Париж, 1572
Убивать адмирала приходят ночью. Когда под окном слышится жалобный, словно бы заячий вскрик, адмирал просыпается. Несколько мгновений он лежит, недоумевая, откуда в его саду на улице Бюсси близ Лувра — оживленнейшее место, центр парижской жизни! — взялся заяц. Но уже в следующее мгновение понимает, что никакой это не заяц: кричал его слуга, который спросонок потащился открывать дверь и которого закололи ударом шпаги на месте. Но он все же успел предупредить хозяина о том, что к нему пришли убийцы.
Теперь адмирал остается один. Почти один. В любом случае от человека, который находится с ним рядом, помощи ждать не приходится, его самого надо будет спасать. Вся свита адмирала разместилась в соседнем доме, а для него нашелся этот небольшой трехкомнатный отель «Дю Бетизи». Париж набит народом, как засолочная бочка — сельдью: еще бы, свадьба королевской дочери, долгожданный брак, свершение многолетних чаяний! Свадьба Марго Валуа и Генриха Беарнца должна стать актом примирения двух враждующих сторон: католиков и гугенотов, чьи распри раздирают Францию вот уже который год, которое десятилетие. Адмирал тоже возлагал надежды на эту свадьбу… Вот уж воистину: кого боги хотят погубить, того они лишают разума!
Адмирал знал, что его придут убивать, ждал этого события с часу на час, с минуты на минуту, с тех самых пор, как два дня назад, 22 августа, он ехал из Лувра после разговора с королем, и вдруг грянул выстрел. Через окно какого-то дома стреляли из аркебузы — и не в кого-нибудь, не в белый свет — стреляли в него, в адмирала Колиньи! Впрочем, ничего удивительного: дом принадлежал Гизам, а если кто-то и был на свете, кто ненавидел лидера гугенотов адмирала Колиньи больше, чем яростный католик Генрих Гиз, то адмирал не знал такого человека. Ему, конечно, неизвестно было, кто именно в него стрелял (это люди узнают позже, уже после гибели адмирала откроется имя убийцы — Морвель, фанатик, который по наущению Гиза, лютого ненавистника гугенотов вообще и адмирала Колиньи в частности, стрелял в их вождя из аркебузы, принадлежащей — к слову! — самому королю Карлу, от которого и возвращался из Лувра в тот вечер адмирал…) — неизвестно, стало быть, адмиралу было, кто в него стрелял, однако рука у покушавшегося оказалась неверна: он промахнулся и попал не в голову или в сердце (а куда еще, скажите на милость, должен был метить убийца?), пуля прошла по касательной, оцарапав руку и на излете лишив адмирала двух пальцев.
Рана оказалась болезненной, и два дня лекарь Амбруаз Паре, присланный королем, опасался, что пуля отравлена и непременно произойдет нагноение, заражение крови, антонов огонь и прочие радости, которые вскоре сведут адмирала в могилу. Но воспаление не распространилось, жар на второй день постепенно начал спадать, хотя к ночи усилился. И вот именно в этом тихо пылающем состоянии и лежал в постели адмирал, когда его пришли убивать.
Едва догадавшись, что заячий крик под окном был первым сигналом его будущей скорой (и наверняка мучительной!) смерти, адмирал остро жалеет, что не послушался советов верных людей, которые убеждали его немедленно покинуть Париж и уехать в Ла-Рошель. Вторая же мысль… А может быть, она была первой, и вообще — даже не мыслью, а просто телесной потребностью — протянуть руку влево от себя и ощупать простыню. Простыня уже прохладна, а это значит… о, это значит очень многое!
И прежде всего то, что подозрения, которые владели адмиралом, подтвердились.
Он всегда уважал свой ум, свою догадливость, свое умение предвидеть события, однако сейчас отдал бы все эти свойства, которые делали его даже не первым среди равных, а первым среди первых, отдал бы их за непробиваемую крестьянскую тупость, за младенческую недогадливость, за невинно-девичью доверчивость. Отдал бы не глядя, чохом! Он не хочет этих подозрений, которые отравили ему последние земные дни и отравляют последние мгновения жизни! И еще он пеняет небесам за то, что не даровали ему последней милости, не дали встретить смерть во сне — в том сне, где она рядом с ним, обнимает его и прижимается своим легким, прохладным, дарующим исцеление и успокоение телом.
Если бы она сейчас все еще лежала в его постели, адмирал сам столкнул бы ее и приказал немедленно убираться тайным ходом. Бежать в чем есть, хоть бы и голой! А сам бросился бы на врагов какой есть — полуживой, однорукий, и рвал бы их зубами до тех пор, пока оставалось дыхание в горле и кровь в жилах, лишь бы задержать на лишнюю минуту, лишь бы дать ей возможность спастись! Но постель холодна, и это значит лишь одно: она уже давно встала и ушла, потому что… Да, нет сомнений, она заранее знала, что сегодня ночью люди де Гиза придут убивать адмирала, и поспешила скрыться, чтобы спасти жизнь себе… не позаботясь даже предупредить его — того, кому столько раз — да вот хотя бы и нынче! — шептала слова любви.
И, бессильно шаря по простыне, проклиная и свою бесполезную догадливость, и губительную доверчивость, адмирал горестно шепчет:
— Прощай. Прощай…
И он не верит ушам, услышав с той стороны, где потайная дверь, едва различимый шелест платья и едва уловимый шепот:
— Прощай. Прощай, моя любовь!
Он жмурится, гася готовые подступить к глазам слезы, и лицо его, которое все враги (да и друзья, даже самые близкие люди, даже жена и дочери!) видели всегда суровым и непреклонным, вдруг жалобно, по-детски морщится от этой последней, вероломной… предсмертной лжи. Потом он думает, что это была ложь во спасение, и ему становится чуть легче дышать. Может быть, Господь все же простит ему грех? Последний, такой сладостный грех его жизни…
Дверь закрывается, он отчетливо слышит этот звук, а еще слух его успевает различить торопливый перебор легких ног вниз по ступенькам (она убегает, она убегает, ее уже нет!), а потом с шумом распахивается парадная дверь, и в комнату врываются какие-то люди, крича, вопя, угрожая и бранясь. Он узнает людей Гиза: Петруччи, Бем, Тисинджи…
И все, что успевает сделать адмирал, это встать с постели и опуститься перед распятием в углу.
— Вы пришли убить меня, господа? — спокойно спрашивает он. — Я не стану вам мешать. Я так долго жил на свете, что уже готов покинуть его.
Издалека доносится звон колоколов. Адмирал не знает, что это сигнал всем католикам Парижа идти убивать гугенотов. Ему кажется, колокола звонят в его честь, и улыбка, последняя улыбка восходит на его худое, покрытое шрамами, недоброе, чеканное, горделивое лицо.
В следующее мгновение кинжал Петруччи вонзается в его грудь.
— Он сам просил убить его! Вы слышали? — говорит итальянец, вынимая кинжал.
Но адмирал еще жив! Бем несколько раз пронзает его шпагой, а потом трое убийц поднимают безжизненное, отяжелевшее тело и переваливают через подоконник.
Труп тяжело падает наземь.
Труп? Нет, он еще жив, он открывает глаза и смотрит… смотрит на человека, который стоит над ним, широко расставив ноги и держа руку на гарде своей шпаги.
— Гиз, проклятый убийца! — хрипит адмирал — и, пронзенный этой шпагой, умирает прежде, чем успевает призвать Господа на помощь.
А может быть, он даже и успевает сделать это, да вот беда — Господь чем-то другим занят и мешкает отозваться.
Нет, не так. Единоверцы адмирала скажут потом: Бог решил сделать из него мученика, а оттого отдал его беззащитным в руки врагов.
Может быть…
Герцог де Гиз — ну конечно, Колиньи не ошибся! — качает головой:
— Ты решил в честь свадьбы моей сестры вырядиться, да, безбожник? Надел на свои белые волосы красный парик? Ох, накажет тебя твой Бог за нечестивые забавы!
Он хохочет, но вдруг обрывает смех и оборачивается на звук легких шагов.
К нему приближается темная тень — она очень похожа на женщину, скрытую плащом. Из складок плаща высовывается тонкая белая рука, блестит нож… Через миг та же рука прячет под плащ нечто, окутанное белым платком, сквозь который сочатся капли крови. Потом женщина наклоняется над трупом, словно для прощального поцелуя, а когда поднимает голову, де Гиз видит, что губы у нее в крови.
Он отшатывается, торопливо осенив себя крестом.
Темная тень исчезает, растворяется в ночи — в этой страшной ночи накануне праздника святого Варфоломея…
Только после того, как стихает эхо легких, торопливых шагов, к трупу адмирала снова подходит герцог де Гиз. Его красивое лицо искажено ненавидящей усмешкой. Он внимательно озирает поруганный труп — усмешка становится еще шире — и небрежно взмахивает рукой. Сие значит, что он отдает тело великого гугенота на дальнейшее поругание своим сообщникам.
Целую ночь будут таскать это тело по Парижу, и к утру следующего дня от Колиньи останется кровавое месиво, лишь отдаленно напоминающее человека. Когда труп приволокут на королевский суд, Карл прикажет повесить его за ноги, потому что головы не нашлось.
Адмирал станет первой жертвой ночи святого Варфоломея.
Темные слухи поползут об этой ночи. Темные, загадочные… Станут уверять, что через смерть нескольких сотен гугенотов королева-мать, Иезавель своего времени, пытается искоренить всех врагов своего государства, а заодно и папского престола во всех странах враз. И что без колдовства, без союза с темной силой тут не обошлось. Имена ее советчиков известны: Мишель Нотр-Дам, Лукас Гаурико, Козимо Ружьери… А кто они, откуда, из каких стран?
Пришельцы безродные, имена их даже произносить опасно истинному христианину!
