Берлин, 1933

На тротуаре перед кафе стоят двое — высокие, хорошо сложенные мужчины лет тридцати пяти — сорока, их породистые насмешливые лица чем-то похожи. Они не братья — просто друзья. Близкие друзья, связанные жизнью и смертью.

— Зайдем? — говорит один из них.

— Душно, накурено, громкая музыка, — качает головой второй. — Лучше пройдемся. Чудесный вечер. Чудесный берлинский вечер…

Они говорят по-русски. У первого чеканный выговор коренного петербуржца, в речи второго явственно слышен немецкий акцент.

— Теофил, ты помнишь, — задумчиво говорит первый, — в тот совсем даже не чудесный петербургский вечер, когда…

Он запинается.

— Я понимаю, — отвечает Теофил. — Понимаю, о чем ты. И я отлично помню эту песню и свои слова. Я говорил, что иногда мне снятся кабачки родного Берлина, особенно часто — «Романское кафе», его бархатные драпировки и золоченые ручки, что мне хочется сесть там за столик, заказать мозельского и вдоволь наслушаться фривольных песенок, глядя на ножки, обтянутые черными чулками. Ну, с того дня семнадцать лет прошло. Я повзрослел… постарел, если хочешь. Лучше пройдемся, Георгий.

Они выходят на Курфюрстендамм — знаменитую берлинскую улицу, которую чаще называют просто — Кудамм. Как сверкают огни кабачков, ресторанов! Вот «Нельсон-ревю», где знаменитая своими рыжими волосами и скандальной славой Жозефина Бейкер командует целым выводком красоток в черных кожаных штанишках до колен, черных лифчиках и с плетками в руках, которыми они хлещут любого клиента в зависимости от желания и уплаченной суммы; вот «Эльдорадо»; вот «Старый Берлин»… Говорят, в «Старом Берлине» на каждом столике — телефонный аппарат. Никто хорошенько не знает, зачем нужен телефонный аппарат на ресторанном столике, но это считается очень шикарным. В «Старом Берлине» не протолкнуться! Перед ночными заведениями плавно прохаживаются красивые женщины. Вся их красота — лишь до первого луча рассвета, но в этих фальшивых огнях они прекрасны и заманчивы.

— Dirnen… — углом рта усмехается Теофил. — Шлюхи, берлинские шлюхи. Ничто не меняется! Никогда не думал, что буду так умиляться их виду. Они для меня примета того, что Берлин остается Берлином.

— А как ты вообще воспринимаешь город своего детства, Теофил?

— Город не изменился. Хотя появление этого нового вида связи — передачи изображения на расстояние — меня поразило, конечно. Слышал о нем?

— Ты имеешь в виду телевидение? — уточняет Георгий. — Да, удивительная вещь. Трудно поверить! Не далее как вчера я прочел в газете, что когда ваш новый рейхсканцлер принимал присягу, все, имеющие видеоприемники, могли наблюдать это событие, не выходя из дома. Поразительно! В статье также говорилось, что через два года состоится Всемирная выставка в Париже, и ваши инженеры намерены там блеснуть своим техническим новшеством. А впрочем, говорят, телевидение изобрел русский…

— Гордишься? — Теофил шутливо подталкивает приятеля в бок. — Вообще-то странно, что нас так удивляет какая-то техническая новинка. Ну, подумаешь: сначала была передача звука на расстоянии, затем вполне естественно следует передача изображения. Это всего лишь работа машин. Мы с тобой знаем о гораздо более чудесных возможностях человеческого интеллекта и силы духа. Но к ним мы привыкли, мы их как нечто само собой разумеющееся воспринимали. И одним темным вечером 1918 года в Петрограде мы должны были…

— Не надо, — прерывает его Георгий. — Прошло пятнадцать лет, верно, но я до сих пор чувствую себя дезертиром, сбежавшим с поля боя.

— Ты выносил с поля боя раненого товарища, — говорит Теофил. — Ты разве забыл?

— Помню, помню, — вяло откликается Георгий, и некоторое время они идут дальше в молчании, которое тяготит обоих.

— Что касается берлинцев, — наконец произносит как ни в чем не бывало Теофил, — то они, у меня складывается такое впечатление, все так или иначе хватили наркотика гитлеризма. Эти штурмовики с вдохновенными лицами монахов-воинов Средневековья… Боюсь, их вдохновения хватит ненадолго. По-моему, они хотят ввести своего рода большевизм — с сапогами, но без мозгов, без начетничества, без мелодекламации классиков марксизма… Это прельщает многих.

— Без мелодекламации не обойдется, помяни мое слово, — говорит Георгий. — Только вместо Маркса в Германии станут к месту и не к месту цитировать вашего фюрера, великого вождя нового племени.

— О да, этот человек способен далеко завести Германию, — задумчиво кивает Теофил. — Примерно неделю назад — жаль, что тебя еще не было в Берлине, — я наблюдал факельное шествие коричневых. Я будто видел пылающего змея. Как бы он не поджег ту землю, по которой ползет. Погасить тот пожар будет трудно, а может быть, и вовсе невозможно. Какая там «Лили Марлен»! Скоро эта песенка попадет в разряд запрещенных, потому что слишком сентиментальна. Они поют совсем другое! — И он вполголоса заводит:

— Да, пожар будет нешуточный. Искры уже летят, — говорит Георгий. — Первые меры против евреев…

— Ну, это я еще способен понять! — вдруг весело прерывает его Теофил. — Ладно, хватит. Не будем о печальном в такой чудесный вечер! Посмотри, какие красотки, и все домогаются нас…

Да, в самом деле, на двух мужчин обрушивается со всех сторон град самых заманчивых предложений: они элегантны, хорошо одеты, наверное, они богаты — выгодные клиенты!

Но выгодные клиенты все так же идут мимо «ночных бабочек». Правда, Теофил, как бы извиняясь, улыбается в ответ, а Георгий смущенно молчит и опускает глаза.

— Ищете мальчиков, красавчики? — наконец выкрикивает им вслед какая-то раздосадованная девица. — Тогда вам дальше, к маленьким пижонам!

— К пижонам? — недоуменно переспрашивает Георгий и тотчас понимает, о чем она говорит, увидев вывеску, на которой написано: «Mon petit pigeon».

— Ну, запахло Парижем, — усмехается он. — А почему не «Mein kleiner Tauber»? — Согласись, что «Mein kleiner Tauber» звучит слишком уж невинно. Так мог бы называться клуб для молодых мамаш, где давали бы инструкции по уходу за малышами, — насмешливо объясняет Теофил. — Но «Mon petit pigeon» — уже нечто иное, совсем иное! Это звучит утонченно и… распутно.

— Что ж тут такого предлагают, в «Маленьком пижоне», что жрицы порока послали нас именно сюда? — Георгий наконец-то позволяет себе оглянуться на тех самых жриц. Обычный взгляд порядочного, семейного мужчины: охота откусить запретного яблока, но неохота пачкаться. Впрочем, Георгий из тех мужчин-феминистов, которые считают, что во всех несчастьях женщин виноваты мужчины, что женщины вообще имеют право защищать себя от жизни любыми средствами. Поэтому он не осуждает даже проституток, хотя стесняется (или просто боится?) взглянуть им в глаза.

— Не догадываешься? — Теофил смотрит на него чуточку свысока.

Георгий вдруг замечает, что лицо друга странно изменилось. На нем появилось нетерпеливое, жадное выражение. Незнакомое выражение…

«Это похоть! — вдруг догадывается Георгий. — Теофил обуян похотью!»

Он с любопытством оглядывается, желая узнать, кто вызвал столь внезапную плотскую жадность у его всегда сдержанного, по-монашески замкнутого друга. И не верит своим глазам, увидев, что взгляд Теофила устремлен не на какую-нибудь обворожительную вакханку в вышеупомянутых черных чулочках, а на тоненького мальчика лет четырнадцати, который стоит, приобняв одной рукой фонарный столб, а кончиками пальцев другой осторожно, ласкающими движениями, касается своих щек, бледной, тонкой шеи, губ…

Пресвятая Богородица, да ведь у него накрашены губы и нарумянены щеки! И глаза подмалеваны, отчего на бледном лице появилось такое страстное, такое порочное выражение. А что там такое у его губ? Мушка?

Георгий давно ничему так не удивлялся, как виду этого мальчика-проститута. Так вот они какие, эти petits pigeons, эти голубки…

— Подойди, красавчик, — говорит Теофил.

Георгий нервно передергивает плечами, потому что такого голоса — бархатного, вкрадчивого — он никогда не слышал у своего друга. Сколько открытий несет сегодняшний вечер!

— Ты отсюда? — кивает Теофил на «Mon petit pigeon». — Или просто вышел подзаработать после школы?

Мальчишка взглядывает на него исподлобья, и становится видно, какие у него длинные, круто загнутые ресницы. Или они кажутся такими потому, что сильно накрашены?

— Я недорого возьму, добрый господин, — говорит он тонким, ломким голосом. — Там, в заведении, конечно, уютней, там кровати… Да ведь можно и так… просто так… а я недорого возьму — несколько марок! Вы как, вдвоем, вместе желаете или по очереди?

— А ты что, сразу с двумя сможешь? — все тем же бархатным голосом произносит Теофил и, крепко взяв мальчика за плечо, притягивает к себе.

Тот смотрит из-под своих черных ресниц, похожих на сухие чаинки, и кивает. Кажется, с гордостью.

— Теофил! — сдавленным голосом выкрикивает по-русски Георгий. — Ты что, ты с ума сошел?!

Услышав незнакомую речь, мальчик поворачивает голову в его сторону. Впрочем, если он не понимает ни слова, то в интонациях голоса Георгия ошибиться невозможно. И, бросив на возмущенного господина косой, равнодушный, блеклый взгляд, мальчик снова улыбается Теофилу, потому что в его намерениях тоже невозможно ошибиться.

— Ты иди, Георгий, — говорит Теофил, даже не оборачиваясь к другу. — Иди с Богом. Встретимся в отеле. Если через два часа меня не будет, можешь ужинать один. Впрочем, я вообще не знаю, когда вернусь.

И он смеется молодым, легким, свободным смехом, которого Георгий тоже никогда у него не слышал…

А потом, не отпуская плеча мальчика, Теофил уходит вместе с ним за угол.

Темный, жадно распахнутый зев подворотни поглощает их обоих.