Глава семнадцатая
Октябрь – ноябрь 1943 года
I
– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил Володя и затаил дыхание.
– Нет, – сказала Зоя Воротынцева. – Но – спасибо тебе.
Она относилась ко всему с потрясающим безразличием, но это был слишком скорый ответ даже для нее.
Они лежали в постели, в роскошной гостинице «Москва»; только что они занимались любовью. Зоя кончила дважды. Ее любимым видом секса был куннилингус. Ей нравилось лежать, откинувшись на гору подушек, чтобы он ласкал ее, стоя на коленях меж ее ног. Он делал это с удовольствием, и она охотно отвечала тем же.
Они уже больше года были вместе, и казалось, что все идет просто замечательно. Ее отказ его озадачил.
– Ты меня любишь? – спросил он.
– Да. Я тебя обожаю. Спасибо, что любишь меня так, что сделал предложение.
Это было чуть лучше.
– Так почему же ты его не приняла?
– Я не хочу рожать детей, когда в мире идет война.
– Ладно, это я понимаю.
– Сделай мне предложение снова, когда мы победим.
– Но может быть, тогда я уже не захочу на тебе жениться.
– Если ты так непостоянен, то хорошо, что я отказала тебе сегодня.
– Извини. Я подзабыл, что ты не понимаешь, когда я тебя дразню.
– Мне надо в туалет. – Она встала с кровати и голая прошлась по комнате. Володе с трудом верилось, что ему дозволено смотреть на это. У нее было тело как у манекенщицы или кинозвезды. У нее была молочно-белая кожа и светло-золотистые волосы – везде. Она села на унитаз, не закрыв дверь ванной, и он слышал, как она писает. Отсутствие у нее скромности постоянно приводило его в восторг.
Предполагалось, что он сейчас работает.
Каждый раз, когда приезжали главы союзных держав, московские спецслужбы приходили в смятение, и обычный Володин распорядок был вновь нарушен из-за конференции министров иностранных дел, что должна была начаться 18 октября.
На конференцию приехали американский госсекретарь Корделл Халл и министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден. Они привезли какой-то нелепый план декларации четырех держав, включая Китай. Сталин считал это чепухой и не понимал, зачем тратить на это время. Американец Халл, семидесяти двух лет, кашлял кровью, в Москву он приехал в сопровождении врача, – но тем не менее он был энергичен и настаивал на подписании декларации.
В течение конференции нужно было успеть столь многое, что НКВД – секретной полиции – приходилось сотрудничать с заклятыми соперниками, красноармейской разведкой, где работал Володя. В гостиничных номерах следовало установить микрофоны, – здесь тоже был, только Володя его отключил. Приехавших министров и всех их помощников следовало держать под ежеминутным наблюдением. Их багаж следовало без их ведома открыть и обыскать. Их телефонные звонки нужно было писать на пленку, расшифровывать, переводить на русский язык, вычитывать и конспектировать. Большинство тех, с кем общались приехавшие, были агентами НКВД, в том числе официанты и горничные; однако всех остальных, с кем им случится заговорить – в фойе гостиницы или на улице, – следовало проверить, а возможно, и арестовать, посадить в тюрьму и допросить с применением пыток. Работы было много.
Володины дела шли в гору. Его шпионы в Берлине поставляли ценнейшую информацию. Они достали ему план главной летней операции «Цитадель», и Красная Армия нанесла немцам страшное поражение.
Зоя тоже была счастлива: Советский Союз возобновил ядерные исследования, и Зоя состояла в группе, работавшей над созданием ядерной бомбы. Они сильно отставали от Запада – задержка была вызвана скептическим отношением Сталина, но в качестве компенсации они получали неоценимую помощь разведчиков-коммунистов в Англии и Америке, в том числе и от старого школьного Володиного друга Вилли Фрунзе.
Она вернулась в постель. Володя сказал:
– А в начале нашего знакомства я тебе не очень-то нравился.
– Я вообще плохо относилась к мужчинам, – ответила она. – Да и до сих пор… В большинстве это пьяницы, хамы и дураки. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что ты не такой.
– Да уж, надеюсь, что не такой, – ответил он. – Но неужели действительно у нас с мужчинами все так плохо?
– Да ты посмотри вокруг! – сказала она. – Ты посмотри на нашу страну.
Он перегнулся через нее и включил радио у кровати. Хоть он и отсоединил подслушивающее устройство, но осторожность никогда не помешает. Когда радио разогрелось, военный оркестр заиграл марш. Успокоенный тем, что теперь его не подслушают, Володя сказал:
– Ты имеешь в виду Сталина и Берию. Но они же будут не всегда.
– Ты знаешь, как умер мой отец?
– Нет. Родители никогда не упоминали.
– На то есть причины.
– Продолжай.
– Мама рассказывала, на отцовском заводе выбирали депутата в Моссовет. Кандидату-большевику противостоял кандидат-меньшевик, и отец пошел на его собрание послушать, что он будет говорить. Он не поддерживал этого меньшевика, не голосовал за него… Однако всех, кто просто ходил на это собрание, уволили, а через несколько недель отца арестовали и увезли на Лубянку.
Она имела в виду управление НКВД и тюрьму на Лубянской площади.
– Мама пошла к твоему отцу и стала просить помочь. Он тут же помчался с ней на Лубянку, но они опоздали. Отца расстреляли.
– Ужасно, – сказал Володя. – Но это все Сталин…
– Нет. Это в двадцатом году, Сталин был на войне, на Юго-Западном фронте. Главным тогда был Ленин.
– Это случилось при Ленине?
– Да. Так что, как видишь, дело не только в Сталине и Берии.
Володины представления об истории коммунизма пережили серьезное потрясение.
– В чем же тогда?
Дверь открылась.
Володя схватился за пистолет, лежавший на столике у кровати.
Но вошла всего лишь девица в шубке, под которой, насколько можно было видеть, ничего не было.
– Извини, Володя, – сказала она. – Я не знала, что ты не один.
– Это что еще за соска? – поинтересовалась Зоя.
– Наташа, как ты открыла дверь? – спросил Володя.
– Ты же дал мне ключ, который открывает все двери в гостинице.
– Ну, могла бы хоть постучать!
– Извини. Я пришла сообщить тебе плохую новость.
– Какую?
– Я пошла в номер Вуди Дьюара, как ты мне сказал. Но у меня ничего не вышло.
– А что ты делала?
– Вот что… – Наташа распахнула шубку, демонстрируя голое тело. У нее была пышная фигура и густые заросли темных волос на лобке.
– Ладно, я понял, запахнись, – сказал Володя. – Что он сказал?
Она перешла на английский.
– Он просто сказал «нет». Я спросила: «Что значит «нет»?» А он сказал: «То, что противоположно слову «да». А потом открыл дверь нараспашку и держал, пока я не вышла.
– Черт, – сказал Володя. – Придется придумать что-нибудь еще.
II
Когда в четвертом часу пополудни в отдел картографирования территорий противника вошел капитан Вандермейер с лицом, раскрасневшимся от обеда с пивом, Чак Дьюар понял, что будут неприятности.
Отдел разведки на Гавайях в Перл-Харбор разросся. Раньше он назывался «станция HYPO», теперь же носил гордое имя Объединенного Разведывательного центра Тихоокеанской зоны.
За Вандермейером в кильватере следовал сержант морской пехоты.
– Эй вы, голубки, – сказал Вандермейер, – у вас тут посетитель с жалобой.
По ходу разрастания отдела каждый обзавелся специализацией, и Чак с Эдди стали экспертами по картографии плацдармов, где должны были высаживаться американские десантники, по мере того как они пробивались, отвоевывая остров за островом, через Тихий океан.
– Это сержант Донеган, – сказал Вандермейер. Морпех был высок и мускулист, о таких говорят «парень-кремень», и Чак догадался, что сексуально озабоченный Вандермейер воспылал к нему страстью.
– Рад встрече, сержант, – сказал Чак, поднимаясь. – Я – главный старшина Дьюар.
И Чак, и Эдди получили повышение. Так как в армию Соединенных Штатов вливались тысячи новобранцев, то офицеров не хватало, и пришедшие во флот еще до войны и знавшие, что к чему, росли быстро. Чаку с Эдди было разрешено жить вне базы, и они сняли вдвоем небольшую квартирку.
Чак протянул руку, но Донеган ее не пожал.
Чак снова сел. Он был немного старше сержанта по званию, и не собирался быть вежливым с тем, кто предпочитает держаться грубо.
– Я могу вам чем-нибудь помочь, капитан Вандермейер?
На флоте у капитана много возможностей издеваться над старшиной, и Вандермейеру все они были известны. Он так составлял графики, что у Чака с Эдди никогда не совпадали выходные. Он ставил им за работу «удовлетворительно», прекрасно зная, что любая оценка, кроме «отлично», фактически была «черной меткой». Он путал данные в документах для финансовой части, так что Чаку и Эдди платили позже или меньше, чем следовало, и им приходилось тратить по многу часов, чтобы исправить ситуацию. Он был для них здоровенной занозой. И сейчас, должно быть, он выдумал какую-то новую гадость.
Донеган вытащил из кармана потрепанный листок бумаги и развернул.
– Ваша работа? – угрожающе спросил он.
Чак взял листок. Это была карта островов Новой Джорджии, входящих в состав Соломоновых островов.
– Надо проверить, – сказал он. Это была его карта, и он знал это, но тянул время.
Он подошел к шкафу с документами и выдвинул ящик. Вынул папку с Новой Джорджией и захлопнул ящик коленом. Вернулся за стол, сел и открыл папку. Там лежала копия карты Донегана.
– Да, – сказал Чак. – Это моя работа.
– Ну так я пришел сказать тебе, что твоя работа – дерьмо, – заявил Донеган.
– В самом деле?
– Смотри сюда. У тебя здесь джунгли подходят к самому морю. А на самом деле там открытое место шириной в четверть мили.
– Мне очень жаль это слышать.
– Тебе жаль! – Донеган выпил пива столько же, сколько Вандермейер, и нарывался на драку. – У меня на этом пляже пятьдесят человек полегло!
Вандермейер рыгнул и сказал:
– Дьюар, как ты мог допустить такую ошибку?
Чака это потрясло. Если из-за его ошибки погибло пятьдесят человек – он заслужил, чтобы на него орали.
– Вот с чем нам приходилось работать, – сказал он. В папке была расплывчатая карта островов – пожалуй, еще викторианских времен, и более поздняя морская карта, где были показаны глубины морского дна, но практически не было отметок о наземном рельефе или переданных по радио описаний. Единственное, что еще находилось в папке, – это размытая аэрофотосьемка воздушной разведки. Указывая пальцем на нужное место на фотографии, Чак сказал:
– Это же действительно выглядит так, словно деревья подходят к самой воде. Там бывает прилив? Если нет – возможно, песок был покрыт водорослями, когда делали фотографию. Водоросли могут внезапно зацвести и так же быстро исчезнуть.
– Если бы тебе самому пришлось драться на том чертовом пляже, – сказал Донеган, – ты бы, наверное, не так наплевательски к этому относился.
«Может, и правда», – подумал Чак. Донеган вел себя грубо, вызывающе, его подстрекал подлый Вандермейер, но само по себе это не означало, что он не прав.
– Да, Дьюар, – сказал Вандермейер, – может, тебе с твоим дружком-голубком отправиться с морской пехотой, когда будет следующая высадка? Посмотришь, как используются ваши карты в бою.
Чак пытался придумать остроумный ответ, но вдруг ему пришло в голову отнестись к предложению всерьез. Может, ему и стоит побывать в боевой обстановке. Действительно ведь легко стать равнодушным, сидя за столом. К претензии Донегана следовало отнестись серьезно.
С другой стороны, это означало, что придется рисковать жизнью.
Чак взглянул Вандермейеру в глаза.
– Мне нравится эта мысль, капитан, – сказал он. – Я бы хотел пойти добровольцем на следующую высадку.
Донеган посмотрел на него потрясенно, словно начал подозревать, что неверно судил о ситуации.
Впервые за весь разговор подал голос Эдди:
– И я. Я тоже поеду.
– Ладно, – сказал Вандермейер. – Вернетесь поумневшими – или вообще не вернетесь.
III
У Володи никак не получалось напоить Вуди Дьюара.
Они сидели в баре гостиницы «Москва». Он поставил перед молодым американцем рюмку водки и сказал на школьном английском:
– Вам понравится, это – самая лучшая!
– Большое спасибо, – сказал Вуди. – Мне очень приятно. – Но к рюмке не прикоснулся.
Вуди был высоким и долговязым и казался прямолинейным до наивности. Почему Володя и выбрал его.
Вуди через переводчика спросил:
– Пешков – распространенная в России фамилия?
– Не особенно, – ответил по-русски Володя.
– Я из Буффало, там есть известный бизнесмен Лев Пешков. Я подумал, не родственники ли вы с ним?
Это Володю ошарашило. У его отца был брат по имени Лев Пешков, и он уехал в Буффало еще перед Первой мировой. Но из осторожности он уклонился от ответа.
– Надо спросить отца, – сказал он.
– В Гарварде я учился с сыном Льва Пешкова Грегом. Возможно, это ваш двоюродный брат.
– Возможно, – ответил Володя, нервно взглянув на сидевших вокруг стола сексотов. Вуди понятия не имел, что любая связь с кем-то в Америке могла навлечь подозрения на советского человека. – Знаете, Вуди, – сказал он, – а в нашей стране отказ выпить считается оскорблением.
– А в Америке – нет, – сказал Вуди, располагающе улыбаясь.
Володя поднял свою рюмку и оглядел сидящих за столом всевозможных секретных сотрудников органов, притворяющихся гражданскими лицами – служащими и дипломатами.
– У меня тост! – сказал он. – За дружбу между Соединенными Штатами и Советским Союзом!
Остальные высоко подняли рюмки. Вуди тоже поднял.
– За дружбу! – раздались голоса.
Все выпили, кроме Вуди, который поставил свою рюмку, даже не пригубив.
Володя начал подозревать, что тот не так наивен, как кажется.
Вуди наклонился к нему через стол.
– Володя, вы должны понять, что я не знаю никаких тайн. Я для этого слишком молод.
– Я тоже, – ответил Володя. К истине это не имело никакого отношения.
– Я лишь хочу пояснить, – сказал Вуди, – что вы можете просто задавать мне вопросы. Если я буду знать ответы, то отвечу вам. Мне можно, потому что никакая известная мне информация просто не может быть секретной. Поэтому нет необходимости пытаться меня напоить или посылать ко мне в номер проституток. Можно просто спросить.
Наверняка это какая-то уловка, решил Володя. Не бывает таких наивных. Но он решил подыграть Вуди. Почему бы и нет?
– Ладно, – сказал он. – Мне нужно знать, чего вы добиваетесь. Не лично вы, разумеется. А ваша делегация, и секретарь Халл, и президент Рузвельт. Что вы хотите получить с помощью этой конференции?
– Мы хотим, чтобы вы поддержали Декларацию четырех держав.
Это был стандартный ответ, но Володя решил настаивать.
– Вот этого мы и не понимаем.
Сейчас он говорил искренне, возможно – больше, чем следовало, но инстинктивно он чувствовал, что стоит чуть приоткрыться.
– Кому нужно, чтобы в подписании декларации участвовал Китай? Мы хотим покончить с фашизмом в Европе. В этом нам необходима ваша помощь.
– И мы поможем.
– Вы так говорите. Однако вы говорили, что этим летом войдете в Европу.
– Но мы же вошли в Италию.
– Этого недостаточно!
– В следующем году мы войдем во Францию. Мы пообещали.
– Так зачем вам эта декларация?
– Ну… – Вуди помолчал, собираясь с мыслями. – Нам надо показать американскому народу, что вторжение в Европу отвечает его интересам.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем вам объяснять это народу? Рузвельт – президент, так ведь? Вот и пусть он просто сделает это!
– В следующем году – выборы. Он хочет быть избранным на новый срок.
– И что же?
– Американцы не станут за него голосовать, если будут считать, что он втянул их в европейскую войну без необходимости. Поэтому ему надо представить это как часть своего общего плана действий для достижения мира во всем мире. Если мы подпишем Декларацию четырех держав, показывая серьезность наших намерений относительно ООН, американские избиратели более спокойно примут вторжение во Францию как необходимый шаг на пути к более мирной обстановке в мире.
– Это потрясающе, – сказал Володя. – Он президент – и тем не менее все время должен оправдываться за все, что делает!
– Как-то так, – сказал Вуди. – У нас это называется демократией.
У Володи мелькнуло подозрение, что этот невероятный бред может на самом деле оказаться правдой.
– То есть Декларация вам необходима, чтобы заставить американских избирателей поддержать вторжение в Европу.
– Именно.
– Но зачем нам Китай? – Особенное раздражение Сталина вызывало настойчивое требование союзников, чтобы Декларацию подписал и Китай.
– Китай – слабый союзник.
– Так и не нужно его принимать во внимание!
– Если исключить Китай, это их деморализует, и, возможно, они будут сражаться с японцами не так мужественно.
– И что?
– Тогда нам придется усилить подкреплениями наши войска на Тихоокеанском театре военных действий, что ослабит нашу мощь в Европе.
Это Володю встревожило. Советский Союз был не заинтересован в том, чтобы союзники перебрасывали войска на Тихий океан.
– Значит, вы делаете дружеский жест по отношению к Китаю, чтобы сохранить больше сил для вторжения в Европу.
– Да.
– По вашим словам все выходит так просто.
– Так и есть, – сказал Вуди.
IV
Рано утром первого ноября на подходе к расположенному в Южном море острову Бугенвиль Чак и Эдди, бывшие в составе 3-й дивизии морской пехоты, получили на завтрак мясо.
Остров Бугенвиль был около 125 миль длиной. На нем располагались две японские морские военные базы, одна – на севере, вторая – на юге. Морская пехота готовилась к высадке на полпути между ними, на слабо защищенном западном берегу. Их задачей было – захватить плацдарм и занять достаточную территорию, чтобы построить аэродром, с которого будут взлетать самолеты, направляющиеся бомбить японские базы.
Чак был на палубе в 7 часов 26 минут. Морпехи в касках и с ранцами за спиной переваливались за борт и, цепляясь за веревочные сетки, свисающие с бортов судна, спускались вниз и прыгали в десантные баржи с высокими бортами. С ними было и несколько служебных собак, доберман-пинчеров, из которых получались бессменные часовые.
Баржи еще шли к берегу, а Чак уже смог заметить недостаток карты, которую делал. Высокие волны обрушивались на круто поднимающуюся сушу. На его глазах лодку развернуло бортом к волне и опрокинуло. Морпехи поплыли к берегу.
– Мы должны отображать особенности волнения, – сказал Чак Эдди, стоявшему рядом с ним на палубе.
– Как же мы их узнаем?
– Самолетам разведки придется летать достаточно низко, чтобы на фото были видны барашки на волнах.
– Но они не могут рисковать так снижаться вблизи вражеских баз.
Эдди был прав. Но какой-то выход должен был существовать. Чак занес этот вопрос первым в список того, что следовало обдумать по возвращении.
Для карты плацдарма этой высадки им удалось получить больше источников информации, чем обычно. Кроме обычных ненадежных карт и неудобочитаемых фотографий аэрофотосъемки, они получили данные от разведгруппы, высадившейся там с подводной лодки шестью неделями раньше. Группа отметила двенадцать мест, пригодных для высадки, на участке берега длиной в четыре мили. Но о таких волнах они не предупреждали. Наверное, в тот день море было более спокойным.
Во всех остальных отношениях карта Чака была верной. Берег начинался песчаной полосой шириной в сотню метров, потом шли заросли пальм и прочей растительности. Сразу за чащей, судя по карте, должно было начаться болото.
Берег был не совсем без охраны. Чак услышал грохот орудий, и на мелководье упал снаряд. Вреда он не причинил, но прицел наверняка поправят. С лихорадочной поспешностью перед лицом новой опасности морпехи прыгали с десантных барж на берег и бежали к деревьям.
Чак был рад, что решил поехать. Его отношение к работе над картами нельзя было назвать легкомысленным или небрежным, но ему было полезно увидеть своими глазами, как от того, правильно ли сделана карта, зависят жизни людей, когда малейшая ошибка может оказаться гибельной. Еще до этой высадки они с Эдди стали намного требовательней. Размытые фотографии они просили переснять, они расспрашивали группы разведчиков по телефону и с помощью телеграфа искали нужные карты в лучшем качестве по всему миру.
Он был рад и еще по одной причине. Он вышел в море, которое так любил. Он был на корабле, где было еще семьсот парней, и он наслаждался чувством товарищества, радовался шуткам, песням, тесноте переполненных кают и общим душам.
– Все равно что натуралу попасть в школу-интернат к девочкам, – сказал он как-то вечером Эдди.
– Однако так никогда не бывает, а это – бывает, – ответил Эдди. Он чувствовал себя так же, как Чак. Они любили друг друга, но посмотреть на голых моряков были не прочь.
Теперь же все семьсот морпехов как можно быстрее спускались с корабля и выбирались на сушу. И то же самое происходило на восьми других участках вдоль этого отрезка берега. Едва опустев, баржа, не теряя времени, разворачивалась и отправлялась за следующими; но все равно процесс этот казался отчаянно медленным.
Японский артиллерист, скрывающийся где-то в джунглях, наконец как следует прицелился – и, повергая Чака в шок, пущенный меткой рукой снаряд взорвался в гуще морпехов, разметав в стороны людей, винтовки и части тел, замусорив берег и окрасив песок кровавыми пятнами.
Чак в ужасе смотрел на это месиво, когда, услышав рев самолета и взглянув вверх, увидел японский «зеро», низко летящий вдоль береговой линии. Красные солнца, нарисованные на его крыльях, заставили его похолодеть. В прошлый раз он видел их в битве за Мидуэй.
«Зеро» начал обстреливать берег. Морпехов, высаживающихся с десантных барж, он застал беззащитными. Кто бросился ничком на мелководье, кто пытался спрятаться за корпусом судна, кто побежал к чаще. Следующие несколько секунд лилась кровь и падали люди.
Потом самолет улетел, оставив берег, усыпанный мертвыми американцами.
Секунду спустя Чак услышал, как он обстреливает следующий участок берега.
Он вернется.
Планировалось, что их будут сопровождать американские самолеты, но Чак не видел ни одного. Воздушное прикрытие никогда не бывает там, где оно нужно, то есть именно над твоей головой.
Когда все морпехи были на берегу, живые или мертвые, – лодки доставили врачей и бригады санитаров с носилками. Потом начали выгружать припасы: патроны, питьевую воду, еду, лекарства и бинты. Обратно десантные баржи увозили на корабль раненых.
Чак и Эдди, как дополительный состав, отправились на берег с припасами.
Рулевые уже привыкли к качке, и баржа приняла устойчивое положение – трап упирался в песок, а в корму били волны, и пока ящики выгружали на берег, Чак с Эдди спрыгнули в воду и пошли к берегу.
Из воды они вышли вместе.
И тут же заработал пулемет.
Видимо, он был в джунглях, метрах в четырехстах дальше по берегу. Находился ли он там с самого начала и стрелок просто выбирал подходящий момент – или его только что передвинули на эту позицию с другой точки? Эдди с Чаком, сгибаясь вдвое, бросились к линии деревьев.
Моряк с ящиком патронов на плече вскрикнул от боли и упал, уронив свой ящик.
Потом вскрикнул Эдди.
Чак, прежде чем смог остановиться, пробежал еще пару шагов. Когда он обернулся, Эдди покатился по песку, схватившись за колено.
– А, дьявол! – вопил он.
Чак вернулся и опустился рядом с ним на колени.
– Все в порядке, я здесь! – крикнул он. Глаза Эдди были закрыты, но он был жив, и, кроме колена, других ран Чак у него не видел.
Он поднял голову. Баржа, что привезла их, была еще у берега, ее разгружали. В считаные минуты он мог доставить Эдди на корабль. Но пулемет все еще стрелял.
Он переменил положение – теперь он был на корточках.
– Сейчас будет больно, – сказал он. – Ори сколько хочешь.
Он сунул правую руку под плечо Эдди, потом протиснул левую ему под ягодицы. Поднял его и выпрямился. Эдди завопил от боли, когда раздробленная нога свободно повисла в воздухе.
– Потерпи, милый, – сказал Чак. Он повернул к воде.
И почувствовал внезапную, невыносимую боль, пронзившую ноги, потом спину и, наконец, голову. В следующую долю секунды он подумал, что только бы не уронить Эдди. А в следующий миг уже знал, что уронит. Яркая вспышка ослепила его.
А потом мир прекратил существовать.
V
В свой выходной день Карла работала в еврейской больнице.
Ее уговорил доктор Ройтман. Из лагеря его отпустили, почему – никто не знал, кроме нацистов, а уж они не скажут. Он лишился одного глаза и ходил хромая, но был жив и в состоянии лечить.
Больница находилась в рабочем районе на севере Веддинга, но в ее архитектуре ничего пролетарского не было. Ее построили еще до Первой мировой войны, когда берлинские евреи были гордыми и процветающими. В комплекс входило семь элегантных зданий, расположенных в большом саду. Разные отделения были связаны между собой туннелями, чтобы пациенты и персонал могли переходить из одного отделения в другое, не выходя на улицу.
То, что там до сих пор находилась еврейская больница, было чудом. В Берлине осталось очень мало евреев. Их собирали тысячами и отправляли в специальных поездах. Никто не знал ни куда их везут, ни что с ними будет. Ходили невероятные слухи о лагерях уничтожения.
Те немногие евреи, что все еще оставались в Берлине, не могли обращаться за врачебной помощью, если заболеют, к арийским докторам и медсестрам. Поэтому по запутанной логике нацистского расизма больнице позволили быть. Работали там в основном евреи и другие несчастные, которые не подходили под определение «истинный ариец»: славяне из Восточной Европы, полукровки и состоящие в браке с евреями. Но медсестер не хватало, и Карла им помогала.
Больнице постоянно угрожало гестапо, крайне мало было припасов и особенно лекарств, недостаточно персонала, и почти не было средств.
Измеряя температуру одиннадцатилетнему мальчугану с поломанной ногой – он попал под бомбежку, – Карла нарушала закон. Преступлением было и то, что она таскала лекарства из своего госпиталя и приносила сюда. Но ей хотелось доказать, хотя бы себе самой, что не все покорились нацистам.
Закончив обход, она увидела за дверью Вернера в летной форме.
Несколько дней Вернер и Карла прожили в страхе, гадая, вдруг кто-нибудь из тех, кто был во время бомбежки в школе, выжил и теперь обвинит Вернера. Но уже было ясно, что все погибли, а больше никто о подозрениях Маке не знал. Им снова удалось выйти сухими из воды.
От пулевого ранения Вернер оправился быстро.
Они стали любовниками. Вернер переехал в большой, полупустой дом фон Ульрихов и каждую ночь спал с Карлой. Родители не возражали: все понимали, что любой день может стать последним, и поскольку жизнь была полна лишений и страданий, нельзя было упускать любую возможность порадоваться.
Но сейчас, когда Вернер помахал ей через стеклянную дверь палаты, вид у него был более серьезный, чем обычно. Она поманила его внутрь и поцеловала.
– Я тебя люблю! – сказала она. Никогда не уставала это повторять.
И он всегда был счастлив отвечать:
– Я тоже тебя люблю!
– Что ты здесь делаешь? – спросила она. – Ты что, просто зашел, чтобы я тебя поцеловала?
– У меня плохие новости. Меня направляют на Восточный фронт.
– О нет!
У нее на глаза навернулись слезы.
– На самом деле – просто чудо, что я столько времени этого избегал. Но генерал Дорн больше не может держать меня при себе. Пол-армии – старики и школьники, а я – здоровый двадцатичетырехлетний парень, офицер…
– Пожалуйста, не умирай! – прошептала она.
– Я очень постараюсь.
Все так же шепотом она сказала:
– А что же будет с нашей организацией? Ты все знаешь. Кто сможет возглавить дело вместо тебя?
Он молча смотрел на нее.
Она поняла, что у него на уме.
– Нет, нет! Только не я!
– Ты подходишь лучше всех. Фрида может лишь подчиняться, но не руководить. Ты проявила способность вербовать новых членов, убеждать их. У тебя никогда не было проблем с полицией, ты не была замечена в политической деятельности. Никто не знает, какую роль ты играла в противодействии акции «Т-4». С точки зрения властей ты – безупречная медсестра.
– Но, Вернер, мне страшно!
– Ты можешь отказаться. Но больше никто не справится.
Тут они услышали шум.
В соседней палате находились больные с психическими расстройствами, и оттуда нередко доносились крики или даже вопли, но сейчас было не так. Интеллигентный голос поднялся до крика, и в нем звучала ярость. Потом они услышали другой голос, этот – уже с берлинским акцентом и упрямой, угрожающей интонацией, которую приезжие считали типичной для берлинцев.
Карла вышла в коридор, за ней последовал и Вернер.
Доктор Ротман, с нашитой на пиджак желтой звездой, спорил с человеком в форме СС. За их спинами двойные двери психиатрической палаты были широко распахнуты. Из них выходили пациенты. Еще двое полицейских и пара медсестер гнали нестройную очередь мужчин и женщин – в основном в пижамах, – в которой некоторые шли прямо и были, по-видимому, нормальными, другие шаркали ногами и бормотали что-то себе под нос, шагая друг за другом вниз по лестнице. Карла тут же вспомнила Курта, сына Ады, и Акселя, брата Вернера. И так называемую больницу Акельберга. Она не знала, куда забирают этих пациентов, но была уверена, что их там убьют.
– Ведь эти люди – больные! – возмущенно говорил доктор Ротман. – Им требуется лечение!
– Они не больные, а психи, – ответил офицер СС. – И мы отвезем их туда, где психам самое место.
– В больницу?
– Вас проинформируют в обычном порядке.
– Меня это не устраивает.
Карла понимала, что ей вмешиваться нельзя. Если узнают, что она не еврейка, у нее будут большие неприятности. Ее внешность не выглядела ни арийской, ни семитской – темные волосы, зеленые глаза. Если она будет вести себя тихо, ее, скорее всего, никто не тронет. Но если она начнет возмущаться действиями СС, ее арестуют и подвергнут допросу, и тогда выяснится, что она работает незаконно. Поэтому она прикусила язык.
– Пошевеливайтесь! – прикрикнул офицер. – Ведите этих кретинов в автобус.
– Я должен знать, куда их везут, – упрямо сказал доктор Ротман. – Это мои пациенты.
Фактически это было не так – ведь он был не психиатр.
– Если вы так о них беспокоитесь, – сказал эсэсовец, – можете ехать с ними.
Доктор Ротман побледнел. Поехать почти наверное означало обречь себя на смерть.
Карла подумала о его жене Ханнелор, сыне Руди и живущей в Англии дочери Еве – и у нее подкосились ноги от страха.
Офицер ухмыльнулся.
– Что, беспокойства резко поубавилось? – злорадно сказал он.
Ротман выпрямился.
– Напротив, – сказал он. – Я принимаю ваше предложение. Много лет назад я дал клятву – делать все, что в моих силах, чтобы помогать больным людям. И я не собираюсь нарушать эту клятву теперь. Я надеюсь, что умру со спокойной совестью.
И, хромая, он пошел вниз по лестнице.
Мимо прошла пожилая женщина, на которой не было ничего, кроме халата, распахивающегося спереди, обнажая ее наготу.
Карла не смогла промолчать.
– На улице ноябрь! – вскричала она. – А они все – без верхней одежды!
Офицер пристально взглянул на нее.
– В автобусе им будет нормально.
– Я принесу что-нибудь из теплых вещей… – Карла повернулась к Вернеру. – Пойдем, поможешь мне. Снимай все одеяла.
Вдвоем они обежали пустеющую психиатрическую палату, стягивая одеяла с кроватей и вынимая из шкафов. Потом, каждый с грудой одеял, сбежали по лестнице.
Земля больничного сада стала твердой от мороза. У главного входа стоял серый автобус, мотор работал вхолостую, водитель курил, сидя за рулем. Карла увидела, что он в зимнем пальто, к тому же в шапке и перчатках, и поняла, что автобус не обогревается.
Несколько сотрудников гестапо и СС стояли тесным кружком, наблюдая за происходящим.
В автобус поднимались последние пациенты. Карла и Вернер тоже вошли внутрь и стали раздавать одеяла.
Доктор Ротман стоял в хвосте автобуса.
– Карла, – сказал он. – Ты… ты расскажи моей Ханнелор, как все произошло. Я должен ехать с больными. Выбора у меня нет.
– Конечно… – ее голос оборвался.
– Может быть, у меня получится защитить этих людей.
Карла кивнула, хотя на самом деле не верила в это.
– Как бы там ни было, я не могу их оставить.
– Я скажу ей.
– И скажи, что я ее люблю.
Карла не могла больше сдерживать слезы.
– Скажи, что это было последнее, что я сказал. Я люблю ее.
Карла кивнула.
Вернер взял ее за руку.
– Пойдем.
Они вышли из автобуса.
– Эй вы, в летной форме, – окликнул Вернера эсэсовец. – Какого черта вы здесь делаете?
Вернер пришел в такую ярость, что Карла испугалась, не начнет ли он драку. Но он ровным голосом ответил:
– Раздаю одеяла замерзающим старикам. Теперь это противозаконно?
– Вы должны сражаться на Восточном фронте.
– Я отправляюсь туда завтра. А вы?
– Думайте, что говорите.
– Если вы будете так любезны, что арестуете меня до отъезда, то возможно, это спасет мне жизнь.
Эсэсовец отвернулся.
Водитель переключил передачу, и мотор зазвучал на более высокой ноте. Карла с Вернером обернулись посмотреть. Из каждого окна глядели лица, и все были разные: лопочущие, пускающие слюни, истерически хохочущие, рассеянные, искаженные душевной мукой, но все – безумные. Эсэсовцы увозили больных психическими заболеваниями. Сумасшедшие везли сумасшедших.
Автобус тронулся.
VI
– Возможно, мне бы и понравилась Россия, если бы мне позволили на нее посмотреть, – сказал отцу Вуди.
– У меня такое же впечатление.
– Я даже не смог сделать приличных фотографий.
Они сидели в главном вестибюле гостиницы «Москва», возле входа на станцию метро. Их вещи были собраны, они отправлялись домой.
– Надо будет рассказать Грегу Пешкову, что я здесь встречался с Володей Пешковым, – сказал Вуди. – Хотя Володя был не очень-то рад про него услышать. Насколько я понимаю, каждый, у кого есть связи на Западе, может попасть под подозрение.
– Это как пить дать.
– Как бы там ни было, а мы добились своей цели, и это главное. Союзники поддержали Организацию Объединенных Наций.
– Да, – удовлетворенно сказал Гас. – Уговорить Сталина было непросто, но в конце концов он согласился. Я думаю, этому помог твой откровенный разговор с Пешковым.
– Ты боролся за это всю свою жизнь, папа.
– Не стану отрицать, что сейчас очень удачное время.
У Вуди мелькнуло тревожное подозрение.
– Ты же не собираешься сейчас уходить в отставку, правда?
– Нет, – рассмеялся Гас. – Мы достигли консенсуса в принципиальных вопросах, но работа только началась.
Кордел Халл из Москвы уже уехал, но кое-кто из его помощников еще остались, и сейчас один из них приближался к Дьюарам. Вуди знал этого молодого человека, его звали Рэй Бейкер.
– Сенатор, у меня для вас сообщение, – сказал он. Похоже, он нервничал.
– Ну, вы едва успели меня застать, я уже уезжаю, – сказал Гас. – В чем дело?
– Это касается вашего сына Чарльза… Чака.
Гас побледнел.
– Какое сообщение, Рэй?
Молодой человек с трудом произнес:
– Сэр, у меня плохие новости. Он участвовал в битве за Соломоновы острова.
– Он ранен?
– Нет, сэр. Хуже.
– О господи, – сказал Гас и заплакал.
Вуди никогда не видел отца плачущим.
– Сэр, мне так жаль, – сказал Рэй. – В сообщении сказано, что он убит.
