перестать думать об этом не мог.
Когда Котя заснул, а родители собирались уходить, Григорий спросил Володю:
– У меня что, прыщ на носу вскочил?
– Нет.
– Тогда чего ты так пялишься на меня весь вечер?
Володя решил сказать правду.
– Я познакомился с человеком из американской делегации, которого зовут Грег Пешков. Он полагает, что мы родственники.
– Это возможно.
Григорий произнес эти слова непринужденно, словно это не имело особенного значения, но Володя увидел, что у него покраснела шея – верный признак сдерживаемого волнения.
– В последний раз я видел брата в девятнадцатом. С тех пор я о нем ничего не слышал.
– Отца Грега зовут Лев, и у него был брат Григорий.
– Тогда Грег вполне может быть твоим двоюродным братом.
– Он сказал, что он мой брат по отцу.
Григорий сильнее покраснел и ничего не ответил.
– Как такое может быть? – вмешалась Зоя.
Володя сказал:
– По словам этого американца Пешкова, у Льва в Петербурге осталась беременная подруга, которая вышла замуж за его брата.
– Чушь какая! – сказал Григорий.
Володя взглянул на Катерину.
– А ты, мам, ничего не сказала.
Возникла долгая пауза. Само по себе это много значило. О чем им было думать, если в рассказе Грега не было правды? Володю бросило в озноб, словно морозный ветер прошелся по комнате.
Наконец мать сказала:
– Я была взбалмошной девчонкой… – Она взглянула на Зою. – Не такой благоразумной, как твоя жена… – Она глубоко вздохнула. – Григорий Пешков полюбил меня с первого взгляда – ну или почти сразу, идиот несчастный… – и она ласково улыбнулась мужу. – Но его братец Левка – красиво одевался, у него были сигареты, деньги на водку, дружки-бандиты. Левка мне больше нравился. Я была еще большей дурой.
– Так это правда? – ошарашенно сказал Володя. В глубине души он все еще отчаянно надеялся услышать «нет».
– Левка поступил со мной как всегда поступают такие, как он, – сказала Катерина. – Забрюхатил – и оставил.
– Значит, мой отец – Лев… – Володя посмотрел на Григория. – А ты – лишь мой дядя! – Ему показалось, что он сейчас упадет. Земля качалась и уходила из-под ног. Как во время землетрясения.
Зоя подошла к Володиному стулу и встала рядом, положив руку ему на плечо, чтобы утешить, а может быть, удержать.
Катерина продолжала:
– А Григорий повел себя так, как обычно и поступают такие, как он: стал обо мне заботиться. Он меня любил, он женился на мне, обеспечивал меня и моих детей. – Она взяла за руку сидевшего рядом с ней на диване Григория. – Я о нем не мечтала, и уж конечно, я его не заслужила, но Господь все равно дал мне его.
– Я боялся, что этот день наступит, – сказал Григорий. – С самого твоего рождения я боялся этого дня.
– Тогда почему вы держали это в тайне? – сказал Володя. – Почему просто не рассказали мне правду?
– Я не мог сказать тебе, что я не твой отец, – глухо произнес Григорий. Ему было трудно говорить. – Я слишком тебя любил.
Катерина сказала:
– Вот что я тебе скажу, дорогой мой сын. Послушай меня внимательно, и даже если ты никогда больше не захочешь слушать свою мать – это ты должен выслушать. Забудь про незнакомца в Америке, который когда-то соблазнил глупую девчонку. Посмотри на человека, который сидит перед тобой со слезами на глазах.
Володя взглянул на Григория и встретил умоляющий взгляд, от которого у него сжалось сердце.
Катерина продолжала:
– Этот человек кормил тебя, одевал тебя и любил тебя неизменно три десятка лет. Если слово «отец» хоть что-нибудь да значит – вот твой отец!
– Да, – сказал Володя. – Я знаю.
IV
Ллойд Уильямс прекрасно сработался с Эрни Бевином. У них было много общего, несмотря на разницу в возрасте. Во время четырехдневной поездки на поезде по заснеженной Европе Ллойд рассказал ему, что он, как и Бевин, был внебрачным сыном служанки. Оба они были горячими противниками коммунизма: Ллойд – в результате опыта, полученного в Испании, Бевин – потому что насмотрелся на тактику коммунистов в профсоюзном движении. «Они – рабы Кремля и тираны для всех остальных», – сказал Бевин, и Ллойд прекрасно понял, что он имел в виду.
Ллойд не стал относиться лучше к Грегу Пешкову, который всегда выглядел так, словно одевался на бегу: рукава сорочки расстегнуты, воротник пальто перекручен, шнурки не завязаны. Грег был парень проницательный, и Ллойд пытался вызвать у себя симпатию к нему, но он чувствовал в глубине, под внешним обаянием Грега, безжалостность. Дейзи говорила, что Лев Пешков был гангстером, и Ллойд мог представить у Грега такие же наклонности.
Однако Бевин ухватился за идею Грега относительно Германии.
– Как тебе кажется, он говорил от лица Маршалла? – спросил дородный министр иностранных дел со своим сильным западным акцентом.
– Он сказал, что нет, – ответил Ллойд. – Вы думаете, это может получиться?
– Я думаю, это лучшая идея из всего, что я слышал за эти три чертовых недели в этой чертовой Москве. Если он говорил серьезно, устрой-ка нам неформальный ужин – только Маршалл с этим юношей, ты и я.
– Я немедленно займусь этим.
– Но никому не говори. Надо, чтобы Советы не прознали об этом ни словечка. Иначе они обвинят нас в заговоре против них, и будут правы.
На следующий день они встретились в доме № 10 по Спасопесковской площади, где находилась резиденция американского посла, – это был причудливый особняк в неоклассическом стиле, построенный перед революцией. Маршалл был высокий и тощий, солдат до мозга костей; Бевин – полный, близорукий, нередко – с торчащей изо рта сигаретой; но они сразу же поладили. Оба предпочитали говорить начистоту. Бевина однажды сам Сталин обвинил в недостойных джентльмена речах, и министр иностранных дел очень гордился оказанной честью. И под расписанными потолками с канделябрами они принялись за работу – восстановление Германии без помощи СССР.
Они быстро пришли к соглашению насчет принципиальных вещей: новой валюты, объединения британской, американской и – если получится – французской зон; демилитаризации Западной Германии; выборов; и насчет нового Трансатлантического военного союза. Бевин прямо сказал:
– Сами понимаете, ничего из этого не выйдет.
Маршалл оторопел.
– Тогда я не могу понять, зачем мы это обсуждаем, – резко сказал он.
– В Европе – экономический спад. Эта схема не будет действовать – люди голодают. Лучшая защита от коммунизма – процветание. Сталин это понимает – вот потому он и хочет держать Германию в нищете.
– Я с вами согласен.
– Это означает, что мы должны заняться восстановлением. Но мы не можем это делать голыми руками. Нам нужны трактора, станки, экскаваторы, транспорт – и всего этого мы себе позволить не можем.
Маршал понял, куда он клонит.
– Американцы больше не хотят оказывать европейцам благотворительную помощь.
– Это справедливо. Но, наверное, США смогут найти способ дать нам в долг деньги, чтобы купить у вас оборудование.
Наступила тишина.
Маршалл терпеть не мог разбрасываться словами, но это было слишком долгое молчание даже для него.
Наконец он ответил.
– В этом есть смысл, – сказал он. – Я узнаю, что можно сделать.
Конференция длилась шесть недель, и к моменту, когда все разъехались по домам, ничего еще решено не было.
V
Еве Уильямс был год, когда у нее начали резаться задние зубы. Остальные вылезли довольно легко, но вот эти очень ее беспокоили. Ллойд с Дейзи мало чем могли тут помочь. Она чувствовала себя ужасно, она не могла спать, она не давала им спать тоже, и они тоже чувствовали себя ужасно.
У Дейзи денег было много, но жили они довольно скромно. Купили в Окстоне симпатичный домик в ряду смежных домов, и их соседями стали владелец магазинчика и строитель. Они завели маленький семейный автомобиль, новый «Моррис-8», развивающий скорость почти до шестидесяти миль в час. Дейзи все еще покупала красивую одежду, но у Ллойда было всего три костюма: вечерний, в белую полоску для палаты общин, и твидовый – для работы с избирателями по выходным.
Однажды поздно вечером Ллойд сидел в пижаме, пытаясь убаюкать капризничавшую Еву и в то же время пролистывая журнал «Лайф». Он заметил потрясающую фотографию, снятую в Москве. На ней была русская старушка в платке и в пальто, перевязанном шнурком, как перевязывают посылки; ее старое лицо избороздили морщины; она убирала снег на улице. И свет падал так, что возникало ощущение, что время над нею не властно и она была здесь тысячу лет. Он поискал фамилию фотографа – и увидел, что это Вуди Дьюар, с которым он встречался на конференции.
Зазвонил телефон. Ллойд взял трубку и услышал голос Эрни Бевина.
– Включи радио, – сказал Бевин, – Маршалл произносит речь, – и положил трубку, не дожидаясь ответа.
Ллойд спустился в гостиную, все еще держа на руках Еву, и включил радио. Передача называлась «Американ комментари». Корреспондент Би-би-си из Вашингтона Леонард Майэл вел репортаж из Гарвардского университета в Кэмбридже, Массачусетс.
– Госсекретарь сказал выпускникам, что восстановление Европы займет больше времени и потребует больших усилий, чем предполагалось ранее, – произнес Майэл.
Звучит многообещающе, с волнением подумал Ллойд.
– Тише, Ева, ну пожалуйста, – сказал он, и она – в виде исключения – затихла.
Тогда Ллойд услышал тихий, рассудительный голос Джорджа Маршалла.
– На ближайшие три-четыре года потребности Европы в иностранных поставках пищи и других необходимых продуктах – прежде всего из Америки – настолько превышают ее текущие возможности платить, что ей необходимо получать существенную дополнительную помощь… или ей придется столкнуться с ухудшением экономической, социальной и политической ситуации до крайне тяжелой степени.
Ллойд взволновался. «Существенная дополнительная помощь» – именно то, о чем просил Бевин.
– И путь решения проблемы – в том, чтобы разорвать порочный круг и восстановить уверенность европейцев в экономическом будущем, – сказал Маршалл. – Соединенные Штаты должны сделать все, что в их силах, чтобы помочь вернуть миру экономическое здоровье.
– Он это сделал! – торжествующе сказал Ллойд своей ничего не понимающей малютке-дочери. – Он сказал Америке, что надо оказать нам помощь! Но сколько? И как, и когда?
Голос сменился, и репортер сказал:
– Госсекретарь не представил подробного плана помощи Европе, а сказал, что черновик программы составят сами европейцы.
– Это что, означает, что мы получили карт-бланш? – восторженно спросил Ллойд у дочки.
Снова зазвучал голос Маршалла и произнес:
– Инициатива, я полагаю, должна исходить от Европы.
Передача закончилась, и снова зазвонил телефон.
– Ты слышал? – спросил Бевин.
– Что это значит?
– Не спрашивай! – сказал Бевин. – Если задавать вопросы, можно получить ответы, которые тебе не понравятся.
– Ладно, – озадаченно сказал Ллойд.
– Неважно, что он имел в виду. Вопрос в том, что мы будем делать. Инициатива должна исходить от Европы, сказал он. Это подразумевает меня и тебя.
– Что я могу сделать?
– Собирай вещи, – сказал Бевин. – Мы возвращаемся в Париж.
