Париж, 1942
Марика перебегает дорогу перед самым носом низкого серого «Опель-Капитана» и быстро идет по набережной д’Орсе, бездумно ведя ладонью по парапету и с усилием сглатывая. В горле бьется комок рыданий, слезы подступают к глазам.
Двое патрульных в касках и с автоматами, курившие неподалеку, опершись на парапет, настораживаются при ее приближении. Они смотрят то на Марику, то ей за спину, и их молодые лица, наполовину скрытые низко надвинутыми касками, то расплываются в растерянных улыбках, то хмурятся. Наконец один из патрульных отталкивается от парапета, швыряет в сторону сигаретку и решительно шагает к Марике.
— Постойте, мадемуазель, — приказывает он на самом дурном французском языке в мире. — Постойте… Покажите ваши документы.
Марика выхватывает из сумочки аусвайс и командировочное предписание, восклицает:
— Gut, aber schnell, bitte!
Пусть солдаты как можно скорей проверят ее документы, и она снова ринется вперед. Она может сдерживать слезы, только если идет быстро, быстро, еще быстрей! Не хватало только разрыдаться при этих…
Услышав, что она говорит по-немецки, патрульные еще больше теряются. Они смотрят то на удостоверение Марики, то на нее, то опять же ей за спину. И она, кажется, знает, что они там видят. Вернее, кого.
Он подходит не спеша — Марика слышит, как отбивают шаг каблуки его сапог, — и говорит:
— Спасибо, meine Herren. Теперь оставьте эту даму мне, я сам с ней разберусь.
Патрульные смотрят на него и, кажется, не верят ни своим глазам, ни ушам. Однако спорить с одним из знаменитейших пилотов рейха, которого они, конечно, узнали сразу, не смеют. Откозыряв, они возвращают Марике ее документы и уходят.
Марика дрожащими руками запихивает в сумку свои бумаги. Потом вешает ее через плечо, но не двигается с места. Она ждет, она отчаянно ждет!
Час назад он уже двадцать раз заключил бы ее в объятия, сорок раз спросил бы, что с ней! Неужели минул всего лишь час с той минуты, как вся ее жизнь пошла кувырком?
— Извини, — равнодушно говорит Бальдр. — Ты, наверное, испугалась, когда они тебя остановили? Но я тебя еле разглядел, так далеко ты ушла. Даже боялся, что ты исчезнешь в толпе. Поэтому я подал им знак, чтобы тебя остановили.
— Я далеко ушла? — едко усмехается Марика. — Да, далеко. Потому что ты не спешил пойти за мной следом. Прощался, да? Ну и как? Птички не обгадили твой китель?
Мгновение молчания, во время которого Марику словно кипятком обдает, настолько она ужасается тому, что говорит. Это не она говорит, не прежняя Марика Вяземски! Это на нее так ужасно подействовала встреча с той ведьмой!
— Что ты несешь? — грубо спрашивает Бальдр. — Можешь ты объяснить мне, почему так безобразно вела себя с этой дамой?
— Я?! — У Марики перехватывает горло от возмущения. — Я вела себя безобразно? А по-моему, это она безобразно кокетничала с тобой! А ты безобразно отзывался на ее заигрывания! Но ведь она… Бальдр, ты что, ослеп? Не видишь, какая она? Меня ты назвал девушкой своей мечты, а как будешь называть ее? Бабушкой своей мечты, да?
Бальдр коротко, резко выдыхает, словно слова Марики были ударом, который ему нанесли в солнечное сплетение. И ей становится страшно — так страшно, как никогда в жизни.
— Прости, прости, — бормочет она, — прости, я больше не буду. Я понимаю, что она очень привлекательна, что она… Бальдр, погоди! Постой, не уходи!
Она хватает его за руку, силясь удержать. Страшно видеть, как изменилось это лицо, которое всегда дышало нежностью к ней. А теперь на нем написано такое отчуждение, такое равнодушие, такое… презрение!
— Бальдр, прости! Я… я люблю тебя, люблю, я просто потеряла голову от ревности…
— Mezzo voce, милая фрейлейн Марика, умоляю вас, mezzo voce, не то весь Париж будет знать о ваших чувствах! — слышит она насмешливый мужской голос и резко оборачивается, не выпуская руки Бальдра.
Ну уж этого точно не может быть! Перед ней стоит… Торнберг! Профессор Теофил Торнберг. Король Дроздобород.
По этой характерной эспаньолке она узнает его сразу, хотя и помина нет о просторном черном пальто, о легкомысленной тирольской шляпе с фазаньим перышком, о пледе и шезлонге. Торнберг выглядит куда моложе, чем ей показалось в метро, на нем элегантный костюм, франтоватая шляпа и ботинки на толстой «американской» подошве, каких Марика давным-давно ни на ком не видела. Через левую руку Торнберга перекинуто легкое летнее пальто, в правой у него солидная трость, на шее — весьма фривольное кашне. Преуспевающий, беззаботный, совершенно довольный собой господин — вот как он выглядит.
— Ну да, это я, — кивает профессор, видя расширенные от изумления глаза Марики. — Deus ex machina. Или, быть может, diabolus ex machine? Как вам больше нравится?
— Что вам угодно? — ледяным тоном спрашивает Бальдр, которому наконец-то удалось освободиться от вцепившихся в его запястье пальцев Марики. Вернее, у нее у самой при виде Торнберга от неожиданности разжались руки. — Кто вы такой?
— Я — добрый приятель дядюшки этой милой фрейлейн, профессора Георга Вяземски, а также ее кузена Алекса Вяземски, а также ее брата Николаса Вяземски, — самым дружелюбным образом, подробно рекомендуется Торнберг. — Наша встреча в метро была чистой случайностью, милая Марика, однако она привела к вполне закономерным последствиям: вы нашли моего медиатора.
— Кого?! — спрашивает возмущенно Бальдр. — Что вы такое городите, профессор?
— Не понимаю, милая Марика, — профессор недоуменно смотрит на девушку, — вы уверяете этого молодого человека в своей пылкой любви, а сами не удосужились посвятить его в свои зловещие приключения, в свои судьбоносные открытия! Все-таки не каждой девушке дается прочесть шифрованные записки и выйти на след человека, о котором там идет речь. Я даже не предполагал, что вам это удастся!
— Ничего не понимаю, что вы такое говорите? — рассеянно бормочет Марика, которая почти не слушает болтовни Торнберга. Гораздо больше ее волнует, что он каким-то образом умудрился встать между ней и Бальдром, и если тот снова вздумает уйти, Торнберг помешает Марике схватить его за руку и остановить. Да чтоб он провалился, этот противный профессор, вместе со своей шифрованной запиской!
А, ну да, шифровка… Первое потрясение проходит, Марика снова начинает мыслить связно. Торнберг упрекает ее за то, что она скрыла шифровку от Бальдра? Ну, во-первых, это не так, именно Бальдр был первым, кому Марика ее показала. Он первым пытался разгадать смысл непонятных символов. Другое дело, что Марика ни словом не обмолвилась Бальдру о толкованиях Алекса, но лишь потому, что ей было совершенно некогда это сделать. Нет, ну в самом деле! Сначала она была у Алекса в лагере, следующий день ушел на дорогу от Дрездена до Берлина, а к исходу следующего дня они с Бальдром уже выехали в Париж. Вчера у них было море каких-то дел. Ночью тоже оказалось не до разговоров, а сегодня в их жизнь влетел злосчастный бразильский органист — и разбил ее вдребезги…
Правильно говорили няньки: птица в окно — быть беде!
Марика с усилием подавляет невольный всхлип, рвущийся из груди, и все-таки умудряется, сделав неприметный шажок, схватить Бальдра за руку. Тот, кажется, этого не замечает: хмуро смотрит на Торнберга.
— Да-да, я вспомнил, — цедит Бальдр пренебрежительно. — Профессор Торнберг! Предсказатель из метро! Мастер угадывать цвет дамских шляпок!
— Ну что ж, это тоже далеко не всякому по силам! — довольно усмехается Торнберг. — Для этого нужен особый талант!
Марика бросает на него сердитый взгляд. Конечно, можно открыть Торнбергу, что ей отлично известен секрет его «таланта», но не хочется ввязываться в разговор. Она отлично помнит, сколь словоохотлив, вернее, просто болтлив профессор, а сейчас от него требуется одно: чтобы он канул туда, откуда выскочил, и оставил их с Бальдром наедине. Бальдр вспыльчив, но очень быстро отходит. Может быть, Марике удастся выпросить у него прощение, может быть, он даже поцелует ее. Если Бальдр ее поцелует, все на свете Дамы с птицами будут ей не страшны, пусть они даже и в самом деле ведьмы…
Принесло же Торнберга в такую минуту! А ведь Марика была почти уверена, что больше никогда не увидит его, более того — что загадочного профессора вовсе нет в живых!
— О Господи! — всплескивает она руками, только теперь осознав это. — Вы живы?! Значит, вас не завалило упавшей стеной?
— Слава Богу, нет, — Торнберг проводит руками по своим плечам и по груди, как бы желая удостовериться, что жив и цел. — Я даже не понимаю, о какой стене вы говорите!
И Марика как будто вновь видит развалины, груды битого кирпича, проломы окон и дверей; ошеломленных, бредущих, словно сомнамбулы, людей; видит пожарных, которые пытаются раскопать завал, — и неестественно длинную фигуру, напоминающую насекомое, пришпиленное к странице альбома беспощадным энтомологом.
«Я говорю о той стене, к которой вы пригвоздили беднягу Вернера!» Эти слова уже готовы сорваться с ее губ, но произнести их мешает внезапно подступившее недоумение: а откуда профессор знает, что рисунок у нее? Неужели все то время, что она топталась в развалинах, тряслась от страха, ругалась с Хорстером, пробиралась мимо мертвого Вернера, Торнберг наблюдал за ней из-за какого-нибудь каменного завала? И, получается, он видел, как она взяла записку из мертвой руки?
Конечно. Именно поэтому он так уверенно заговорил с ней о шифрованной записке. И, честное слово, Марика тоже с удовольствием побеседовала бы о ней, в любое другое время, но не сейчас. Она задала бы Торнбергу множество вопросов, сейчас ей нет дела до всех загадок мира, потому что между нею и Бальдром пролегла вдруг глубокая трещина.
А кстати, о причине этой трещины… Профессор сказал: «Вы нашли моего медиатора». Он появился рядом — как бог или как дьявол из машины — чуть ли не в ту самую минуту, когда Марика поняла, что в записке подразумевалась Варвара. Нет, не поняла — понять , осознать и принять такое трудно, поверить почти невозможно, — она лишь предположила, что может быть так. Каким образом это стало известно Торнбергу? Он что, следил за ней, за Бальдром, как тогда, в развалинах? Откуда следил?!
— Послушайте, Марика, — говорит тем временем Торнберг, — я вижу по вашему лицу, что вас терзает множество вопросов. Поверьте, я ничего так не жажду, как дать вам ответы на них. Более того — сделать это просто необходимо, потому что только вы можете помочь мне в дальнейших моих делах — клянусь, поистине судьбоносных!
— Я не понимаю, что вам нужно от Марики, герр профессор, — неприветливо вмешивается Бальдр. — Не понимаю, ради чего она должна вам помогать, а главное, в чем именно. Ваша записка позабавила нас, даже очень. Ваша шутка со шляпкой также удалась. Но, быть может, хватит клоунады? Разойдемся, и пусть каждый сам себе отвечает на вопросы, которые у него возникают.
— Увы, невозможно, — качает головой Торнберг. — Нам непременно нужно побеседовать. Причем всем троим.
— Почему бы вам не побеседовать самому с собой, если возникла такая безотлагательная надобность? — уже откровенно зло смотрит на него Бальдр. — А мы уйдем своей дорогой. Хайль! — Он выбрасывает руку, прощаясь, щелкает каблуками.
Марика понимает, что Бальдр нарочно ведет себя, как грубый вояка, — он пытается поставить на место этого цивильного приставалу.
Но не тут-то было!
— Господа, мне не хотелось бы действовать с позиции силы… но даже вам, фон Сакс, — обаятельно улыбается Торнберг, — даже вам со всей вашей поистине небесной славой, — он движением своей острой эспаньолки указывает на эмблему Люфтваффе на кителе Бальдра, — придется давать объяснения в гестапо, если вы откажетесь помочь главному консультанту министра пропаганды рейха.
Повисает молчание, во время которого Марика и Бальдр ошарашенно таращатся на спокойно улыбающегося Торнберга.
— Главный консультант — это вы? — недоверчиво произносит наконец Бальдр. — Позвольте вам не поверить, профессор.
— Не позволю, — усмехается тот и достает из внутреннего кармана удостоверение. Разворачивает его перед Бальдром и держит несколько мгновений, давая тому время прочесть. Марика полагает, что потом удостоверение будет предъявлено ей, и немножко удивляется, что Торнберг был так невежлив, начав не с нее. Но тут приходит время удивиться еще больше, потому что Торнберг быстро прячет удостоверение обратно, лишь только глаза Бальдра пробежали по строчкам.
— Ну-с, теперь вы убеждены в моих полномочиях? — свысока спрашивает Торнберг.
— Оккультный отдел осведомительной службы рейха? — недоверчиво произносит Бальдр. — Главный консультант министра по оккультным делам?! Да, но мне все-таки не верится…
«Он не врет! — смятенно думает Марика. — Ну да, еще Хорстер говорил тогда, в метро, что при Министерстве пропаганды существует оккультный отдел, что сам фюрер пользуется услугами некоторых специалистов в оккультных науках. Возможно, даже услугами самого профессора Торнберга!»
— Полагаю, вы избавите меня от таких сомнительных забав, как проверка подлинности этого аусвайса в ближайшем полицейском участке? — произносит тем временем Торнберг скучающим тоном. — Если угодно, я предъявлю вам еще несколько документов, однако не стоит тратить время, потому что результат будет один. Вам мешает ваше упорное нежелание верить своим глазам. Что удивительного в существовании такой службы, как наша? До вас, как до человека военного, должны были дойти разговоры о ней. Неужели вы не слышали от своих друзей-летчиков о том, как наш отдел проверял оксфордские колокола на предмет выявления магических свойств, кои препятствуют прицельному бомбометанию Оксфорда? Этот проект, увы, стал достоянием гласности и, быть может, именно поэтому не увенчался успехом. Его, как принято выражаться, сглазили. То есть мы констатировали безусловную магическую защищенность колоколен Оксфорда, однако установить ее причину не удалось. Впрочем, на мой взгляд, она вполне очевидна. Все дело тут, как выразились бы соотечественники фрейлейн Марики, в намолённом пространстве . — Эти слова он неожиданно произносит по-русски, причем довольно правильно, а потом, поясняя, переводит для Бальдра на немецкий. — Пространство, защищенное молитвами.
— Да, об оксфордских колоколах я слышал, — с некоторой растерянностью кивает Бальдр. — И все же…
— И все же не стоит продолжать наш разговор посреди улицы, пусть это даже набережная д’Орсе, а внизу струит свои воды Сена, а напротив нас — дворцы Елисейских Полей. Почему бы нам не спуститься вниз, к реке, и не посидеть там на ступеньках, подставив лица солнцу? Сегодня чудесный день, не жаркий, не холодный, нужно ловить последние проблески лета. Говорят, нынешняя осень будет в Париже холодной… Прошу вас, не ссылайтесь на занятость, господа, не заставляйте меня тратить время на пустые уговоры, ведь вам все равно придется пойти со мной. Я сумею вас заставить!
Бальдр окидывает взглядом набережную. Марика тоже начинает озираться. Интересно, как Торнберг намерен заставить их спуститься к Сене? Набережная практически пуста, военных вообще не видно, не считая тех двух, уже довольно далеко ушедших патрульных, которые недавно пытались проверить у нее документы. Кругом лишь случайные прохожие. Хотя кто знает, может быть, они — переодетые гестаповцы, которые по первому слову Торнберга схватят их и начнут сталкивать вниз, к воде? Зачем?! Неужели чтобы просто поговорить , как предлагает Торнберг?
— Ну что ж, идемте, — пожимает плечами Бальдр. — Только имейте в виду, профессор, у вас мало времени. Мы спешим в ресторан. Пора пообедать.
— Уверяю вас, — усмехается профессор, — после того, как вы выслушаете меня, вы будете спешить еще сильнее, господин фон Сакс. Правда, не уверен, что в том направлении, в котором спешите сейчас. Но это уже детали. Итак, следуйте за мной…
Он быстро сходит по пологому, замощенному склону вниз, к зеленой воде, и, небрежно бросив на каменные ступени свое светлое пальто, садится на него как раз посередине, оставив с обеих сторон по свободному месту. Хлопает ладонями по пальто:
— Прошу, господа. Садитесь. Здесь очень удобно, поверьте.
Бальдр помогает Марике опуститься на пальто, а сам устраивается с другой стороны. Конечно, она предпочла бы, чтобы Бальдр сидел рядом, но… Теперь, думает Марика, они похожи на заговорщиков, которые собрались тайно обсудить какую-нибудь диверсию. Будем надеяться, их не арестуют за подозрительный вид!
— Ну что ж, господа… — начинает между тем Торнберг. — Вы, очевидно, уже поняли из названия службы, к которой я принадлежу, что речь непременно пойдет о какой-нибудь чертовщине, то есть о чем-то тайном, непонятном, противоестественном. Так вот в качестве преамбулы: попытайтесь априори, заранее, не требуя доказательств, принимать на веру все, что я буду говорить. Конечно, если вы все же попросите подтверждений, я их приведу, однако это невероятно затянет наш разговор. Поэтому в ваших же интересах отбросить скептицизм и слепо верить каждому моему слову.
Профессор замолкает на минутку — только чтобы бросить взгляд на своих собеседников. Те не откликаются на звуки, и Торнберг продолжает:
— Ну, будем считать, что мы договорились? Тогда начнем.
Еще одна короткая пауза. Профессор поворачивает голову к Марике.
— Вы, моя милая Марика… Позвольте называть вас запросто, ведь я старинный друг вашего дядюшки, о чем, возможно, вы уже осведомлены, а если нет, то я вас осведомляю сейчас. Так вот, вы, милая Марика, немало усложнили мне жизнь своим проказливым любопытством. Я даже не подозревал, что до такой степени раздразнил вас разговором в метро, тем паче что все мои сети расставлялись для совершенно другого человека, шифровка была написана не для вас, а для него. Вы понимаете, что я имею в виду Хорстера?
При звуке этого имени Марика невольно вздрагивает, и профессор кладет свою руку на ее похолодевшие пальцы. У него, впрочем, рука тоже прохладная, так что озноб Марики не проходит.
— Признаться, ваше совместное с ним появление в метро меня озадачило. Потом я убедился, что вы оказались в его компании случайно. Душевно рад, что это так. Хорстер очень… опасный человек. Бог с ними, с его жизненными установками, моральными принципами и всем прочим, не мне его судить, однако вдобавок ко всему он обладает ледяным умом и полным отсутствием воображения. С одной стороны, это хорошо, потому что он абсолютно бесстрашен, настоящий берсеркер, его ничто не может остановить на пути к цели: ведь человек боится не реальности, а своих представлений о ней! С другой стороны… С другой стороны, именно ортодоксальность и сухость разума Хорстера станут причиной его неудач. Как говорят мудрецы, никакой ум не достигнет таких глубин, как воображение, ибо оно поистине великий ныряльщик! И вот этого свойства Хорстер начисто лишен. И все же я рассчитывал на его помощь. Он должен был кое-что сделать для меня — сам того не подозревая. Я как раз думал над тем, как подыскать к нему подходы, как использовать его, — и вдруг он сам явился передо мной, как чертик из табакерки. Я мигом смоделировал ситуацию, которая смогла бы его зацепить. Написал свою записку, дал ему возможность ее получить, причем положил ее в такой почтовый ящик, откуда Хорстер ее непременно достал бы…
— Вернер?! — сдавленно вскрикивает Марика. — Вы Вернера называете почтовым ящиком ? Да ведь вы убили его именно за то, что он вытащил записку из вашего кармана!
Произнеся эти слова, она в ужасе умолкает, потому что никогда в жизни еще не называла другого человека убийцей, практически глядя ему в глаза. Сейчас Торнберг, конечно, примется уверять, что не делал ничего такого, что никого не убивал…
— Ну да, я его убил, — равнодушно признается профессор. — Но предварительно облегчил ему процесс кражи. Но вся штука в том, что мне отлично известно подлинное лицо Вернера Феста! Я его с первого взгляда узнал, еще когда он принялся так бездарно притворяться врачом и лечить столь же бездарно изображенный сердечный припадок Хорстера. К счастью, Фест подумал, что я его не узнал, иначе, думаю, эти двое нашли бы способ убить меня еще в метро. А быть может, заодно и вас, убрав ненужную свидетельницу. Ну-ну, не дрожите так, Марика, ничего ведь не произошло. Вы живы и, вполне возможно, проживете еще долго! — смеется Торнберг. — Но вернемся к Вернеру Фесту. Хорстер думал, что тот работал на него. Напрасно он так думал! Интересы Феста лежали совершенно в другой плоскости. Он не отдал бы записку Хорстеру: сказал бы, что не смог вытащить ее у меня, а сам передал бы своим людям. Моя бумага попала бы туда, куда не должна была попасть ни под каким видом.
— Что, эти Хорстер и Фест — английские или американские шпионы? — спрашивает Бальдр так равнодушно, как если бы обсуждал непостижимый цвет воды в Сене, которая, как известно, всегда зеленая — в любую погоду, в любое время суток и года. Нет, пожалуй, о Сене он говорил бы даже с большим интересом, чем об англо-американских шпионах, обнаружившихся в сердце рейха!
— Как говорят представители только что упомянутых вами национальностей, no comments, без комментариев! — качает головой Торнберг. — Главное, что избыточная осведомленность той команды, за которую играл Вернер Фест, представляла бы прямую угрозу моей деятельности. Поэтому я убил одним выстрелом двух зайцев: обезопасил себя от Вернера (да и Хорстера заодно, наш берсеркер и не подозревает, что должен быть мне благодарен!), а также обеспечил Хорстеру получение моего письма. То есть я был в этом убежден до тех пор, как увидел, что вы сунулись в мой почтовый ящик.
Марика вспоминает то жуткое ощущение, которое испытала, когда ее живые, теплые, дрожащие пальцы коснулись неподвижного, скрюченного, окостенелого почтового ящика , и начинает дышать часто-часто, чтобы прогнать приступ тошноты. И все-таки… если, убив Вернера, Торнберг спас Хорстера… ну, тогда… тогда, быть может, он не такое уж чудовище?
— Даю вам слово, девочка моя, что, если бы в ту минуту у меня был пистолет, я застрелил бы вас не задумываясь, — добродушно усмехаясь, признается Торнберг. Марика в ужасе пытается выдернуть свои пальцы из его руки, что ей, однако, не удается. — Ну, ну, не сердитесь на меня, это был порыв, который мгновенно возник — мгновенно и прошел. Разве вам не приходилось испытывать вот такое внезапно нахлынувшее, неконтролируемое желание убить кого-нибудь, кто вас донельзя раздражает, кто самим фактом своего существования грозит сломать вашу жизнь, отнять самое дорогое, что у вас только есть?
Марика замирает. Ну да, не далее как полчаса назад она испытывала именно такое желание и задыхалась от невозможности его выполнить… Откуда Торнберг знает? Или он говорит просто так, абстрактно? Нет, Марика чувствует: он знает! Но откуда?!
Растерянная, испуганная, она замирает, а Торнберг ласково, одобрительно сжимает ее руку:
— Заметьте, я мог бы не признаваться в этом намерении, но я хочу быть предельно откровенным с вами, Марика. Я счастлив, что пистолета у меня не оказалось. Выстрелом я привлек бы к себе ненужное внимание. Тем более что Хорстер и так не поверил моему охраннику, которого я наспех проинструктировал, как следует отвлечь от меня его внимание. Помните того человека с рыжими волосами? Он оказался не слишком-то убедительным актером. Я надеялся, что Хорстер займется мертвым Вернером Фестом и найдет шифровку. Но он предпочел искать под развалинами то, чего там никогда не было, — мой искалеченный труп. А записку взяли вы. Несчастливая случайность помешала моему замыслу! Но уже через минуту я подумал: а почему, собственно, случайность — несчастливая? Я вообще поклоняюсь случайностям. Кто-то посвящает жизнь поискам философского камня, ну а меня доводят до исступленного восторга пульсации необыкновенного! Чтобы вы меня поняли, приведу несколько поистине убийственных примеров. Например, в одной из школьных тетрадей Наполеона (да-да, этот великий человек тоже был школьником!) были написаны такие слова: «Св. Елена, маленький остров». Что характерно, написаны они были на самых последних строках последней страницы… Полагаю, вы все помните, что Наполеон Бонапарт умер именно на острове Святой Елены. Или вот еще: за четыре года до начала нынешнего века, в 1896 году, мало кому известный английский писатель по фамилии Гиел опубликовал роман, где действует банда ужасных, чудовищных преступников, которые терроризирует Европу, разоряют ее, убивают людей, которых они считают виновниками всех несчастий человечества, и сжигают их трупы. Гиел озаглавил свой роман «СС». Не сомневаюсь, и содержание романа, и название вызовет у вас определенные ассоциации с реалиями современности… — усмехается Торнберг. — Ну как тут не вспомнить нашего великого Гёте: «Грядущие события отбрасывают свои тени назад…»
Марика потрясенно ахает, Бальдр молчит.
— Еще пример, почти анекдотический. Наш фюрер, этот мессия темных сил, как его называют, и вполне заслуженно, некоторые просвещенные люди, глубоко чтил Дитриха Эккарта, своего духовного учителя. Именно Эккарт первым увидел в Адольфе Гитлере того человека, который окажется способен возродить германскую нацию с помощью установления диктатуры в стране. Он уверял: «Во главе нам нужен парень, способный переносить звуки рвущихся снарядов. Никто из офицеров не подойдет, ибо люди потеряли к ним уважение. Лучше всего — рабочий, умеющий хорошо болтать. Ему не понадобится много мозгов. Он должен быть холостяком, чтобы привлечь в наши ряды женщин». Эккарт был отцом-основателем и идеологом воинствующего нацизма и антисемитизма, уверял, что «причиной нарушения мирового исторического порядка являются евреи». Словом, из рук Дитриха Эккарта Адольф с благодарностью и почтением принял титул великого вождя и начал вполне официально зваться фюрером, Анекдот состоит в том, что многие годы любимым астрологом суеверного Гитлера и его не менее суеверного партайгеноссе Гиммлера был некий человек по фамилии Фюрер !
— Как видите, — продолжает Торнберг, дав своим собеседникам несколько секунд на то, чтобы осмыслить сказанное им, — то, что мы, люди, именуем случайностями, на самом деле повинуется совершенно определенным причинам, увы, неведомым нам. Как выразился некий умный человек, совокупность причин, определяющих совокупность следствий, превосходит человеческое понимание! А мы предпочитаем называть это игрою случая и гадаем: что было бы, если бы… А ничего не было бы, потому что происходит именно то, что должно произойти! У нас нет выбора. Мы не стоим на перепутье — это иллюзия, которую люди придумали, чтобы оправдать фатальность своего существования, в котором на самом-то деле все предопределено! Итак, я понял, что если моя записка попала к вам, стало быть, именно это было угодно тому, кто вдохновил меня на мой замысел — написать шифровку…
— А кто вас вдохновил? — наивным вопросом перебивает его Марика.
— Ну, — скромно улыбается Торнберг, — полагаю, что не кто иной, как Творец наш, Господь Бог.
Бальдр иронически хмыкает, но ничего не говорит.
— В общем, — продолжает Торнберг, — мне только оставалось ждать, когда вы прочтете мое послание.
— А почему вы решили, что я вообще буду его читать? Стану ломать над ним голову и разгадывать? Даже женское любопытство, о котором вы так много говорили, могло отступить перед этой… глоссолалией! — задиристо говорит Марика.
— Ну, во-первых, никакая это не глоссолалия, вы и сами прекрасно понимаете, а во-вторых… Вы слышали когда-нибудь легенду о Големе? Нет? Тогда послушайте, потому что она имеет самое прямое отношение к вашему вопросу.
И он заводит с протяжными интонациями, которые, Бог весть почему, вызывают в памяти Марики сказки «Тысячи и одной ночи» с их непременными преамбулами: «Говорят, рассказывают и повествуют…» или «Дошло до меня, о счастливый царь…»:
— Жил некогда на свете ученый человек по имени Иегуда-Лев Бен-Бецалель. Как ни печально, принадлежал он к гонимому и презираемому племени иудеев, был главным раввином Праги, однако это не мешало ему пользоваться расположением чешского короля и императора Священной Римской империи Рудольфа II. Бен-Бецалель написал великое множество книг: религиозных, по астрономии, алхимии, медицине, математике. Но главной целью его жизни было создание искусственного существа. Талмуд, священная книга иудеев, гласит, что, переставив буквы в непроизносимых именах Бога, праведники смогли бы создать мир и человека. Бецалель, надо полагать, буквы переставил так, как надо, потому что в конце концов он создал-таки из глины подобное человеку существо, которое нарек Големом. Остались разные легенды о том, каким образом Бен-Бецалель поддерживал жизнь своего детища. Кто-то уверяет, будто на пергаменте, вложенном в рот Голему, были записаны слова, которые притягивали свободный звездный ток, оживляющий его. Может быть, и так. Но мне больше по нраву другая легенда, согласно которой на лбу глиняного человека утром нужно было написать некое слово, оживляющее его. То же слово, но со стертой первой буквой, уже означало смерть и вечером превращало Голема в неподвижную статую. Какое слово? Никто не знает. Чего только не предполагают ученые! А между тем, в моем понимании, в этом рассказе о Големе — суть всякого криптоанализа. Угадаешь верное значение — и безжизненное, невнятное письмо оживет, наполнится жизнью. Прочтешь его неправильно — и целые пласты затаенного, подразумеваемого навеки останутся для тебя тайной. Что и говорить, есть неодолимая магическая притягательность в неизвестных письменных знаках. Человек, наделенный разумом, не может остановиться перед тем, чтобы не попытаться прочесть их, даже если в первую минуту не понимает ни слова, ни буквы, ни рисунка. Он рвется в бой с неизвестностью и порою побеждает! Прочитаны египетские иероглифы, разгаданы шумерские глиняные таблички… Правда, бесплодны попытки проникнуть в смысл знаменитого манускрипта Войнича, над которым безуспешно бьются криптологи нашего времени. А между тем этот манускрипт, который английский торговец старыми книгами и рукописями Уилфрид Войнич раздобыл по случаю в библиотеке какого-то иезуитского монастыря, эти двести страниц, кои заполнены словами, написанными на никому не известном языке, и испещрены непонятными рисунками, вполне могут быть такой шифровкой, смысл которой был понятен только семиологам (назовем их так), жившим в те же времена, что и автор манускрипта, быть может, принадлежавшим вместе с ним к особой секте, братству, которое только одно и владело ключом к неизвестной глоссолалии, как вы изволите выражаться, Марика. Да, в манускрипте Войнича действительно глоссолалия! Я же поступил более милосердно, я использовал довольно расхожие знаки, которые не вызвали бы затруднений даже у семиолога-недоучки вроде вашего кузена Алекса. Я не сомневался, что вы должны будете к нему обратиться. И вы обратились, ведь так? Иначе вы не были бы здесь, потому что вам, человеку, простите, в криптоаналитике невежественному, мог помочь только профессионал или хотя бы недоучившийся профессионал.
Марика возмущенно фыркает. Ей противно, что она, которая так мучилась разгадкой этой записки, так радовалась малейшим проблескам смысла, которые удавалось найти в шифровке, оказывается, все это время была как… как подопытное животное, какая-нибудь собака Павлова, все рефлексы которой заранее предсказаны и просчитаны!
— Не надо обижаться, Марика, — говорит Торнберг. — Я не могу отделаться от своей привычки высмеивать все и вся, такая уж у меня манера. Я вообще чрезвычайно злоехиден, что свойственно моему знаку Зодиака, но вы должны знать: я восхищаюсь вами и горжусь вашим упорством. И даже то, что вы набрались храбрости пойти к женщине-медиатору, хотя толком, конечно, не знали, о чем ее спрашивать и стоит ли вообще спрашивать, это…
— Мы попали к ней случайно, — перебивает смущенная Марика. — Вот уж случайность, которая совершенно ничем не предопределена! Здесь нет никакой моей заслуги, ровно никакой! Мы случайно увидели ее ночью, когда случайно вылетели ее птицы, одна из которых потом случайно впорхнула к нам в окно…
— В Париже сотни тысяч окон, — усмехается Торнберг. — Однако птица залетела именно в ваше. О какой случайности вы говорите?!
— Вот именно об этой, — упорствует Марика. — Честно говоря, я до последней минуты даже не догадывалась связать концы с концами. Я не знала, к кому мы идем! И только когда увидела образ святого Франциска в клетке, когда вспомнила, что атрибут святой Варвары — копье, только тогда я смутно поняла, кто она такая, эта Дама с птицами…
— О чем вы толкуете?! — прерывает ее сдавленный голос Бальдра, все это время молчавшего. — О чем, ради всего святого, вы тут столько времени толкуете? Ну, я помню шифрованную записку, эту историю про тринадцать евреев, которые искали клад на кладбище, мы немало повеселились с Марикой, пытаясь разгадать шифр, — но при чем тут копье, птицы… при чем тут Дама с птицами?!
Голос его звучит так взволнованно, что у Марики снова начинает болеть сердце: она прекрасно понимает, что волнует Бальдра вовсе не шифровка, а именно то, что дело касается этой отвратительной Дамы с птицами!
А Торнберг от души веселится!
— Как вы сказали? История про тринадцать евреев? Потрясающе! Ну, Марика, хотите вы или нет, а вам придется посвятить фон Сакса в результаты своих изысканий. Невозможно же оставить его в столь комичном заблуждении! Давайте поступим так. Вы расскажете, каким вам представляется содержание моей записки, просто чтобы фон Сакс мог оценить игру вашего ума…
— Вернее, ума моего кузена, — тихонько вставляет Марика.
— Ах, не суть важно! — отмахивается Торнберг. — Итак, вы предоставляете свое толкование, а потом вступаю в разговор я, поправляю ваши ошибки, и…
— Не пойму главного, — снова раздается голос Бальдра. — Зачем нужно было что-то зашифровывать? Если вы обладали какими-то важными сведениями — важными для рейха или для неких определенных людей, — почему было просто не открыть их им?! Зачем такие немыслимые сложности? И опять же — зачем нагромождать их, если вы хотели всего лишь передать какую-то информацию Хорстеру?
Торнберг мгновение молчит.
— Я открою вам это, — говорит он наконец. — Клянусь, открою. Нет, вы сами постигнете причины того, что я поступаю так, как я поступаю. Но сейчас вы не поймете ни единого моего резона — до тех пор, пока не узнаете того, что там было зашифровано. Итак, Марика, прошу вас!
— Да она, наверное, уже забыла, как та шифровка выглядела, а уж о чем говорил ей Алекс… — говорит Бальдр.
Ничего себе! Он что, идиоткой ее считает? А может быть, он просто хочет уберечь Марику от этого разговора, который считает бессмысленным, утомительным, никому не нужным? Может быть. Но тогда ему следовало проявлять свою заботу в другой, не столь оскорбительной форме!
— Не волнуйся, не забыла! — взрывается Марика. — А даже если и забыла, то — вот! Легко вспомнить!
И она выхватывает из внутреннего кармана сумочки сложенный квадратиком, изрядно помятый листок. Разворачивает его…
— Браво, — говорит Торнберг. — Какое счастье, что вам удалось это сохранить! Едва ли я смог бы теперь повторить записку с буквальной точностью, ведь мною владело вдохновение, а оно не терпит повторов.
Марика вглядывается в небрежно начертанные значки и вдруг осознает, что они выглядят почти так же бессвязно и непонятно, как в прошлый раз. Ох, как бы ей пригодился сейчас блокнот, подарок фон Трота, оставшийся в бездонных карманах Алекса, где, словно в Марианской впадине, исчезает все, что туда попадает, от таинственных черных шелковых лент до писчебумажных принадлежностей!
Но блокнота нет, подсказки ждать неоткуда. Приходится надеяться только на себя, чтобы доказать Бальдру: она не тупица, не идиотка. Странно, раньше он никогда не позволял себе отзываться о Марике так пренебрежительно. Но после посещения Дамы с птицами его словно подменили.
Ну что ж, так и должно быть после встречи с ведьмой!
Во рту у Марики становится горько, как если бы она выпила стакан яду. У нее даже губы двигаются с трудом, словно парализованные, когда она начинает пересказывать то, до чего они с Алексом додумались:
— Это и в самом деле рецепт, как на то указывает буква
, — рецепт некоего средства, с помощью которого можно добиться уничтожения евреев.
— Что?! — ахает профессор Торнберг. — Рецепт для уничтожения евреев? В жизни не слышал большей бессмыслицы! Честное слово, шутка фон Сакса насчет тринадцати евреев, которые искали клад на кладбище, и то звучит более правдоподобно!
Марика лепечет что-то о боязни числа 13 (произнося слово «трискаидекафобия», она запинается на каждом слоге), вспоминает о слове «mem», «смерть», которое и начинается с m, тринадцатой буквы еврейского алфавита, и заканчивается ею…
— О Господи праведный, — тяжело вздыхает Торнберг, — как говорил Конфуций, опасно искать ученым глазом то, чего бы найти хотелось. В Германии такой разгул антисемитизма, что слово «смерть» так и довлело над вами, Марика, и над вашим консультантом! Хм, Алекс, сын моего друга, великого семиолога Георга Вяземски, разочаровал меня еще в дебюте партии.
— Но вы же сами говорили там, в метро, что Гаурико был известен рецепт «окончательного решения вопроса», о том, что существует связь между убийством гугенотов и евреев, — вступается за кузена Марика.
— Ну, во-первых, я говорил не столь конкретно! — возмущается профессор. — Я упоминал лишь о неких исторических параллелях, не уточняя, впрочем, деталей. Но довольно спорить. Выслушайте мое толкование знака
Конечно, звезда Давида совершенно точно указывает, что речь пойдет о евреях. Однако число тринадцать, которое считается несчастливым для любого другого народа (например, ни во Франции, ни в Англии нет в отелях тринадцатых номеров, на улицах тринадцатых домов!), евреи почитают, напротив, как самое счастливое число. В иудаизме именно тринадцать принципов веры. И отнюдь не случайно: это количество мидот, то есть свойств Всевышнего: Единый, Единственный, Всемогущий, Вечный, Всемилостивый, Даровавший Тору… и так далее. Во время пасхального вечера евреи читают список казней египетских и отливают в чашу красное вино, которое символизирует у них гнев Божий. Вино отливается тринадцать раз. После этого его выплескивают у ворот какого-нибудь ярого антисемита, который особо досаждал евреям. Уж ему-то точно не пойдет на пользу число тринадцать — в отличие от настоящих евреев! Итак, господа, с цифиркой 13 мы разобрались, — подводит итог профессор. — И вы теперь видите, что это не рецепт «смертельной отравы», а совсем наоборот — спасения для евреев.
— Вот уж чего я бы никогда не предположил, так это воинствующего юдофильства с вашей стороны! — усмехается Бальдр. — И вы его так беззастенчиво декларируете перед двумя совершенно незнакомыми людьми? Либо вы глупы, либо безрассудно отважны. Ну, глупцом вас называть — и пытаться не стоит, а вот насчет храбрости…
— Да что вы, — отмахивается от него профессор, — я ужасный трус!
Марика вспоминает развалины, запах гари, труп на стене…
— И юдофилом меня трудно назвать. Смелость, дерзость и безрассудство моих рассуждений вы поймете немного погодя. Не хочу забегать вперед и портить вам впечатление. А вы, фон Сакс, что, настолько уж ярый антисемит, что с вами и слова не скажи в защиту «избранного народа»?
— Нет, я не антисемит. Я полагаю, если уж Господь дал себе труд сотворить евреев, значит, он что-то имел под этим в виду, — пожимает плечами Бальдр. — И не мне с ним спорить!
— Разумно, — кивает профессор. — Прошу вас, Марика, продолжайте.
Растерянная Марика решает начать с самого безопасного и бойко расшифровывает цифровой код, основываясь все на том же числе тринадцать. Профессор довольно кивает и бормочет: «Хорошо, отлично!», словно он — учитель, а Марика — гимназистка, которая отвечает у доски. Бальдр легонько стукает себя кулаком по лбу, когда узнает, что 13 — и есть ключ, но ничего не говорит, только восхищенно свистит, услышав фразу «Fluctuat nec mergitur» и напоминание, что это — девиз Парижа. Следующий такой же веселый, мальчишеский свист вырывается у него, когда Марика подтверждает его догадку: да, в записях использованы руны победы. Правда, непонятно, почему они нарисованы в таком произвольном порядке…
— Потому что каждая из них имеет совершенно самостоятельное значение, — говорит профессор. — Думаю, эти значения вам тоже известны. Продолжайте.
Марика сосредоточенно смотрит на рисунок. Она и в самом деле чувствует себя, словно гимназистка, вызванная отвечать урок, который выучила не слишком хорошо. А впрочем, почему она должна рассказывать профессору то, что он и так знает? С чего вдруг он решил устроить ей проверку на сообразительность? Какое у него на это право? Она непременно запутается в толкованиях знаков, ведь у каждого из них много смыслов, опять получится такая же нелепость, как с цифрой 13 над звездой Давида… Нет, не станет она вдаваться в подробности!
— Я лучше расскажу не о каждом знаке, а об общем смысле этой записки, как я ее понимаю, — продолжает Марика. — Итак, если число 13 спасительно для евреев, то рецепт этого спасения известен некоей женщине-медиатору. — Она нарочно говорит — медиатору, а не шаману. Во-первых, женщина-шаман — дико и даже смешно звучит. А во-вторых, очень уж страшное слово — шаман… — На то, что медиатор именно женщина, указывает Х — знак женской хромосомы, нарисованный на теле однорукого и одноглазого существа (а именно так изображали шаманов, посредников между двумя мирами). Еще знаки того, что эта женщина обладает какими-то сверхъестественными возможностями, можно увидеть в рисунках рун. Например, руна Тиваз
является знаком воинов духовных, магов, колдунов и шаманов. А руна Феху
обеспечивает человеку в следующей жизни сохранение того опыта, который он приобрел в предыдущей жизни. Значит, эта женщина, как и свойственно шаманам, способна к реинкарнации.
— К чему? — тихо спрашивает Бальдр.
— К возрождению после смерти в образе другого существа, — не вполне уверенно объясняет Марика. — Пожалуйста, не перебивай меня, не то я собьюсь и все перезабуду.
Но Бальдр словно не слышит:
— Что за чушь? Ради Бога, Марика, я не могу поверить, что ты это говоришь! Что ты всерьез можешь об этом говорить!
— Да почему чушь? — поворачивается к нему Торнберг. — Человек создан из тайн для тайн и видений. Почему вы полагаете, что с ним могут приключаться только уныло-реалистические, скучно-ортодоксальные события? Может быть, тело его и впрямь всего лишь невзрачный мешок недолговечных микроэлементов, но душа бессмертна. Или вы полагаете, человек, любимое создание наших небесных отцов, этого недостоин? Как птица каждый год вьет новое гнездо на дереве, поначалу отыскав его, выбрав среди тысяч других, так душа наша совьет себе гнездо в теле другого человека, отыскав того, кто ей больше подходит, кто всего более ее достоин. Даже современная реалистическая наука согласна с тем, что за зримым, очевидным, кроется незримое, предполагаемое. Да хоть вот этот камень, на котором мы сидим, — он отличен от того представления, которое у нас о нем складывается. Вы думаете, фон Сакс, это неподвижная серая масса, а между тем он состоит из множества мельчайших, невидимых глазу частиц, и каким бы безжизненным он нам ни казался, в нем происходит беспрестанное движение этих частиц, перетекание их одна в другую. Даже в камне — так называемой мертвой материи! — происходит неразличимый простым глазом жизненный процесс. Я уже не говорю о процессах роста деревьев и цветов! А вы готовы лишить человека права на существование в мире видимом и незримом… Каждый из нас проживает не одну жизнь. Самое обидное, что мы не помним своего прошлого. Знаете, существует поверье, будто ребенок до мгновения своего появления на свет помнит свое предыдущее воплощение и жаждет о нем рассказать. И вот он уже открывает рот, чтобы поведать свою тайну, однако боги стоят настороже и изо всех сил хлещут несчастного по губам. И он не только забывает былое, но и теряет дар связной речи. Изо рта новорожденного рвется истошный крик, в котором никто не способен ничего понять. Тайна переселения души, тайна возрождения забыта, похоронена! У человека остается только интуиция, мистика, поэтическое озарение, оккультизм — последние средства, с помощью которых можно либо спуститься в бездны прошлого, либо, встав на цыпочки и хорошенько подтянувшись, заглянуть в будущее.
— Оккультизм… — пренебрежительно бормочет Бальдр. — Кто его принимает всерьез?!
— Очень многие, поверьте, — пожимает плечами Торнберг. — Ваш скептицизм мне непонятен. Вы ведь принимаете всерьез религию. Но давайте порассуждаем. Для католика, протестанта, православного, язычника, буддиста… словом, для человека религиозного главное — вера, слепая вера в любой, самый невероятный случай, вплоть до хождения по воде, аки посуху. Член тайного общества, приверженец оккультизма алчет не слепой веры, а знания. И если религия только за Богом или сыном Божиим признает возможность творить чудеса во имя людей, то каждый оккультист алчет сам обрести это знание, чтобы своими силами, не дожидаясь, пока найдет время Бог, начать творить потребные ему или другим чудеса. Приверженцы тайных наук схожи с учеными-материалистами, разница лишь в том, что ученые исследуют мир внешний, оккультизм же всматривается во внутреннюю суть человека и явлений. Вы, фон Сакс, возмутитесь, если кто-то из ваших знакомых вдруг поднимет на смех таинство сотворения человека Богом и справедливо заметит, что всю тонкость сосудов, которые пронизывают наше тело, никак нельзя, невозможно, немыслимо вылепить из глины? Возмутитесь или нет?
— Конечно, нет. Я назову этого своего знакомого трезвомыслящим, разумным, только и всего.
— Тогда отчего же вы возмущаетесь, когда я поднимаю на смех религиозную теорию о том, что души умерших находятся в течение несчетных веков в безднах ада и в кущах рая, подыхая, простите за столь свирепый каламбур, со скуки? Отчего вы возмущаетесь, когда я утверждаю: человек рождается, чтобы умереть, и умирает, чтобы родиться в новом теле, сменив старое, как надоевшую оболочку? Реинкарнация возможна, и я докажу вам это… уже скоро, не позднее… — он внимательно смотрит на свои наручные часы, что-то высчитывает и добавляет: — Не позднее чем через два часа. Так что вы, фон Сакс, запрячьте ваш скептицизм поглубже, а вы, Марика, продолжайте, пока я вас окончательно не заговорил. И уверяю, что никто вас больше не будет прерывать.
С трудом восстанавливая в памяти доводы Алекса, Марика наконец начинает говорить — сначала медленно, потом все быстрее, все уверенней. Она даже сама удивляется тому, как легко и свободно льется ее речь, как хорошо она, оказывается, помнит все объяснения Алекса:
— Итак, нарисованная в этой шифрованной записке женщина-медиатор способна к реинкарнации. На такую ее способность указывает не только руна Тиваз, но и анх в ее руке, вот этот самый знак, напоминающий копье, —
В Средние века он считался еще и ведьмовским знаком. На то, что женщина-медиатор владеет черной магией, что ее умения — злые, ведьмовские, указывает и летучая мышь,
, обитательница темных ночей, пособница злых колдуний. Я думаю, — добавляет Марика то, что как раз сию минуту приходит ей в голову, — изображение летучей мыши — также знак вампиров. В Южной Америке, кажется, водятся летучие мыши, которые так и называются — вампиры… если я не ошибаюсь.
— Вы почти не ошибаетесь, — уточняет Торнберг. — Дело в том, что к роду вампиров относят вполне безобидных летучих мышей, например, Vampirus spectrum, лжевампира гигантского, однако истинным кровопийцей является Desmodus rotundus, десмод. Именно он пьет кровь у домашних животных, а иногда и у людей, предпочитая впиваться в горло или даже туда, где расположены, pardon, mademoiselle, гениталии. Слюна его анестезирует место укуса, десмод как бы впрыскивает тонко действующий наркотик, так что одурманенная жертва даже не осознает, что в эту минуту кто-то высасывает у нее кровь и жизнь…
Говорят, камень не способен проводить электрический ток. Однако сейчас Марика отчетливо чувствует дрожь каменных ступеней и понимает, что это содрогнулся, словно под воздействием гальванического разряда, Бальдр, внезапно вспомнивший то же, что вспомнила и сама Марика, — как Дама с птицами рассказывала о летучих мышах, которых она хотела бы держать у себя.
— Прошу вас, продолжайте, — говорит Торнберг, и Марика снова собирается с силами.
— На способность возрождаться не единожды, а бесконечное число раз указывает и трижды употребленная буква «ипсилон», символ человеческой жизни, со знаком бесконечности наверху
Да, Бальдр, оказывается, в прежние времена бесконечность обозначалась таким знаком, похожим на обозначение доллара —
Совершенно необъяснимы были нарисованные в записке птицы, однако теперь я понимаю их значение. Знак анх в руке женщины-медиатора — это также и стилизованно изображенное копье, которое указывает на ее имя. Копье — атрибут святой Барбары. Эту женщину зовут Варвара, и она всегда окружена птицами. Дама с птицами…
И снова камни набережной доносят до Марики дрожь Бальдра. Она ждет, что он будет возражать, спорить, обвинять ее в подтасовке фактов. Но он молчит, мертво молчит, словно парализован ее словами, и Марика продолжает вновь:
— Итак, мы знаем, как зовут женщину и чем она отличается от других. Далее в записке помещено указание на ее минувшую жизнь: Алекс говорил, что руна Тиваз является также знаком «педигри», указывающим на происхождение. Так вот, я думаю, Дама с птицами является не просто реинкарнацией какой-то придворной дамы королевы Екатерины Медичи, но по прямой или косвенной линии происходит от нее. Может быть, от Мари-Поль де Лион…
Бальдр внезапно вскакивает. Так внезапно, что фуражка слетает с его головы и катится к ступеням, спускающимся прямо в волны. Но Бальдр этого словно не видит. Он стоит, нависая над сидящими Торнбергом и Марикой, и кажется им неестественно высоким. Высоким, разъяренным, пугающим.
— К чему этот спектакль? — спрашивает он, и видно, что, хотя Бальдр говорит негромко, ему стоит больших трудов не кричать, не грубить. — Что вы тут разыгрываете для меня, как по нотам? Зачем ты так, Марика? Что за радость беспрестанно оскорблять меня?
Марика удивлена: она не сказала о нем ни одного оскорбительного слова. Она вообще не называла его имени! Видимо, каждое ее слово в адрес Дамы с птицами воспринимается Бальдром как оскорбление.
Он умолкает, больше не в силах ничего сказать, однако Марика физически ощущает это его переполненное ненавистью молчание. Она сама виновата, конечно, — зачем брякнула про Мари-Поль де Лион, вскользь упомянутую Варварой? Теперь Бальдр не верит ни одному ее слову, не верит, что Марика честно пытается истолковать шифр Торнберга. Для него все ее слова — ревнивые девичьи измышления, призванные опорочить Даму с птицами, которая сияет в его глазах, словно ее хрустальный шар.
— Ах да, — упрямо продолжает Марика, хотя понимает, что ей следовало бы помолчать, — я совершенно забыла, что еще одним знаком, указывающим на то, что женщина на рисунке — медиатор, является руна
, которая называется Хагалаз. Она обозначает магический кристалл, который помогает медиатору обрести сверхъестественные способности. Кристалл кварца, хрустальный шар — как угодно…
Бальдр делает стремительное движение, подхватывает свою фуражку, лежащую у самой воды, и, даже не взглянув на Марику, идет прочь.
Она хочет позвать его, но не может. Хочет крикнуть, но не в силах шевельнуть губами. Пытается вскочить, но Торнберг хватает ее за плечо и снова заставляет сесть.
— Фон Сакс! — окликает он. — Вернитесь немедленно, или я дам сигнал, и те люди, которые дежурят сейчас на лестнице известного вам дома на улице Амели, ворвутся в квартиру на пятом этаже, и тогда…
Бальдр оборачивается и медленно, как во сне, возвращается. Он неотрывно смотрит на Торнберга, а правая рука его нервно скребет крышку кобуры.
— Не будьте идиотом, фон Сакс, — совершенно спокойно говорит Торнберг. — Не будьте истеричкой! Садитесь и слушайте. Клянусь вам, что, когда мы закончим этот разговор, вы не найдете слов для выражения благодарности за ту возможность, которую я вам предоставлю.
— Кто, какие люди там, в том доме? — спрашивает Бальдр, и рука его уже тянет пистолет из кобуры.
— Моя охрана, мои помощники, — объясняет Торнберг. — Благодаря вашей очаровательной подруге вы вмешались в очень серьезное дело, фон Сакс, и вам так просто из него не выйти, хотите вы того или нет. Поверьте, я не блефую. Мадам Свиридофф, вашей Даме с птицами, ничто не угрожает — до тех пор, пока вы ведете себя благоразумно. От вас ничего особенного не требуется — сейчас, во всяком случае: только благоразумие и спокойствие. Сядьте и перестаньте психовать.
Бальдр застегивает кобуру и снова садится на плащ Торнберга. Лицо у него холодное, отчужденное, но спокойное. За все это время он ни разу не взглянул на Марику…
— Рассказывайте дальше, — приказывает Торнберг. Да, он именно приказывает, в голосе его появились новые властные нотки. Больше всего на свете Марике хочется сейчас вскочить, зарыдать, убежать отсюда. Но она почему-то не смеет. И послушно продолжает:
— На то, что прошлая реинкарнация этой женщины-медиатора была связана именно с двором Екатерины Медичи, указывает герб семейства Медичи и три королевские лилии над ним. В то время гугеноты, противники католицизма… на них указывает опрокинутый папский крест, над которым находится перевернутый циркумфлекс, который был изобретен… ой, я забыла, кем…
— Яном Гусом, реформатором из Чехии, — подсказывает Торнберг и несколько раз хлопает в ладоши: — Браво. Браво, Марика! Перевернутый циркумфлекс вызывал у меня особенные сомнения, я не слишком-то верил, что кто-то окажется способен разгадать этот намек. Нет, напрасно я бранил Алекса, он оказался на высоте. Не скрою, я просто потрясен тем, как логично, просто и вполне точно вы объяснили мне содержание моей же записки.
— Но это не все. Есть ведь еще странный постскриптум с буквой Н и загадочными знаками… — Марика показывает на Мальтийский крест, свастику в треугольнике и кружок со стрелкой и крестом. — Скажите, почему в постскриптуме стоит знак предостережения из морской сигнальной системы и кто такой Меркурий? Вы ведь именно это значение символа, стоящего в самом конце, имели в виду, я правильно поняла?
— Совершенно правильно. Планета Меркурий покровительствует тем, кто родился под зодиакальным знаком Девы. Я родился в сентябре, Меркурий — мой покровитель. Я поставил этот знак вместо подписи, потому что он первым пришел мне в голову. А что, говорите вы, здесь из морской сигнальной системы? Черно-белый квадрат? Нет, тут вы ошибаетесь. Это, видите ли, принятый в семиологии намек на то, что на первый взгляд белое оказывается на поверку не столь уж белым. И черное — тоже. Понятия греха и добродетели на самом деле частенько подменяют собой друг друга. Я советовал Хорстеру — ведь, напомню, записка изначально предназначалась ему, — чтобы он не судил опрометчиво, чтобы пытался постигнуть суть явлений, а не их внешнюю сторону. Что касается остальных знаков… Видите ли, в этой шифровке не все знаки написаны по порядку, они проставлены вразброс. Это называется…
— Бустрофедон! — подсказывает Марика, изумленная, что помнит столь несуразное слово.
— Вот именно, — кивает Торнберг. — Вы умница, моя девочка. Чему вы учились, стенографии? А следовало бы — семиотике, семиологии, причем именно исторической, а не абстрактной. Историческая семиология — невероятный, живой мир. Постигая исторические реалии, мы становимся вровень с криптографами давних времен, проникаем в их менталитет и открываем ключи их шифров. Что может быть интересней? Кстати, вы можете заняться семиотикой в любую минуту, как только захотите. Но мы отвлеклись, вернемся к бустрофедону. По-хорошему, вот этот знак, — Торнберг показывает на свастику в треугольнике, — следовало бы поставить под звездой Давида, потому что, я надеюсь, именно к этому все и должно прийти после того, как мы узнаем тайну Екатерины Медичи. Однако я просто побоялся преждевременно-однолинейного толкования шифровки, одиозного ее восприятия. Дело в том, что ее предполагаемого читателя, Хорстера, можно назвать юдофилом только в бреду последней стадии чахотки. В своем антисемитизме он дал бы сто очков вперед любому автору расовой доктрины рейха! Именно для Хорстера здесь изображен и Мальтийский крест — символ высоты духа и человеческого совершенства. Я пытался дать понять Хорстеру (кстати, буква Н всего-навсего означает его фамилию — Horster), что, разгадав тайну Екатерины Медичи, он поднимется на недосягаемые высоты духа. Если сможет, конечно… Ну, что еще осталось неразгаданным? Вот этот символ
? Нет, о нем говорить пока что преждевременно. Вы мне сами не простите, если я расскажу о значении этого значка именно сейчас. Я тогда испорчу всю интригу. На самом деле нам необходимо начать ab ovo, как говорили древние римляне, и объяснить, что легло в основу шифрованной записки, ради чего она, собственно, была написана.
— Да, и при чем тут Гаурико? — подсказывает Марика, пытаясь выглянуть из-за профессора и выяснить, что делает Бальдр.
Да ничего он не делает: по-прежнему сидит с каменным лицом, неподвижно глядя в никуда. Марика видит его профиль и внезапно, совершенно не желая этого, вспоминает слова ненавистной Дамы с птицами: «В профиль вы не то архангел, не то Мефистофель…»
Да, в проницательности Варваре не откажешь. А Марика, получается, совершенно не знала своего любовника, своего возлюбленного, своего будущего мужа. Бальдр всегда был таким ласковым, таким ровным, Марика в его объятиях напрочь забывала о том, что этот изящный, веселый, любезный, страстный, неожиданно интеллигентный человек — на самом деле боевая машина для убийства. Профиль Мефистофеля или архангела? Да, верно… Бальдр оказался куда сложнее, чем его представляла себе Марика! Сложнее, глубже. Она его недооценивала, но теперь в нем открылись пугающие свойства. Лучше бы ей не знать о сложной натуре Бальдра! Лучше относиться к нему с прежней снисходительностью, как к солдафону! Но прошлого не вернуть, Марика не сможет забыть того, что происходило на ее глазах в комнате, похожей на птичью клетку, с разноцветными сполохами на потолке, которые отбрасывал хрустальный шар! Или сможет? Или со временем она вообще забудет эту ведьму с птицами? Кстати, что-то еще говорила ведьма о Бальдре, что-то такое же страшное и нелепое… А, вот: «У вас улыбка жертвы вечерней!» Ну, это полная чушь. Бальдр — не жертва. Он тот, кто приносит людей в жертву войне.
Однако что-то Марика отвлеклась и не слушает Торнберга. Лучше слушать его, чем предаваться мучениям разбитого сердца. Но, может быть, все еще наладится? И сердце не разбито, в нем появилась всего лишь небольшая трещинка?
— Вы знаете, что произошло в Париже в ночь на 23 августа 1572 года, — говорит Торнберг. — Безжалостное убийство людей, которые отличались от других только тем, что иначе молились. Страшной смерти были преданы даже беременные женщины и невинные младенцы. Все началось с убийства их лидера, адмирала Колиньи, в ночь перед праздником святого Варфоломея. Резня продолжалась наутро и длилась еще несколько дней — причем не только в Париже, но и в других городах. По некоторым данным, погибло около сотни тысяч человек. Причину этого кровавого безумия тщатся понять многие поколения историков. Как они уверяют, даже казни Митридата не могут идти в сравнение с жестокостью Карла IX и Екатерины, а также молодых принцев, потому что другие государи направляли свою жестокость против людей, не желавших признавать их государями, а здесь король выступил против своих же граждан и прирожденных подданных, которые подчинялись ему в силу вассальной верности. Проще всего, конечно, это можно объяснить самой обычной религиозной нетерпимостью, тем более что вражда вызревала уже давно. История Франции насчитывает множество кровавых стычек католиков и гугенотов, и непримиримые стороны подчас находились буквально в одной постели, как, например, принцесса Маргарита и Генрих Наваррский, будущий король Генрих IV. Правда, ему была предоставлена возможность обратиться в католическую веру, и эту возможность он использовал, ибо Париж, по его мнению, стоил мессы, но других гугенотов по большей части убивали, даже не дав им шанса на спасение. А ведь, казалось бы, Господу Богу угодна не смерть, а обращение заблудших душ в истинную веру! Это право дается даже дикарям. Почему же тогда столь безоговорочно обрекли на уничтожение гугенотов?
Меня всегда интриговала абсолютная нелогичность, бессмысленная жестокость этой, с позволения сказать, карательной акции. Она напоминала гигантское жертвоприношение… Но во имя чего? Во имя самого процесса пролития крови?
Едва начав знакомиться с историей Варфоломеевской ночи, я готов был признать, что да. Но потом я углубился в рукописи — свидетельства очевидцев, участников резни и чудом спасшихся жертв. Они единогласно, хотя и с неравной степенью откровенности, утверждают: все мужские трупы гугенотов этой ночью и в последующие дни были оскоплены. Причем отрезанные гениталии (еще раз pardon, mademoiselle!) мертвецов исчезли. О, конечно, существует масса средневековых поверий о том, что отрезанный знак мужского достоинства врага повышает эротическую силу его победителя. Старухи-знахарки с упоением рекомендуют бессильным мужчинам пить некие безумные настойки из… и вновь pardon, trois fois pardon, mademoiselle! А лучше давайте я извинюсь заранее, вперед, за все оптом, Марика, за все те непристойности, которые я вынужден буду произнести, потому что без них невозможно обойтись в моем рассказе, а вы дадите мне индульгенцию! — неловко усмехается Торнберг. — Да, об этих рецептах неловко говорить разумным, цивилизованным людям, однако нельзя отрицать то, какое огромное значение придавалось во все века и у всех народов детородным органам. Мужское семя считалось воплощением и источником жизненной силы. Каббала утверждает, что в семенниках «собрано все масло, достоинство и сила мужчины со всего тела». Согласно древней индийской мифологии, в семени содержится сущность всякой твари Божией, в том числе и человека. Именно поэтому у многих народов кастраты считались неполноценными, ущербными существами. Ветхий Завет утверждает: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне». Оскопить мужчину значило лишить его символа власти и жизни! Отрезанный детородный орган поверженного врага считался почетным воинским трофеем у многих народов. Так что североамериканские индейцы, снимавшие у врагов скальп, могут считаться удивительно благопристойными дикарями. А всеми чтимый библейский герой Давид преподнес своему царю крайнюю плоть двухсот убитых филистимлян… Однако во время того события, о котором я веду речь, ни один мужчина не приложил руку к надругательству над трупами. Мужчины просто убивали одного гугенота — и шли убивать другого. Однако к местам убийств, словно вороны к полю смертельной битвы, влекомые запахом крови и мертвечины, собирались какие-то женщины в черных плащах. Именно они проводили страшные операции над убитыми гугенотами, прятали кровавую добычу в складках своих плащей, а потом шли дальше, искать новый труп для оскопления. Я вижу брезгливость на вашем лице, Марика, но что ее вызвало? То, что женщины были столь жестоки, что их влекло к коллекционированию таких странных предметов ? Ну что ж, вспомните саму королеву Маргариту Наваррскую, столь живописно описанную Дюма-отцом: у нее был пришит к изнанке юбки карман, в котором она хранила высушенные сердца своих любовников. Учитывая любвеобилие этой королевы и ее репутацию, карман, должно быть, пришивался о-очень большой! Впрочем, оставим в покое королеву Марго, вернемся к Варфоломеевской ночи. Кто они были, эти женщины с ножами, эти жрицы осквернения трупов? Их действия производят впечатление очень четко организованных, направляемых единой волей, подобно тому, как действия воинского подразделения направляются волей своего командира… Да, в то время существовало некое объединение женщин, которое было спаяно поистине железной воинской дисциплиной и по-военному подчинялось воле командира. Это объединение называлось «летучим эскадроном любви». Именно благодаря его созданию Екатерина Медичи получила прозвище великой сводницы королевства, или Матроны. В наше время ее назвали бы бандершей…
«Летучий эскадрон любви» состоял из двухсот фрейлин королевского двора, по выражению современников, «разодетых, как богини, но доступных, как простые смертные». С помощью свиты своих фрейлин королева атаковала и побеждала самых грозных противников: «летучий эскадрон» был ее политическим орудием. Как выразился современник Екатерины мемуарист Брантом, никогда — ни до, ни после — постель не играла на политической сцене такой важной роли! Прелестные девицы (ну, девицами их можно назвать, только обладая очень большим чувством юмора!) вытягивали из мужчин любые сведения, необходимые королеве, или оказывали на них нужное ей влияние. Они штурмовали постели королей и принцев, иностранных дипломатов и министров, знаменитых полководцев и отцов церкви. Фрейлины были столь соблазнительны, что могли зажечь огонь в ком угодно, причем особо талантливым из них удавалось разжечь не только вожделение, но и воспламенить сердце мужчины. Из любви к красотке Руэ (так обычно называли Луизу де Лаберодьер де Сурж и д’Иль Руэ) Антуан Наваррский, один из лидеров гугенотов, перешел в католичество, хотя его жена Жанна д’Альбре носила прозвище «жемчужина среди государынь» и была оплотом протестантской веры. Изменив веру, король Антуан даже сражался в рядах католиков против своих бывших собратьев. Глава протестантов адмирал Колиньи писал в одном из своих писем: «Он весь во власти Венеры. Матрона, которая очень искусна в этой игре, отыскала в своем гареме девушку, которая смогла поймать в сети душу нашего человека». Вслед за ним настал черед принца Конде. Его атаковала еще одна ударная боевая единица «летучего эскадрона» — Изабель де Линней. Под ее влиянием Конде подписывал мирные договоры, выгодные только католикам, готовился воевать против своих единоверцев-англичан, так что английский посол сэр Томас Смит сообщал о нем в Лондон: «Конде — это второй король Наваррский, он увлекся женщинами и вскоре будет противником Богу, нам и самому себе». Правда, Конде нашел в себе силы расстаться с Изабель. Разумеется, Екатерина Медичи больше всех гугенотов ненавидела адмирала Колиньи, которому был известен секрет Гаурико. Колиньи, кстати, стал первой жертвой Варфоломеевской ночи. Он был убит в доме, в котором остановился на время свадьбы Генриха Бурбона и Маргариты Валуа. По странной случайности он жил там без всякой охраны. Слуги размещались отдельно, по соседству. И потом те, кому удалось остаться в живых после Варфоломеевской резни, в один голос уверяли, что адмирал ничего не имел против того, чтобы поселиться в таком маленьком домике. Он очень оберегал свое уединение… хотя мелькали слухи, что это было уединение вдвоем. Сохранились также намеки на то, что Екатерина очень мечтала сбить неуступчивого, фанатичного гугенота с пути истинного, для чего поочередно подсовывала ему своих красоток. Однако Колиньи никак не попадался в расставляемые ему сети. И тогда Екатерина решилась пожертвовать ему драгоценнейшую из своих жемчужин: Мари-Поль де Лион, молодую женщину, которую называли за ее обворожительность новой Клеопатрой, за ум и образованность — второй Маргаритой Бургундской, за неженскую отвагу, дерзость и неуступчивость — подобием Ипполиты, царицы амазонок. Есть сведения, что Колиньи не устоял перед Мари-Поль. Именно ради свободного общения с этой женщиной он и выбрал маленький отель «Дю Бетизи», где они могли проводить время с Мари-Поль только вдвоем. Только вдвоем они и были, когда в отель «Дю Бетизи» ворвался герцог де Гиз, предводитель католиков, жаждущий смерти адмирала.
В результате Колиньи был убит, тело его осквернили даже ужаснее, чем тела прочих гугенотов. О Мари-Поль де Лион известно, что она покинула сей мир в сентябре 1573 года, то есть практически через месяц после Варфоломеевской ночи. Впрочем, я несколько отвлекся. Итак, чем больше я занимался исследованием подробностей этой кровавой ночи, рассыпанных по отрывочным, а порою и нарочито искаженным со временем свидетельствам очевидцев, тем более утверждался в своих предположениях, что истинной целью массированного убийства гугенотов была именно их ритуальная (назовем ее так) кастрация. Но мое «открытие» оставалось все еще в области предположений до тех пор, пока полгода тому назад я не получил подтверждения своим догадкам. В одной из антикварных лавок Антверпена мне попался на глаза фолиант, в котором я с изумлением узнал истинную редкость: четвертый том сочинений Лукаса Гаурико, изданный в совершенно ничтожном количестве экземпляров. Тот самый том, в котором был опубликован полный текст астрологического предсказания, сделанного Гаурико Екатерине Медичи при ее рождении! Помните, я рассказывал про это в метро? К несчастью, книга находилась в столь плохом состоянии, что читать ее было практически невозможно: тетрадки рассыпались, листы крошились, типографская краска потускнела порою до белизны. Я спешно снял копию с книги, от руки переписав те фрагменты, которые меня особенно заинтересовали. К сожалению, полностью текст восстановить не удалось. С тех пор я не расставался с этой рукописью. Вы могли видеть ее, моя милая Марика, в метро. Из-за нее-то все и началось…
Торнберг достал из внутреннего кармана пиджака два сложенных вчетверо листка. Один отдал Марике, другой протянул Бальдру.
— Читайте, господа, — предложил он. — Это две идентичные выписки из моей копии. Они имеют самое непосредственное отношение к предмету нашего разговора. Ненужные частности, вроде предсказания о гибели будущего мужа Екатерины на турнире (как известно, король Генрих II был убит именно на рыцарском турнире!), я опустил. Здесь только то, что касается дела, только то, что нужно вам знать. Читайте внимательно. А потом мы поговорим еще кое о чем.
