Глава восьмая
Январь – июнь 1941 года
I
Как-то в воскресенье, холодным зимним днем, Карла фон Ульрих поехала со служанкой Адой навестить Адиного сына Курта в детский дом, находящийся в Ванси, на берегу озера в западном пригороде Берлина. Добираться туда приходилось час на поезде. У Карлы вошло в привычку надевать в эти поездки свою форму медсестры, потому что персонал детского дома с коллегой по профессии говорил откровеннее.
Летом на берегу озера было полно народу – семьи с детишками, которые играли на берегу и плескались на мелководье, но сегодня лишь несколько человек гуляли, надежно укутанные от холода, да один отчаянный пловец, которого на берегу ждала взволнованная жена.
Детский дом, в который помещали детей с тяжелой инвалидностью, в прошлом был домом аристократов. Его элегантные залы для приемов были поделены перегородками, выкрашены зеленой краской и заставлены больничными кроватями и люльками.
Курту было восемь лет. Он ходил и ел как двухлетний ребенок, но говорить не умел и до сих пор пользовался подгузниками. И уже несколько лет не было никаких признаков улучшения его состояния. Однако он, несомненно, был рад видеть Аду. Он сиял от счастья, бормотал и протягивал руки, чтобы его поднимали, обнимали, целовали.
Карлу он тоже узнал. Всегда, увидев его, она вспоминала ужасные обстоятельства его появления на свет, когда ей пришлось принимать роды, пока ее брат Эрик бегал за доктором Ротманом.
Они играли с ним около часа. Ему нравились поезда, и машинки, и книжки с яркими картинками. Потом подошло время дневного сна, и Ада стала ему петь, пока он не уснул.
Когда они шли к выходу, к Аде подошла медсестра:
– Фрау Хемпель, пожалуйста, следуйте за мной в кабинет профессора, доктора Вилриха. Он желает с вами поговорить.
Вилрих был директором детского дома. Карла никогда его не видела и была уверена, что Ада – тоже.
– А что, какие-нибудь проблемы? – встревожилась Ада.
– Я уверена, что господин директор хочет поговорить с вами о развитии Курта, – сказала медсестра.
– Фройляйн фон Ульрих пойдет со мной, – сказала Ада.
Медсестре это не понравилось.
– Профессор Вилрих просил привести лишь вас.
Но Ада при необходимости могла проявить упрямство.
– Фройляйн фон Ульрих пойдет со мной, – твердо повторила она.
Медсестра пожала плечами и кратко сказала:
– Идемте.
Их проводили в уютный кабинет. Эта комната была без перегородок. В камине горел огонь, а из полукруглого окна-эркера было видно озеро. Карла увидела, что кто-то шел под парусом, разрезая легкую зыбь, прямо по ветру – сейчас это был крепкий бриз. Вилрих сидел за столом с кожаным верхом. Рядом стояла банка с табаком и подставка с разнообразными трубками. Ему было около пятидесяти, он был высокого роста и крепкого телосложения. Все его черты казались крупными: массивный нос, квадратная челюсть, огромные уши и куполообразная лысина.
– Фрау Хемпель, я полагаю? – сказал он, взглянув на Аду. Ада кивнула. Вилрих посмотрел на Карлу. – А вы, фройляйн…
– Карла фон Ульрих, профессор. Я – крестная мать Курта.
Он поднял брови.
– Не слишком ли вы молоды, чтобы быть крестной матерью?
– Она принимала у меня роды! – возмущенно сказала Ада. – Ей было всего одиннадцать, но она справилась лучше, чем доктор, которого рядом не было!
Вилрих пропустил ее слова мимо ушей. По-прежнему глядя на Карлу, он произнес надменно:
– И, я вижу, надеетесь стать медсестрой.
Карла была в форме новичков. Но она считала, что не просто «надеется».
– Я прохожу практику, – сказала она. Вилрих ей не нравился.
– Пожалуйста, сядьте, – сказал он и открыл тонкую папку. – Курту восемь лет, но он достиг уровня развития лишь двухгодовалого ребенка.
Он помолчал. Ада и Карла ничего не ответили.
– Это неудовлетворительно, – сказал он.
Ада взглянула на Карлу. Та не знала, к чему он клонит, и дала это понять, пожав плечами.
– Для таких случаев появился новый метод. Однако Курта потребуется перевести в другую клинику. – Вилрих закрыл папку. Он посмотрел на Аду и в первый раз улыбнулся. – Я уверен, вы бы хотели, чтобы Курт прошел лечение, которое, возможно, улучшит его состояние.
Карле его улыбка не понравилась, она показалась ей гадкой.
– Не могли бы вы побольше рассказать нам об этом лечении, профессор? – сказала она.
– Боюсь, что это выше вашего понимания, – ответил он. – Даже если вы проходите практику.
Карла не собиралась позволять ему так от них отделаться.
– Я уверена, что фрау Хемпель хотела бы знать, предусматривает ли это лечение хирургическое вмешательство, или таблетки, или, например, электричество.
– Таблетки, – сказал он с очевидной неохотой.
– А куда его придется везти? – спросила Ада.
– Клиника находится в Акельберге, в Баварии.
Ада была слаба в географии, и Карла знала, что Ада не имеет представления, насколько это далеко.
– Двести миль от Берлина, – сказала она.
– О нет! – воскликнула Ада. – Как же я буду к нему ездить?
– Поездом, – раздраженно ответил Вилрих.
– Это четыре-пять часов, – сказала Карла. – Ей наверняка придется оставаться на ночь. А плата за проезд?
– Я не могу думать о таких вещах! – сердито сказал Вилрих. – Я врач, а не турагент!
Ада чуть не плакала.
– Ну, если от этого Курту станет лучше и он научится говорить, хотя бы несколько слов, и не ходить под себя… то, может быть, когда-нибудь мы сможем забрать его домой.
– Вот именно, – сказал Вилрих. – Я был уверен, что вы не хотели бы лишать его шанса на улучшение лишь из-за собственных эгоистических соображений.
– Но вы действительно хотите сказать, что Курт сможет жить нормальной жизнью? – сказала Карла.
– Медицина не дает гарантий, – сказал он. – Это должна знать даже практикантка.
От родителей Карла научилась нетерпимости к уверткам.
– Я не требую от вас гарантий, – твердо сказала она. – Я спрашиваю, каковы прогнозы. Вы должны прогнозировать результат, иначе вы бы не предлагали лечение.
Он покраснел.
– Это новый метод. Мы надеемся, что он улучшит состояние Курта. Это я вам и говорю.
– Это что, экспериментальная стадия?
– Медицина вообще экспериментальна. Любая терапия одному пациенту помогает, другому нет. Вы должны понимать, медицина не дает гарантий!
Карла хотела с ним поспорить, настолько надменно он говорил. Но она подумала, что это не основание делать выводы. Кроме того, она не была уверена, что у Ады вообще есть выбор. Врачи могли пойти против желания родителей, если здоровье ребенка находилось под угрозой. На самом деле они могли делать что хотели. Вилрих не спрашивал у Ады разрешения – у него не было в этом настоящей необходимости. Он говорил с ней, лишь чтобы избежать шума.
Карла спросила:
– Вы можете сказать фрау Хемпель, через сколько времени Курт сможет вернуться из Акельберга в Берлин?
– Довольно скоро, – ответил Вилрих.
Это ничего не значило, но Карла почувствовала, что, если она начнет на него давить, он снова рассердится.
У Ады был беспомощный вид. Карле было ее жаль; она сама не знала, что сказать. У них было мало информации. Карла заметила, что доктора часто так себя ведут: они словно хотели оставить свои знания при себе. Они предпочитали отделываться от пациентов общими фразами, а когда им задавали вопросы, начинали защищаться.
У Ады глаза наполнились слезами.
– Ну если есть хоть какая-то вероятность, что ему станет лучше…
– Вот это – отношение! – сказал Вилрих. Но Ада не договорила.
– А ты что думаешь, Карла? – спросила она.
Вилриха, похоже, рассердило, что спрашивают мнения простой медсестры.
– Ада, я с тобой согласна. Ради Курта эту возможность надо использовать, хоть тебе и будет тяжело.
– Очень разумно, – сказал Вилрих и встал. – Спасибо, что пришли. – Он подошел к двери и открыл ее. У Карлы создалось впечатление, что он не мог дождаться, когда они уйдут.
Они вышли из детдома и пошли назад на станцию. Когда их почти пустой поезд тронулся с места, Карла подняла листок, оставленный кем-то на сиденье. Он был озаглавлен «Как противостоять нацизму», ниже стоял список из десяти пунктов, что можно делать, чтобы ускорить падение режима. Начинался список с замедления темпа работы.
Карла и раньше видела такие листовки, хоть и не часто. Их распространяла какая-то подпольная организация.
Ада выхватила у нее листовку, смяла и выбросила в окно.
– Тебя же могут арестовать за то, что ты читаешь такие вещи! – сказала она. Когда-то Ада была няней Карлы и иногда вела себя так, будто Карла еще не выросла. Но Карла не возражала против ее начальственного тона, она понимала: это потому, что Ада ее любит.
Однако на этот раз реакция Ады не была преувеличенной. Человека могли посадить в тюрьму не только за то, что он это читал, но и за то, что не сообщил, что нашел такую листовку. Ада могла попасть в беду лишь оттого, что выбросила ее в окно. К счастью, больше никого в вагоне не было и никто не видел, что она это сделала.
Аду все еще беспокоило то, что ей сказали в детдоме.
– Как ты думаешь, мы правильно сделали? – спросила она Карлу.
– Сказать по правде, не знаю, – честно ответила она. – Думаю, да.
– Ты ведь медсестра, ты лучше меня разбираешься в таких вещах.
Карле нравилась работа медсестры, хотя ей все еще было жаль, что ей не позволили учиться на врача. Теперь, когда так много молодых мужчин ушло в армию, отношение к студенткам изменилось, и в медицинское училище поступало больше женщин. Карла могла бы снова обратиться за стипендией – семья была так отчаянно бедна, что даже жалкие гроши, что получала Карла, имели значение. У отца не было работы совсем, мама давала уроки музыки, и Эрик посылал домой, сколько мог выкроить из своей зарплаты. И Аде семья уже много лет ничего не платила.
Ада была поистине сильной натурой, и к тому времени, когда они добрались домой, она справилась со своим горем. Она пошла на кухню, надела передник и начала готовить для семьи обед. Привычный порядок действий, казалось, ее успокаивал.
Карла обедать не собиралась. У нее были планы на вечер. Она понимала, что оставляет Аду наедине с ее печалью, и чувствовала себя виноватой, но не настолько, чтобы пожертвовать выходным вечером.
Она надела теннисное платье до колен, которое сама сделала, укоротив подол маминого старого платья. Она не собиралась играть в теннис, она собиралась танцевать, но ей хотелось выглядеть по-американски. Она накрасила губы и напудрилась и уложила волосы в прическу, несмотря на то что официальное предпочтение отдавалось косам.
Зеркало показало ей современную девчонку с симпатичным личиком и вызывающим видом. Она знала, что многих мальчишек отпугивает ее уверенность в себе и хладнокровие. Она порой жалела, что у нее не получается быть не только умной, но и обворожительной, – а вот ее матери это всегда давалось легко. Но это было не в ее характере. Давным-давно она оставила попытки очаровывать: уж очень глупо она себя при этом чувствовала. Мальчишкам приходилось принимать ее такой, какая есть.
Одни парни ее сторонились, другие тянулись, и на вечеринках вокруг нее собиралась небольшая компания поклонников. Ей тоже нравились мальчики, особенно когда прекращали пытаться произвести впечатление и начинали разговаривать нормально. Больше всего ей нравились те, с кем было весело. Пока что у нее не было серьезного увлечения, хотя целовалась она уже со многими.
В дополнение к наряду она надела полосатую спортивную куртку, купленную с тележки старьевщика. Она знала, что родители не одобрили бы ее вида и постарались бы заставить переодеться, говоря, что бросать вызов предубеждениям нацистов опасно. Поэтому нужно было выбраться из дома так, чтобы они ее не увидели. Но это было нетрудно. Мама давала урок игры на фортепиано: Карла слышала мучительно спотыкающуюся игру ее ученика. Отец, должно быть, читает газету в той же комнате, так как они не могли себе позволить отапливать в доме больше одной комнаты. Эрика не было, он был в армии – хотя сейчас они располагались недалеко от Берлина и его скоро ждали в отпуск.
Карла накинула обычный плащ и сунула в карман свои белые туфельки.
Она спустилась в холл, открыла дверь, крикнула: «Я ушла, скоро вернусь!» – и поспешила уйти.
На станции Фридрихштрассе она встретилась с Фридой. Фрида была одета так же: в полосатое платье под простым коричневым пальто, волосы распущены; главное отличие было в том, что у Фриды одежда была новая и дорогая. На платформе на них уставились двое мальчишек из гитлерюгенд: в их взглядах читалось осуждение пополам с желанием.
Они сошли с поезда на северной окраине Веддинга, рабочего района, бывшего когда-то оплотом левых. Они направились к «Фарус-холлу», где раньше проводили конференции коммунисты. Сейчас, конечно, никакой политической деятельности здесь не было. Однако здание стало центром движения свингюгенд.
На улицах вокруг «Фарус-холла» уже собиралась свинг-молодежь от пятнадцати до двадцати пяти лет. Свингеры-мальчики носили клетчатые пиджаки и держали в руках зонтики, чтобы быть похожими на англичан. Они отращивали длинные волосы, демонстрируя презрение к военным. Свингеры-девочки были ярко накрашены и носили американскую спортивную одежду. Все они считали гитлер-югенд глупыми и скучными, с их народной музыкой и деревенскими плясками.
Какая ирония судьбы, думала Карла. Когда она была маленькая, другие дети смеялись над ней и дразнили иностранкой, потому что ее мать была англичанкой. Сейчас те же дети, став постарше, считали, что быть англичанином – модно.
Карла и Фрида вошли в здание. Там находился обычный, дозволенный законом молодежный клуб, где девочки в плиссированных юбках и мальчики в коротких брюках играли в настольный теннис и пили густой апельсиновый сок. Но главное происходило в подсобных помещениях.
Фрида быстро провела Карлу в просторную комнату склада со стоящими вдоль стен штабелями стульев. Там ее брат Вернер включил проигрыватель, человек пятьдесят девчонок и мальчишек танцевало джиттербаг джайв. Карла узнала мелодию песенки «Мама, он строит глазки мне». Они с Фридой начали танцевать.
Джазовые пластинки были запрещены, потому что большинство лучших джазовых музыкантов были неграми. Нацистам приходилось порочить все хорошее, что делали неарийцы: ведь это угрожало их теориям расового превосходства. К их досаде, немцы любили джаз не меньше, чем все остальные. Пластинки часто привозили те, кто ездил в другие страны, а еще их можно было купить у американских моряков в Гамбурге. Черный рынок там процветал.
У Вернера, разумеется, было множество пластинок. Все у него было: машина, модная одежда, сигареты, деньги. Он по-прежнему оставался для Карлы мальчиком ее мечты, хотя его-то всегда привлекали девчонки постарше, а на самом деле – женщины. Все полагали, что он с ними спал. А Карла была девственницей.
Его верный друг Генрих фон Кессель сразу же подошел к ним и пригласил Фриду на танец. Он был в черном пиджаке и жилете, к тому же у него были длинные волосы, и выглядел он просто сногсшибательно. Он Фриду обожал. Она же ему симпатизировала – ей нравилось говорить с умными людьми, – но никуда ходить с ним не стала бы, потому что он был для нее слишком взрослый.
Скоро к Карле подошел и пригласил на танец какой-то незнакомый мальчик. Вечер начинался хорошо.
Она бросилась в звуки музыки: неудержимый влекущий бой барабанов, многозначительное мурлыканье слов, задорный голос трубы, жизнерадостные проигрыши кларнета. Карла кружилась, вскидывала ноги – так, что юбка взлетала возмутительно высоко, – падала на руки партнеру и вновь вырывалась из рук.
Где-то через час быстрых танцев Вернер поставил медленную песню. Фрида с Генрихом танцевали щека к щеке. Никто в зале не нравился Карле настолько, чтобы танцевать с ним медленный танец, поэтому она вышла выпить кока-колы. С Америкой Германия не воевала, так что концентрат кока-колы привозили и разливали по бутылкам в Германии.
К ее удивлению, Вернер вышел вслед за ней, посадив пока менять пластинки кого-то еще. Ей было лестно, что самому красивому мальчику в зале захотелось с ней поболтать.
Она рассказала ему про Курта, что его переводят в Акельберг, и Вернер сказал, что то же самое произошло с его братом Акселем. У пятнадцатилетнего Акселя было врожденное расщепление позвоночника.
– Неужели им обоим может помочь один и тот же новый метод? – нахмурился Вернер.
– Сомневаюсь… Хотя не знаю, на самом деле, – сказала Карла.
– Почему так происходит, что врачи никогда не объясняют своих действий? – сердито сказал Вернер.
Карла невесело рассмеялась.
– Они думают, что если обычные люди начнут разбираться в медицине, то перестанут преклоняться перед ними.
– По такому же принципу действуют фокусники: больше впечатляет, если не понимаешь, как это сделали, – сказал Вернер. – Врачи – такие же эгоцентристы, как и все остальные.
– Еще больше, – сказала Карла. – Уж я-то знаю, как медсестра.
Она рассказала ему о листовке, увиденной в поезде.
– И что ты об этом думаешь? – спросил Вернер.
Карла заколебалась. Честно говорить о таких вещах было опасно. Но она была знакома с Вернером всю жизнь, и всегда он был левым. И еще он был свингером. Ему она могла доверять.
– Я рада, что кто-то противостоит нацистам, – сказала она. – Значит, не все немцы парализованы страхом.
– Существуют разные способы борьбы с нацистами, – тихо сказал он. – Можно не только красить губы.
Наверное, он имеет в виду, что она тоже могла бы распространять листовки, подумала Карла. Неужели и сам он занимается чем-то таким? Да нет, для этого он слишком плейбой… Скорее уж Генрих: он намного серьезнее.
– Нет, спасибо, – сказала она. – Это слишком страшно.
Они допили кока-колу и вернулись на склад. Народу было уже столько, что едва хватало места для танцев.
К ее удивлению, Вернер пригласил Карлу на последний танец. Он поставил Бинга Кросби «Только всегда». Карла затрепетала. Он прижал ее к себе, и всю эту медленную песню они скорее покачивались, чем танцевали.
В конце, по традиции, на минуту выключили свет, чтобы пары могли поцеловаться. Карла чувствовала себя неловко: она же знала Вернера с детства. Но он всегда ей нравился, и она с готовностью повернула к нему лицо. Как она и ждала, его поцелуй был умелым, и она горячо ответила. С замиранием сердца она почувствовала его ласковую руку на своей груди. Показывая, как ей это нравится, она разомкнула губы. Но тут зажегся свет, и все закончилось.
– О, – выдохнула она. – Ты меня удивил.
Он улыбнулся ей самой обаятельной улыбкой.
– Может быть, можно будет как-нибудь еще раз тебя удивить?
II
Когда зазвонил телефон, Карла шла через холл на кухню завтракать. Она взяла трубку.
– Карла фон Ульрих, – сказала она и услышала голос Фриды:
– Карла, мой младший брат умер!
– Что? – Карла не могла поверить тому, что слышала. – Фрида, какое несчастье! Где это случилось.
– В больнице, – сказала Фрида, всхлипывая.
Карла вспомнила, как Вернер рассказывал ей, что Акселя отправили в ту же самую больницу в Акельберге, что и Курта.
– Как он умер?
– От аппендицита.
– Какой ужас… – Карле было жаль подругу, но кроме того, у нее возникли подозрения. Когда профессор Вилрих месяц назад говорил с ними о новом методе лечения для Курта, у нее появилось нехорошее ощущение. Может быть, метод был менее проверенный, чем он был готов признать? Мог он быть действительно опасным?
– А еще что-нибудь известно? – спросила она.
– Мы получили совсем короткое письмо. Папа в ярости. Он звонил в больницу, но не смог связаться ни с кем из начальства.
– Я сейчас к вам приеду. Буду через несколько минут.
– Спасибо.
Карла повесила трубку и бросилась на кухню.
– Аксель Франк умер в акельбергской больнице! – сказала она.
Ее отец Вальтер просматривал утреннюю почту.
– О! – произнес он. – Бедная Моника.
Карла вспомнила, что, по семейным преданиям, Моника, мама Акселя, была когда-то влюблена в ее отца. На его лице сейчас отразилась такая тревога, что Карла подумала, не был ли отец тоже увлечен ею, несмотря на любовь к Мод. Любовь – это так сложно…
Мама Карлы, теперь лучшая подруга Моники, сказала:
– Она, должно быть, совершенно безутешна.
Вальтер снова опустил взгляд на почту и вдруг удивленно сказал:
– Письмо для Ады.
В комнате стало тихо.
Карла смотрела на белый конверт, который Ада взяла у Вальтера.
Ада нечасто получала письма.
Эрик был дома, шел последний день его короткого отпуска, и все вчетвером они смотрели, как Ада вскрывает конверт.
Карла затаила дыхание.
Ада вынула письмо, отпечатанное на бумаге со штемпелем. Она быстро прочитала его, ахнула – и зарыдала.
– Нет! – воскликнула Карла. – Не может быть!
Мод бросилась к Аде и обняла ее.
Вальтер взял у нее из рук письмо и прочитал.
– О боже, какое ужасное горе, – сказал он. – Бедный маленький Курт.
Он положил листок на обеденный стол.
– Мой мальчик, мой бедный малыш, и умер вот так, без мамы… Я этого не вынесу!
Карла с трудом сдерживала слезы. Она была в смятении.
– И Аксель, и Курт? – сказала она. – Одновременно?
Она взяла письмо. Письмо было напечатано на машинке, и там было указано название больницы и адрес в Акельберге.
Она прочла:
«Уважаемая миссис Хемпель!
Я вынужден с прискорбием сообщить Вам, что Ваш сын, Курт Вальтер Хемпель, восьми лет от роду, скончался. Смерть наступила 4 апреля в нашей больнице в результате разрыва аппендикса. Было сделано все возможное, но спасти его не удалось. Пожалуйста, примите мои глубочайшие соболезнования».
И подпись главного врача.
Карла подняла голову. Мама сидела рядом с Адой, одной рукой обнимая за плечи, второй держа за руку. Ада рыдала.
Карлу тоже потрясло это горе, но она не потеряла бдительности, как Ада.
– Тут что-то не так, – сказала она отцу дрожащим голосом.
– Почему ты так думаешь?
– Взгляни-ка еще раз, – она подала ему письмо. – Аппендицит.
– И что из этого?
– У Курта был удален аппендикс.
– Да, я вспоминаю, – сказал отец. – Была срочная операция, сразу же после его шестилетия.
К горю Карлы прибавилась ярость от подозрения: вдруг Курт погиб в результате опасного эксперимента, а больница пытается это скрыть?
– Зачем бы им лгать? – сказала она.
Эрик грохнул кулаком по столу.
– Почему ты говоришь, что это ложь? – крикнул он. – Только бы обвинить руководство! Да это же очевидная ошибка! Какая-нибудь секретарша просто неправильно написала!
Карла отнеслась к его словам с сомнением.
– Скорее всего, секретарша, работающая в больнице, знает, что такое аппендикс.
– Даже такая человеческая трагедия – для тебя лишь повод нападать на тех, кто у власти! – яростно сказал Эрик.
– А ну-ка, тихо оба! – сказал отец.
Они обернулись к нему. В его голосе появились незнакомые нотки.
– Может быть, Эрик и прав, – сказал он. – В таком случае в больнице с готовностью ответят на вопросы и расскажут во всех подробностях о том, как умерли Курт и Аксель.
– Конечно, расскажут, – сказал Эрик.
– А если права Карла, – продолжал Вальтер, – они постараются пресечь расспросы, будут скрывать информацию и запугивать родителей умерших детей, делая вид, что в их вопросах есть что-то незаконное.
У Эрика был уже не столь уверенный вид.
Еще полчаса назад Вальтер казался совершенно сникшим. Сейчас он словно вновь почувствовал себя в своей стихии.
– Мы это узнаем, как только начнем задавать вопросы, – сказал он.
– Я сейчас иду к Фриде, – сказала Карла.
– А тебе разве не надо на работу? – спросила мама.
– Я сегодня в ночную смену.
Карла позвонила Фриде, рассказала ей, что Курт тоже умер, и сказала, что сейчас придет поговорить об этом. Она надела пальто, шляпу и перчатки и села на велосипед. Ездила она быстро, и чтобы доехать до Шенберга, где находился особняк Франков, ей потребовалось не больше четверти часа.
Ей открыл дворецкий. Он сообщил, что вся семья еще в столовой. Едва она вошла, как Людвиг Франк, отец Фриды, взревел:
– Что тебе сказали в Ванзейском детдоме?
Карле Людвиг не очень-то нравился. Это был бесцеремонный человек, к тому же сторонник правых, а раньше поддерживал нацистов. Возможно, сейчас его взгляды изменились – они изменились уже у многих предпринимателей, но при этом у них не было заметно кротости, свойственной людям, которые поняли, что были не правы.
Карла ответила не сразу. Она села за стол и обвела их всех взглядом: Людвига, Монику, Вернера, Фриду, стоящего позади них в ожидании распоряжений дворецкого. Она собиралась с мыслями.
– Давай же, отвечай немедленно! – потребовал Франк. В руке он держал письмо – очень похожее на то, что получила Ада, – и яростно им размахивал.
Моника успокаивающе положила ладонь мужу на локоть.
– Людди, не надо так, – сказала она.
– Я хочу знать! – сказал он.
Карла посмотрела на его розовое лицо с маленькими черными усиками. Было видно, что он страдает. При других обстоятельствах она отказалась бы отвечать, если бы ее спрашивали так грубо. Но его грубости можно было найти оправдание, и она решила не обращать внимания.
– Директор, профессор Вилрих, сказал нам, что появился новый метод лечения такого состояния, как у Курта.
– И нам он заявил то же самое, – сказал Людвиг. – В чем этот метод заключается?
– Я задала ему этот вопрос. Он ответил, что я не смогу понять объяснения. Я настаивала, и он сказал, что это новые лекарства, но больше ничего не объяснил. Господин Франк, можно взглянуть на ваше письмо?
По лицу Франка Карла поняла, что вопросы здесь задает он, но все же он отдал ей листок.
Письмо было точно такое же, как то, что пришло Аде, и у Карлы возникло странное ощущение, что машинистка напечатала несколько таких писем, лишь меняя имена.
Франк спросил:
– Как могло случиться, что от разрыва аппендикса одновременно умерли двое мальчиков? Это же не какая-то заразная болезнь…
– Курт точно умер не от аппендицита, – ответила Карла. – Ему удалили аппендикс два года назад.
– Ладно, – сказал Франк. – Хватит разговоров. – Он выхватил у Карлы письмо. – Я пойду с этим к кому-нибудь из правительства. – И он вышел из комнаты.
За ним последовали Моника и дворецкий.
Карла подошла к Фриде и взяла ее за руку.
– Мне так жаль… – сказала она.
– Спасибо, – прошептала Фрида.
Карла подошла к Вернеру. Он встал и обнял ее. Она почувствовала, как ей на лоб упала его слеза. Ее охватило какое-то неизвестное, но сильное чувство. Ее сердце сжималось от горя, но ощущение прикосновения его тела и его нежных рук приводило ее в трепет.
Они долго стояли так, потом Вернер шагнул назад.
– Отец дважды звонил в госпиталь, – сказал он возмущенно. – Во второй раз они просто сказали, что им нечего добавить, и бросили трубку. Но я выясню, что случилось с моим братом, от меня им так просто не отделаться.
– Если и выяснишь, его не вернуть, – сказала Фрида.
– Но все равно я хочу знать. Если понадобится, поеду в Акельберг.
– Интересно, не сможет ли нам помочь с этим кто-нибудь в Берлине, – сказала Карла.
– Это должен быть кто-то в правительстве, – сказал Вернер.
– У Генриха отец в правительстве, – сказала Фрида.
– Он-то нам и поможет! – щелкнул пальцами Вернер. – Он раньше был в партии Центра, но сейчас с нацистами, влиятельный человек в министерстве иностранных дел.
– Генрих согласится повести нас к нему? – спросила Карла.
– Согласится, если его попросит Фрида, – сказал Вернер. – Для Фриды Генрих сделает что угодно.
В это Карла легко могла поверить. За что бы Генрих ни брался, он вкладывал в это всю душу.
– Я сейчас ему позвоню, – сказала Фрида.
Она вышла в холл, а Карла с Вернером сели рядом, бок о бок. Он обнял ее за плечи, и она прислонилась головой к его плечу. Она сама не знала, эти знаки привязанности были побочным эффектом трагедии – или чем-то большим.
Вернулась Фрида.
– Если мы сейчас туда поедем, отец Генриха готов поговорить с нами прямо сейчас, – сказала она.
Они сели в спортивный автомобиль Вернера, уместившись втроем на передних сиденьях.
– Не представляю, как тебе удается до сих пор ездить на собственной машине, – сказала Фрида, когда они тронулись. – Даже папа не может доставать бензин для личных нужд.
– А я говорю боссу, что мне нужно ездить по служебным делам, – сказал Вернер. Он работал у важного генерала. – Правда, не знаю, сколько еще это будет сходить мне с рук.
Семья фон Кессель жила в том же районе. Вернер доехал туда за пять минут.
Дом был роскошный, хоть и меньше, чем у Франков. Генрих встретил их у дверей и проводил в гостиную с книгами в кожаных переплетах и деревянной скульптурой орла, древнего символа Германии.
– Спасибо, что ты это сделал, – сказала Фрида, целуя Генриха. – Наверное, это было нелегко – я знаю, что ты не очень ладишь с отцом.
Генрих засиял от удовольствия.
Его мама принесла им пирог и кофе. Она показалась Карле теплой и простой женщиной. Расставив все, она ушла, как горничная.
Вошел отец Генриха Готфрид. У него были такие же густые прямые волосы, как у Генриха, только не черные, а седые.
– Отец, – сказал Генрих, – это Вернер и Фрида Франк, отец которых производит приемники «Народного радио».
– А, да, – сказал Готфрид. – Я видел вашего отца в «Герренклубе».
– А это – Карла фон Ульрих, я полагаю, ее отца ты тоже знаешь.
– Мы работали вместе в посольстве Германии в Лондоне, – осторожно сказал Готфрид. – Это было в тысяча девятьсот четырнадцатом году. – Было очевидно, что вспоминать о связи с социал-демократом ему далеко не так приятно. Он взял кусок пирога, неловко уронил на ковер, безуспешно попытался собрать крошки, потом оставил это занятие и сел прямо.
«Чего он боится?» – подумала Карла.
Генрих сразу перешел к цели визита.
– Отец, я полагаю, ты слышал про Акельберг.
Карла внимательно следила за Готфридом. На долю секунды что-то изменилось в его лице, но он тут же напустил на себя безразличие.
– Городок в Баварии? – сказал он.
– Там есть больница, – сказал Генрих. – Для людей с умственными нарушениями.
– Наверное, я об этом не слышал.
– Мы думаем, там происходит что-то странное, и мы хотели спросить, не известно ли тебе что-нибудь об этом.
– Совершенно ничего. А что там происходит?
– Там умер мой брат, – вступил в разговор Вернер, – по всей видимости – от аппендицита. И у служанки господина фон Ульриха умер сын – в то же время, в том же месте и по той же причине.
– Это очень печально, но ведь это, разумеется, совпадение?
– У ребенка нашей служанки не могло быть аппендицита, – сказала Карла. – Ему удалили аппендикс два года назад.
– Мне понятно ваше стремление установить факты, – сказал Готфрид. – Все это крайне неудовлетворительно. Однако самым вероятным объяснением представляется ошибка при копировании.
– Если это так, то мы бы хотели получить подтверждение, – сказал Вернер.
– Разумеется. Вы написали в больницу?
Карла сказала:
– Я писала им раньше, узнать, когда моей служанке можно навестить сына. Они так и не ответили.
– А мой отец, – сказал Вернер, – звонил в больницу сегодня утром. Главврач бросил трубку.
– Надо же! Какая невоспитанность! Но, видите ли, на мой взгляд, эта ситуация – не для министерства иностранных дел.
Вернер подался вперед.
– Господин фон Кессель, а может быть так, что оба мальчика погибли в ходе неудачного секретного эксперимента?
Готфрид откинулся назад.
– Это совершенно невозможно, – сказал он, и у Карлы появилось ощущение, что он говорит правду. – Это абсолютно исключено. – В его голосе слышалось облегчение.
У Вернера, похоже, вопросов больше не было, а вот Карлу ответ не успокоил. Интересно, подумала она, почему Готфрид был так доволен, что ему пришлось отвечать на этот вопрос? Не скрывает ли он что-то другое – похуже?
У нее возникло предположение столь ужасное, что она едва могла об этом думать.
– Ну, если… – начал Готфрид.
– Господин фон Кессель, – сказала Карла, – вы совершенно уверены, что они не были убиты в результате неудачного эксперимента?
– Совершенно уверен.
– Если вы знаете наверняка, что именно это в Акельберге не происходит, – должно быть, вы обладаете какой-то информацией о том, что там происходит на самом деле?
– Вовсе не обязательно, – сказал он, но к нему вернулось прежнее напряжение, и она поняла, что находится на верном пути.
– Я помню, что когда-то видела плакат нацистов, – продолжала она. Именно это воспоминание и подтолкнуло ее к новой ужасной мысли. – На плакате были изображены санитар и человек с умственной отсталостью, и было написано что-то вроде «Этот человек, страдающий наследственным заболеванием, обходится обществу в шестьдесят тысяч рейхсмарок. Товарищ, это и твои деньги тоже!». Кажется, это была реклама в каком-то журнале.
– Я тоже видел подобную рекламу, – пренебрежительно сказал Готфрид, словно это не имело к нему никакого отношения.
Карла встала.
– Господин фон Кессель, вы католик, и Генриха вы воспитали в католической вере…
Готфрид презрительно фыркнул.
– Генрих теперь говорит, что атеист.
– Но вы-то – нет! И верите, что человеческая жизнь – священна.
– Да.
– Вы говорите, что врачи в Акельберге не проверяют на инвалидах опасные новые лекарства, и я вам верю.
– Благодарю.
– Но может быть, они делают что-то другое? Еще хуже?
– Нет, нет.
– Они намеренно убивают инвалидов?
Готфрид молча покачал головой.
Карла подошла к Готфриду и сказала тихо, словно они были в комнате лишь вдвоем:
– Как католик, считающий человеческую жизнь неприкосновенной, можете ли вы, положа руку на сердце, сказать мне, что умственно неполноценных детей в Акельберге не убивают?
Готфрид улыбнулся, сделал успокаивающий жест и собрался заговорить – но не произнес ни слова.
Карла опустилась перед ним на колени.
– Ну скажите, пожалуйста! Прямо сейчас! Здесь, в вашем доме, с вами рядом четверо молодых немцев, ваш сын и трое его друзей. Ну скажите нам правду. Посмотрите мне в глаза и скажите, что наше правительство не убивает детей-инвалидов.
В комнате наступила полная тишина. Готфрид собрался было что-то сказать, но передумал. Он плотно зажмурил глаза, сжал губы в мучительную гримасу и опустил голову. Четверо молодых людей потрясенно смотрели, как исказилось его лицо.
Наконец фон Кессель открыл глаза. Он взглянул на них – на каждого поочередно, и, наконец, на своего сына.
Потом он встал и вышел из комнаты.
III
На следующий день Вернер сказал Карле:
– Это ужасно. Мы больше суток говорим об одном и том же. Надо заняться чем-то другим, не то мы сойдем с ума. Пойдем в кино.
Они поехали на Курфюрстендамм, улицу магазинов и театров, которую все называли просто «Кудамм». Большинство хороших немецких режиссеров несколько лет назад уехали в Голливуд, и новые отечественные картины были так себе. Они пошли на фильм «Три солдата», снятый во время оккупации Франции.
Три солдата были – бравый сержант-нацист, похожий на еврея нытик и молодой горячий парень. Парень задавал наивные вопросы, например: «А евреи правда нам вредят?» – и в ответ получал долгие суровые отповеди сержанта. Когда начался бой, нытик сознался, что он коммунист, дезертировал и погиб при бомбежке. Молодой горячий парень храбро сражался, получил звание сержанта и стал сторонником Гитлера. Сюжет был отвратительный, но сцены боя сняты отлично.
На протяжении всего фильма Вернер держал Карлу за руку. Она надеялась, что он поцелует ее в темноте, но он не поцеловал.
Когда зажегся свет, он сказал:
– Да, это было ужасно, но хотя бы пару часов мне удалось думать о другом.
Они вышли из кинотеатра и нашли его машину.
– Может, прокатимся? – сказал он. – Может быть, это наша последняя возможность: на следующей неделе машина отправляется в ремонт.
Они поехали в сторону Грюнвальда. По дороге мысли Карлы неизбежно возвращались ко вчерашнему разговору с Готфридом фон Кесселем. Сколько бы она ни прокручивала в памяти разговор, у нее никак не получалось сделать вывод иной, чем тот, к которому они вчетвером пришли в конце его. Курт и Аксель не были случайными жертвами опасного медицинского эксперимента, как она сначала думала. Готфрид убедительно это отверг. Но он оказался не в состоянии заставить себя отрицать, что правительство намеренно убивает инвалидов, а их семьям лжет об их смерти. В это было трудно поверить, даже несмотря на то, что речь шла о людях столь жестоких и безжалостных, как нацисты. И все же ответ Готфрида был очевиднейшим примером признания вины, какой Карла когда-либо встречала.
Когда они въехали в лес, Вернер свернул с шоссе и дальше вел машину проселочной дорогой, пока автомобиль не скрылся в кустарнике. Карла догадалась, что раньше он привозил сюда других девчонок.
Он выключил фары, и они оказались в полной темноте.
– Я хочу поговорить с генералом Дорном, – сказал он. Это был его начальник, влиятельная личность в Военно-воздушных силах. – А что ты об этом думаешь?
– Мой отец говорит, что политической оппозиции уже не осталось, но церковь еще держится. Ни один человек с искренними религиозными убеждениями не стал бы мириться с тем, что происходит.
– А ты как относишься к религии? – спросил Вернер.
– Не очень. Мой отец – ревностный протестант, для него вера – часть наследия предков, которое он так чтит. Мама ходит в церковь вместе с ним, хотя я подозреваю, что ее вера несколько иная. А я верю в Бога, но просто не могу себе представить, чтобы для него имело значение, католик ты или протестант, мусульманин или буддист. И гимны петь я люблю.
Голос Вернера перешел в шепот:
– А я не могу верить в Бога, который допускает, чтобы нацисты убивали детей.
– Я тебя не виню.
– И что собирается делать твой отец?
– Поговорить с пастором нашей церкви.
– Хорошо.
Они немного помолчали. Он ее обнял.
– Можно? – спросил он полушепотом.
Она замерла в ожидании, и голос пропал – одно сипение вместо ответа. Со второй попытки ей удалось сказать:
– Если тебе от этого будет не так грустно… да.
Потом он ее поцеловал.
Она с жаром ответила на поцелуй. Он стал гладить ее волосы, потом грудь. Она знала, что на этом многие девушки сказали бы остановиться. Говорили, что если пойти дальше, то можно потерять над собой контроль.
Карла решила рискнуть.
Он продолжал ее целовать, и она коснулась рукой его щеки. Потом погладила кончиками пальцев шею, наслаждаясь ощущением теплой кожи. Потом опустила руку под его пиджак, стала гладить его тело, проводя рукой по лопаткам, ребрам, позвоночнику.
Он перевел дыхание, и она почувствовала его руку на своем бедре, под юбкой. Когда он опустил руку ей между ног, она раздвинула колени. Девчонки говорили, если ты это сделаешь, мальчик будет считать тебя дешевкой, – но она ничего не могла с собой поделать.
Он коснулся ее точно в нужном месте. И не пытался сунуть руку под белье, а легонько гладил через ткань. Она заметила, что стонет – сначала тихо, потом все громче. Наконец она закричала от наслаждения, уткнувшись лицом ему в шею, чтобы было не так громко. Потом ей пришлось убрать его руку, там слишком повысилась чувствительность.
Она никак не могла отдышаться. Когда дыхание стало приходить в норму, она поцеловала его в шею. Он ласково погладил ее по щеке.
Через минуту-другую она сказала:
– А можно мне для тебя что-нибудь сделать?
– Только если ты сама хочешь.
Она так хотела, что ей было стыдно.
– Только я никогда…
– Я знаю, – сказал он. – Я тебе покажу.
IV
Пастор Охс был представительный, спокойный священник. У него был большой дом, милая жена, пятеро детей, и Карла боялась, что он откажется ввязываться в эту историю. Но она его недооценила. До него и раньше доходили слухи, беспокоившие его совесть, и он согласился поехать с Вальтером в Ванзейский детский дом. Профессор Вилрих вряд ли мог отказать во встрече духовному лицу, пожелавшему его посетить.
Карлу тоже решили взять с собой, потому что она была свидетельницей разговора с Адой. В ее присутствии директору будет сложнее менять свою версию событий.
В поезде Охс предложил, чтобы разговор вел он.
– Директор наверняка нацист, – сказал он. Теперь большинство руководящих должностей занимали члены партии. – И он наверняка воспримет бывшего социал-демократа как врага. А я буду играть роль беспристрастного посредника. Таким образом, я полагаю, мы сможем узнать больше.
Карла в этом сомневалась. Ей казалось, что отец мог бы вести расспросы более умело. Но Вальтер согласился с предложением пастора.
Была уже весна, и погода стояла более теплая, чем в прошлый приезд Карлы. По озеру плавали на лодках. Карла решила предложить Вернеру приехать сюда на пикник. Ей хотелось успеть с ним побольше, пока он не переметнулся к другой девчонке.
У профессора Вилриха жарко пылал камин, но окно было открыто, впуская свежий ветерок с озера.
Директор детдома поздоровался с пастором Охсом и Вальтером за руку. На Карлу он бросил быстрый взгляд и, узнав, после игнорировал. Он пригласил их сесть, но Карла чувствовала за его показной любезностью раздражение и враждебность. Очевидно, ему не доставляло удовольствия отвечать на вопросы. Он взял с подставки одну из своих трубок и стал нервно вертеть в руках. Сегодня, когда перед ним были не две молодые женщины, а двое взрослых мужчин, он выглядел не так надменно.
Начал беседу пастор Охс.
– Профессор Вилрих, господин фон Ульрих и другие мои прихожане обеспокоены таинственной смертью нескольких знакомых детей-инвалидов.
– Здесь никаких таинственных смертей не было, – отрезал Вилрих. – Фактически вот уже два года, как у нас не было смертных случаев.
Пастор Охс повернулся к Вальтеру.
– Мне это представляется очень утешительным, не правда ли, господин фон Ульрих?
Вальтер кивнул.
Карла это утешительным не считала, но пока помалкивала.
– Я уверен, – вкрадчиво продолжал пастор, – что вы заботитесь о ваших подопечных наилучшим образом.
– Да, – сказал Вилрих уже не так сердито.
– Но вы же переводите детей отсюда в другие больницы?
– Конечно, если другая больница может предложить ребенку лечение, недоступное здесь.
– А после того как ребенка перевели, я полагаю, вас не обязательно ставят в известность о том, как продвигается лечение и о его состоянии в дальнейшем?
– Разумеется!
– До самого возвращения ребенка.
Вилрих ничего не ответил.
– К вам кто-нибудь возвращался?
– Нет.
Пастор Охс пожал плечами.
– Ну, тогда вряд ли можно предположить, что вы знаете, что с ними было потом.
– Именно так.
– Значит, скрывать вам нечего, – сказал пастор Охс, откинувшись назад и разведя руками с чистосердечным видом.
– Совершенно нечего.
– Некоторые из переведенных детей умерли.
Вилрих ничего не ответил.
– Это правда, не так ли? – мягко, но настойчиво спросил Охс.
– Я не могу вам ответить ничего конкретного, господин пастор.
– Ах да! – сказал пастор Охс. – Потому что если кто-то из детей и умер бы, то вам бы не сообщили.
– Как уже было сказано.
– Простите мне это повторение, я лишь хочу удостовериться, что вас нельзя просить пролить свет на обстоятельства их смерти.
– Ни в коей мере.
Пастор Охс вновь повернулся к Вальтеру.
– На мой взгляд, все проясняется.
Вальтер кивнул.
«Ничего не проясняется!» – хотела сказать Карла.
Но пастор Охс снова заговорил:
– Сколько приблизительно детей вы перевели, скажем, за последние двенадцать месяцев?
– Десять, – ответил Вилрих. – Десять точно. – Он самодовольно улыбнулся. – Мы, люди науки, предпочитаем говорить точно, а не приблизительно.
– Десять пациентов – из какого числа?
– На сегодняшний день у нас сто семь детей.
– Значит, вы перевели очень небольшую часть, – сказал Охс.
Карла начинала злиться. Охс был явно на стороне Вилриха! Почему отец это терпит?
Пастор Охс спросил:
– А это были дети, страдающие одним расстройством или разными?
– Разными, – сказал Вилрих, открывая лежащую на столе папку. – Идиотия, синдром Дауна, микроцефалия, гидроцефалия, паралич, деформация конечностей, головы и позвоночника.
– Вам было дано предписание послать в Акельберг детей с этими расстройствами.
Это было первое упоминание об Акельберге и первое предположение, что Вилрих получил предписание от руководства. Может быть, пастор Охс был более искусным дознавателем, чем казался.
Вилрих открыл рот, чтобы что-то сказать, но пастор Охс опередил его новым вопросом:
– А они должны были получать одинаковое лечение?
Вилрих улыбнулся.
– И снова, меня об этом не ставили в известность, поэтому я ничего не могу вам сказать.
– Вы просто исполнили…
– Полученное предписание, да.
– Вы благоразумный человек, – улыбнулся пастор Охс. – Вы осмотрительны в выборе слов. А дети были разного возраста?
– Сначала программа ограничивалась детьми до трех лет, но потом – да, ее распространили на все возрастные группы.
Карла отметила упоминание «программы». Раньше существование программы не признавали. Она начала понимать, что пастор Охс умнее, чем мог показаться на первый взгляд.
Следующую фразу пастор Охс произнес, словно подтверждая сказанное раньше:
– И в программу включили всех неполноценных еврейских детей, независимо от того, какая инвалидность у них.
Наступила тишина. Вилрих был шокирован. Откуда пастор Охс узнал о еврейских детях, удивилась Карла. А может быть, и не знал, а сказал наугад.
Помолчав, пастор Охс добавил:
– Следовало сказать, еврейских детей и детей от смешанных браков.
Вилрих не ответил, но едва заметно кивнул.
– Сейчас такое время, такая эпоха, – продолжал пастор Охс, – что редко когда еврейским детям отдается предпочтение, не так ли?
Вилрих смотрел в сторону.
Пастор встал, и, когда снова заговорил, в его голосе звучал гнев.
– Вы сейчас мне сказали, что отослали в спецбольницу десять детей, страдающих от разных заболеваний, при которых просто не могло помочь одно и то же лечение. И никто из них не вернулся. И что в первую очередь отсылали евреев. Что, вы думали, с ними будет? Именем Господа Бога, что вы обо всем этом думали?
У Вилриха был такой вид, словно он готов был заплакать.
– Вы, конечно, можете мне не отвечать, – сказал Охс, уже тише. – Но настанет день, когда вас снова спросят об этом. Спросит тот, кто выше вашего руководства и на самом деле выше всех властей в мире.
Он вытянул вперед руку, обвиняющим жестом указывая на Вилриха.
– И в этот день, сын мой, тебе придется ответить!
С этими словами он повернулся и вышел из комнаты.
Карла и Вальтер последовали за ним.
V
Инспектор Томас Маке улыбнулся. Иногда враги государства сами выполняли его работу. Вместо того чтобы делать свое дело тайком и прятаться там, где отыскать их будет нелегко, они являлись к нему сами и великодушно предоставляли неопровержимые доказательства своих преступлений. Они вели себя точно рыба, которая безо всякой наживки и крючка выпрыгивает из реки прямо в садок рыбака и просит, чтобы ее зажарили.
Такой рыбой был и пастор Охс.
Маке перечитал его письмо. Оно было адресовано министру юстиции, Францу Гюртнеру.
«Уважаемый господин министр!
Правда ли то, что правительство убивает детей-инвалидов? Я спрашиваю вас об этом прямо, потому что мне нужен честный ответ».
Какой дурак! Если ответ – «нет», то это преступная клевета, а если «да» – то Охс виновен в проникновении в государственную тайну. Неужели он сам этого не понимает?
«Когда стало невозможным дольше игнорировать слухи, которые ходят среди моих прихожан, я посетил Ванзейский детский дом и говорил с его директором, профессором Вилрихом. Его ответы были столь неутешительными, что я убедился: происходит что-то ужасное, предположительно – преступление и бесспорно – грех».
И он еще смеет писать о преступлении! Неужели ему не приходит в голову, что обвинять правительственных агентов в незаконных действиях – само по себе незаконное действие? Он что, воображает, что все еще живет при дегенеративной либеральной демократии?
Маке был в курсе того, о чем писал Охс. Программа называлась «Акция Т4», поскольку ее адрес был Тиргартенштрассе, 4. Официально учреждение называлось «Благотворительный фонд лечения и призрения», несмотря на то что находилось в подчинении личной канцелярии фюрера. Занималось оно безболезненным умерщвлением неполноценных людей, которые не могли жить без дорогостоящей медицинской помощи. За последние два года они отлично поработали, уничтожив десятки тысяч бесполезных людей.
Проблема заключалась в том, что общественное мнение Германии было еще недостаточно благоразумным, чтобы понимать необходимость этих смертей, поэтому программу пока приходилось держать в тайне.
Маке входил в число посвященных. Он получил повышение и стал инспектором, и наконец его приняли в элитарные военизированные охранные войска нацистской партии, СС. Его коротко проинформировали об «Акции Т4», когда передавали дело Охса. Он чувствовал гордость: теперь он был совсем свой.
К несчастью, люди были так неосторожны, и существовала опасность, что тайна «Акции Т4» будет раскрыта.
Устранить утечку было делом Маке.
Предварительное расследование быстро показало, что заставить молчать требовалось троих: пастора Охса, Вальтера фон Ульриха и Вернера Франка.
Франк был старшим сыном производителя радио, значительного человека, с давних пор поддерживавшего нацистов. Сам предприниматель, Людвиг Франк, сначала начал яростно требовать информацию об обстоятельствах смерти своего неполноценного младшего сына, но быстро замолчал, едва ему пригрозили закрыть его фабрики. А вот молодой Вернер, офицер министерства авиации, быстро поднимающийся по карьерной лестнице, упорно продолжал задавать неудобные вопросы, пытаясь задействовать и своего влиятельного босса, генерала Дорна.
Министерство авиации располагалось в доме, о котором говорили, что это самое большое в Европе министерское здание. Оно занимало целый квартал на Вильгельмштрассе, совсем рядом с центральным зданием гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, нужно было лишь повернуть за угол. Маке пошел туда пешком.
В своей форме СС он мог не обращать внимания на охрану. Подойдя к стойке регистрации, он рявкнул:
– Немедленно проводите меня к лейтенанту Вернеру Франку!
Вместе с вахтером он поднялся на лифте и прошел по коридору до открытой двери в маленький кабинет. Молодой человек, сидевший за столом, не сразу поднял голову от лежащих перед ним документов. Глядя на него, Маке решил, что ему года двадцать два. Почему он не на фронте, не бомбит Англию? Наверняка отец воспользовался своими связями, возмущенно подумал Маке. Весь вид Вернера говорил о привилегированном положении: хорошо пошитая форма, золотые кольца, явно не по-военному чрезмерно длинные волосы. Маке уже его презирал.
Вернер дописал карандашом запись, потом поднял голову. Когда он увидел форму СС, приветливое выражение тут же исчезло с его лица, и Маке с интересом заметил промелькнувший страх. Мальчишка тут же попытался спрятать его с помощью любезного обхождения, почтительно поднявшись и здороваясь с улыбкой, но Маке не обманешь.
– Добрый день, господин инспектор, – сказал Вернер. – Садитесь, пожалуйста.
– Хайль Гитлер, – сказал Маке.
– Хайль Гитлер. Чем я могу вам помочь?
– Сядь и заткнись, глупый мальчишка, – процедил Маке.
– Ради всего святого, – сказал Вернер, стараясь не показать страха. – Что я сделал, чтобы вызвать такой гнев?
– Не смей задавать мне вопросы. Говори, когда к тебе обращаются.
– Как пожелаете.
– С этого момента ты прекратишь расспрашивать о своем брате Акселе.
Маке был удивлен, увидев на лице Вернера промелькнувшее облегчение. Это было странно. Неужели он боялся чего-то другого, страшнее, чем просто приказ не расспрашивать о брате? Может быть, он вовлечен в другую вредительскую деятельность?
Вряд ли, решил Маке, поразмыслив об этом. Скорее всего, Вернер обрадовался, что его не арестуют и не заберут в подвалы на Принц-Альбрехт-штрассе.
Однако Вернер был не окончательно запуган. У него хватило смелости сказать:
– А почему мне нельзя спросить, как умер мой брат?
– Я тебе сказал не задавать мне вопросов. Чтоб ты знал, с тобой обходятся так мягко лишь потому, что твой отец – большой друг партии. Если бы не это, сейчас ты был бы в моем кабинете. – Эта угроза была понятна каждому.
– Я благодарен вам за ваше снисхождение, – сказал Вернер, пытаясь сохранить хоть каплю достоинства. – Но я хочу знать, кто убил моего брата и почему.
– Ничего нового ты не узнаешь, что бы ты ни делал. Но все дальнейшие расспросы будут рассматриваться как государственная измена.
– Вряд ли мне понадобились бы дальнейшие расспросы – теперь, после вашего визита. Сейчас я понимаю, что оправдались мои худшие предположения.
– Я требую, чтобы ты немедленно прекратил свою подрывную деятельность.
Вернер с вызовом взглянул на Маке, но ничего не ответил.
– В противном случае, – сказал Маке, – генерал Дорн будет проинформирован, что твоя лояльность находится под вопросом. – Что это значило – сомневаться Вернеру не приходилось. Он бы потерял свое уютное место и отправился бы в казармы на аэродром на севере Франции.
Теперь Вернер смотрел уже не так дерзко, он явно задумался.
Маке встал. Он уже провел здесь достаточно времени.
– По-видимому, генерал Дорн считает тебя умным и знающим помощником, – сказал он. – Будешь правильно себя вести – сможешь продолжать работать в этом качестве. – И вышел из комнаты.
Маке чувствовал тревогу и неудовлетворенность. Он не был уверен, что ему удалось сломить дух Вернера, и чувствовал глубинное сопротивление, оставшееся незыблемым.
Он обратился мыслями к пастору Охсу. К нему потребуется другой подход. Маке вернулся в управление гестапо и собрал небольшую команду: Райнхольд Вагнер, Клаус Рихтер и Гюнтер Шнайдер. Они взяли черный «мерседес 260-D», это была любимая марка гестапо, незаметный, потому что в Берлине было много машин такси той же модели и цвета. В прежнее время в гестапо поощрялось быть более заметными, чтобы люди видели, как жестоко они расправляются с оппозицией; но с запугиванием народа Германии давно было покончено, и в открытом насилии уже не было необходимости. Сегодня гестапо действовало скрытно, всегда под маской законности.
Они поехали к дому Охса, стоявшему рядом с большой протестантской церковью в Митте, центральном районе. Как Вернер мог думать, что находится под защитой отца, так Охс, возможно, думал, что его защитит церковь. Сейчас он узнает, что это не так.
Маке позвонил в колокольчик. В прежние времена они бы вышибли дверь – просто чтобы произвести впечатление.
Дверь открыла служанка, и Маке вошел в просторную, хорошо освещенную прихожую с полированными половицами и мягкими коврами. Остальные трое вошли за ним.
– Где твой хозяин? – доброжелательно обратился к служанке Маке.
Он не угрожал ей, но она все равно испугалась.
– В своем кабинете, – ответила она, показав на нужную дверь.
– Соберите всех женщин и детей в соседней комнате, – сказал Маке Вагнеру.
Дверь кабинета открылась, и в прихожую выглянул, нахмурившись, пастор Охс:
– Что, хотел бы я знать, здесь происходит? – сказал он возмущенно.
Маке направился прямо к нему, заставив отступить назад и впустить Маке. Кабинет был маленький, хорошо обставленный – стол с кожаным верхом, полки богословских книг.
– Закройте дверь, – сказал Маке.
Пастор Охс неохотно повиновался, но потом сказал:
– Я полагаю, у вас есть достаточно приемлемое оправдание этому вторжению.
– Сядьте и заткнитесь, – сказал Маке.
Пастор Охс был ошеломлен. Наверное, ему в последний раз приказывали заткнуться, еще когда он был мальчишкой. Обычно служителей церкви не оскорбляли даже полицейские. Но нацисты игнорировали эти досадные условности.
– Это возмутительно! – выдавил наконец Охс. И сел.
Где-то в доме зазвенел протестующий женский голос: видимо, жена. Услышав это, Охс побледнел и поднялся со стула. Маке толкнул его назад:
– Сиди на месте!
Охс был плотного сложения и выше, чем Маке, но протестовать не стал.
Маке обожал наблюдать, как эти напыщенные типы сникают от страха.
– Кто вы? – спросил пастор Охс.
Маке им никогда не отвечал. Они, конечно, догадывались, но, когда не знали наверняка, было страшнее. Если бы потом, что маловероятно, кто-нибудь начал задавать вопросы, вся команда поклялась бы, что они первым делом представились как офицеры полиции и показали свои жетоны.
Он вышел. Его сотрудники согнали в гостиную несколько детишек. Маке велел Райнхольду Вагнеру отправляться в кабинет и сторожить там Охса. Потом вслед за детьми он вошел в другую комнату.
Там были занавески в цветочек, семейные фотографии на камине и удобные кресла, обитые клетчатой тканью. Хороший дом, хорошая семья. Ну почему они не могли сохранять лояльность рейху и заниматься лишь своими делами?
Служанка, прикрывая рот ладонью – словно чтобы удержаться от крика, – стояла у окна. Четверо детей столпились вокруг жены Охса – некрасивой полногрудой женщины за тридцать. Пятого ребенка она держала на руках – девочку лет двух, со светлыми кудрями.
Маке погладил девочку по голове.
– Как зовут эту? – сказал он.
Фрау Охс пришла в ужас.
– Лизелотта, – прошептала она. – Что вам от нас нужно?
– Лизелотта, малышка, иди к дяде Томасу, – сказал Маке, протягивая руки.
– Нет! – вскричала фрау Охс. Она прижала к себе ребенка и шарахнулась в сторону.
Лизелотта громко заплакала.
Маке кивнул Карлу Рихтеру.
Рихтер схватил фрау Охс сзади, заламывая ей руки назад, вынуждая выпустить ребенка. Но прежде чем Лизелотта упала, Маке ее подхватил. Дитя билось, как пойманная рыба, но он лишь крепче стиснул ее, как держал бы кошку. Она заревела сильнее.
На Маке бросился мальчишка лет двенадцати, безуспешно колотя его маленькими кулачками. Пора его учить уважать власть, решил Маке. Он взял Лизелотту левой рукой, а правой схватил мальчишку за рубашку и швырнул через комнату – так, чтобы тот приземлился в мягкое кресло. Мальчишка заорал от страха, завизжала и фрау Охс. Кресло опрокинулось, и мальчишка покатился по полу. Он не очень ушибся, но начал плакать.
Маке вынес Лизелотту в прихожую. Она, оставшись без матери, визжала изо всех сил. Он поставил ее на пол. Она бросилась к двери в гостиную и стала биться в нее, вереща от ужаса. Маке заметил, что поворачивать дверную ручку она еще не научилась.
Оставив ребенка в прихожей, Маке снова вошел в кабинет. Вагнер был у двери – охранял. Охс стоял посреди комнаты, белый от страха.
– Что вы делаете с моими детьми? – произнес он. – Почему кричит Лизелотта?
– Вы напишете письмо, – сказал Маке.
– Да, да, что угодно! – сказал Охс, бросаясь к столу с кожаной столешницей.
– Не сейчас, позже.
– Хорошо.
Маке наслаждался. В отличие от Вернера, Охс был полностью уничтожен.
– Письмо министру юстиции, – продолжал он.
– Так вот из-за чего все это.
– Вы напишете, что теперь вы понимаете: в ваших голословных заявлениях, сделанных в первом письме, не было ни слова правды, что вас ввели в заблуждение тайные коммунисты. Вы извинитесь перед министром за беспокойство, причиненное вашими неосмотрительными действиями, и заверите его, что никогда больше ни с кем не заговорите об этом деле.
– Да, да, обязательно. Что там делают с моей женой?
– Ничего. Она кричит от страха перед тем, что с ней будет, если вы не напишете это письмо.
– Я хочу ее видеть.
– Если вы будете меня раздражать своими дурацкими требованиями, ей будет хуже.
– Конечно! Я был не прав. Приношу свои извинения.
Как слабы те, кто противостоит нацистам.
– Письмо напишете сегодня вечером. Утром отправьте.
– Хорошо. Следует ли мне послать вам копию?
– Идиот. Оно все равно попадет ко мне. Неужели вы думаете, что министр сам читает вашу бредовую писанину?
– Нет, нет, конечно, нет, я понимаю.
Маке направился к двери.
– И держитесь подальше от таких, как Вальтер фон Ульрих.
– Да-да, обещаю.
Маке вышел, сделав Вагнеру знак следовать за ним. Лизелотта сидела на полу, заходясь криком. Маке открыл дверь гостиной и позвал Рихтера и Шнайдера.
Они вышли из дома.
– Порой в насилии нет никакой необходимости, – задумчиво сказал Маке, когда они садились в машину.
За руль сел Вагнер, и Маке дал ему адрес дома фон Ульриха.
– Но с другой стороны, – добавил он, – иногда это самый простой путь.
Фон Ульрих жил недалеко от церкви. У него был большой старый дом, который – это было очевидно – он не мог себе позволить содержать. Краска облетала, перила были ржавые, разбитое окно заделано картоном. Нельзя сказать, что это было необычно: в военное время режим строгой экономии означал, что за состоянием многих домов не следили.
Дверь открыла служанка. Маке подумал, что это, должно быть, та самая женщина, с чьего неполноценного ребенка все и началось, но не дал себе труда спрашивать. Какой смысл арестовывать девчонок.
Из боковой комнаты в прихожую вышел Вальтер фон Ульрих.
Маке его помнил. Это был двоюродный брат Роберта фон Ульриха, у которого восемь лет назад Маке с братом купили ресторан. В те дни он был гордым и надменным. Теперь на нем был поношенный костюм, но вел он себя по-прежнему нагло.
– Что вам нужно? – произнес он, пытаясь говорить так, словно еще имел право требовать объяснений.
Здесь Маке не собирался терять время.
– В наручники, – сказал он. Вагнер с наручниками шагнул вперед.
Появилась высокая красивая женщина. Она загородила собой фон Ульриха.
– Отвечайте, кто вы и что вам нужно! – потребовала она. Было очевидно, что это жена. У нее был легкий иностранный акцент. Ничего удивительного.
Вагнер ударил ее по лицу, сильно, и она пошатнулась.
– Ко мне спиной, руки вместе, – сказал Вагнер фон Ульриху. – Или я ей выбью зубы и в глотку затолкаю.
Фон Ульрих повиновался.
По ступенькам слетела молодая симпатичная девушка в форме медсестры.
– Отец! – воскликнула она. – Что происходит?
Интересно, подумал Маке, сколько еще людей в доме. Он почувствовал легкую тревогу. Обычная семья не могла противостоять подготовленным офицерам полиции, но, если тут будет толпа, они могут создать такую неразбериху, что фон Ульрих может и ускользнуть.
Однако тот и сам не хотел оказывать сопротивления.
– Не перечь им! – властно сказал он дочери. – Назад!
Медсестра в ужасе отпрянула и послушно замерла.
– В машину его, – сказал Маке.
Вагнер вывел фон Ульриха из дверей.
Жена зарыдала.
– Куда вы его везете? – спросила медсестра.
Маке подошел к двери. Он оглянулся на трех женщин: служанку, жену и дочь.
– И все эти беды, – сказал он, – ради одного восьмилетнего кретина. Мне этого никогда не понять.
Он вышел и сел в машину.
До Принц-Альбрехт-штрассе было совсем близко. Вагнер поставил автомобиль с тыльной стороны управления гестапо, рядом с дюжиной других таких же черных машин. Все вышли.
Фон Ульриха втащили через заднюю дверь, повели вниз по лестнице в подвал и бросили в комнату с белыми кафельными стенами.
Маке открыл шкаф и вынул три длинные, тяжелые дубинки, напоминающие американские бейсбольные биты. Он раздал их своим помощникам.
– Отделайте так, чтоб своих не узнал, – сказал он и ушел, предоставив им заниматься своим делом.
VI
Капитан Владимир Пешков, начальник берлинского отдела разведки Красной Армии, встречался с Вернером Франком на кладбище инвалидов, у судоходного канала Берлин – Шпандау.
Место было хорошее. Внимательно оглядев кладбище, Володя смог убедиться, что никто не вошел за ним или Вернером. Кроме них на кладбище была еще только одна старуха, да и та уже уходила.
Они встречались у могилы генерала фон Шарнхорста – с большим пьедесталом, на котором был дремлющий лев, сделанный из переплавленных вражеских пушек. Стоял солнечный весенний день, и два молодых шпиона сняли пиджаки, прогуливаясь среди могил немецких героев.
После того как почти два года назад был подписан пакт Гитлера – Сталина, в Германии продолжала действовать советская разведка, продолжалось и наблюдение за персоналом советского посольства. Все знали, что договор заключен временно, но вот насколько это временно – никто не знал. Поэтому за Володей по-прежнему повсюду ходили агенты контрразведки.
Они, должно быть, уже понимали, когда он идет по делам разведки, думал он: тогда он избавлялся от «хвоста». Если же он просто выходил купить себе франкфуртер на обед, то позволял им идти следом. Интересно, думал он, хватает ли им ума понять это.
– Ты в последнее время видел Лили Маркграф? – спросил Вернер.
Это была девушка, с которой и тот, и другой в свое время встречались. Теперь Володя с ней работал, и она научилась зашифровывать и расшифровывать письма шифром разведки Красной Армии. Конечно, этого Володя Вернеру не говорил.
– Да нет, какое-то время не видел, – солгал он. – А ты?
Вернер покачал головой.
– Мое сердце отдано другой, – сказал он смущенно. Может быть, ему было неловко противоречить своей репутации сердцееда. – Однако зачем ты хотел со мной встретиться?
– Мы получили ужасную информацию, – сказал Володя. – Эта новость изменит ход истории – если это правда.
Вернер бросил на него недоверчивый взгляд.
– Один источник сообщил нам, – продолжал Володя, – что в июне Германия нападет на Советский Союз. – Он содрогнулся, произнося эти слова. Огромная удача разведки РККА – и ужасная угроза для СССР.
Вернер откинул прядь со лба жестом, от которого наверняка сердца многих девчонок бились быстрее.
– А источник надежный? – спросил он.
Это был журналист из Токио, пользующийся доверием немецкого посла в Японии, тайный коммунист. Все, что он сообщал раньше, оказывалось правдой. Но этого Володя рассказать Вернеру не мог.
– Надежный, – сказал он.
– Значит, ты в это веришь?
Володя заколебался. В том-то и было дело. Сталин в это не поверил. Он посчитал это дезинформацией союзников с целью посеять подозрения между ним и Гитлером. Недоверие Сталина привело Володино начальство в отчаяние, омрачив ликование от этой блистательной удачи.
– Мы ищем подтверждение, – сказал он.
Вернер взглянул на кладбищенские деревья, начинавшие одеваться листвой.
– Господи, хоть бы это была правда! – сказал он с внезапной яростью. – Тогда-то и придет конец этим проклятым нацистам.
– Да, – сказал Володя. – Если Красная Армия будет готова.
– А вы что, не готовы? – удивленно спросил Вернер.
И снова Володя не мог сказать Вернеру всей правды. Сталин был уверен, что Германия не нападет, пока не сдастся Британия, чтобы не воевать на два фронта. Пока Британия продолжает сопротивление, Советский Союз в безопасности, думал он. Сейчас Красная Армия была совершенно не подготовлена к нападению Германии.
– Мы будем готовы, – сказал Володя, – если ты сможешь получить подтверждение плана нападения.
На миг он невольно почувствовал упоение от собственной значительности: ключевой фигурой станет его информатор!
– К сожалению, я не смогу тебе помочь, – сказал Вернер.
– Почему? – нахмурился Володя.
– Я не смогу получить ни подтверждение, ни, напротив, опровержение этой информации, да и никакой другой. Я вот-вот лишусь своей работы в министерстве авиации, и меня отправят во Францию… или если твои сведения верны, то на границу с Советским Союзом.
Володя пришел в отчаяние. Вернер был его лучшим осведомителем. Именно благодаря данным Вернера Володя получил звание капитана. У него перехватило дыхание. Сделав над собой усилие, он сказал:
– Но что же случилось?
– У меня умер брат в больнице для инвалидов, и то же самое произошло с крестником моей девушки, а потом оказалось, что мы задаем слишком много вопросов.
– Но почему тебя должны за это уволить?
– Нацисты убивают неполноценных, но это тайная программа.
Володя на миг отвлекся от своей проблемы.
– Что? Просто убивают?
– Похоже на то. Подробностей мы еще не знаем. Но если бы им было нечего скрывать, меня – да и других – не стали бы наказывать за расспросы.
– А сколько было твоему брату?
– Пятнадцать.
– Господи! Совсем ребенок!
– Им это с рук не сойдет. Я не заткнусь.
Они остановились перед могилой воздушного асса Манфреда фон Рихтгофена – это была огромная плита, шесть футов в высоту и в два раза больше – в ширину. На нем было выгравировано элегантными заглавными буквами одно-единственное слово – «РИХТГОФЕН». Володе всегда казалась трогательной эта простота.
Он попытался восстановить самообладание. В конце концов, в Советском Союзе работники органов тоже убивали людей, особенно если подозревали в нелояльности. Глава НКВД Лаврентий Берия был садистом, по слухам, его любимой забавой было приказать своим подчиненным поймать прямо на улице парочку симпатичных девчонок и насиловать их в качестве вечернего развлечения. Правда, от мысли, что коммунисты могли быть такими же бесчеловечными, как и нацисты, легче не становилось. Он напомнил себе, что когда-нибудь страна избавится от Берии и ему подобных и начнется настоящее строительство коммунизма. Пока же самым главным было – разбить нацистов.
Они подошли к парапету, ограждающему канал, и остановились, глядя, как по воде медленно движется баржа, исторгая черный маслянистый дым. Володя взволнованно раздумывал над признанием Вернера.
– А что будет, если ты прекратишь свое расследование причин смерти детей-инвалидов? – спросил он.
– Я потеряю свою девушку, – ответил Вернер. – Она возмущена всем этим не меньше меня.
Володю поразила ужасная мысль, что Вернер может рассказать о нем своей девушке.
– Ей ни в коем случае нельзя говорить правду, почему ты передумал! – твердо сказал он. Вернер потрясенно взглянул на него, но спорить не стал.
Володя понял, что, заставляя Вернера отказаться от расследования, он помогает нацистам утаивать их преступления. Он отбросил эту неприятную мысль.
– Но тебе позволят по-прежнему работать у генерала Дорна, если ты пообещаешь больше не говорить об этом деле?
– Да. Это именно то, что им нужно. Но я не позволю убийцам моего брата жить как ни в чем не бывало. Пусть шлют меня на передовую, но я все равно не буду молчать.
– Как ты думаешь, что с тобой будет, когда они поймут, что ты не сдашься?
– Бросят меня в какой-нибудь лагерь.
– Ну и какой в этом смысл?
– Я просто не могу с этим мириться.
Володе было нужно вернуть Вернера в строй, но пока ему не удавалось обратить того к здравому смыслу. У Вернера на все был ответ. Он был умный парень. Именно это и делало его таким ценным информатором.
– А как же остальные? – сказал Володя.
– Что остальные?
– Есть еще тысячи инвалидов, детей и взрослых. Нацисты убьют их всех?
– Наверное.
– Тебе их ни за что не остановить, если ты будешь в лагере.
Впервые Вернер не нашел что ответить.
Володя отвернулся от воды и оглядел кладбище. У маленькой могилки опустился на колени молодой человек в костюме. «Хвост»? Володя присмотрелся. Тот содрогался от рыданий. Его горе казалось искренним; агенты немецкой контрразведки были неважными актерами.
– Посмотри на него, – сказал Володя Вернеру.
– Ну?
– Он скорбит. Как и ты.
– И что?
– Просто смотри.
Минуту спустя человек встал, промокнул лицо платком и пошел.
– Сейчас ему легче, – сказал Володя. – Для того и нужно это переживание. Ничего не меняется, но чувствуешь себя лучше.
– Ты думаешь, я веду это расследование, просто чтобы лучше себя чувствовать?
Володя повернулся к нему и посмотрел прямо в глаза.
– Я тебя не осуждаю, – сказал он. – Ты хочешь узнать правду и кричать о ней в полный голос. Но подумай об этом здраво. Единственный способ это прекратить – уничтожить режим. А режим может погибнуть только в одном случае: если его уничтожит Красная Армия.
– Может быть.
Вернер сдавался, понял Володя с надеждой.
– Может быть? – переспросил он. – А кто еще остается? Англичане – на коленях и лишь отчаянно пытаются противостоять люфтваффе. Американцам европейские дела не интересны. Все остальные поддерживают фашизм… – Он положил руки Вернеру на плечи. – Друг мой, Красная Армия – твоя единственная надежда. Если мы не победим, нацисты будут продолжать убивать неполноценных детей – как и евреев, и коммунистов, и гомосексуалистов – еще тысячу залитых кровью лет.
– Черт… – сказал Вернер. – Ты прав.
