Королева в изгнании

Констанция де Отвиль дрожала с головы до ног, хоть и придвинулась так близко к очагу, как только можно было, не опалив при этом юбок. Всего через месяц должна была наступить уже четвертая годовщина ее свадьбы, но она так и не привыкла к немецким зимам. Нечасто Констанция позволяла себе вспоминать родную Сицилию – к чему сыпать соль на не зажившие еще раны? Но в такие вечера, когда мокрый снег и жестокие ледяные ветра промораживали до самых костей, ей не удавалось унять тоску по пальмам, оливковым рощам и сбрызнутому солнцем теплу Палермо, по королевским дворцам, которые окружали город, словно ожерелье из сверкающих жемчужин, блистая мраморными полами, яркими мозаиками, каскадами фонтанов, пышностью садов и зеркальной гладью серебряных бассейнов.

– Моя госпожа? – Одна из женщин протянула ей кубок горячего глинтвейна, и Констанция с улыбкой приняла его. Но непокорные мысли так и норовили ускользнуть в прошлое, перед глазами все вставали картины роскошных рождественских пиров при дворе ее племянника Вильгельма и Джоанны, его юной королевы-англичанки. Королевские браки, конечно, заключались не по любви, а в соответствии с государственными интересами, но при известном везении супруги могли проникнуться друг к другу неподдельным уважением и теплотой. Брак Вильгельма и Джоанны казался Констанции счастливым, и когда ее выдали за Генриха фон Гогенштауфена, короля Германии и наследника Священной Римской империи, она надеялась обрести в этом союзе радость. Пусть в свой двадцать один год он уже заработал репутацию жестокого и непоколебимого правителя, но при этом был известен как поэт, свободно говорил на нескольких языках, и она очень старалась убедить себя, что у него доброе сердце, которое он обнажает лишь в кругу семьи. Вместо этого она увидела человека столь же холодного и неприступного, как земли, которыми он правил, начисто лишенного страсти, щедрости и жизнерадостности, которые делали Сицилию истинным раем на земле.

Разделавшись с вином, Констанция неохотно отвернулась от огня.

– Я готова ко сну, – сказала она. Когда ее платье расшнуровали и холодный воздух спальни коснулся обнаженной кожи, по спине снова пробежала дрожь. Оставшись в сорочке и накинутом на плечи халате, она села на скамеечку, а женщины сняли с ее головы покрывало и вуаль и распустили волосы. Воспетые не одним трубадуром волны бледного золота, залитого лунным светом, доходили ей до пояса. Когда-то она гордилась ими, гордилась фамильной отвильской красотой и белизной. Но теперь из ручного зеркальца слоновой кости на нее глядело встревоженное лицо женщины чересчур исхудавшей и усталой, лицо незнакомки, на котором можно было разглядеть каждую из ее тридцати пяти зим.

Расчесав ей волосы, одна из женщин принялась заплетать их на ночь в косу. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату стремительно вошел муж Констанции. Ее дамы тут же почтительно присели в реверансе, а Констанция поспешно поднялась. Она не ожидала его, ведь муж уже побывал в ее покоях всего два дня тому назад, исполнив то, что он называл «супружеским долгом» – то была одна из его редких острот, потому как если Генрих и обладал чувством юмора, то до сих пор ничем его не обнаружил. Поначалу, когда они только поженились, ее трогало, что он всегда сам приходит к ней, а не призывает ее к себе в спальню, – это казалось ей проявлением неожиданной чувствительности. Но сейчас она уже не обманывалась. Если они возлежали в ее постели, он волен был вернуться в свои покои – как всегда и делал. Утра, когда они просыпались вместе, можно было сосчитать по пальцам одной руки.

Генрих даже не взглянул на ее дам.

– Оставьте нас, – сказал он, и они поспешили повиноваться, да так торопливо, что их уход напоминал бегство.

– Мой господин, супруг мой, – мягко произнесла Констанция, когда за последней из ее прислужниц закрылась дверь. В его лице невозможно было прочитать ничего – он давным-давно освоил королевское искусство прятать сокровенные мысли за бесстрастной придворной маской. И все же, вглядевшись внимательнее, она уловила крохотные приметы приподнятого настроения: едва заметный изгиб уголков губ, слабый румянец на обычно бледных щеках. Глаза его были самого странного цвета, какой ей только доводилось видеть – серые и прозрачные, словно ледяное зимнее небо, – но сейчас они, казалось, отражали свет свечей и блестели с необычайной яркостью.

– Прибыли вести из Сицилии. Их король мертв.

Констанция уставилась на него, вдруг усомнившись в своем знании немецкого языка. Не может же быть, чтобы она расслышала его слова верно?

– Вильгельм? – прошептала она хриплым от неверия голосом.

Генрих приподнял бровь.

– Разве у Сицилии есть какой-то другой король, о котором мне не известно? Естественно, я имел в виду Вильгельма.

– Что… что случилось? Как?..

Он небрежно пожал плечами:

– Должно быть, какой-нибудь мерзкий сицилийский мор. Господу известно, что лихорадок, заразы и прочих напастей, гуляющих по этому острову, хватило бы, чтобы выкосить половину христианского мира. Я знаю только, что он умер в ноябре, через неделю после Мартынова дня, так что его корона теперь наша – только руку протянуть.

Колени грозили вот-вот подогнуться, и Констанция, покачнувшись, шагнула к кровати. Как же так вышло, что Вильгельм умер? Между ними был всего год разницы; они больше походили на брата и сестру, чем на племянника и тетку. Они провели вместе идиллическое детство, а позже она взяла под свое крыло его маленькую невесту, тоскующую по дому одиннадцатилетку, которой еще слишком рано было становиться женой. Теперь Джоанна в двадцать четыре года оказалась вдовой. Что же с ней будет? Что будет с Сицилией без Вильгельма?

Осознав, что Генрих еще здесь, она подняла глаза. Он стоял рядом с кроватью, глядя на жену сверху вниз. Констанция сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и поднялась на ноги; для женщины она была довольно высокой, одного роста с Генрихом, и то, что она может смотреть ему прямо в глаза, придавало ей уверенности. Вид у супруга был не слишком царственный: жидкие светлые волосы, редкая борода, хилое телосложение; в момент гнева Констанция как-то решила, что он напоминает ей гриб, который никогда не видал дневного света. Невозможно было менее походить на императора Фридриха Барбароссу – его огромного, харизматичного, крепкого отца, который расхаживал по дворцу, подобный колоссу. И все же именно Генрих, а не Фридрих, внушал своим подданным страх; эти ледяные глаза умели пронзать людей не хуже острого клинка. Его сверлящего взгляда боялась даже Констанция, хоть и сдвинула бы с места небо и землю, лишь бы он об этом не узнал.

– Вы же понимаете, что это значит, Констанция? Королева Вильгельма бесплодна, и это делает вас единственной законной наследницей сицилийского престола. А вы сидите тут с таким видом, будто я принес весть о каком-то несчастье.

Констанция поморщилась, ибо знала: именно это слово тайком шепчут люди и о ней самой. К чести Генриха, он никогда не называл ее бесплодной – по крайней мере пока. Но наверняка думал так, ведь они были женаты уже почти четыре года, а она до сих пор не понесла. Важнейшая обязанность ее как королевы по-прежнему оставалась неисполненной. Иногда ей было любопытно, что Генрих думает о жене, которую ему нашел отец, – чужеземке одиннадцатью годами старше его. Быть может, он согласился на этот брак столь же неохотно, как она сама? Или готов был рискнуть, надеясь, что при всех своих недостатках жена в один прекрасный день принесет ему корону Сицилии – самого богатого государства во всем христианском мире?

– Джоанна не бесплодна, – натянуто сказала Констанция. – Она родила сына.

– И тот умер. А больше у нее детей не было. Почему, как вы думаете, Вильгельм заставил своих подданных поклясться, что они признают ваше право на корону, если он умрет, не оставив законного наследника? Он хотел обеспечить преемственность рода.

Но Констанция понимала: Вильгельм ничуть не сомневался, что однажды у них с Джоанной будет еще один ребенок; они были молоды, а он от рождения видел жизнь в радужном свете. Именно из-за этой уверенности он остался равнодушным к протестам, которые вызвал ее брак. Не все ли равно, коли его подданные ужасаются одной лишь мысли, что ими будет править немец? Ведь этого никогда не случится! Но вот он погиб в тридцать шесть лет, и перспектива, которой страшился его народ, вдруг приняла реальные очертания.

– Все может оказаться не так просто, как вы думаете, Генрих, – сказала она, с осторожностью подбирая слова. – Наш брак приняли очень плохо. Сицилийцы не обрадуются королю-немцу.

Но он, выказав такое же равнодушие к пожеланиям сицилийцев, как в свое время Вильгельм, хладнокровно ответил:

– У них нет выбора.

– Я в этом не уверена. Они вполне могут обратиться к Танкреду, двоюродному брату Вильгельма. – Она собиралась уточнить, кто такой этот Танкред, но в этом не было необходимости. Генрих никогда не забывал ничего, что касалось его интересов.

– К графу Лечче? Да ведь он бастард!

Она открыла было рот, потом снова закрыла. Не стоило доказывать Генриху, что сицилийцы предпочтут ему даже незаконнорожденного. И все же она знала, что это правда. Они скорее поклонятся ее племяннику-ублюдку, чем смирятся с мужем-немцем.

Генрих посмотрел на нее с задумчивым видом.

– Вы ведь хотите заполучить корону, Констанция? – спросил он наконец. В ней вспыхнуло негодование: ему даже не пришло в голову, что она может оплакивать Вильгельма, последнего родного ей человека; она молча кивнула. Но его, похоже, удовлетворил этот безмолвный ответ. – Я прикажу вашим женщинам вернуться, – сказал он. – Спите крепко, ибо скоро в вашей коллекции будет одной короной больше.

Как только дверь закрылась, Констанция упала на постель, а через пару секунд скинула обувь и зарылась под одеяло. Ее снова била дрожь. Не тратя понапрасну драгоценных мгновений одиночества, выпадавших ей столь редко, она закрыла глаза и, пока не вернулись прислуживающие дамы, вознесла молитву за бессмертную душу Вильгельма. Она решила, что наутро прикажет отслужить по нему мессу, и это ее немного утешило. Заодно помолится и за Джоанну, для которой настали тяжкие времена. Потом Констанция приподнялась на пуховых подушках и попыталась распутать клубок противоречивых чувств, которые всколыхнула в ней безвременная кончина Вильгельма.

Она не ожидала, что все так случится. Ей думалось, что Вильгельм будет править долго и благополучно и у него все-таки родится преемник. Оба они – и она, и Вильгельм – оказались слишком самонадеянны, посчитав, что им известна воля Всевышнего. Нельзя было забывать слова Писания: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его». И все же Генрих был прав. Законной наследницей престола Сицилии была она. Не Танкред. И она в самом деле желала его. Он принадлежал ей по праву рождения. Сицилия, земля, которую она так любила, была ее по крови. Так почему же в ней всколыхнулись такие сомнения? Повернувшись на подушках, она краем глаза заметила украшение, которое носила на пальце – полосу чеканного золота, инкрустированного изумрудами. Обручальное кольцо. Как бы она ни желала заполучить Сицилию, ей не хотелось отдавать ее Генриху. Не хотелось стать той, кто пустит змея в райский сад.

Опасения Констанции по поводу Танкреда ди Лечче оказались оправданными. Сицилийцы поддержали его, и в январе 1190 года он был провозглашен королем Сицилии. Констанция послушно вторила возмущению Генриха, хоть и предвидела ход событий. Она не удивилась даже тому, что Танкред захватил земли, принадлежащие вдове короля, ибо они обладали стратегической важностью, а Танкред хорошо знал, что вскоре на корону явится претендовать немец со своим войском. И все же была шокирована известием, что Танкред взял Джоанну в плен и запер в Палермо, по-видимому, опасаясь, что та попытается направить любовь к ней народа в помощь Констанции. Генрих желал нанести мощный и стремительный удар по войскам узурпатора, который занял трон его жены. Однако возмездие пришлось отложить, ибо его отец решил отправиться в крестовый поход, собираясь поддержать миссию освобождения Иерусалима от египетского султана сарацина Салах ад-Дина, известного среди крестоносцев как Саладин, и ему необходимо было, чтобы Генрих правил Германией в его отсутствие.

Фридрих Барбаросса отбыл в Святую землю той же весной. Немецкое войско, посланное Генрихом, потерпело поражение от сил Танкреда, который все более и более укреплял свои позиции и добился некоторого успеха при папском дворе, ибо Папа посчитал Священную Римскую империю германской нации бо`льшим злом, чем незаконнорожденность Танкреда. В сентябре, положив конец заточению Джоанны, в Сицилию прибыл недавно взошедший на престол английский король – ее брат Ричард, известный среди друзей и врагов как Львиное Сердце. Он, как и Фридрих, направлялся в Святую Землю в сопровождении могучего войска. Узнав о бедственном положении сестры, он пришел в ярость и потребовал, чтобы ее немедленно освободили и вернули принадлежащие ей земли. Танкред мудро повиновался, ведь Ричард был знаком с военным делом не хуже, чем священник с Молитвой Господней. Для Констанции эта новость стала единственным лучом света за весь темный, мрачный год. А в декабре они узнали, что отец Генриха мертв. Фридрих утонул на переправе через реку в Армении, так и не добравшись до Святой Земли. Генрих не стал терять времени. Совершив рисковый январский переход через Альпы, они с Констанцией повели войско в Италию. Задержались в Риме, где их короновал Папа, а потом поехали на юг. Война за сицилийскую корону началась.

Салерно плавился под лучами августовского солнца. Обычно ветра с моря делали жару терпимой, но это лето было одним из самых жарких и сухих за последние годы. Небо, не в силах разродиться ни единым облачком, полиняло до блекло-голубого оттенка, а к полудню, казалось, выцветало вовсе, словно выбеленная солнцем кость. Дворцовые террасы и сады давали мало тени, а повседневный шум города звучал приглушенно – улицы почти опустели. Констанция стояла на балконе королевского дворца, стараясь убедить себя в том, что горожан разогнала по домам жара. Но она понимала, что на самом деле виновата куда более могущественная сила – страх.

Королевство Сицилия охватывало материк к югу от Рима, а также сам остров, и когда немецкие войска пронеслись по полуострову, города один за другим открыли Генриху свои ворота. Граждане Салерно даже сами обратились к нему. Хотя их архиепископ твердо стоял за Танкреда, салернцы присягнули на верность Генриху и пригласили Констанцию остаться в их городе, пока он держит Неаполь в осаде.

Сначала пребывание в Салерно доставляло Констанции радость. Так чудесно было вновь оказаться на родной земле! Она приходила в восторг от своей роскошной резиденции – королевского дворца, который был построен ее отцом, великим королем Рожером, – наслаждалась вкуснейшими блюдами, что украшали ее стол. То были деликатесы, редко добиравшиеся в земли по ту сторону Альп: дыни, гранаты, апельсины, миндаль в сахаре, рис, креветки, устрицы, рыба, которая только утром плавала в синих водах Средиземного моря, а к обеду уже шипела на сковороде в дворцовой кухне. Что важней всего, ей удалось посоветоваться с некоторыми из лучших врачей в христианском мире по поводу своих неудачных попыток зачать. Она ни за что не смогла бы обсуждать столь интимную тему с врачом-мужчиной. Но в Салерно женщинам разрешалось посещать местную знаменитую медицинскую школу и заниматься практикой. Вскоре она нашла Даму Мартину, консультация которой стала для нее истинным откровением.

В невозможности зачать Констанция винила только себя; в народе считалось, что вина всегда лежит на женщине. Но Мартина поспешила заявить, что она не права. Точно так же, как в женском чреве, изъян может скрываться и в мужском семени. Более того, существуют способы обнаружить, в ком из двоих дело. Нужно наполнить один маленький горшочек мочой женщины, а другой – ее мужа. Затем в оба горшка насыпать отрубей и оставить их на девять дней. Если в моче мужчины заведутся черви, то виноват он, и то же самое верно для женщины.

– Сомневаюсь, что мой супруг согласился бы на такую проверку, – сказала Констанция с кривой усмешкой, представив себе, как изумится и разгневается Генрих, если она хотя бы намекнет, что вина может лежать на нем. Но себя решила проверить и, когда на девятый день никаких червей в горшке не оказалось, резко воспрянула духом. Пусть никто больше об этом не знал, но ей теперь было известно, что в ее чреве нет изъяна; она не обречена на долю самого печального на свете создания – бесплодной королевы.

Мартина к тому же вселила в нее новую надежду, объяснив, что иногда ни муж, ни жена не виноваты, и все же его семя не прорастает в ее чреве. Но это можно исправить, заверила она Констанцию. Нужно высушить мужской орган кабана, смолоть его в порошок и выпить, смешав с хорошим вином. А для того чтобы обеспечить рождение ребенка мужского пола, Констанции и Генриху нужно будет высушить и растереть в порошок и выпить с вином чрево зайчихи. Констанция поморщилась, радуясь, что ей не придется принимать эту неаппетитную смесь, пока они с Генрихом не воссоединятся. Но как же убедить его участвовать во всем этом? Придется изыскать способ и подмешать порошок ему в вино тайком, когда он снова нанесет ночной визит в ее покои. Она была так благодарна Мартине, что посулила ей огромную сумму, если та станет ее личным врачом, и пожилая женщина с радостью согласилась, польстившись и на престижную должность при императрице, и на материальные блага.

Но потом до Салерно стали доходить вести о ситуации в осажденном Неаполе. Генрих впервые столкнулся с ожесточенным сопротивлением, которое организовали шурин Танкреда граф Ачерра и салернский архиепископ. Он нанял в Пизе корабли, но их не хватало, чтобы заблокировать гавань, и ему не удалось заморить неаполитанцев голодом и заставить их сдаться. Танкред решил обосноваться на острове Сицилия, понимая, что самое опасное его оружие – это жаркое, влажное итальянское лето. Воины Генриха, непривычные к такой удушающей жаре, вскоре слегли один за другим. Военные лагеря были особенно уязвимы для смертоносных заразных заболеваний вроде кровавого поноса; Констанция слышала, что от болезней погибло больше крестоносцев, чем от клинков сарацинов в Святой земле.

Поначалу она надеялась, что горожанам не станет известно о неудачах Генриха, но едва ли на это можно было рассчитывать, ведь Неаполь находился меньше чем в тридцати милях к северу от Салерно. Как только слухи стали просачиваться в город, она тут же заметила: люди сделались подавленными и угрюмыми, а дворцовые слуги не могли скрыть тревоги. Даже Мартина взволнованно спросила, уверена ли она, что Генрих победит, и заверения Констанции ее, кажется, не особенно успокоили. Поначалу в Салерно считали, что Танкреду не одолеть большое немецкое войско, и инстинкт самосохранения взял верх над верностью сицилийскому королю. Теперь же горожане начали опасаться, что поставили не на ту лошадь.

Когда минуло почти две недели без единой весточки от Генриха, Констанция отправила сэра Болдуина, предводителя своей гвардии рыцарей, в Неаполь разузнать, насколько все-таки плохи дела. И вот теперь она стояла на дворцовом балконе, прикрыв глаза от яркого света полуденного солнца, и задавалась вопросом, станет ли этот день днем его возвращения. Она ни за что не призналась бы вслух, но ей хотелось, чтобы он отсутствовал как можно дольше, – у нее не было сомнений, что Болдуин привезет дурные вести.

– Мадам? – У двери стояла Хильдегунд. Констанции прислуживали в основном сицилийцы, в том числе Дама Адела, которая ходила за ней с самого детства, и Микаил, евнух-сарацин, появление которого наделало при дворе Генриха немало шуму; немцы пришли в возмущение от вести, что сарацинам разрешено свободно жить в христианской стране, и просто-напросто ужаснулись тому, что Вильгельм в делах управления королевством опирался на людей, именуемых «дворцовыми евнухами». Констанция приложила все усилия к тому, чтобы утаить, что Вильгельм говорил по-арабски и что это один из государственных языков Сицилии. Она настояла на том, чтобы Микаил принял истинную веру, хотя и знала, что для многих евнухов крещение – всего лишь притворство. Но как объяснишь Генриху и его подданным сложную мозаику, которую представляло собой сицилийское общество? Хильдегунд была одной из немногочисленных ее немецких фрейлин. Сдержанная, степенная вдова очень помогла Констанции в ее упорных попытках выучить немецкий язык, и когда женщина напомнила ей, что настало время главной трапезы дня, Констанция кивнула и наградила ее ласковой улыбкой.

Обеды теперь совсем не походили на те, что устраивались во дворце в начале их пребывания в Салерно. Тогда местные лорды и их дамы отчаянно соревновались за приглашение к столу императрицы, и большой зал обычно бывал переполнен изящно одетыми людьми, которые старались привлечь ее внимание, выставляя напоказ шелка и драгоценности. Но вот уже на протяжении недели приглашения отклонялись под самыми жалкими предлогами, и этим воскресным днем стол с Констанцией делили только члены ее собственной свиты.

Дворцовые повара приготовили множество вкусных блюд, но Констанция едва прикоснулась к жареному каплуну, которого ей подали. Она окинула взглядом стол и заметила, что у остальных тоже нет аппетита. Тогда, напомнив себе, что ей следует служить примером для домашних, она завела оживленную беседу с Мартиной и своим священником, но тут через открытые окна до них донеслись крики. Во двор въехали всадники. Она отставила кубок с вином и медленно поднялась на ноги, приветствуя Болдуина, когда того пропустили в зал. Один взгляд на его лицо сказал Констанции все, что ей важно и нужно было знать, но она заставила себя протянуть руку и взять письмо, которое он подал ей, опустившись на колено.

Жестом попросив его встать, она сломала печать мужа и быстро проглядела содержимое. Конечно же, письмо не было написано рукой Генриха; он всегда диктовал писцу, потому что никогда не посылал ей ничего такого, что не предназначалось бы для чужих глаз. По залу прокатилась волна тихого гула – все увидели, как краска схлынула с ее лица, оставив на коже почти прозрачную бледность. И все же, когда Констанция подняла глаза, голос ее звучал ровно и ничем не выдавал бушующего внутри горя.

– Я не стану обманывать вас, – сказала она. – Вести недобрые. Многие воины умерли от кровавого поноса, и даже сам император поражен этой мерзкой болезнью. Он решил, что лучше будет прекратить осаду, и вчера его войско начало отступление от Неаполя.

Послышалось аханье, сдавленные вскрики, кто-то из рыцарей чертыхнулся себе под нос.

– А как же мы, госпожа? – выпалила одна юная девушка. – Что будет с нами?

– Император желает, чтобы мы оставались в Салерно. По его словам, мое присутствие здесь служит доказательством того, что он намерен вернуться и война еще не окончена.

Воцарилось потрясенное молчание. Воспользовавшись паузой, она поманила за собой Болдуина и вышла во двор. Солнце сияло ослепительно, и, опустившись на краешек мраморного фонтана, она ощутила сквозь шелк платья палящий жар.

– Он сильно болен, Болдуин? – спросила Констанция так тихо, что ей показалось нужным повторить, и она сглотнула несколько раз, чтобы смочить горло.

Он опустился на колено рядом, пристально глядя ей в лицо.

– Очень болен, моя госпожа. Врачи сказали, он непременно умер бы, если б остался. Боюсь, лихорадка помутила его разум – он словно не видел, в какой опасности вы окажетесь теперь, после отступления.

Констанции подумалось, что виной всему не лихорадка, а крайняя самоуверенность Генриха. Он не понимал, что страх салернцев перед ним обусловлен лишь его присутствием. Когда разнесутся вести, что войско отступает, люди расценят это как поражение и начнут бояться Танкреда более Генриха, ибо они предали его, пригласив ее в свой город. Ощутив, как подкрадывается головная боль, женщина потерла виски в тщетной попытке остановить ее. Королевского гнева в самом деле следует страшиться. Отец Генриха сровнял Милан с землей в наказание за предательство, а ее брат, отец Вильгельма, разрушил город Бари, чтобы преподать урок потенциальным мятежникам. Способен ли Танкред на столь беспощадную месть? Она так не думала, но откуда было это знать перепуганным жителям Салерно?

– Моя госпожа… Я думаю, нам нужно сегодня же отправиться в путь. Здоровое войско покрывает меньше десяти миль в день, а эти воины измучены боями и ранами. Если мы поспешим, то обгоним их.

Констанция закусила губу. Она была согласна с Болдуином: теперь находиться здесь небезопасно. Но ее гордость воспротивилась мысли о том, чтобы бежать, словно вор в ночи. Как сицилийцы сочтут ее достойной властвовать над ними, если она поддастся страху и покажет себя женщиной глупой и робкой? Ее отец бы не сбежал. И Генрих никогда не простил бы ее, если бы она ослушалась его воли и покинула Салерно, ведь в его письме было четко сказано, что ее присутствие здесь важно, что оно будет обещанием для его сторонников и предостережением для врагов – доказательством того, что он еще вернется. Она не хотела, чтобы Генрих стал ее мужем; еще менее она желала видеть его своим врагом. Как сможет она жить с человеком, который ненавидит ее… а он возненавидит, ведь после ее бегства ему уже нельзя будет притвориться, что он не потерпел унизительного поражения.

– Я не могу, Болдуин, – сказала она. – Мой супруг желает, чтобы я ждала его здесь, в Салерно. Даже если случится худшее и Танкред начнет осаду, Генрих пошлет войско, чтобы защитить город… и нас.

– Конечно, мадам, – ответил Болдуин, собрав решимость в кулак. – Все будет хорошо.

Но он не верил в это и сомневался, что верит Констанция.

Понадобилось лишь два дня, чтобы вести об отступлении германского войска добрались до Салерно. Вскоре на улицы высыпали толпы паникующих мужчин и женщин; все пытались убедить себя, что не совершили роковой ошибки. Констанция разослала глашатаев, чтобы заверить их, что Генрих скоро вернется. Но когда спустились сумерки, по городу прокатился новый ужасающий слух: будто бы германский император умер от кровавого поноса. И от этой искры, попавшей в стог сена, разбушевался пожар.

Констанция и ее придворные только что закончили вечернюю трапезу, как вдруг услышали странный шум, похожий на морской гул, – далекий, глухой рев, который звучал все громче и громче. Она послала нескольких рыцарей на разведку, и вскоре они вернулись с тревожными вестями. За воротами дворца собиралась огромная толпа людей; многие из них были пьяны, и все до одного обезумели от страха перед тем, что` навлекли на себя.

Болдуин и рыцари уверили Констанцию и ее свиту, что толпа не сумеет пробиться на территорию дворца, и отправились на подмогу воинам, охраняющим стены, но почти сразу прибежали обратно в главный зал.

– Нас предали, – выдохнул Болдуин. – Трусливые сукины сыны открыли им ворота!

Они заперли толстые дубовые двери, спешно закрыли ставни, и Болдуин отправил воинов удостовериться, что все остальные пути во дворец отрезаны. Женщины из свиты Констанции сгрудились вокруг нее, как жмутся к матери-наседке цыплята, когда на солнце мелькает тень ястреба. Осознание того, что все они ищут у нее совета, заставило ее расправить плечи и внушило довольно смелости, чтобы не согнуться под этим нежданным ударом судьбы. Страшась, что Салерно скоро окажется под осадой войска Танкреда, Констанция не думала о том, что главная угроза зародится в стенах города.

Она успокоила их, как могла, упирая на то, что горожане обязательно разойдутся, когда поймут, что им не проникнуть внутрь дворца. Даже ей самой эти слова показались неубедительными, ибо никаких признаков того, что ярость толпы стихает, не было. Паника вспыхнула спонтанно, и поначалу горожане толком не подготовились к нападению. Но теперь собравшиеся в зале услышали, как кто-то закричал, что надо раздобыть топоры и таран. Когда до ушей Констанции донеслось «дрова» и «факелы», она поняла: надеяться на то, что горожане остынут или что вмешаются малодушные городские власти, бессмысленно.

Позвав Болдуина, она отвела его в сторону помоста.

– Мне нужно поговорить с ними, – сказала она тихо. – Быть может, я сумею заставить их одуматься.

Он пришел в ужас.

– Моя госпожа, они потеряли рассудок от страха. В разговорах не будет никакого проку.

Скорее всего он был прав, но что еще ей оставалось?

– И все же я должна попробовать, – возразила Констанция с решимостью, которой на самом деле вовсе не чувствовала. – Выйдемте со мной наверх, в солярий. С балкона я смогу обратиться к ним.

Он продолжал спорить без особой убежденности, ибо не знал, что еще предпринять, и, когда она повернулась к лестнице, послушно отправился за ней. В солярии было темно, масляные лампы не горели, но жара стояла удушающая. Констанция подождала, пока Болдуин отопрет дверь, ведущую на маленький балкон. По ее ребрам струились капли пота, а сердце билось так часто, что голова начала кружиться.

Под ногами открывалось жуткое зрелище. Темноту пронзали огни факелов, освещая лица, искаженные гневом и страхом. В бушующей толпе она заметила женщин, и, что удивительно, даже несколько детей мелькали по краям людского моря, будто на каком-нибудь празднике. Кто-то передавал из рук в руки бурдюки с вином, но большинство черпали храбрость в отчаянии. По-прежнему слышались крики, что надо принести дров и хвороста и чтобы те, кто находился поближе к улице, искали все, что может гореть. Лишь через несколько мгновений они заметили женщину, которая неподвижно стояла у них над головами, стискивая пальцами перила балкона, словно только они могли спасти ее от гибели в пучине.

– Добрые люди Салерно!

Констанция с трудом сглотнула, опасаясь, что ее не услышат. Не успела она продолжить, как они принялись тыкать в нее пальцами и вопить. Она услышала свое имя, услышала «сука!» и «ведьма!», а потом «шлюха-немка!».

– Я не немка!

Теперь нечего было бояться, что ее не услышат: пылающий гневом голос Констанции разнесся по всему двору.

– Я родилась и выросла в Сицилии, как и все вы. Я – дочь светлой памяти короля Рожера. Эта земля такая же родная мне, как и вам.

Быть может, так подействовало имя ее отца, но толпа ненадолго благоговейно умолкла.

– Я знаю, что вы смущены и напуганы. Но слухи, которым вы вняли, ложны. Император Генрих не умер! Напротив, он уже идет на поправку. Только этим утром я получила от него письмо, в котором говорится, что он рассчитывает вернуться очень скоро.

Констанция прервалась, чтобы отдышаться.

– Вы знаете, каков мой владетельный супруг. Он не забывает тех, кто сослужил ему добрую службу. Когда он приведет свое войско обратно в Салерно, то будет благодарен вам за то, что вы позаботились о его жене. Вам воздастся за вашу верность. – Она снова помедлила, на сей раз сознательно. – Но вы должны помнить и другое. Император Генрих никогда не забывает обид. Если вы предадите его, если причините зло мне или моим людям, он этого не простит. Он оставит на том месте, где стоит ваш город, лишь тлеющие руины. Кто из вас посмеет мне не поверить? В глубине души вы знаете, что я говорю правду. Вам следует куда сильнее страшиться гнева императора, который вы на себя навлечете, чем этого узурпатора в Палермо.

Ей показалось, что она сумела их убедить: некоторые кивали, пока она говорила, мужчины опускали дубины и луки. Но упоминание Танкреда оказалось тактической ошибкой, заставило их вспомнить, что до его сторонников в Неаполе всего тридцать миль, а войско Генриха, разбитое кровавым поносом, бежало, поджав хвосты. Чары развеялись, в толпе послышался ропот, а затем какой-то хорошо одетый юноша с мечом на поясе воскликнул:

– Она лжет! Немецкая свинья испустила последний вздох через день после того, как бежала из лагеря! Отправим его жену к нему в ад!

Только эти слова сорвались с губ юноши, как один из его союзников вскинул лук, прицелился и сквозь мрак пустил стрелу в сторону балкона. Он попал бы, но Болдуин следил за теми, кто был вооружен, и стоило лучнику шелохнуться, как он уже вынырнул из тени и увлек Констанцию на землю. Настала пораженная тишина, а затем раздался женский вопль:

– Святая Матерь Божья, убили!

Кто-то в ответ проорал, что им больше нечего терять, и в воздух взмыли новые стрелы. Констанция и Болдуин на четвереньках заползли обратно в солярий. Она сидела на полу, пытаясь отдышаться, а он возился с дверью. Судя по глухим ударам, некоторые из стрел нашли свою цель.

Сумев наконец набрать в легкие воздуха, она протянула руку, чтобы он помог ей подняться на ноги.

– Спасибо, – сказала Констанция. Он поклялся, что будет защищать ее до последнего вздоха, и на глазах ее вскипели жгучие слезы, ибо это была не пустая похвальба. Он погибнет здесь, во дворце в Салерно. Все они погибнут, если Всевышний не сотворит чудо, чтобы спасти их. Она убедила его отвести ее обратно в зал, ибо ей оставалось лишь вернуться к придворным. И быть с ними до самого конца.

Констанция ожидала увидеть панику, но ее женщины стояли, словно оглушенные. Она приказала, чтобы принесли вина, – а что еще оставалось делать? Снаружи доносился шум борьбы, и все понимали, что рано или поздно толпа выломает двери. Когда шум усилился, Мартина отвела Констанцию в сторону и украдкой показала зажатый в ладони пучок трав.

– Они действуют очень быстро, – пробормотала она и высыпала бы травы Констанции в вино, если бы та не отпрянула.

– Иисусе, Мартина! Самоубийство – смертный грех!

– Это лучшая участь, чем то, что нас ждет, моя госпожа. Они обезумели от гнева, и нет никого, кто вразумил бы их. Как вы думаете, что они сделают с вами, когда доберутся сюда? Назавтра то, что они сотворят этой ночью, приведет их в ужас. Но ни стыд, ни раскаяние ничего уже не исправят.

Констанция не сумела сдержать дрожь и все же снова покачала головой.

– Я не могу этого сделать, – прошептала она, – и ты не можешь, Мартина. Ведь мы будем вечно гореть в аду.

Мартина ничего не сказала, просто убрала травы обратно в мешочек, висящий у нее на поясе. Она осталась рядом с Констанцией и время от времени бросала на нее многозначительные взгляды, как будто напоминая, что еще есть время передумать. Констанция поднялась по ступенькам помоста и подняла руку, призывая всех к молчанию.

– Мы должны молиться Всевышнему, и да исполнится воля Его, – сказала она, удивляясь тому, как спокойно звучит ее голос. Некоторые из женщин сдавленно зарыдали, но, когда она опустилась на колени, последовали ее примеру. Мужчины тоже преклонили колени, убедившись, что оружие лежит под рукой. Те, кто нуждался в отпущении грехов, стянулись к священнику Констанции и следом за ним скрылись за узорной деревянной перегородкой, которая стала импровизированной исповедальней.

Микаил не присоединился к ждущим отпущения грехов, подтвердив подозрения Констанции в том, что его обращение в христианство осталось лишь уловкой. И все же он был хорошим человеком, и она понадеялась, что Господь проявит милосердие. Евнух стоял у оконной ниши, прислушиваясь к звукам осады, доносящимся снаружи.

– Моя госпожа! – воскликнул он вдруг. – Там что-то происходит!

Не успели его остановить, как он приоткрыл окно и вперил взгляд в темноту. А потом распахнул ставни во всю ширь.

Теперь уже они и сами слышали крики. Болдуин поспешил к окну.

– Толпу разгоняют всадники, мадам! Господь внял нашим молитвам!

В самую сердцевину людского моря врезались рыцари, заставив горожан броситься врассыпную. Вскоре во дворе остались лишь всадники да скорченные тела тех, кто оказался слишком медлителен или чересчур упрям. Гибель была столь близка, что Констанция не решалась поверить в избавление, пока не увидела все своими глазами. Стоя на коленях среди подушек подоконника, она проводила взглядом последних удирающих мятежников, но не успела обрадоваться спасению, как узнала того, кто командовал рыцарями. Словно ощутив взгляд Констанции, он посмотрел в ее сторону и тут же поприветствовал ее жестом, галантность которого немного подпортил лишь окровавленный клинок в его руке.

– Господь милосердный, – прошептала Констанция, опустившись на подушки. Мартина, стоящая рядом, спросила, кто это, и Констанция выдавила слабую, невеселую улыбку. – Его имя – Элиас ди Джезуальдо, и в нем мое избавление и моя погибель. Он явился как раз вовремя, чтобы спасти нам жизни, но наутро предаст меня в руки своего дяди – Танкреда ди Лечче.

Следующие четыре месяца выдались для Констанции тяжелыми. Она знала Танкреда довольно, чтобы полагать, что будет принята с лаской, – так и случилось. Танкред и его супруга Сибилла обращались с ней словно с почетной гостьей, а не пленницей, пусть она и находилась под постоянным ненавязчивым надзором. Но ей было унизительно полностью зависеть от милости человека, узурпировавшего ее трон, и она не могла перестать сравнивать свое бесплодие с плодовитостью Сибиллы, матери двух сыновей и трех дочерей. Еще сильнее она пала духом, когда Генрих решительно отказался идти на какие-либо уступки, чтобы вызволить ее. В конечном итоге дверцу золотой клетки распахнул не ее супруг. Папа Целестин согласился дать Танкреду то, чего тот желал сильнее всего – папское признание его права на трон, – но взамен попросил, чтобы Констанцию передали под его опеку. Танкред неохотно согласился, и вот уже январским днем 1192 года она верхом направлялась в сторону Рима в компании трех кардиналов и вооруженного конвоя.

В Риме ей тоже не приходилось ждать свободы, ибо Папа видел в ней заложницу, ценную для переговоров с Генрихом, но она хотя бы оказалась избавлена от жизни в одном дворце с Танкредом и его королевой. К тому же Констанции вовсе не претило побыть на римской земле подольше, чтобы отсрочить воссоединение с человеком, который подверг ее такой опасности, а потом не сделал ничего, чтобы спасти от последствий своего решения.

Кардиналы явно тяготились своей ролью тюремщиков и ехали со скоростью, удобной для Констанции и придворных дам. Их теперь было только три: Адела, Хильдегунд и Дама Мартина, ибо ее сицилийские прислужницы решили остаться на родине. После ужасов Салерно Констанция не могла их в этом винить. Они скакали вот уже несколько часов, и вдруг она увидела, как их разведчик с угрюмым видом галопом несется обратно к остальным. Пришпорив свою кобылу, она догнала кардиналов как раз в тот момент, когда он подъехал вплотную. Когда она поравнялась с ними, они с вымученными улыбками объяснили, что впереди показалась группа подозрительных всадников, которые вполне могут оказаться разбойниками. Они решили, что будет лучше свернуть в сторону и избежать столкновения.

Стараясь, чтобы ее лицо оставалось безмятежным, Констанция вкрадчиво согласилась, что так в самом деле лучше. Они забыли, что латынь была одним из государственных языков Сицилии, и пусть она говорила на ней не так свободно, как Генрих, но уловила часть разговора, резко оборвавшегося, когда она подъехала, на словах «praesidium imperatoris». Они вовсе не разбойников испугались. Приближающиеся всадники были членами императорской гвардии Генриха.

Констанция не знала, как они здесь оказались, но это не имело значения. Снова поравнявшись со своими женщинами, она тихонько сказала им, чтоб были наготове и следили за тем, что она делает. Теперь в отдалении уже можно было различить всадников. Когда кардиналы и воины свернули с главной дороги на грунтовую тропу, ведущую прочь от реки Лири, Констанция последовала за ними. Дождавшись, когда конвоир рядом с ней двинулся вперед, она внезапно хлестнула кобылу кнутом. Изумленное животное пустилось вскачь с такой скоростью, словно им выстрелили из арбалета, и к тому времени, как кардиналы и конвой поняли, что произошло, она оказалась уже в нескольких ярдах от них. Услышав крики, Констанция оглянулась: несколько воинов бросились в погоню, и их быстрые кони грозили обогнать ее лошадь. Но гвардейцы императора уже ехали к ней. Стянув с головы капюшон, чтобы не оставалось никаких сомнений, она воскликнула:

– Я – ваша императрица! Я отдаю себя под вашу защиту!

Кардиналы сделали что могли: упирая на то, что императрица находится во власти Папы, сердито погрозили немцам, что те обратят на свои головы гнев Отца небесного, если вмешаются. Гвардейцы только посмеялись над ними. Констанция и ее женщины вскоре двинулись прочь вместе со своими новыми защитниками; рыцари радовались такой удаче, понимая, что за это их озолотят. Дамы тоже воспрянули духом. Но хоть Констанция и ощущала мрачное удовлетворение, их веселья она не разделяла. Она по-прежнему оставалась заложницей. И даже императорская корона этого не меняла.

Через два года после того, как Констанция наткнулась на императорскую гвардию Генриха, Танкред умер в своем дворце в Палермо. Печальный это был конец, ибо его девятнадцатилетний сын внезапно погиб еще раньше, в декабре, и наследником престола остался четырехлетний мальчик, а Танкред знал, что страх перед Священной Римской империей окажется сильнее преданности ребенку. Узнав о его смерти, Генрих вновь повел войско через Альпы в Италию.

Когда одним майским днем они прибыли в Милан, Констанция сразу же удалилась в свои комнаты. Она сказала, что ей нужно отдохнуть перед праздником, который собирался вечером устроить в их честь миланский епископ. Адела вот уже несколько недель была обеспокоена здоровьем госпожи и после этого прямого заявления об усталости, столь непохожего на обычное поведение Констанции, тут же отправилась за Дамой Мартиной. Когда они отыскали тихий уголок, где можно было не опасаться любопытных ушей, она призналась, что боится за здоровье императрицы. Мартина не удивилась, ибо и она тоже заметила ее вялый аппетит, худобу и бледность.

– Я говорила с ней, – призналась лекарша, – но она настаивает, что все хорошо. Боюсь, на ее здоровье влияет дурное расположение духа… – Она умолкла, не сомневаясь, что Адела поймет. Они обе знали, что Констанцию тревожит участь, которая ожидает Сицилию и ее народ. Она не заговаривала об этом, но не было нужды облекать в слова молчаливый страх, ибо все они понимали, что за человек был ее супруг. – После сегодняшнего пира я снова с ней поговорю, – пообещала она, и Аделе пришлось довольствоваться этим.

Вернувшись в покои Констанции, она с облегчением увидела, что императрица уже встала и одевается, – это помогало поверить, что та не больна, а просто устала. Когда она уже была готова спуститься в главный зал, где ее ждали Генрих и епископ, дамы заахали, восхищаясь красотой ее платья. Парчовый шелк пылал сицилийским рассветом, а украшения стоили целое состояние, но Констанция чувствовала себя богато упакованным подарком, роскошным снаружи, но пустым внутри.

Генрих выказал нетерпение.

– Вы опоздали, – пробормотал он, когда она взяла его под руку. Две недели назад между ними разгорелась ссора – одна из худших за все время их супружества, – и напряжение до сих пор не развеялось. Они расстались мирно, вели себя учтиво и на людях, и наедине, но ничего существенно не изменилось. Вопрос Салерно по-прежнему стоял между ними. Констанция не спорила, что салернцы заслужили наказание, но ей казалось, что довольно будет разрушить городские стены и обложить жителей большим штрафом, ибо ими руководил страх, а не коварство. Генрих смотрел на это иначе. Он считал, что они должны заплатить своей кровью, и не намеревался прощать этот долг. Констанция была уверена, что пламя его непримиримой ненависти к мужчинам и женщинам города питалось осознанием того, что он совершил огромную ошибку, которую ни за что не согласился бы признать. Но, несмотря на свой гнев, она не использовала этого оружия, зная, что удар рикошетом падет на нее саму. Взглянув на него сейчас краем глаза, она ощутила укол бессильного отвращения, а потом собралась с духом и улыбнулась тому, кто шагнул к ним.

Она виделась с епископом Мило два года назад в Лоди, и чтобы начать любезный разговор, легко было обратиться к воспоминаниям о прошлой встрече. Она привыкла к ведению светских бесед, однако на сей раз все пошло не так. Констанция едва успела ответить на его цветистое приветствие, как пол дрогнул под ногами, будто вдруг превратился в палубу корабля. Она попыталась сказать, что ей необходимо присесть на минутку, но было уже слишком поздно. Ее увлекло куда-то вниз, во тьму забытья.

Констанция откинулась на подушки, глядя, как Мартина рассматривает стеклянный пузырек с ее мочой. Во время обследования она не задала ни единого вопроса, сомневаясь, что хочет услышать ответы, ибо уже некоторое время подозревала, что может быть серьезно больна. Только она собиралась попросить вина, как вдруг дверь открылась и в комнату вошел ее супруг в сопровождении еще одного мужчины. Непрошеное появление незнакомца в покоях императрицы возмутило ее дам.

– Я желаю, чтобы вас осмотрел мой лекарь, – безапеляционно заявил Генрих. – Очевидно, что вы больны и нуждаетесь в уходе, которого эта женщина не способна вам обеспечить.

Констанция села в постели.

– «Эта женщина» – лицензированный врач, Генрих. Я хочу, чтобы меня лечила она. – Не в силах удержаться, она добавила, чтобы слегка уколоть его: – Она училась в Салерно, была со мной во время нападения на дворец и выказала чудеса храбрости и преданности. Я доверяю ее суждениям.

Он заставил себя улыбнуться, но улыбка не добралась до глаз.

– Я не сомневаюсь в ее компетенции касательно женских болезней. И все же мне угодно, чтобы вашим лечением занялся доктор Конрад. Я вынужден настаивать, дорогая моя, ибо ваше здоровье для меня очень важно.

В этом Констанция не сомневалась; если она умрет прежде, чем Генрих будет провозглашен королем Сицилии, он попадет в весьма дурацкое положение, ведь у него не останется никаких прав на трон, кроме права завоевателя.

– Нет! – отрезала она.

На щеке у него дернулся желвак, глаза сузились. Но в этот самый момент вмешалась Мартина.

– Хотя я безгранично благодарна императрице за веру в мои способности, – учтиво сказала она, – у меня нет никаких сомнений, что доктор Конрад – прекрасный врач. И все же в его услугах нет нужды. Я уже знаю, что вызвало обморок императрицы.

Генрих не стал скрывать своего скептицизма:

– В самом деле?

Мартина спокойно посмотрела на него.

– Да. Императрица беременна.

Констанция ахнула и широко распахнула глаза. Генрих, ничуть не менее ошеломленный, схватил Мартину за руку.

– Ты уверена? Моли Бога о спасении, если это ложь!

– Генрих! – Протест Констанции остался без ответа, но Мартина встретила взгляд императора, не дрогнув, и через мгновение он отпустил ее.

– Совершенно уверена, – твердо сказала лекарша и на этот раз обратилась к Констанции: – По моим расчетам, вы станете матерью раньше, чем кончится год.

Констанция откинулась на спину и закрыла глаза, а когда снова открыла, над кроватью склонялся Генрих.

– Теперь отдыхайте, – сказал он. – Вам нельзя делать ничего, что могло бы повредить ребенку.

– Вам придется ехать дальше без меня, Генрих, я должна путешествовать очень медленно.

Он согласился с такой готовностью, что она вдруг осознала: впервые за все время их брака у нее появилась реальная власть. Он наклонился ближе и коснулся губами ее щеки, потом выпрямился и сказал Мартине, чтобы всякое желание, всякий приказ его жены исполнялись незамедлительно, как если бы исходили из его собственных уст. Окликнув доктора Конрада, который на протяжении всей сцены неловко переминался с ноги на ногу, Генрих направился к двери. На пороге он остановился и, оглянувшись на Констанцию, рассмеялся: звук был настолько непривычный, что все женщины вздрогнули, словно услышав гром среди ясного, безоблачного неба.

– Воистину Господь благословляет меня, – сказал он, ликуя. – Кто теперь усомнится, что в Сицилии мне уготована победа?

Как только за ним закрылась дверь, Констанция протянула руку и переплела пальцы с пальцами Мартины.

– Ты уверена? – повторила она слова Генриха; но те звучали как угроза, в ее же голосе были лишь мольба и молитва.

– Да, уверена, моя госпожа. Вы сказали мне, что кровотечение у вас в последний раз было в марте. Неужели вам не пришло в голову…

– Нет… последний год или два они шли нерегулярно. Я думала, что… Я боялась, что достигла того возраста, когда женщина уже не может понести. – Больше того: она не думала, что может забеременеть, потому что уже давно потеряла всякую надежду.

Адела плакала и называла Констанцию «ягненочком», будто они снова оказались в ее детской, Хильдегунд пала на колени и возблагодарила Всевышнего, а Катерина, младшая из прислужниц, принялась танцевать, кружась по комнате легко, словно листок на ветру. Констанции тоже хотелось и плакать, и молиться, и танцевать. Но вместо этого она рассмеялась смехом беззаботной девушки, какой была когда-то, еще во дни своей весны, когда мир был полон жаркого солнечного света и она не знала, какая ее ждет судьба: изгнание в чужую холодную страну и брак столь же бесплодный, как ее утроба.

Она отослала всех праздновать, пожелав, чтобы с ней остались лишь Адела и Мартина, а потом положила руку на живот и попыталась представить себе крошечное существо, которое теперь делило с ней тело. Так велика была ее радость, что она решилась наконец сказать правду.

– Я не была рада смерти Танкреда, – открыла она свое сердце. – Я не могла радоваться, зная, чем это грозило обернуться для Сицилии. Она стала бы лишь новым придатком Священной Римской империи. Ее богатства были бы разграблены, независимость потеряна, сама ее натура попрана. Но теперь… теперь она перейдет к моему сыну. Он будет править Сицилией, как правили мои отец и племянник. Он станет намного больше, чем ее королем. Он станет ее спасителем.

На этих словах Адела окончательно разрыдалась, а Мартина улыбнулась сквозь слезы:

– Все же не забывайте, мадам, что у вас может родиться и дочь.

Констанция снова рассмеялась.

– И я была бы ей рада, Мартина. Но этот ребенок будет мальчиком. Всевышний подарил нам свое благословение. Как еще могла я понести на сорок первом году жизни после восьми лет бесплодного брака? Господу угодно, чтобы я родила сына.

Несмотря на эйфорию, Констанция хорошо понимала, что шансы на благополучный исход невелики; первая беременность в ее возрасте таила немалые опасности, и угрозы выкидыша или появления на свет мертворожденного младенца были вполне реальны. Она решила провести самые опасные месяцы в женском бенедиктинском монастыре в Меде, к северу от Милана, а потом, когда пришлось снова отправиться в дорогу, путешествие спланировали таким образом, чтобы двигаться короткими, не утомляющими ее маршрутами. Выбор места для рождения ребенка пал на итальянский город Ези. Он раскинулся на вершине холма с видом на реку Есино, имел крепкие стены и был дружелюбно настроен к Священной Римской империи; Генрих предоставил в ее распоряжение свою императорскую гвардию, но Констанция не желала снова рисковать так, как тогда в Салерно.

Хотя утренняя тошнота, от которой страдают столь многие женщины, почти не докучала ей, все же беременность проходила непросто. Ступни и лодыжки очень опухли, грудь сильно болела и отзывалась на каждое движение. Констанцию постоянно мучили усталость, боли в спине, изжога, одышка и внезапные перепады настроения. Но по прибытии в Ези ее тревога несколько поутихла, ибо Мартина заверила, что на последних месяцах выкидыши случаются куда реже. К тому же душу грело дружелюбие горожан, которые, казалось, были искренне рады, что она решила рожать в их городе. К тому моменту, как ноябрь перетек в декабрь, на сердце у нее было так спокойно, как еще не бывало за все время беременности.

Войско Генриха почти не встретило сопротивления, и когда в августе Неаполь сдался, очень многие отреклись от королевы Танкреда и ее маленького сына. Констанция с тревогой восприняла слухи о кровавом возмездии, которое Генрих обрушил на Салерно в сентябре, но, послушавшись Мартины, твердившей, что избыток печали может нанести вред ребенку, попыталась выбросить из головы мысли о горящих домах, трупах, скорбящих вдовах и перепуганных детях. В ноябре, к ее удовольствию, приехали Болдуин, Микаил и некоторые из придворных рыцарей: взяв Салерно, Генрих освободил их из плена и послал в Ези. Констанция в шутку сообщила Мартине, что ее брак был бы гораздо счастливее, если бы она была беременна все время; к тому моменту они сблизились гораздо сильнее, чем просто лекарь и больной, и делили тяготы ее беременности так же, как когда-то делили опасность в Салерно.

В декабре Констанции стало известно, что Генриха приняли в Палермо и Сибилла уступила ему трон взамен на обещание, что ее семье не причинят вреда, а сыну позволят наследовать земли Танкреда в Лечче. Констанция не могла не чувствовать к Сибилле некоторую симпатию и порадовалась удивительной мягкости решения мужа. Она жила во дворце епископа Ези, и они отпраздновали предстоящую коронацию Генриха со всей роскошью, какую позволял рождественский пост. В тот же день, соблазнившись хорошей погодой, Констанция решилась выйти в сад.

Она сидела в решетчатой беседке в компании Хильдегунд и Катерины, когда вдалеке вдруг послышался шум. В дальнем конце сада, перебрасываясь мячом из свиного пузыря, показались несколько молодых людей. Констанция узнала их – то были один из клерков епископа и двое рыцарей Генриха, которым он поручил привезти ей вести о своем триумфе. Она опустила вышивание на колени и улыбнулась их дурачествам, представляя, как однажды ее сын будет вот так же играть в мяч со своими друзьями.

– Господь в этом году воистину благословил нашего императора. – Они уже скрылись из поля зрения Констанции, но она легко различала их голоса. Это сказал Пьетро, клерк, а потом риторически вопросил, скольким людям удавалось за один год получить корону и наследника. – Дай Бог, – добавил он с молитвенным рвением, – чтобы императрица родила сына. – От рыцарей Генриха послышался взрыв хохота, и, когда Пьетро заговорил снова, голос его звучал озадаченно: – Почему вы смеетесь? В конце концов, все в руках Всевышнего.

– Как же ты невинен! – Этот голос принадлежал Иоганну, старшему из двоих рыцарей. – Неужели ты думаешь, что император станет ждать столько времени, чтобы заиметь наследника, а потом явит миру девчонку? Еще чего не хватало!

Констанция резко вскинула голову и подняла руку, приказывая молчать Катерине, которая хотела уже вмешаться.

– Не понимаю, к чему ты ведешь, – сказал Пьетро, и теперь в его словах появилась нотка настороженности.

– Все ты понимаешь. Просто не решаешься сказать это вслух. За эти восемь лет владыка Генрих хорошо понял, что ему досталась бесплодная жена. И тут вдруг, о чудо, она понесла – будто по волшебству. Почему, как ты думаешь, императрица выбрала для родов эту глухомань, этот забытый Богом город? В Неаполе или Палермо ей было бы куда труднее – слишком много подозрительных взглядов. А тут – легко. Пустят слух, что родовые муки начались, потом под покровом ночи привезут младенца – быть может, кого-нибудь из Генриховых ублюдков. Тут-то церковные колокола и разнесут радостную весть, что у императора родился крепкий, здоровый сынок.

Констанция, затаив дыхание, стиснула вышивку в руках и даже не почувствовала, как в ладонь впилась иголка. Катерина привстала, но Хильдегунд положила руку ей на плечо, сдерживая, и девушка снова опустилась на место.

– Видно, ты выпил за ужином слишком много вина, – холодно сказал Пьетро. Его слова вызвали у рыцарей новый взрыв смеха. К этому времени Констанция уже поднялась на ноги. Когда она вышла из беседки, Пьетро первым заметил ее и согнулся в глубоком поклоне.

– Мадам!

Краска схлынула с лица Иоганна; он сделался белее погребальной свечи.

– Ма-ма-мадам, – заикаясь, выдавил рыцарь, – я… я так сожалею! Это была лишь шутка. Как… как сказал Пьетро, я выпил слишком много вина. – Он давился словами, торопясь их высказать, голос его звучал тонко и неверно. – Воистину я, должно быть, пьян, раз позволил себе так грязно шутить…

В голосе Констанции звучал лед, но слова ее обжигали:

– Интересно, покажется ли твоя шутка моему супругу столь же забавной, как тебе?

Иоганн издал сдавленный хрип, а потом упал на колени.

– Мадам… прошу, – взмолился он, – пожалуйста… умоляю вас, не говорите ему…

Констанция не отрывала от него глаз, пока он не начал всхлипывать, потом отвернулась и пошла прочь. Иоганн скорчился на земле, а Пьетро и второй рыцарь стояли, застыв на месте. Хильдегунд прожгла плачущего рыцаря гневным взглядом и поспешила вслед за Констанцией. Катерина бросилась за ними.

– Она расскажет императору? – прошептала девушка, с досадой почуяв в себе искру жалости к охваченному ужасом Иоганну.

Хильдегунд покачала головой.

– Не думаю, – ответила она очень тихо, а потом выплюнула: – Будь он проклят, этот бесстыдный, безмозглый сопляк, пусть сгорит за это в аду! Надо же было нашей госпоже услышать такое, да еще сейчас, когда роды уже недалече…

– Ягненочек мой, да разве так важно, что думает какой-то там глупец?

Констанция не ответила. Она шагала взад и вперед по комнате, виртуозно ругаясь такими словами, в знании которых женщины ее раньше даже не подозревали. Но когда она побелела и начала задыхаться, Мартина обняла ее за плечи и подвела к стулу. Отойдя на пару мгновений, лекарша вернулась с кубком, полным вина, и вложила его в руку Констанции.

– Выпейте, моя госпожа. Это успокоит ваши нервы. Адела права: вы только зазря себя расстраиваете. Не может того быть, чтобы вы не знали, что люди будут пускать подлые слухи, что найдутся те, кто готов приписать императору самое худшее.

Констанция поставила кубок так резко, что вино выплеснулось ей на рукав.

– Конечно, я знала, Мартина! У Генриха больше врагов, чем в Риме священников. Но разве ты не понимаешь? Это были его собственные рыцари, люди, которые клялись умереть за него, если понадобится. Если даже они сомневаются, что я вправду беременна…

Адела опустилась на колени рядом с ее стулом, поморщившись, когда заныли старые кости.

– Это все не важно, – повторила она упрямо. – Сорочья болтовня и ничего больше.

Гнев Констанции уступил место отчаянию.

– Нет, важно! Мой сын явится в этот мир под тенью подозрения. Люди не поверят, что он вправду плоть от плоти моей, законный наследник сицилийской короны. Ему придется всю свою жизнь бороться с клеветой и наветами. Если поднимется восстание, это используют как предлог. Враждебно настроенный Папа вполне может объявить его незаконнорожденным. За ним вечно будут следовать шепот и сомнения… – Она закрыла глаза, и сквозь ресницы просочились слезы. – Что, если он и сам поверит в это?

Адела тоже разрыдалась. Мартина потянулась к руке Констанции и ласково, но твердо заставила ее подняться на ноги.

– Как я уже сказала, вы волнуетесь зазря. Даже если так, даже если ваши страхи оправданны, вы ничего не можете сделать, чтобы искоренить молву. А теперь я хочу, чтоб вы легли и отдохнули. Вам надо думать о благополучии своего ребенка, пока он у вас во чреве, а не о том, чем его встретят будущие годы.

Констанция не стала спорить и позволила уложить себя в постель, но забытье все не приходило. Лежа без сна, она глядела, как небо темнеет, а потом снова медленно заливается светом, и в ушах ее звучал голос Иоганна, который высмеивал саму мысль, что стареющая, бесплодная королева Генриха способна понести.

Болдуин боролся с неловкостью, ибо негоже ему было находиться в личных покоях императрицы; он не сомневался, что Генрих не одобрил бы этого.

– Вы посылали за мной, мадам? – спросил он, стараясь скрыть беспокойство, которое охватило его при виде осунувшегося, пепельно-серого лица госпожи.

– У меня есть для вас поручение, сэр Болдуин. – Констанция сидела в кресле, так крепко стиснув руки, что кольцо впивалось в плоть. – Я хочу, чтобы вы поставили на главной площади шатер, а потом разослали по улицам глашатаев: пусть они объявят людям, что я буду рожать там, в этом шатре, и матроны и девицы Ези приглашены посмотреть на рождение моего ребенка.

Болдуин разинул рот от изумления; все слова вмиг вылетели у него из головы. А вот прислужницы Констанции дара речи не потеряли и тут же взорвались изумленными и протестующими восклицаниями. Она выслушала их, а потом попросила Болдуина убедиться лично, что ее приказ будет выполнен надлежащим образом. Выражение, которое появилось на ее лице, было ему знакомо – он уже видел его однажды, когда она собиралась выйти на балкон в Салерно, – и Болдуин, опустившись на колени, поцеловал ее руку.

– Будет исполнено, мадам.

Адела, Хильдегунд и Катерина, затихнув, глядели на нее в ошеломленном молчании. Мартина склонилась над стулом и прошептала:

– Вы уверены, что хотите это сделать?

В ответ Констанция сквозь зубы прошипела:

– Христос распятый, Мартина! Конечно, не хочу! – И добавила, вскинув голову: – Но я это сделаю! Сделаю ради своего сына.

Наутро после Рождества на площади было так людно, словно настал базарный день. Вокруг царила праздничная атмосфера, ибо горожане понимали, что вот-вот станут свидетелями чего-то необычайного – или по крайней мере станут их жены. Время от времени одна из них появлялась из шатра, чтобы сообщить, что все идет так, как должно, а потом исчезала обратно. Мужчины шутили, сплетничали и делали ставки на то, какого пола родится ребенок. В палатке же царил совсем иной настрой. Поначалу женщины Ези были веселы, перешептывались между собой, ощущая себя зрителями на рождественском спектакле. Но почти каждая не понаслышке знала о родовых муках, на себе испытав то, что переносила сейчас Констанция, и постепенно, глядя, как она корчится на родильном стуле, как на ее коже выступает пот, а лицо кривится от боли, женщины начали чувствовать себя на ее месте, забыли, что она – императрица, высокородная, наделенная невообразимым богатством и властью, каких они не видели даже в своих самых смелых мечтах. Сперва им казалось, что их удостоили чести наблюдать историческое событие. Теперь же они старались поддержать ее так, словно она была одной из них, ибо все они были дочерьми Евы и в том, что касалось родов, сестрами по крови.

Мартина совещалась с двумя местными повивальными бабками; голоса их звучали приглушенно, на лицах читалась сосредоточенность. Адела уговаривала Констанцию проглотить ложку меда, обещая, что это придаст ей сил, и та заставила себя взять мед на язык. Она понимала, почему они так озабочены. Когда отошли воды, ей пообещали, что ребенок скоро родится, но боли все продолжались, становясь сильнее, и ей казалось, что дело не двигается вовсе.

– Мне нужна Мартина, – пробормотала она и, когда лекарша поспешила вернуться к ней, схватила ее за запястье. – Помни… если не сможешь спасти нас обоих, спасай дитя… – Ее голос был слаб и прерывист, но глаза сверкали так яростно, что Мартина не смела отвести взгляд. – Обещай… – потребовала Констанция, – обещай мне.

Лекарша кивнула, не доверяя своему голосу.

Время потеряло для Констанции всякое значение; весь мир сузился до душных стен шатра. Ее поили вином, смешанным с корой кассии трубчатой, поднимали запачканную сорочку, чтобы помассировать живот, умащали лоно горячим тимьяновым маслом, но ее муки все не кончались, и некоторые из женщин ускользнули из шатра, чтобы помолиться за нее в церкви рядом с площадью. Но Мартина продолжала настаивать, что осталось уже совсем немного, что ее чрево расширяется, разжигая надежду, словно свечу во тьме. Минула уже целая вечность, и вдруг Констанция услышала крик: головка показалась. Она снова принялась тужиться, и следом появились плечики ребенка.

– Еще раз, – сказала Мартина, и красное, сморщенное тельце выскользнуло в потоке крови и слизи прямо в подставленные руки акушерки.

Констанция, обмякнув, затаила дыхание и наконец услышала его – тихое, тоненькое воркование, возвещающее, что младенец жив. Улыбка на лице Мартины сияла ослепительно, словно восход солнца.

– Мальчик, мадам! У вас родился сын!

– Дайте мне его… – слабо произнесла Констанция.

Так много всего еще предстояло сделать. Обрезать и завязать пуповину. Вымыть ребенка, натереть солью и запеленать. Унести послед и закопать его, чтобы не привлек демонов. Но Мартина знала, что все это может подождать. Взяв дитя, она вложила его в руки матери, и, глядя, как Констанция в первый раз обнимает сына, мало кто из женщин сумел сдержать слезы.

Когда шесть дней спустя разнеслась весть, что императрица собирается показать сына горожанам, площадь заполнилась людьми за много часов до того, как она должна была там появиться. Мужчины слышали рассказы своих женщин о рождении ребенка, и им не терпелось увидеть чудо-дитя своими глазами. В конце концов, улыбались они, он был уроженцем Ези – одним из них. Наконец на площади появился паланкин Констанции; толпа расступилась и захлопала в ладоши, когда ей помогли спуститься на землю и подвели к подготовленному креслу. Стоило ей сесть, она подала знак, и Мартина протянула ей небольшой аккуратный сверток. Констанция откинула одеяльце, открыв взглядам головку, покрытую пушистыми рыжеватыми волосами, а потом подняла младенца, который замахал крошечными кулачками, так, чтобы его увидели все.

– Мой сын Фридрих, – громко и четко произнесла она, – который однажды станет королем Сицилии.

Когда Фридрих испустил внезапный требовательный крик, все снова захлопали и заулыбались. Констанция тоже расплылась в улыбке.

– Мне кажется, он голоден, – сказала она. Матери в толпе согласно закивали и принялись оглядываться в поисках кормилицы – таким знатным дамам, как Констанция, не подобало выкармливать младенцев самим. Но то, что случилось дальше, повергло их в изумление. Прислужницы шагнули вперед, на мгновение заслонив императрицу от взглядов. Когда же они отошли в сторону, толпа ахнула, ибо оказалось, что Констанция распахнула мантию, оттянула корсаж и принялась кормить своего сына. Когда горожане поняли, что она делает – явив миру окончательное, неоспоримое, явное доказательство того, что это дитя ее чрева, ее плоть и кровь, – они взорвались ликующими криками. Даже те, кто не жаловал ее мужа-немца, присоединились к ликованию, ибо храбрость заслуживает признания и восхваления, а все они знали, что наблюдают проявление отчаянной храбрости, наивысшее выражение материнской любви.

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Несомненно, Констанция была отважной женщиной, но можно ли назвать ее опасной? События, последовавшие за рождением Фридриха, дают на это ответ. Щедрые условия перемирия Генриха оказались ловушкой. Он показал свое истинное лицо на рождественской коронации, приказав вытащить тела Танкреда и его сына из королевских гробниц. Четыре дня спустя он заявил, что раскрыл плетущийся против него заговор, и приказал, чтобы Сибиллу, ее детей, а также знатнейших сицилийских вельмож взяли под стражу и отправили в Германию. Сибилле с дочерьми в конце концов удалось бежать, но пятилетний сын погиб вскоре после того, как его отослали в монастырь. По слухам, перед смертью его ослепили и кастрировали. Деспотизм Генриха привел к восстанию 1197 года, и существуют некоторые свидетельства вовлеченности Констанции в заговор. Генрих определенно в это верил – судя по тому, что заставил ее смотреть, как зачинщика бунта казнили, прибив ему к голове раскаленную корону. Но в сентябре того же года Генрих неожиданно умер в Мессине. Констанция сразу взяла государство под свой контроль, окружила себя сицилийскими советниками и изгнала оттуда всех немцев. Но она пережила Генриха меньше чем на год, все это время лихорадочно трудясь, чтобы защитить сына. Она устроила ему коронацию, а затем заключила союз с новым Папой, Иннокентием III, и успела наречь его опекуном Фридриха до того, как умерла в ноябре 1198 года в возрасте сорока четырех лет. Фридриху суждено было стать одним из самых ярких, противоречивых и выдающихся правителей Средневековья – королем Сицилии, главой Священной Римской империи, а впоследствии даже королем Иерусалима. А что же Констанция? Данте поместил ее в рай.

Романист и журналист Лев Гроссман работает ведущим книжным критиком в «Тайм» и является соавтором TIME.com blog TechLand. Его причудливый роман 2009 года «The Magicians» стал феноменальной международной сенсацией и попал в список бестселлеров «Нью-Йорк таймс», а также был назван «Нью-Йоркером» лучшей книгой 2009 года, его продолжение «The Magician King», опубликованное в 2011 году, тоже получило всеобщее признание. Кроме того, Гроссман – автор романов «Warp» и «Кодекс». Он живет в Бруклине, Нью-Йорк, и ведет свой сайт levgrossman.com.

Здесь он приводит нас в древнюю, почтенную школу волшебников, славную своими тысячелетними традициями и призраками, чтобы показать, что самые невинные проделки могут иметь опасные и даже летальные последствия.