Глава шестнадцатая
Март 1943 года
I
Полковник Альберт Бек получил в правое легкое русскую пулю в Кракове в марте 1943 года. Ему повезло: хирург его легкое дренировал и потом расправил, что спасло ему жизнь. Ослабевшего от кровопотери и почти неизбежной инфекции, Бека отправили поездом домой, и в результате он оказался в Берлине, в госпитале, где работала Карла.
Это был крепкий, жилистый человек едва за сорок, преждевременно полысевший, с выступающей нижней челюстью, как нос драккара викингов. Когда он впервые заговорил с Карлой, он был под действием лекарств, горел от лихорадки и до безумия был неосторожен.
– Мы проигрываем войну, – сказал он.
Карла немедленно насторожилась. Недовольный происходящим офицер мог стать источником информации.
– В газетах пишут, мы стягиваем на востоке линию фронта, – сказала она ни к чему не обязывающе.
Он презрительно рассмеялся.
– Это значит, что мы отступаем.
Она продолжала вытягивать информацию.
– Италии сейчас плохо приходится, – сказала она. Итальянский диктатор Бенито Муссолини, главный союзник Гитлера, лишился власти.
– А помните тридцать девятый? – ностальгически спросил Бек. – А сороковой? Блистательные молниеносные победы, одна за другой! Вот было время!
Он явно был не из «идейных», а может, вообще не интересовался политикой. Обычный солдат, патриот, переставший себя обманывать.
– Но не может же быть правдой, – продолжала разговор Карла, – что в армии не хватает всего, от патронов до подштанников. – Подобные умеренно опасные разговоры были не редкими в Берлине в последнее время.
– Конечно, не хватает! – Бек был совершенно расторможен, но речь его звучала ясно. – Германия просто не в состоянии производить столько же автоматов и танков, как Советский Союз, Великобритания и Соединенные Штаты вместе взятые – тем более что нас постоянно бомбят. И сколько бы русских мы ни убивали – у Красной Армии, кажется, запасы новых солдат неисчерпаемы.
– Что же будет дальше, как вы думаете?
– Нацисты, конечно, никогда не признают своего поражения. Поэтому погибнут еще очень многие. Погибнут миллионы – лишь из-за того, что они слишком горды, чтобы сдаться. Это безумие. Безумие, – повторил он, засыпая.
Надо было быть больным – или сумасшедшим – чтобы произносить вслух подобные вещи, но Карла полагала, что людей, которые так считают, становится все больше. Несмотря на беспрестанную правительственную пропаганду, становилось ясно, что Гитлер проигрывает войну.
Никакого полицейского расследования причин смерти Хоакима Коха не было. В газетах писали, что смерть произошла в результате уличной аварии. Карла справилась с первым шоком, но снова и снова ее мучила мысль, что она убила человека, и в памяти всплывали подробности его гибели. Тогда ее бросало в дрожь и не держали ноги. На дежурстве так случилось лишь однажды, и она выдала это за голодный обморок – в военном Берлине это было вполне правдоподобное объяснение. Ее матери было тяжелее. Странно, что Мод любила Хоакима, хоть он был так глуп и слаб; но любовь – явление необъяснимое. Сама Карла так ошиблась насчет Вернера Франка, которого считала сильным и отважным, а оказалось, что он эгоистичен и слаб.
Пока Бека не выписали, Карла много говорила с ним, пытаясь понять, что он за человек. Придя в себя, он никогда больше не позволял себе неосторожных высказываний о войне. Она узнала, что он кадровый офицер, его жена умерла, а дочь вышла замуж и уехала в Буэнос-Айрес. Его отец был членом городского совета Берлина, от какой партии – он не говорил, так что было ясно, что не нацистов и не их приспешников. Он никогда не говорил плохо о Гитлере, но и хорошо – тоже; о евреях и коммунистах он тоже никогда не отзывался с презрением. Что само по себе граничило с неповиновением властям.
Его легкое зажило, но ему никогда больше не окрепнуть настолько, чтобы его отправили на действительную военную службу, сказал он Карле, поэтому его переводят в Генеральный штаб. Он мог стать алмазной жилой жизненно важных секретов. Если она попытается его завербовать, то может поплатиться жизнью, но попробовать она должна.
Ее не удивило, что первого их разговора он не помнил.
– Вы говорили очень искренне, – тихо произнесла Карла. Поблизости никого не было. – Вы сказали, что мы проигрываем войну.
В его глазах мелькнул страх. Он был уже не одурманенный лекарствами пациент в больничной рубашке, с поросшими щетиной щеками. Он был вымыт и выбрит и сидел прямо в синей пижаме, застегнутой на все пуговицы.
– Я полагаю, вы собираетесь сообщить обо мне в гестапо, – сказал он. – Мне кажется, человека нельзя привлекать к ответственности за то, что он говорил во время болезни, в бреду.
– Вы не бредили, – сказала Карла. – Вы были в ясном сознании. Но я не собираюсь никому о вас сообщать.
– Не собираетесь?
– Потому что вы правы.
Его это удивило.
– Но теперь я должен сообщить о вас.
– Если вы это сделаете, я скажу, что вы в бреду оскорбляли Гитлера, а когда я пригрозила сообщить в гестапо, вы придумали обо мне ложь для самозащиты.
– Если я донесу на вас, вы донесете на меня, – сказал он. – Тупик.
– Но вы на меня не донесете, – сказала она. – Я это знаю, потому что я знаю вас. Ведь я выхаживала вас. Вы хороший человек. Вы пошли в армию из любви к своей стране, но вы ненавидите войну и ненавидите нацистов. – Она была уверена в этом на девяносто девять процентов.
– Говорить такие вещи – очень опасно.
– Я знаю.
– Значит, это не просто случайный разговор.
– Правильно. Вы говорили, что миллионы людей умрут лишь из-за того, что нацисты слишком горды, чтобы сдаться.
– Я это говорил?
– Вы можете помочь спасти кого-то из этих миллионов.
– Как?
Карла помолчала. Вот сейчас она поставит на карту свою жизнь.
– Любую полученную от вас информацию я могу передать в нужное место, – сказала она – и затаила дыхание. Если она ошиблась в Беке – она погибла.
В его взгляде она прочла изумление. Ему было трудно себе вообразить, что вот эта энергичная, умелая молодая медсестра – шпионка. Но она видела, что он ей верил.
– Думаю, я вас понял, – сказал он.
Она дала ему зеленую больничную папку для бумаг – пустую.
Он взял папку.
– Зачем это? – спросил он.
– Вы же солдат, вы должны понимать – для маскировки.
Он кивнул.
– Вы рискуете жизнью, – сказал он, и она увидела в его глазах что-то похожее на восхищение.
– Вы теперь – тоже.
– Да, – сказал полковник Бек. – Но я к этому привык.
II
Рано утром Томас Маке взял молодого Вернера Франка с собой в тюрьму Плетцензее, располагавшуюся в западных окрестностях Шарлоттенбурга.
– Вы должны это увидеть, – сказал он. – Тогда вы сможете доложить генералу Дорну, как эффективно мы работаем.
Маке припарковал машину на Кенингсдамм и повел Вернера в тыльную часть главной тюрьмы. Они вошли в помещение длиной около восьми метров и шириной – в два раза уже. Там их ожидал человек, одетый во фрак, к тому же он был в цилиндре и в белых перчатках. Вернер нахмурился, рассматривая неуместный костюм.
– Это господин Рейхарт, – сказал Маке. – Палач.
Вернер сглотнул.
– Так мы будем присутствовать на казни?
– Да.
С небрежностью – возможно, наигранной – Вернер сказал:
– А для чего этот маскарадный костюм?
– Традиция, – пожал плечами Маке.
Комнату разделяла надвое черная занавеска. Маке отдернул ее и продемонстрировал восемь крюков, прикрепленных к металлическому брусу, идущему под потолком.
– Это чтобы вешать? – спросил Вернер.
Маке кивнул.
Еще в комнате находился деревянный стол с ремнями – пристегивать приговоренного. С одной стороны стола было установлено высокое устройство вполне определенной формы. На полу стояла массивная корзина.
Молодой лейтенант побледнел.
– Гильотина, – сказал он.
– Именно, – сказал Маке. Он взглянул на часы. – Это много времени не займет.
В комнату один за другим стали входить люди. Некоторые кивали Маке, как знакомому. Маке тихо сказал Вернеру на ухо:
– Правила требуют, чтобы на казни присутствовали судьи, судебные приставы, начальник тюрьмы и капеллан.
Вернер кашлянул. Маке видел, что все это ему не нравится.
Но это и не должно было ему нравиться. Мотивы, побудившие Маке привести его сюда, были далеки от того, чтобы впечатлить генерала Дорна. Маке беспокоил Вернер. Было в нем что-то, казавшееся Маке неестественным.
Вернер работал у Дорна, это сомнений не вызывало. Он сопровождал Дорна во время его посещения главного управления гестапо, и впоследствии Дорн написал отчет, в котором отмечалось, что в Берлине борьба со шпионажем осуществляется наилучшим образом, и было упомянуто имя Маке. Не одну неделю потом Маке ходил, сияя от гордости.
Но Маке не мог забыть, как вел себя Вернер в тот вечер, уже почти год назад, когда они чуть не поймали шпиона на пустой меховой фабрике у Восточного вокзала. Вернер тогда растерялся – а впрочем, так ли это? Случайно или нет, но он предупредил «пианиста», чтобы тот убирался. Маке не мог избавиться от подозрения, что растерянность он инсценировал, а на самом деле хладнокровно и преднамеренно подал сигнал.
Маке пока не хватало смелости арестовать и пытать Вернера. Конечно, это можно было бы устроить, но Дорн мог поднять шум, и тогда Маке пришлось бы отвечать на вопросы. Его начальник, суперинтендант Крингеляйн, не особенно жаловавший Маке, спросил бы, какие существенные улики у него есть против Вернера, – а у него их не было.
Но сейчас правда должна обнаружиться.
Дверь снова открылась, и двое тюремщиков ввели молодую женщину по имени Лили Маркграф.
Маке услышал, как Вернер ахнул.
– В чем дело? – спросил Маке.
– Вы мне не говорили, что казнить будут девчонку, – ответил Вернер.
– Вы ее знаете?
– Нет.
Маке знал, что Лили было двадцать два года, хотя выглядела она младше. Ее светлые волосы утром остригли, и теперь они были короткие, как у мужчин. Она хромала и шла согнувшись, словно ее били в живот. На ней было простое синее ситцевое платье из плотного хлопка – без воротника, просто круглый вырез. Глаза ее были красны от слез. Охранники, шедшие по бокам, крепко держали ее за руки, не оставляя никаких возможностей движения.
– На нее заявила родственница, найдя в ее комнате записную книжку с шифром, – сказал Маке. – Русский шифр, по пять цифр.
– А почему она так идет?
– Последствия допроса. Да только ничего мы от нее не добились.
Лицо Вернера осталось бесстрастным.
– Досадно, – сказал он. – Она могла бы привести нас к другим шпионам.
Маке не заметил признаков неискренности.
– Она знала лишь, что человека, который с ней работал, звали Генрих. Фамилия ей неизвестна. Да и имя, возможно, не настоящее. Я заметил, что от ареста женщин редко бывает польза – они слишком мало знают.
– Но у вас хотя бы есть ее блокнот с шифром.
– Какой от него толк… Они постоянно меняют ключевое слово, так что расшифровывать их сообщения – работенка та еще…
– Жаль.
Один из присутствующих откашлялся и начал говорить – достаточно громко, чтобы всем было слышно. Он заявил, что он председатель суда, затем зачитал смертный приговор.
Охранники подвели Лили к деревянному столу. Они дали ей возможность лечь добровольно, но она отпрянула, и они подтащили ее. Она не сопротивлялась. Ее уложили лицом вниз и пристегнули ремнями.
Капеллан начал читать молитву.
И тут Лили заговорила.
– Не надо, – просила она, не повышая голоса, – не надо… Не надо, пожалуйста, отпустите меня. Отпустите меня.
Она говорила связно, словно просила кого-то об одолжении.
Человек в цилиндре посмотрел на председателя, тот покачал головой и сказал:
– Еще рано. Надо закончить молитву.
Голос Лили взвился до испуганного крика.
– Я не хочу умирать! Я боюсь! Не убивайте меня, ну пожалуйста!
Палач снова посмотрел на председателя суда. На этот раз председатель просто не обратил на него внимания.
Маке внимательно наблюдал за Вернером. Тот выглядел подавленным – впрочем, как и все в комнате. В качестве проверки это не годилось. Реакция Вернера лишь показывала, что он человек впечатлительный, а не предатель. Придется Маке придумать что-то еще.
Лили закричала.
Даже Маке занервничал.
Пастор торопливо дочитал окончание молитвы.
Когда он произнес «аминь», Лили перестала кричать – словно поняла, что все кончено.
Председатель кивнул.
Палач повернул рычаг, и тяжелое лезвие упало.
Оно со свистом разрезало бледную шею Лили. Отрубленная голова отлетела вперед, и кровь хлынула потоком. Голова упала в корзину с громким стуком, и казалось, в комнате отозвалось эхо.
Нелепая мысль пришла в голову Маке: было ли голове больно?
III
Карла столкнулась с полковником Беком в коридоре госпиталя. Он был в форме. Она взглянула на него с внезапно накатившим страхом. Хоть его уже выписали, она каждый день дрожала от ужаса: ей казалось, что он ее предал и за ней уже едет гестапо.
Но он улыбнулся и сказал:
– Я пришел на прием к доктору Эрнсту.
И это все? Неужели он забыл об их разговоре? Или делал вид, что забыл? Может быть, снаружи уже ждет черный «мерседес» гестапо?
В руках у Бека была зеленая больничная папка.
В их сторону направился врач-онколог в белом халате. Когда он прошел, Карла с радостной улыбкой спросила Бека:
– Как ваши дела?
– Хорошо, насколько возможно. Лучше уже не будет. Я уже никогда не поведу батальон в бой, но без физических нагрузок я еще могу жить нормальной жизнью.
– Я рада это слышать.
Мимо то и дело проходили люди. Карла испугалась, что у нее так и не получится поговорить с Беком наедине.
Но он оставался невозмутимым.
– Я лишь хотел сказать вам спасибо за доброту и профессионализм.
– Пожалуйста.
– До свидания, сестра.
– До свидания, господин полковник.
Когда Бек ушел, у Карлы в руках осталась зеленая папка.
Она быстро направилась в сестринскую раздевалку. Там никого не было. Она поставила ногу под самую дверь, чтобы никто не мог войти.
В папке был большой конверт из дешевой коричневой бумаги – такими пользуются во всех учреждениях. Карла открыла конверт. В нем лежало несколько машинописных страниц. Она посмотрела на первый, не вынимая его из конверта. На нем был заголовок:
«Оперативный приказ № 6
Кодовое название «Цитадель»
Это был план летнего наступления на восточном фронте. У Карлы бешено забилось сердце. Настоящее сокровище.
Конверт надо было передать Фриде. К сожалению, Фриды сегодня в госпитале не было: у нее был выходной. Карла подумала, не уйти ли из госпиталя прямо сейчас, в середине смены, но она тут же отказалась от этой мысли: лучше вести себя как обычно, не привлекать внимания.
Она сунула конверт в свою сумку, висевшую на одном крючке с пальто. Сверху она его накрыла синим с золотом шарфом, который всегда носила с собой на случай, если надо будет что-нибудь спрятать. Несколько секунд она постояла неподвижно, чтобы дыхание пришло в норму. Потом она вернулась в отделение.
До конца смены она работала не покладая рук; потом надела пальто, вышла из госпиталя и направилась к станции. Проходя мимо разрушенного дома, она увидела на руинах надписи. Какой-то неустрашимый патриот написал: «Можно сокрушить наши стены, но не наши сердца». А рядом еще кто-то насмешливо процитировал лозунг Гитлера на выборах в тридцать третьем году: «Дайте мне четыре года – и вы не узнаете Германии!»
Она взяла билет до станции «Зоо».
В поезде она чувствовала себя отщепенкой: все остальные пассажиры были законопослушными немцами, а она везла в сумке секретные документы, чтобы предательски послать их в Москву. Не нравилось ей это чувство. Никто на нее не смотрел, но от этого ей лишь казалось, что все намеренно избегают ее взгляда. Она не могла дождаться, когда наконец отдаст конверт Фриде.
Станция «Зоо» была на краю Тиргартена. Деревья казались карликовыми рядом с огромной зенитной башней. Этот бетонный бункер, один из трех в Берлине, возвышался на добрую сотню футов. По углам крыши располагались четыре гигантских 128-миллиметровых противовоздушных зенитных орудия весом в 25 тонн каждое. Грубый бетон выкрасили в зеленый цвет, питая ложные надежды, что тогда это чудовище в парке будет меньше раздражать взгляд.
Как ни уродлива была эта башня, а берлинцы ее любили. Когда падали бомбы, ее грохот их успокаивал: кто-то ведет ответный огонь.
Все еще в состоянии крайнего волнения, Карла дошла от станции до дома Фриды. Было около трех, и родителей Франков скорее всего нет дома: Людди, должно быть, на заводе, а Моника навещает кого-нибудь из подруг, а может, и маму Карлы. На подъездной дорожке стоял мотоцикл Вернера.
Дверь открыл слуга.
– Госпожа Фрида ушла, но ненадолго, – сказал он. – Она пошла в «Кадеве» купить перчатки, а господин Вернер – в постели, у него сильная простуда.
– Я подожду Фриду, как обычно, в ее комнате.
Карла сняла пальто и поднялась наверх, с сумкой через плечо. В комнате Фриды она сбросила туфли и легла на кровать – читать план операции «Цитадель». Она чувствовала себя, как до предела заведенные часы, но надеялась, что ей станет лучше, как только она отдаст кому-нибудь украденный документ.
Из соседней комнаты донеслись рыдания.
Она удивилась. Это была комната Вернера. Карла с трудом могла себе представить этого манерного плейбоя в слезах.
Но это определенно плакал мужчина. Видимо, пытался справиться со своим горем – и не мог.
Против собственной воли Карла почувствовала к нему жалость. Должно быть, сказала она себе, какая-нибудь стерва его бросила, а возможно, у нее были на то серьезные причины. Но Карла не могла не сочувствовать, так как слышала, что горе – настоящее.
Она встала с кровати, убрала план назад в сумку и вышла из комнаты.
Она послушала у двери Вернера. Здесь было слышно еще лучше. Она была слишком мягкосердечна, чтобы не обращать внимания. Она открыла дверь и вошла.
Вернер сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Услышав, что дверь открылась, он испуганно поднял голову. Его лицо покраснело и было мокрым от слез. Галстук не затянут, воротник расстегнут. Он смотрел на Карлу с болью во взгляде. Он был в смятении, опустошен и слишком несчастен, чтобы беспокоиться, кому станет об этом известно.
Карла не могла делать вид, что у нее нет сердца.
– Что с тобой? – сказала она.
– Я не могу больше этим заниматься! – сказал он.
Она закрыла за собой дверь.
– Что случилось?
– Лили Маркграф отрубили голову… и я должен был смотреть.
Карла замерла, глядя на него с раскрытым ртом.
– Что ты такое говоришь?!
– Ей было двадцать два года… – Он вынул из кармана платок и вытер лицо. – Ты и так уже в опасности, а если я тебе расскажу, будет намного хуже.
У нее возникло множество ошеломляющих предположений.
– Я, наверное, и сама догадаюсь, но лучше расскажи мне, – сказала она.
Он кивнул.
– Ты все равно скоро поняла бы сама… Лили помогала Генриху передавать сообщения в Москву. Дело идет гораздо быстрее, если группы цифр тебе диктуют. А чем быстрее ты передашь, тем меньше вероятность, что поймают. Но у Лили несколько дней жила двоюродная сестра – и нашла ее кодовую книжку. Нацистская тварь.
Его слова подтвердили ее догадку.
– Ты знаешь о шпионской организации?
Он взглянул на нее, насмешливо улыбаясь.
– Я ею руковожу.
– О господи!
– Потому-то мне и пришлось отойти от дела об убитых детях. Мне приказали из Москвы. И были правы. Если бы я потерял работу в Военном министерстве, у меня бы не было доступа ни к секретным материалам, ни к другим людям, которые могли бы снабжать меня сведениями.
Карлу не держали ноги. Она присела рядом с ним на краешек кровати.
– Почему ты мне не говорил?
– Мы работаем, помня, что под пытками заговорит любой. Если ты ничего не знаешь, то не сможешь предать остальных. Бедную Лили пытали, но она знала лишь Володю, который теперь уже в Москве, и Генриха, причем ни фамилии Генриха, да и ничего больше она о нем не знала.
Карлу пробил озноб. «Под пытками заговорит любой…»
– Всех не знаю даже я, – закончил Вернер. – Так лучше. Жаль, что пришлось тебе это рассказать, но, увидев меня в таком состоянии, ты уже вот-вот догадалась бы сама.
– Значит, я совершенно неправильно думала о тебе.
– Это не твоя вина. Я нарочно ввел тебя в заблуждение.
– Но я все равно чувствую себя такой дурой. Два года я тебя презирала.
– Все это время мне страшно хотелось все тебе объяснить.
Она положила руку ему на плечо. Он взял ее другую руку и поцеловал.
– Ты сможешь меня простить?
Ей трудно было разобраться в своих чувствах, но отталкивать его, когда ему было так плохо, ей не хотелось, и она сказала:
– Да, конечно!
– Бедная Лили… – произнес он. Его голос перешел в шепот. – Ее так страшно избили, она с трудом шла к гильотине. И все равно умоляла не убивать ее, до самого конца…
– А ты там как оказался?
– Я завел приятельские отношения с одним человеком из гестапо, инспектором Томасом Маке. Он-то и повел меня туда.
– Маке? Я его помню, это он арестовал моего отца.
Она живо вспомнила круглолицего человека с маленькими черными усиками, и вновь ее охватила ярость при воспоминании о надменной власти Маке забрать у нее отца и о своем горе, когда он умер от страданий, перенесенных им в руках у Маке.
– Я думаю, он меня подозревает и взял с собой на казнь для проверки. Может быть, он думал, что я потеряю самообладание и попытаюсь им помешать. Как бы там ни было, а проверку, наверное, я прошел.
– Но если бы тебя арестовали…
Вернер кивнул.
– Под пытками заговорит любой.
– А ты знаешь все.
– Всех агентов, все шифры… Единственное, чего я не знаю, – это откуда они ведут передачи. Выбирать место я предоставляю им самим, и они мне не сообщают.
Они посидели молча, держась за руки. Через некоторое время Карла сказала:
– Я пришла, чтобы отдать Фриде, но, наверное, можно и тебе…
– Что отдать?
– План операции «Цитадель».
Вернер вскочил, словно его током ударило.
– А я уже несколько недель пытаюсь до него добраться! Откуда он у тебя?
– От офицера из генштаба. Наверное, его имени лучше не называть.
– Правильно, не называй. Но план подлинный?
– Посмотри лучше сам.
Она пошла в комнату Фриды и вернулась с коричневым конвертом. Прежде ей не приходило в голову, что документ может быть ненастоящий.
– Мне кажется, он выглядит как надо, хотя откуда мне знать, как он должен выглядеть?
Он вынул машинописные листки. С минуту изучал, потом сказал:
– Он настоящий. Невероятно!
– Я так рада!
Он встал.
– Я должен немедленно отнести его Генриху. Надо зашифровать и передать сообщение сегодня же вечером.
Карла почувствовала сожаление, что этот момент душевной близости прошел так быстро, – хотя она не могла бы сказать, чего ожидала. Следом за ним она вышла из комнаты. Она забрала свою сумку из комнаты Фриды и спустилась по лестнице.
Взявшись за ручку входной двери, Вернер сказал:
– Я так рад, что мы снова друзья!
– Я тоже.
– Как ты думаешь, мы сможем забыть время, когда мы были чужими друг другу?
Она не могла определить, на что он намекает. Хочет ли он, чтобы она снова была его девушкой – или имеет в виду, что об этом и речи быть не может?
– Я думаю, мы сможем не вспоминать об этом, – нейтрально сказала она.
– Отлично, – он наклонился и очень быстро поцеловал ее в губы. Потом он открыл дверь.
Они вместе вышли из дома, и он вскочил на свой мотоцикл.
Карла по подъездной дорожке вышла на улицу и направилась к станции. Тут же мимо пронесся Вернер, посигналив и махнув ей рукой.
Теперь, оставшись одна, она могла обдумать его откровение. Что она чувствовала теперь? В течение двух лет она его ненавидела. Но за все это время она ни разу не влюбилась всерьез. Любила ли она все это время его? Как минимум, несмотря ни на что, в глубине души она сохранила к нему теплое чувство. И сегодня, когда она услышала его рыдания, ее враждебность исчезла. И сейчас она чувствовала прилив нежности.
Значит ли это, что она все еще его любит?
Она не знала.
IV
Маке сидел на заднем сиденье черного «мерседеса» бок о бок с Вернером. На шее у Маке висела сумка вроде школьного ранца, только у него она располагалась не сзади, а спереди. Сумка была достаточно мала, и ее легко было спрятать под застегнутым пальто. От сумки шел тонкий проводок к наушнику.
– Это последняя разработка, – сказал Маке. – Когда приближаешься к рации, сигнал становится громче.
Вернер сказал:
– Это более незаметно, чем фургон с большой антенной на крыше.
– Нам приходится пользоваться и тем и другим: фургон – чтобы обнаружить зону передачи, а это – чтобы определить точное местонахождение.
У Маке были серьезные неприятности. Операция «Цитадель» провалилась. Еще до начала наступления Красная Армия атаковала аэродромы, где собирались силы люфтваффе. Через неделю «Цитадель» была отменена, но и это было слишком поздно для того, чтобы предотвратить невосполнимые потери немецкой армии.
Если что-то происходило не так, как надо, лидеры Германии всегда были готовы во всем обвинять еврейско-коммунистический заговор, но в данном случае они были правы. Создавалось впечатление, что весь план наступления был известен Красной Армии заранее. И в этом, по мнению суперинтенданта Крингеляйна, была вина Томаса Маке. Он возглавлял контрразведку Берлина. Речь шла о его карьере. Его ждало увольнение и кое-что похуже.
Теперь его единственная надежда – нанести удар страшной силы, провести широкомасштабную операцию и покончить со шпионами, подрывающими военную мощь Германии. Поэтому в этот вечер он устроил для Вернера Франка ловушку.
Если окажется, что Вернер Франк ни в чем не виноват, – он просто не знал, что дальше делать.
На переднем сиденье затрещала рация. У Маке зачастил пульс. Водитель взял прибор и сказал:
– Вагнер. – Он завел мотор. – Мы выезжаем. Отбой.
Началось.
– Куда мы направляемся? – спросил его Маке.
– В Кройцберг. – Это был густонаселенный район дешевого жилья на юге города.
Едва они тронулись, как зазвучал сигнал воздушной тревоги.
Это было неприятное осложнение. Маке выглянул в окно. Зажглись поисковые прожектора и заметались по небу, как гигантские светящиеся жезлы. Должно быть, иногда они действительно находят самолеты, подумал Маке, но сам он никогда не видел, чтобы это происходило. Когда вой сирен смолк, он расслышал приближающийся рев бомбардировщиков. В первые годы войны англичане отправляли на бомбардировку по нескольку дюжин самолетов, что уже было достаточно плохо, – теперь же они посылали за один вылет сотни бомбардировщиков. Грохот стоял ужасный – еще до того, как они начинали бомбить город.
– Я полагаю, нам лучше отменить сегодняшнюю поездку, – сказал Вернер.
– Ни черта! – отрезал Маке.
Рев самолетов приближался. По мере того как автомобиль приближался к Кройцбергу, вокруг падало все больше осветительных ракет и маленьких бомб-«зажигалок». Район был типичной целью английской авиации, чьей стратегией на текущий момент было уничтожать как можно больше заводских рабочих. С поразительным лицемерием Черчилль и Эттли заявляли, что бомбят лишь военные объекты, а жертвы среди гражданского населения – прискорбное побочное действие. Берлинцы лучше знали, как оно было на самом деле.
Вагнер вел автомобиль быстро, как только мог – по улицам, неровно освещаемым вспышками «зажигалок». Людей не было – кроме дежурных наблюдателей. Все остальные по закону обязаны были находиться в укрытии. Кроме них, на улице были лишь машины «скорой помощи», пожарные и полиция.
Маке украдкой наблюдал за Вернером. Мальчишка нервничал, ни минуты не сидел спокойно, глядел тревожно в окно и постукивал ногой в неосознанном напряжении.
Маке не делился своими подозрениями ни с кем, лишь непосредственно со своей группой. Если бы он был вынужден признать, что демонстрировал методы работы гестапо кому-то, кого теперь считал шпионом, – ему бы туго пришлось. Для него все могло кончиться допросом в пыточной камере собственного подвала. Он не собирался ничего предпринимать, пока у него не будет полной уверенности. Единственная возможность выйти сухим из воды у него была лишь в том случае, если он одновременно предъявит начальству схваченного шпиона.
Но зато если его подозрения оправдаются – он арестует не только Вернера, но и его семью, и друзей, и объявит об уничтожении большой шпионской сети. Это значительно изменит картину. Может быть, его даже повысят.
По ходу их движения состав бомбардировки изменялся, и Маке слышал глухой глубокий звук осколочно-фугасных бомб. Обнаружив цель, англичане любили забрасывать ее вперемешку бензиновыми бомбами, чтобы начались пожары, и осколочно-фугасными, чтобы дать пламени приток воздуха и помешать спасательным работам. Это было жестоко, но Маке знал, что люфтваффе поступают точно так же.
Сигнал зазвучал у Маке в наушниках, когда они въехали на улицу дешевых пятиэтажек. Улице уже сильно досталось, несколько домов было только что разрушено.
– Господи, да мы ж в самом центре бомбежки! – слабым голосом сказал Вернер.
Маке было наплевать: сегодня для него так и так решался вопрос жизни и смерти.
– Тем лучше, – сказал он. – «Пианист» решит, что посреди налета ему нечего опасаться гестапо.
Вагнер остановил автомобиль рядом с горящей церковью и указал на переулок.
– Здесь, – сказал он.
Маке и Вернер выскочили.
Маке быстро пошел по улице, Вернер двигался рядом, Вагнер – позади.
– А вы уверены, что это шпион? – спросил Вернер. – Это не может быть кто-нибудь еще?
– Передавать радиосигналы? – спросил Маке. – Кто еще это может быть?
Маке слышал звук в наушниках, но едва-едва, все заглушала какофония налета: самолеты, бомбы, противовоздушные зенитки, грохот рушащихся зданий и рев огромных пожаров.
Они прошли мимо конюшни, где в ужасе ржали лошади, – и сигнал стал еще сильнее. Вернер встревоженно озирался. Если он шпион, то боится, что один из его товарищей сейчас попадет в руки гестаповцам, и думает, не может ли он хоть что-то сделать. Повторит свою прежнюю уловку или попробует предупредить как-то иначе? Если же он не шпион, то весь этот фарс – пустая трата времени.
Маке снял наушник и отдал Вернеру.
– Послушай, – не останавливаясь, сказал он.
Вернер кивнул.
– Усиливается, – сказал он. Взгляд его показался Маке чуть ли не отчаянным. Он возвратил Маке наушник.
«Кажется, ты попался», – торжествующе подумал Маке.
С громоподобным грохотом в здание, мимо которого они проходили, попала бомба. Они обернулись и увидели, что в выбитых окнах пекарни уже пляшут языки пламени.
– Господи, совсем рядом! – сказал Вагнер.
Они подошли к школе – приземистому кирпичному зданию с асфальтовым двором.
– Думаю, он там, – сказал Маке.
Они втроем поднялись по короткой каменной лестнице ко входу. Дверь была не заперта. Они вошли.
Они оказались в конце широкого коридора. В его другом конце была большая дверь, ведущая, наверное, в актовый зал.
– Прямо перед нами, – сказал Маке.
Он вынул пистолет, свой девятимиллиметровый «люгер».
Вернер был без оружия.
Раздался треск, удар и грохот взрыва – все это ужасающе близко. Все окна в коридоре вылетели, и осколки дождем полились на кафельный пол. Должно быть, бомба упала на детскую площадку.
– Все наружу! – крикнул Вернер. – Здание сейчас рухнет!
Маке видел, что опасности обрушения не было. Это просто уловка, чтобы предупредить «пианиста».
Вернер бросился бежать, но не назад, откуда они пришли, а прямо по коридору, к залу.
Предупредить своих друзей, подумал Маке.
Вагнер вынул пистолет, но Маке сказал:
– Нет! Не стрелять!
Вернер добежал до конца коридора и распахнул дверь в зал.
– Бегите! – крикнул он. И осекся, и замер.
В зале за рацией сидел сотрудник Маке, Манн, инженер-электрик, и выстукивал галиматью.
Рядом с ним стояли с пистолетами наготове Шнайдер и Рихтер.
Маке торжествующе усмехнулся. Вернер попался в его ловушку.
Вагнер двинулся вперед и приставил дуло пистолета к голове Вернера.
– Ты арестован, тварь большевистская.
Вернер действовал быстро. Он отдернул голову от пистолета Вагнера, схватил того за руку и выволок в зал. Мгновение Вагнер загораживал Вернера от оружия в зале. Потом он отбросил Вагнера, – тот споткнулся и полетел на пол. В следующий миг Вернер выскочил из зала и захлопнул дверь.
Несколько секунд Вернер и Маке были в коридоре одни.
Вернер двинулся к Маке.
Маке наставил на него «люгер».
– Стой, стрелять буду!
– Не будешь. – Вернер подошел ближе. – Тебе нужно меня допросить, узнать имена сообщников.
Маке направил ствол на ноги Вернеру.
– Допросить тебя можно и с пулей в колене, – сказал он – и выстрелил.
И промахнулся.
Вернер бросился вперед и отбил руку с пистолетом в сторону. Маке выронил оружие. Он наклонился его поднять – и Вернер пробежал мимо него.
Маке схватил пистолет.
Вернер был уже у дверей школы.
Маке тщательно прицелился и выстрелил ему по ногам.
Первые три выстрела прошли мимо, Вернер выскочил за дверь.
Маке выстрелил еще раз через все еще открытую дверь, и Вернер, вскрикнув, упал.
Маке побежал по коридору. Он слышал, как сзади бегут из школьного зала остальные.
Потом раздался треск, крыша проломилась, и, со звуком, похожим на глухой удар, плеснул фонтан жидкого огня. Маке закричал от ужаса, потом от боли, когда загорелась его одежда. Он упал на пол, и наступила тишина, а затем – темнота.
V
Доктора проводили первичный осмотр пациентов в вестибюле госпиталя. Тех, кто отделался лишь синяками и порезами, отправляли в зону ожидания для амбулаторных больных, где самые младшие медсестры промывали порезы и успокаивали боль аспирином. В тяжелых случаях неотложную помощь оказывали прямо там же, в вестибюле, после чего отправляли пострадавших наверх, к специалистам. Умерших выносили во двор и оставляли лежать на холодной земле, пока за ними кто-нибудь не приходил.
Доктор Эрнст осмотрел кричащего пациента с ожогами и велел сделать инъекцию морфия.
– Затем уберите одежду и смажьте ожоги, – сказал он и перешел к следующему пациенту.
Пока Фрида срезала с больного обуглившуюся одежду, Карла наполняла шприц. У него были сильные ожоги по всей правой стороне, но слева было не так плохо. На левом бедре Карла нашла неповрежденный участок кожи. Она готова была уже ввести лекарство, как вдруг взглянула на лицо пациента – и замерла.
Эта круглая жирная физиономия с усиками, словно полоска грязи под носом, была ей знакома. Два года назад этот человек заявился в ее дом и арестовал ее отца. В следующий раз она увидела отца умирающим. Это был инспектор гестапо Томас Маке.
«Ты убил моего отца, – подумала она. – А теперь я могу убить тебя».
Это было бы легко. Она могла дать ему дозу морфия, в четыре раза превышающую максимальную. Никто бы не заметил, особенно в такую ночь, как сегодня. Он немедленно потерял бы сознание и через несколько минут умер бы. Врач, засыпавший на ходу, пришел бы к выводу, что не выдержало сердце. Никто бы не стал сомневаться в диагнозе и недоверчиво расспрашивать. Он стал бы одним из тысяч, погибших при масштабной бомбардировке. И покойся с миром.
Она знала, что Вернер опасался преследований Маке. Сейчас Вернера могли арестовать каждый день. «Под пытками заговорит любой». Вернер выдал бы и Фриду, и Генриха, и остальных – в том числе и Карлу. Она могла их всех спасти – сейчас, в эту самую минуту.
Но она мешкала.
«Почему?» – спросила она себя. Маке был палач и убийца. Он заслуживал смерти тысячу раз.
Убила же она Хоакима – ну, или хотя бы помогла убить. Но ей казалось, что тогда было другое дело. Тогда пришлось драться. Хоаким бил маму ногами и забил бы до смерти, если бы она не огрела его по голове чугунным котелком. А сейчас – дело другое.
Маке был пациентом.
Карла была не особенно верующей, но кое-что святое для нее существовало. Она – медсестра, и пациенты ей доверяют. Она знала, что Маке стал бы ее пытать и убил бы, не раздумывая, но она-то была не такой, как Маке, она была из другого теста. К нему это отношения не имело, дело было не в нем, а в ней.
Если бы она убила пациента – она чувствовала, что ей пришлось бы оставить эту работу, никогда больше она не посмела бы ухаживать за больными. Она бы стала как банкир, который крадет деньги, или политик, берущий взятки, или священник, лапающий девочек, пришедших на первое занятие в воскресную школу. Она бы предала себя.
– Чего ждешь? – сказала Фрида. – Я же не могу смазывать ожоги, пока он не успокоится.
Карла воткнула иглу в Томаса Маке, и он перестал кричать.
Фрида начала накладывать мазь на обожженные места.
– Этого лишь оглушило, – говорил доктор Эрнст о другом пациенте. – Но у него пуля в ягодице… Как вышло, что вас подстрелили? – громко сказал он, обращаясь к пациенту. – Пожалуй, вот только пулями сегодня англичане нас не поливают.
Карла обернулась посмотреть. Раненый лежал на животе. Брюки были разрезаны, и был виден зад. Кожа была белая, на поясе тонкие светлые волоски. Он еще не вполне пришел в себя, но что-то пробормотал.
– Полицейский пистолет? Случайно выстрелил, говорите? – переспросил доктор Эрнст.
– Да, – более внятно произнес раненый.
– Сейчас я выну пулю. Будет больно, но у нас не хватает морфия, и много пострадавших в более тяжелом состоянии.
– Вынимайте.
Карла обработала рану. Доктор Эрнст взял длинные тонкие щипцы.
– Закусите подушку, – сказал он.
Он ввел щипцы в рану. У пациента вырвался приглушенный крик боли.
– Постарайтесь не напрягать мышцы, – сказал доктор Эрнст. – Так только хуже.
Карла подумала, что говорить это – глупо. Никто не сможет расслабиться, когда у него в ране ковыряются щипцами.
– А, черт! – прорычал раненый.
– Я нашел ее, – сказал доктор Эрнст. – Постарайтесь не шевелиться!
Раненый замер, и доктор Эрнст вытащил пулю и бросил в лоток.
Карла вытерла выступившую из раны кровь и наложила повязку.
Раненый перекатился на спину.
– Нет, – сказала Карла, – вы должны лежать на…
И не договорила. Это был Вернер.
– Карла? – сказал он.
– Да, это я, – сказала она счастливым голосом. – Задницу тебе бинтую.
– Я тебя люблю, – сказал он.
Она обхватила его руками самым что ни на есть непрофессиональным образом и сказала:
– Родной мой, я тоже тебя люблю!
VI
Томас Маке медленно приходил в себя. Сначала он пребывал в состоянии, похожем на сон. Потом он начал понемногу соображать и понял, что находится в госпитале, под действием лекарств. Почему – он тоже понял, кожу жгло страшно, особенно левый бок. Он оказался в состоянии понять, что лекарства, должно быть, ослабили боль, но не сняли совсем.
Постепенно он вспомнил, как случилось, что он попал сюда. Их бомбили. Он был бы мертв, если бы не бежал от взрыва, преследуя беглеца. Те, кто остались позади, разумеется, погибли: Манн, Шнайдер, Рихтер и мальчишка Вагнер. Вся его группа.
Но Вернера он поймал.
Хотя поймал ли? Он стрелял в Вернера, и тот упал; но тут взорвалась бомба. Маке выжил – значит, и Вернер тоже мог выжить.
Теперь Маке был единственным, кто знал, что Вернер – шпион. Он должен был доложить боссу, суперинтенданту Крингеляйну. Он попытался сесть в постели, но обнаружил, что не в силах пошевелиться. Он хотел позвать медсестру, но когда открыл рот, не смог издать ни звука. Эти действия утомили его, и он снова заснул.
Когда он в следующий раз проснулся, то почувствовал, что сейчас ночь. Все вокруг было тихо, неподвижно. Он открыл глаза – и увидел над собой лицо.
Это был Вернер.
– Больше тебе здесь не работать, – сказал Вернер.
Маке попытался позвать на помощь, но обнаружил, что не может говорить.
– Ты отправляешься на новое место, – сказал Вернер. – Больше ты не будешь никого мучить. На самом деле кого там будут мучить – так это тебя.
Маке открыл рот, силясь закричать.
На его лицо опустилась подушка. Она плотно зажала его рот и нос. Он обнаружил, что не может дышать. Он попытался бороться, но в его теле не было силы. Он попытался вдохнуть воздуха – но воздуха не было. Он почувствовал панику. Ему удалось качнуть головой в одну сторону, в другую – но подушка еще сильнее зажала рот и нос. Наконец у него получилось издать звук – но это было лишь слабое горловое сипение.
Вселенная превратилась в круг света, который медленно сужался, пока не стал размером с булавочную головку.
А потом – погас.
