Берлин, 1942

— У меня такое чувство, будто вокруг все время танцуют какие-то испанские танцы с кастаньетами, — смеется Бальдр, глядя вслед обогнавшей их девушке.

У девушки хорошенькие ножки, обутые в весьма странные туфли. То есть туфли-то как раз очень обычные, черные, с наивными шелковыми бантами, но у них… деревянная подошва. Почти все женщины, которых они успели увидеть в Париже, носят туфли на деревянной подошве.

— У меня в детстве была книжка с картинками, — говорит Марика. — Сказки Шарля Перро. Там все французские барышни-крестьянки были нарисованы в толстых юбках с беленькими передничками, в косыночках, скрещенных на груди, и в деревянных башмаках. Кажется, они называются сабо, не помню хорошенько.

— Ну, барышни-парижанки даже в этих башмаках не выглядят крестьянками, — констатирует Бальдр, оглядываясь на очередную пару хорошеньких ножек.

Марика только головой качает. О воздух Парижа, особенный, легкий, кружащий голову… В самом ли деле здесь, под этими немыслимыми платанами, так волшебно дышится, или виновато само слово — Париж? А заодно и все романы, и все стихи, и картины, и фильмы, и слухи, которые связаны с этим поразительным городом, похожим не то на сизый дым от сигареты, не то на шорох осенних листьев, не то на шелест автомобильных шин, не то на глоток горьковатого белого вина… О Париж, город, в который влюблены все!

Как ярко, пестро одеты женщины! Какие веселые у всех лица! Они забыли о войне? Или это просто своего рода фронда? Марика была в Париже два года назад, еще до вторжения, до начала «странной войны»: кажется, тогда парижане были настроены куда серьезней, чем сейчас, когда в городе гитлеровцы, и парижское время сдвинуто на три часа, чтобы совпадало с берлинским (на всей территории рейха теперь одно время!), и по улицам безумно носятся серые немецкие «Опели», водители которых не обращают никакого внимания на пешеходов…

Марике до сих пор трудно поверить, что она здесь, в Париже, что сегодня утром они с Бальдром сошли с поезда на Северном вокзале и сейчас идут по парижским улицам. Ну да, они приехали вдвоем. Произошло какое-то чудо, иначе назвать случившееся Марика не в силах.

Вернувшись из лагеря от Алекса, она ночь не спала, придумывая предлоги, под которыми можно выпросить у фон Трота пропуск в Париж. Нести ту чушь, которую предлагал Алекс, язык не поворачивался. Вена — вон где, а Париж — вон где! Отправляться в Вену через Париж все равно что ехать из Москвы в Петербург через Киев.

Так ничего и не придумав, Марика пришла утром в министерство. Удивилась, что Лотта опаздывает, узнала, что вчера подруги тоже не было на работе, огорчилась, забеспокоилась — и тут ее позвали к телефону. Звонил Бальдр, и разговор с ним выбил из головы Марики все посторонние мысли. Неожиданно для себя Бальдр получил семидневный отпуск и хотел бы провести его с Марикой в Париже. Если она не возражает, он попросит своего генерала позвонить в АА хоть фон Троту, хоть самому бригадефюреру Шталеру. Выезжать нужно уже сегодня в пять пополудни, иначе времени не хватит. В общей сложности на дорогу уйдет три дня. И у них остается четыре дня на Париж!

— Ты согласна, ma che?re? — По такому случаю Бальдр даже начал употреблять французские слова.

Ну и вопрос: согласна ли она?! Нет, это и впрямь похоже на чудо! Как нарочно, именно когда поездка в Париж так нужна…

Может быть, вступили в действие те связи, о которых говорил Алекс? Но неужели его связи могут влиять даже на командование Люфтваффе? Если так, то почему бы Алексу из своего лагеря под Дрезденом не закончить в одночасье войну?

Нет, конечно, Алекс тут ни при чем. Это просто совпадение. Случайное, но счастливое совпадение!

Выслушав Бальдра, Марика что-то восторженно визжит, а через полчаса Гундель Ширер вызывает ее в приемную фон Трота. Правда, сам начальник уже уехал, но успел оставить для Марики подписанный пропуск и даже командировочное удостоверение, чтобы легче было поселиться в отеле. Марика робко спрашивает Гундель, чем же она должна заниматься в Париже, чтобы оправдать командировку, однако белокурая милашка только легкомысленно пожимает плечиками:

— Ну, может быть, у вас будет время посмотреть где-нибудь какие-нибудь фотографии, которые пригодились бы нашему архиву… Впрочем, думаю, фон Трот прекрасно понимает, что эта поездка для вас — нечто вроде свадебного путешествия, хотя и перед свадьбой. Ну как не оказать любезность звезде рейха, соколу фюрера?!

Мысль насчет свадебного путешествия Марике не слишком-то нравится. Но спорить глупо. Тем паче что поездка с Бальдром необыкновенно удобна во всех смыслах. Все проверки документов минуют ее стороной, она будет защищена самым надежнейшим образом. А учитывая то, что, может быть, придется наводить справки о судьбе исчезнувшего Ники, это особенно важно. Но фотографии… Боже мой, где ей в Париже искать фотографии? Какие?

Ладно, как любил говорить дядя Георгий, когда приезжал из Рима к ним в Ригу погостить: будет день, будет и пицца.

— Спасибо, Гундель! — в меру радостно благодарит Марика. — А кстати, вы не знаете, где Лотта Керстен? Она не подавала о себе вестей?

Приветливое, улыбчивое личико Гундель словно запирается на ключ. Чудится, Марика даже слышит, как этот ключ поворачивается в замке.

— К сожалению, я ничего не знаю о фрейлейн Керстен, — сухо отвечает она, мигом переставая быть «милашкой Гундель» и превращаясь во фрейлейн Ширер, секретаршу начальника отдела. — Она не дает себе труда поставить нас в известность о причинах своего отсутствия. Счастливого пути, фрейлейн Вяземски. Извините, у меня срочная работа.

Вот это да! Что это с ней?

Марика смущенно уходит.

Надо бы забежать к Лотте по пути домой, однако это благое намерение так и остается в области благих намерений. У всех вдруг находятся неотложные дела, которые надо уладить в архиве именно сейчас, именно сегодня, а никак не через неделю. Если бы Лотта была на работе, все обстояло бы проще, а так Марике приходится срочно искать себе замену. Кое-как она ее находит, спешно учит свою заместительницу открывать неповоротливый и сложный замок архива (это — главная премудрость), показывает каталоги, резким взмахом руки обводит стеллажи с коробками, в которых хранятся фотоснимки, — и убегает, решительно выкинув из головы АА, архив, Лотту Керстен, все тревоги и непонятности последних дней. Даже о шифрованном письме Торнберга она забывает, думая лишь об одном: Париж, Париж, она едет в обожаемый Париж! Лувр, рыбные ресторанчики на бульваре Капуцинов, сувенирные лавочки на бульваре Мантильон, рю де Риволи с ее магазинами, Оперa, Пале-Рояль, Сена — вечнозеленая, как елка, лотки букинистов по ее берегам, духи «Шанель» в крохотных флакончиках, напоминающих узенькие, длинненькие патрончики… Марике совсем не нравятся эти духи, но побывать в Париже и вернуться без «Шанель» — да знакомые девушки ее просто не поймут! Значит, «Шанель», платаны и цветники Тюильри, Эйфелева башня, жареные каштаны на мосту Пон-Нёф, фонтаны Конкорд, голуби у подножия Вандомской колонны… Ах, Боже мой, сколько дел! Ну да, еще не забыть выяснить, что там с Ники!

Вот именно.

Разумеется, Марика не говорит Бальдру, почему беспокоится о Ники. Просто, мол, ей надо повидаться с братом. И он совершенно не возражает, когда, уже в Париже, она первым делом собирается навестить Ники. Правда, брови Бальдра высоко взлетают, когда Марика говорит, что не знает адреса брата…

Чепуха, конечно, она отлично знает и помнит этот адрес: улица Вивьен, 14, аррондисман 2. Но если самые худшие подозрения Алекса основательны, и Ники все же арестован, а на его квартире устроена засада, — идти туда клинически глупо. Даже Бальдру придется туго, если он вдруг возникнет на пороге «логова резистантов» под ручку с сестрой одного из этих самых резистантов, да еще и русского! Нет, лучше разузнать о Ники все, что можно, окольными путями. Эта мысль приходит Марике ночью в поезде, в купе, где светится синий ночничок и так славно, мирно, вернее, довоенно пахнет накрахмаленным бельем и даже лавандовым саше, которое заботливо положено под подушки… А заодно она вспоминает, что Ники при их последней встрече рассказывал о русской церкви на рю Лурмель, где у него есть близкие друзья. Какая-то монахиня, мать Мария, какой-то священник, отец Димитрий… Нет ничего подозрительного в том, что русская барышня (пусть даже из Берлина) идет помолиться в русскую церковь (пусть даже и в Париже).

Бальдр хочет пойти в церковь с ней, но сначала ему нужно побывать в парижском штабе Люфтваффе. И вот они устраиваются в отеле «Анри IV» (ну а как же иначе?!) на рю де Л’Юниверсите. В этом отеле, с которым у Бальдра связаны какие-то сентиментальные воспоминания детства, оттого он и решил остановиться именно в нем, их без всяких вопросов селят в одном номере, что очень смущает Марику, вспомнившую пресловутую берлинскую чопорность. А Бальдр только подмигивает и говорит: «Вольные нравы, да? Ну что ж, Париж есть Париж!»

Так вот, едва они устраивается в отеле, Бальдр провожает Марику до метро и идет по своим делам. Ей ужасно не хочется, но приходится опять спускаться под землю. Ничего, немножко можно потерпеть. Метро здесь не превращены в убежища: ведь Париж практически не бомбят. А больше ехать не на чем: такси запрещены, частных машин не видно, а ехать на велосипедном «рикше» — вернее, «рикшах», так как коляску везут двое, — Марике почему-то стыдно. На извозчике поехала бы, а на людях — стыдно.

— Не хочу с тобой расставаться, — говорит Бальдр, когда Марика уже спускается на несколько ступенек по лестнице, ведущей в метро. — Может быть, воплотим в жизнь пожелание фрейлейн Гундель? Она упоминала о свадебном путешествии, вот и давай поженимся в Париже! Думаю, мне дадут разрешение на брак in extremis?

— Я мечтаю о пышной свадьбе с участием многочисленных родственников, — усмехается Марика, машет рукой и сбегает по лестнице, не оглядываясь.

Как хорошо, что у нее есть Бальдр и что он так ее любит! Наверное, все-таки придется наконец ответить согласием на его настойчивые предложения. Конечно, не сейчас, а когда-нибудь потом… Спешить-то некуда! Марика совершенно уверена, что с Бальдром ничего дурного не случится ни в воздухе, ни на земле. Он сам внушил ей эту непоколебимую уверенность. Так что… так что рано или поздно она все-таки сделается фрау фон Сакс. Конечно, как говорят англичане, в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. В данном случае целует Бальдр, но уж лучше пусть он домогается любви Марики, чем наоборот. Муж должен сильнее любить жену, чем она его. А то получится, как в семействе того неприятного субъекта, Рудгера Вольфганга Хорстера. Бедная, бедная его жена — во-первых, уродина, да еще и любимый мужчина женился на ней по откровенному расчету… Интересно, знает она об этом или тешит себя какими-то иллюзиями?

Нет, мужчины с такими лицами, как у Хорстера, не оставляют иллюзий своим женщинам! Их взгляды режут нежные сердца как пилой!

Вон его из головы, откуда он вообще взялся в мыслях Марики?! Пора выходить, вот ее станция — «Лурмель».

Это почти окраина Парижа — убогие рабочие кварталы. Где тут дом 77? Храма как такового нет — просто несколько комнат в обычном невзрачном доме.

Марика торопливо крестится, глядя на нарисованное на стене распятие, и останавливает пробегающую мимо бедно одетую женщину:

— Пожалуйста, как найти мать Марию?

— Да вы в дом пройдите, — отвечает та на очень плохом французском. — Там комнатка под лестницей. Там и матушка.

С изумлением Марика понимает, что перед ней русская. Людей вообще полон двор — все плохо одетые, изможденные. Да они все русские! Она с жадностью вглядывается в светлоглазые славянские лица, которые кажутся необычайно гармоничными. Все-таки славянская раса удивительно красива! Нигде нет таких красивых женщин, ни в Германии, ни во Франции. А впрочем, здесь, во дворе дома номер 77, среди славянских мелькает несколько явно семитских лиц. На одежде нет желтых звезд, которые носят парижские евреи (Марика уже успела заметить на улицах нескольких таких изгоев). Нет звезд, значит, это нелегалы. Итак, она пришла по верному адресу. Здесь тоже — «логово резистантов»!

Она входит в дом, поворачивает под лестницу и через минуту оказывается в маленькой комнатке неправильной формы. По стенам висят иконы, а с потолка, к изумлению Марики, на веревках спускаются косы лука, чеснока, пучки сушеных трав. Только что высушенные ягоды и овощи — черника, вишни, морковка — лежат и на маленьком столике, за которым на каком-то старом, очень потертом кресле сидит полная монахиня в черной косынке, плотно охватывающей ее лицо с высоким лбом. За простенькими очками в металлической круглой оправе видны необыкновенно яркие карие глаза.

— Здравствуйте, матушка, — говорит Марика по-русски, подавляя невольное желание сделать привычный книксен: здесь он был бы, конечно, неуместен. Вот глубокий реверанс перед этой немолодой женщиной с такими прекрасными, такими добрыми и всепонимающими глазами сделать — это да, это было бы естественно… — Не подскажете ли, как я могу найти Николая Вяземского?

— Колю? — вскидывает брови мать Мария. — Вы с ним разминулись на каких-то полчаса. Он нынче был здесь да ушел.

Марика не тотчас соображает, что Коля — это ее собственный братец. В жизни его никто и никогда не звал Колей. Он всегда был Ники! А потом от облегчения подкашиваются ноги, Марика даже к стене прислоняется, чтобы устоять. Господи милосердный, спасибо тебе! Значит, Ники жив! И все ужасные предположения Алекса не подтверждаются: в его квартире на рю Вивьен нет никакой засады! Слава тебе, Господи!

— Вы его сестрица, верно? — спрашивает между тем монахиня. — Да вы присядьте, в ногах правды нет. Вон табуреточку берите и садитесь.

Марика с облегчением опускается на грубо сколоченный табурет.

— Вы с Колей — одно лицо, — с улыбкой рассматривая ее, говорит мать Мария. — Одно лицо, оба красавцы. Голубая кровь, белая кость. Вы родились уже в эмиграции или еще в России?

— Я-то еще в России в шестнадцатом, а Ники уже в Латвии, двумя годами позже.

— Ну, Латвия — это, считай, Россия, — кивает мать Мария. — Сразу чувствуется по говору, что родной язык слушали долго. Я тут молодых русских порой учу правильно говорить, потому что они в словах блуждают, как в трех соснах. От галлицизмов никак не могут избавиться, а уж эти французские ударения на последнем слоге — просто беда какая-то!

У нее у самой в речи чуть улавливается южный певучий акцент, хотя выговор необычайно четкий.

— Отчего же вы не пошли к Коле домой? — спрашивает мать Мария, отодвигая со лба черную монашескую косынку, и Марика видит ее тронутые сединой темные волосы, причесанные на пробор.

Марике стыдно, но приходится врать: она-де потеряла новый адрес брата. Помнит только, что это где-то на рю Вивьен, а номера дома не знает. Вспомнила-де его рассказы, что он часто бывает на рю Лурмель, там, где русская церковь, ну и решила попытать удачу.

— Номер его дома — 14, — добродушно улыбаясь, сообщает мать Мария, и Марика вдруг чувствует, что монахиня не верит ни одному ее слову, но при этом признает за гостьей полное право нести любую чушь. — Живет он во втором этаже — это если по-нашему, по-русски, а для французов — первый этаж.

Марика вежливо кивает. Она и не знала об этой разнице этажей! В Риге все было по-европейски.

— Встретитесь с братом, — продолжает мать Мария, — еще раз передайте ему мою огромную благодарность за лекарства, которые он привозит, за помощь. Из вашего брата выйдет хороший врач. У нас здесь, видите ли, общежитие движения «Православное дело», в просторечии называемое Шаталова пу?стынь, — кивает она в окно, за которым мелькают фигуры людей. — Кто к нам только не забредает! Многие нечастные так и не нашли себе места в эмиграции, особенно сейчас, во время войны. Мы их поддерживаем, чем можем. Я каждое утро езжу на рынок — «Чрево Парижа», знаете? Мне там дают остатки того, что не было продано: овощи, кости мясные, рыбу. Потом мы готовим для наших бездомных разные супы. Вот эти сушенья, — монахиня широким жестом обводит комнату, — тоже для них. Порою возвращаюсь с рынка с пустыми руками, ну, сушенья мои и идут в ход. К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей собственной плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы делаем все, что в наших силах, но все наши гости чем-то больны, а лекарства просто так нигде не купишь, их надо через верных людей добывать, причем с великим трудом. Коля — один из таких верных людей, Бог его за это вознаградит.

Голос матери Марии звучит со спокойной уверенностью, как если бы Господь Бог ей лично пообещал, что непременно вознаградит Николая (Колю, Ники) Вяземского по заслугам. И Марику вдруг словно бы осеняет: а ведь и в самом деле — Господь мог ей пообещать, потому что эта монахиня с прекрасными яркими глазами — одна из его святых! И перед ней, конечно, не книксен, не реверанс делать нужно — ей в пояс бы поклониться, а то и земно…

Невероятное смущение, а может быть, и благоговение сковывает Марику. Она неуклюже поднимается, деревянно кивает.

— Вы к нему теперь же хотите ехать? — сияя своими необыкновенными глазами, спрашивает мать Мария. — Не советую. Только время зря потеряете. Коля рассказывал, у него нынче лекции и работа до вечера. А после семи он будет в ресторанчике «Монте-Карло» — это на какой-то уличке близ бульвара Капуцинов, неподалеку от площади Опера?. Найдете! Сходите туда, там его близкий друг официантом служит, он тоже русский, граф Кирилл Макинский. Да и многие другие русские там собираются. Вам любопытно будет. И говорят, — на лице монахини вдруг мелькает счастливо-лукавое, совсем девичье выражение, — там танцевать можно до рассвета, особенно если есть пропуск для полицейского часа. У вас пропуск есть? А то можем помочь…

— Спасибо, — говорит Марика, — пропуск у меня есть.

С таким пропуском, как у нее — с Бальдром фон Саксом, можно танцевать ночь напролет не то что в каком-то кабачке близ бульвара Капуцинов, — хоть на площади Этуаль, хоть во дворе Лувра, хоть под самой Эйфелевой башней! И никто не посмеет возразить, потому что «соколу фюрера» можно все!

Марике ужасно хочется рассказать матери Марии о Бальдре и спросить совета, идти ли за него замуж, не грешно ли вообще — выходить замуж за влюбленного в тебя мужчину, если с некоторых пор мысли твои то и дело обращаются к другому, — но задать такой вопрос этой женщине кажется так же стыдно, как просить Бога о том, чтобы по промтоварным купонам начали регулярно выдавать шелковые чулки вместо нитяных. Поэтому Марика просто прощается, еще раз благодарит и уходит.

«Жаль, что я не живу в Париже, — думает она. — Я бы сюда часто приходила…»

А между тем до семи остается не так уж много времени. Марика спускается в метро и едет к Пале-Рояль, где назначена встреча с Бальдром. Может быть, лучше пойти в тот кабачок, в «Монте-Карло», одной? Конечно, ей будет свободнее разговаривать с Ники без немецкого офицера, которому вовсе незачем знать о противозаконных (с точки зрения этого самого немецкого офицера) деяниях русского эмигранта и французского студента Ники Вяземски. Но без Бальдра она вынуждена будет провести в кабачке ночь, пока не кончится полицейский час. А даже в Париже рестораны все же закрываются на ночь…

Впрочем, все оказывается не так страшно, как ожидала Марика. Во-первых, они с Бальдром легко находят «Монте-Карло». Во-вторых, Ники и в самом деле обнаруживается там. И хотя он едва не падает без чувств при виде внезапно возникшей на пороге сестры, да еще в сопровождении кавалера в серо-голубой форме с желтыми «птичьими» петлицами и орлом, держащим свастику, на груди (если в полет Бальдр может отправиться без комби, даже в смокинге, то в штаб Люфтваффе все же вынужден был явиться в форме, а переодеться после этого он не успел). Однако держится брат отменно, как ни в чем не бывало. А его друзья — высокая длинноногая девушка с прелестным неправильным личиком и ее муж, чуточку прихрамывающий утонченный господин (это были княгиня Вики Оболенская и ее муж, тезка Ники) — мгновенно начинают вести себя так, словно всю жизнь только и ждали, чтобы их познакомили со знаменитым «соколом фюрера». Они усаживаются за большой стол, который еще один утонченный аристократ в смокинге — как выясняется, тот самый граф Кирилл Макинский, которого все здесь зовут просто Сирил, — немедленно уставляет бутылками с вином и тарелками с едой.

— Его сюда пригласили работать, когда он лишился своего места преподавателя английского в коллеже, — поясняет Ники. — Ну кому взбредет в голову изучать английский язык во время войны с англичанами, когда кругом такая шпиономания? Отец его бывшего ученика — хозяин этого кабачка. Когда он пригласил Кирилла работать, тот сказал, что ничего не понимает в работе официанта. А папаша ученика ответил, что главное для этой работы — не слишком поношенный смокинг и безупречные манеры. То и другое у Кирилла имелось, вот он и получил это весьма хлебное местечко.

За пианино появляется тапер и начинает играть фокстрот.

Вики мгновенно вскакивает:

— Вы танцуете, Бальдр? Душу дьяволу продам за фокстрот с хорошим кавалером!

— Тогда продайте вашу душу мне, — галантно отвечает Бальдр, — потому что я — хороший кавалер!

— Удостоверяю, — говорит Марика. — Никто лучше Бальдра не танцует фокстрот. Во всяком случае, в рейхе!

Бальдр оставляет форменную фуражку и кортик на столике и ведет Вики танцевать. Оболенский с нескрываемой завистью смотрит на них, потом, словно почувствовав, что брату с сестрой не терпится поговорить, отходит к стойке бара. Ники резко поворачивается к Марике:

— Дорогая, что ты делаешь в Париже? И почему с Бальдром? У вас что, Господи помилуй, свадебное путешествие?

Ну, наконец-то один из них собрался заговорить о главном!

— До этого дело еще не дошло, ты что! — отмахивается Марика. — Меня заставил приехать Алекс.

Ники меняется в лице:

— Что-нибудь не так с… со шляпой?

— Ты хотел сказать, с лентами? — Марика с усмешкой наблюдает за судорогой, которая проходит по лицу брата. — Я их передала.

Еще одна судорога:

— Ты… ты знаешь?

— Такое впечатление, что знаю не только я.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты слышал когда-нибудь о человеке по фамилии Торнберг?

Бог весть, какого ответа она ждет, какой реакции Ники. Но не может и предположить, что он спокойно кивнет:

— Конечно. Профессор Теофил Торнберг — старый друг нашего дяди Георгия, отца Алекса. А что?

Да-да, Алекс что-то такое говорил, вспоминает Марика. Дескать, Торнберг когда-то спас жизнь Георгию Вяземскому — давно, в восемнадцатом году, в Петербурге…

— Опиши мне его, — просит Марика.

Ники удивлен такой настойчивостью, он недоумевающе пожимает плечами, но исполняет просьбу сестры:

— Ну, ему далеко за пятьдесят, он высокий, худой, с забавной седой эспаньолкой, с орлиным профилем… Немного похож на короля Дроздоборода из той книжки братьев Гримм, которая, помнишь, была у нас в Риге…

— Точно, он, — кивает Марика, ничуть не удивляясь, что Ники тоже называет Торнберга Дроздобородом. Они с братом совершенно одинаково воспринимают мир!

— А ты откуда его знаешь? — Теперь очередь Ники задавать вопросы. — Хотя Торнберг ведь живет в Берлине, ничего нет удивительного, что вы встретились. Вас кто-то познакомил?

— Нет, это произошло в бомбоубежище, совершенно случайно, — небрежно отвечает Марика. — И так же случайно он услышал мое имя, но почему-то ни словом не обмолвился, что знает тебя, а тем более — нашего дядю Георгия. Зато он весьма загадочно предсказал мне, что я скоро получу от тебя роскошный презент: зеленое сомбреро с черными лентами.

Ники от души хохочет и вдруг осекается, заметив, какими глазами смотрит на него сестра:

— Ты что?

— А ты что? Нашел над чем смеяться!

— Ну, мне действительно смешно, что Торнберг так тебя разыграл. Молодец, ни словом не обмолвился про нашу встречу! Могу себе представить, как ты ломала голову. Решила, что он маг, предсказатель, волшебник и так далее. Ну что ж, он и вправду увлекается астрологией. Хотя, насколько я понял, специальностей у него много. Вообще-то он историк…

— Ники, ты что, заболел? — зло перебивает Марика. — Ты не понимаешь или просто не хочешь понять? Когда Алекс узнал, что Торнбергу известно о шляпке, а значит, о лентах, он чуть с ума не сошел от беспокойства! Ты разве не слышал: я сразу сказала, что меня прислал сюда Алекс! Он страшно взволнован, а я вообще не знала, что думать. Мы уж решили, что ты арестован, понимаешь? Тебя не удивляет, что мы встретились здесь, в «Монте-Карло»? Этот адрес мне подсказала мать Мария из «Православного дела» на рю Лурмель. Я поехала к ней, чтобы окольными путями разузнать, как ты, не забрали ли тебя в гестапо, вообще — жив ли ты! Мы с Алексом чего только не предполагали, когда я рассказала ему о том, что ты называешь розыгрышем. А ты хохочешь. Как так вышло, что об этом узнал Торнберг?

— Да о чем «об этом»? — с досадой спрашивает Ники. — О шляпке? Да черт с ней, со шляпкой! Торнберг ничего не знал о лентах. Просто он был со мной в мастерской у мадам Роз, когда я получал шляпку. И дядя Георгий тоже.

— Как дядя Георгий? — в очередной раз изумляется Марика.

— Да вот так! Он не смог получить пропуск в Берлин и нарочно приехал в Париж на встречу со своим старым другом Торнбергом, который, оказывается, имеет какие-то связи в рейхе, отнюдь не только в научных кругах, но и среди партийных бонз, и обещал похлопотать о том, чтобы дядя Георгий смог приехать в Берлин, навестить Алекса. Они заранее списались, вот и встретились после того, как не виделись чуть ли не десять лет. Ты знаешь, кстати, что в восемнадцатом году Торнберг спас жизнь нашему дядюшке? Правда, спас нечаянно. Это произошло в Петрограде, как раз перед тем, как они бежали в Латвию.

— Да, Алекс упоминал об этом, — кивает Марика.

— Упоминал?! — возмущенно восклицает Ники. — Да эта история достойна целого романа! Ты только представь — оказывается, наш дядя Георгий и Торнберг входили в молодые годы в сообщество медиумов, которые поставили себе задачу уничтожить всех большевистских вождей силой оккультной мысли. Они собрались однажды где-то на Крестовском острове, в какой-то заброшенной даче, расставили по столам портреты Ленина, Троцкого, Дзержинского и прочих и начали испускать какие-то флюиды или как там это называется. Но для верности воспользовались орудиями средневекового колдовства: черными свечами, отравленными иголками и стрелами… К несчастью, за этой командой давно следили, и в самый разгар волшебного действа ворвались чекисты. Всех перестреляли, даже допрашивать некого было.

— Стоп! — перебивает Марика. — А дядя Георгий? А Торнберг? Они-то как уцелели?

— А они вообще не попали на Крестовский остров в тот вечер. Сначала ждали трамвая. Потом ловили извозчика, но никто не хотел туда ехать. Потом пошли пешком, и вдруг у Торнберга, наверное, от волнения и напряжения, случился страшный сердечный припадок. Он сначала потерял сознание, а потом стал умирать. Дядюшка рассказывал: это был один из самых страшных моментов его жизни — лучший друг умирал на его глазах! На какое-то мгновение у него даже сердце остановилось, но потом произошло чудо, и Торнбергу стало лучше. Дядюшка наш доволок его чуть не на руках до знакомого врача, тот оставил их у себя до утра… А утром им стало известно, что благодаря этому припадку они остались живы.

— Но я все равно не пойму, зачем понадобилось посвящать Торнберга в историю со шляпкой, — ворчит Марика. — Ну, отправил бы ее тихо, не афишируя, и все. Может, я что-то не понимаю, но, по-моему, конспирация в таких делах должна быть превыше всего.

— Ты правильно понимаешь, — бормочет Ники сконфуженно. — Но штука в том, что все это случайно вышло. Были сплошные совпадения! Во-первых, заболел человек, который должен был везти шляпку в Берлин.

— Пауль, да? — вспоминает Марика. — Мне сказал о нем Алекс.

— Кажется, мой дорогой кузен подозревал меня в болтливости? — иронически хмыкает Ники. — Мне далеко до него, поверь! Да, того человека зовут Пауль. Он приехал в Париж на встречу со мной, но слег с жестоким приступом колита. Ему было так плохо, что пришлось устроить его в клинику. Конечно, в частную, к верным людям, но там, как и везде, очень плохо с едой. Кормили вареным горохом и помидорами. Ты представляешь — человеку с колитом такое меню! Пауль почти три недели ничего не ел, держался только на уколах камфоры, потому что лекарств от его болезни не оказалось никаких. Только потом кое-что удалось достать. И поскольку никто не знал, надолго ли он слег (врачи вообще боялись, что придется оперировать), я взялся за срочную отправку этой несчастной шляпки. Мое дело было — только забрать ее в ателье, а лентами занималась Вики. — Ники кивком указывает на молодую княгиню, которая с блаженной улыбкой скользит в паре с Бальдром в ритме фокстрота. — Мадам Роз, хоть и человек, близкий к Re?sistance, тоже не имела понятия ни о каких деталях, вроде того, почему нужны именно эти ленты. И вот представь себе, иду я в ее ателье на рю де Ришелье и у входа чуть не нос к носу сталкиваюсь с дядей Георгием и Торнбергом, которые, как и полагается ученым мужам, следуют в Национальную библиотеку — рыться в фолиантах, покрытых пылью времен. Что я мог сказать по поводу того, зачем тащусь к модистке? Так и объяснил, что заказал шляпку. «Для кого, для любовницы?» — спрашивают эти веселые господа чуть ли не в один голос. «Для любимой сестрицы!» — отвечаю я. Короче говоря, они явились со мной в ателье, посмотрели на шляпку, жестоко раскритиковали ее, а потом потащились за мной на почту, чтобы удостовериться, что я посылаю ее именно в Берлин и именно тебе, а не своей мифической любовнице.

Ники так педалирует интонацией слово «мифической», что у Марики возникает очень сильное искушение спросить, неужто у брата и в самом деле нет никакой подружки. Но она подавляет неуместное любопытство и продолжает разговор о деле:

— А Пауль? Он знал о лентах?

— Пауль знал, — кивает Ники. — Он-то и сообщил Алексу о том, что посылка была отправлена почтой. Глупо, конечно, вышло: посылку я отправил, а Пауля через три дня выписали из больницы. Он успел вернуться в Берлин, предупредить Алекса, что посылку привезешь ты, а злосчастная шляпка появилась у тебя спустя целых две недели. Ты не представляешь, сколько осложнений нам создала моя ненужная суетливость. Потому что эти ленты…

Тут Ники бросает на сестру напряженный взгляд и сдавленно произносит:

— Извини.

И умолкает.

Понятно! Наконец-то вспомнил про конспирацию! Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

— Знаешь что? — исподлобья смотрит Марика на брата. — Ты уже столько сказал, что молчать теперь нет никакого смысла. Ты должен объяснить, в чем же там дело, с лентами! Это нечестно: вы меня используете как… как посылочную коробку. Не волнуйся, дальше меня ваша тайна не пойдет. Бальдр, к примеру, до сих пор не имеет представления о том, что я поменяла ленты на этом безумно-зеленом сомбреро.

— Не стоит тебе знать лишних подробностей, — скороговоркой, не глядя на сестру, говорит Ники. — Просто нам стало известно, что лагерь, в котором находится Алекс, скоро будет расформирован, большинство заключенных отправят на север Франции, на рудники и шахты. Мы хотели передать им информацию, которая поможет при возможном побеге. Это, конечно, секретная информация: адреса, маршруты, пароли. Понимаешь теперь, почему так важна была доставка шляпки, вернее, лент?

— Конечно, понимаю. Но ты и впрямь уверен, что Торнберг ничего не знает?

— Да я совершенно уверен! Вот тебе святой истинный крест! — крестится Ники.

— А Пауль? — не унимается Марика. — Он человек надежный?

— Совершенно надежный.

— А он видел Торнберга и дядю Георгия?

— Мы вместе навещали Пауля в больнице, — сообщает Ники.

Марика смотрит на него и молчит. Ее брат всегда держал себя по отношению к ней так, будто это он ее, а вовсе не она его старше на целых два года. Но сейчас Марике кажется, словно между ними не два года, а десять лет разницы. Причем старше, понятно, она. Ники — просто большой ребенок! Ну кем же еще надо быть, чтобы привести случайных людей на встречу с подпольным связным?! Или Марика все усложняет? В конце концов, в эти тайные игры она — и то невольно, по прихоти судьбы — играет всего лишь какую-то неделю, а Ники вступил во французское Re?sistance еще в сороковом году, как только движение возникло. И все же понятия о конспирации у него нет. С точки зрения Марики, конспирация — это тайна, секрет, молчание. Прежде всего — молчание! А оба ее братца — что родной, что двоюродный — чрезмерно болтливы. Конечно, они не хотят ее обижать своей скрытностью, но какое значение имеют глупые девичьи обиды в подобных делах?!

Ники явно чувствует себя неуютно под ее неподвижным взглядом. Вообще он настолько изумлен тем, что Марика впервые в жизни взяла тон старшей сестры, что в голосе его невольно появляются виноватые интонации:

— Ну да, мы вместе навещали Пауля в больнице. Если бы не Торнберг, Пауль вообще там умер бы, я тебе точно говорю. Потому что, когда я его туда привез, в клинику в эту, там даже камфоры не было. А у него от резкого обезвоживания организма давление упало ниже всякого предела. Сердце отказывало…

— Погоди, мать Мария говорила, ты помогаешь с лекарствами «Православному делу», — вспоминает Марика. — Разве ты не мог что-то достать для Пауля?

— Помогаю я им в основном перевязочными материалами да аспирином. Ну, иногда удается раздобыть кое-какие обезболивающие, — объясняет Ники. — Но штука в том, что достаю я эти лекарства в той самой клинике, куда привез Пауля! Других каналов у меня не имеется. А тут все сошлось очень неудачно: в клинике ничего нет, Пауля лечить нечем. Я был страшно обеспокоен, дядя Георгий и Торнберг это заметили. Я сказал, что мой близкий друг в больнице, в очень тяжелом состоянии. Торнберг привел в действие какие-то свои связи… У него везде какие-то связи, знаешь, как у членов масонского ордена, — усмехается Ники. — Именно он и достал сначала камфору, а потом и лекарства, которые позволили Паулю избежать операции. Он сам привез медикаменты в клинику и осмотрел Пауля. Он ведь еще и врач, этот Торнберг…

— А дядя Георгий?

— Он тоже был там. Кстати, знаешь что? — Ники нерешительно смотрит на сестру. — Торнберг явно решил, что Пауль — просто мой приятель и больше ничего. Ну, немец, ну, приехал из рейха по служебным делам… Он его увидел и забыл, что называется. А дядя Георгий, мне кажется, догадался, что Пауль связан с антифашистами. И отнесся к этому очень неодобрительно. У него лицо просто-таки перекосилось при виде Пауля! Понятно, он беспокоится за меня, но я уже вполне взрослый…

— О да! — едко говорит Марика. — Ты уже большой мальчик, это правда! А дядя Георгий тебе что-нибудь говорил, намекал, еще как-то выражал свое неодобрение?

— Нет. Ничего не говорил. Он только начал обращаться со мной весьма холодно. И спросил, знаком ли Алекс с «этим молодым человеком», как он назвал Пауля. Я сказал, что, конечно, нет, и даже перекрестился.

— Ты что, с ума сошел? — ахает Марика. — Зачем же еще и креститься, если врешь?

— А где я врал? — обижается Ники. — Алекс только имя знает — Пауль, а его самого он и в жизни не видел. Паулю в районе лагеря никак нельзя появляться, это было бы подозрительно. Они с Алексом держат связь через Михеля, двоюродного брата Пауля, который работает в лагере и близлежащих деревнях мусорщиком. Ездит на грузовичке с надписью на борту. Видела, наверное?

Марика кивает. Конечно, она видела. Значит, там, на лесной опушке, к Алексу подъехал связной…

— А почему дядя Георгий назвал Пауля «этот молодой человек»? — снова спрашивает она.

— Потому что Пауль и в самом деле молод — он примерно мой ровесник.

— Еще один глупый мальчишка! — вырывается у Марики.

— Полегче, — тихо говорит Ники. — Меня ты можешь называть, как тебе заблагорассудится, но насчет Пауля — полегче! Когда этому мальчишке было шестнадцать лет, штурмовики прогнали его сквозь строй: били плетьми. Девяносто ударов! Удивительно, как он не умер тогда. Могу представить, как выглядит его тело, наверное, до сих пор один сплошной шрам. Он всегда застегнут до горла, носит рубашки только с длинными рукавами и не любит о том эпизоде вспоминать. Говорит только: хорошо, что не били по лицу.

— А что, он внешне красив?

— Ну, можно сказать и так, — задумчиво кивает Ники. — Он смуглый, итальянского или испанского типа. На немца совсем не похож! У него густые, вьющиеся черные волосы, большие томные глаза, красивый рот. Он очень нравится девушкам.

Марика пренебрежительно пожимает плечами. Ей вообще не по вкусу брюнеты. Итальянцы, испанцы, евреи — какая разница? Ей нравятся высокие блондины. Шатен среднего роста по имени Бальдр фон Сакс — исключение.

— А Паулю известно, что дядя Георгий и Торнберг знают о существовании шляпки?

— Конечно. Так же, как и мадам Роз, и Вики были об этом осведомлены. Но никого, заметь, это не заставило обеспокоиться, потому что о шляпке немало посторонних людей знало. Но ведь о шляпке, а не о лентах! Ну что, ты успокоилась? Больше не будешь меня донимать? Постараешься утихомирить Алекса, когда вернешься?

— Постараюсь, — кивает Марика.

В самом деле, вроде бы можно не волноваться. Случайная встреча Торнберга с Ники, с Паулем, с ней самой… Жизнь состоит из случайностей, несчастных и счастливых. В конце концов, она ведь тоже совершенно случайно подняла там, в развалинах, глаза и увидела в руке мертвого Вернера загадочный листок…

И вдруг ее словно обжигает: да ведь она и думать забыла про шифровку Торнберга! А между тем она — в Париже! В том самом городе, который обозначен на шифровке девизом «Fluctuat nec mergitur» — «Зыблема, но непотопляема». А в Париже, если догадки Алекса были правильны, обитает какой-то таинственный шаман… Или не обитает никто, никакого шамана нет, а предположения Алекса всего-навсего игры ума, сущая чепуха, так же как и имя Меркурий, которое почему-то не дает ей покоя…

В это время мысли ее прерываются возвращением за столик Вики и Бальдра, пресытившихся фокстротом. Пианист принимается играть чарльстон, и у Марики сами собой начинают дрожать ноги.

Она бросает взгляд на Бальдра, и тот мгновенно понимает. Вскакивает, предлагает ей руку:

— Дорогая?

Марику не надо приглашать дважды. Музыка набирает темп! Марика начинает танцевать, даже не отойдя от столика, и таким образом, разбрасывая в стороны ноги так быстро, что за их мельканием невозможно уследить, продвигается вслед за Бальдром к центру зала. У Бальдра совершенно счастливое, мальчишески-беззаботное лицо. Через минуту рядом оказываются Ники и неутомимая Вики, а прихрамывающий князь Оболенский и нагруженный подносами, снующий туда-сюда граф-официант Сирил поглядывают на них с завистью. Так и продолжается вечер.

Народу в «Монте-Карло» становится все больше, появляются и гитлеровские офицеры в форме. Некоторые узнают Бальдра — почтительно поглядывают на него и первыми отдают ему честь. Все танцуют, едят, пьют, Сирил сбивается с ног, угрюмый Оболенский рано уходит, взяв с Ники и Бальдра обещание проводить его жену. Марика танцует то с Бальдром, то со своим братом, беззаботная Вики Оболенская то болтает, то хохочет, заражая смехом всех, то подпевает каким-то подвыпившим абверовцам, заставившим тапера играть популярную песенку о неграх, которым надоело жить в Африке:

Даже отправившись под ручку с Марикой «попудрить носики», Вики не перестает болтать — на сей раз о том, как ей трудно было приспособиться к «новому порядку», воцарившемуся после окончания dro?le de guerre:

— Когда немцы вошли в Париж, я два дня из дому выйти не осмеливалась! Но куда деваться, пришлось. И все же меня била дрожь: это немыслимо, немыслимо, немцы около Сакре-Кер, на Елисейских Полях, около памятника Анри IV… А через несколько дней я решила просто не обращать на них внимания. Ну вот нет их, и все, я их не вижу! И помогло, знаете. В самом деле, не застрелиться же оттого, что по улицам шляются эти «les Fridolins».

— Фридолины? — смеется Марика. — Кто ж такие?

— Равзе вы не знаете? — хохочет Вики. — Это из песенки, которую поет солдатня — «Веселый Фридолин». Потом все приспособились, привыкли к этой жизни. Но иногда так и пронзит: оккупация! Мы в оккупации! Тогда ждешь не дождешься вечера: в десять часов закроешься одеялами, включишь приемник — в это время по Би-би-си передача «Французы говорят французам»… Голос другого мира, голос воли… О Господи! — вдруг всплескивает она руками. — Я говорю вам такие вещи… Для меня вы сестра Ники — значит, совершенно своя. А между тем ваш кавалер — один из опаснейших людей рейха. Многие англичане дорого дали бы, чтобы он оказался в их руках.

— Бальдр сумеет за себя постоять, не волнуйтесь, — сухо отвечает обиженная Марика. Она ради этих неумелых конспираторов примчалась из Берлина в Париж, а тут такое недоверие… Конечно, эта легкомысленная княгиня Вики ее не знает, но тогда тем более — болтать про запрещенное радио Би-би-си с первой встречной немыслимо. Какие же они легкомысленные, русские французы! Только подумать, что эти милые бездельники пытаются оказывать какое-то сопротивление гитлеровцам! От матери Марии с ее заботой о плоти ближнего гораздо больше пользы!

Веселая Вики становится ей неприятна. Та, конечно, понимает, что сболтнула глупость, обидела гостью, но извиняться не собирается (видимо, это ниже ее княжеского достоинства) и вообще ведет себя так, словно ничего не произошло. Но веселая болтовня кончилась… Впрочем, теперь не до разговоров — вернувшись к столику, девушки наблюдают совершенно фантастическую сцену: те самые упившиеся абверовцы, которые пели про африканских негритят, вдруг встают из-за столика, вытягиваются по стойке «смирно» и провозглашают на безукоризненном английском:

— Да здравствует король!

И, отсалютовав присутствующим, удаляются торжественным маршем. Причем в дверях один из них оборачивается и выкрикивает — уже по-французски, чтобы все всё поняли наверняка:

— Катитесь к черту!

Веселье резко гаснет. Посетителей сразу становится меньше. Тапер закрывает пианино и уходит, хозяин «Монте-Карло» то и дело появляется в зале и с опаской посматривает на дверь, как бы ожидая, что в нее с минуты на минуту ворвутся гестаповцы, желающие арестовать переодетых английских парашютистов…

— Пора домой, в самом деле поздно, — говорит Ники, расплачиваясь.

Бальдр присоединяется к нему. Марика поражена дороговизной: за их не слишком-то мудреный ужин (правда, с устрицами, вином, сыром и фруктами) приходится выложить примерно по сто франков с человека. Впрочем, это ведь всего пять рейхсмарок…

— У нас с Вики есть полицейские пропуска, — сообщает Ники, — но они действительны только до полуночи. Сейчас уже одиннадцать, а мне нужно вернуться от рю Кассет, где живет Вики, к себе, на Вивьен…

— Мы сами проводим Вики, — заявляет Бальдр, по лицу которого видно, что он от души насладился происшедшей мизансценой, — мой пропуск действителен в любое время.

Они отправляют Ники домой — он вполне успеет добраться к себе до полуночи, от бульвара Капуцинов это не столь уж далеко. Затем отправляются пешком по авеню Опера? потом через Сену по мосту Пон-дю-Арт, а оттуда по переплетениям улиц — в шестой аррондисман, в район Люксембургского сада, неподалеку от которого и находится рю Кассет. Вики снова о чем-то весело болтает, теперь обращаясь в основном к Бальдру. Но Марика не слушает: она неотвязно думает о тех англичанах, которые дорого бы дали, чтобы заполучить Бальдра в свои руки…

Вики работает в Re?sistance. Что, если она и в самом деле успела дать знать кому-нибудь из боевиков организации: Бальдр фон Сакс, знаменитый истребитель «томми», сейчас в Париже и бродит по ночным улицам без всякой охраны?!

Наконец они прощаются с Вики, выслушивают пожелание доброго пути, которое кажется Марике коварной издевкой, и отправляются обратно.

Они проходят мимо древнего, мрачного аббатства Сен-Сюльпис, потом минуют Сен-Жермен-де-Пре и через бульвар Сен-Жермен выходят на длинную рю де Гренель. Бальдр хочет пройти мимо Отель дез Инвалид и иногда на перекрестках подсвечивает себе карманным фонариком, чтобы прочесть названия на домах и проверить направление. Рю дю Ба, рю де Велльшассе, рю де Бургонь, наконец бульвар дез Инвалид. Они обходят громадное здание с куполом и опять углубляются в путаницу темных улиц. Дома стоят, как мрачные громады: кругом обязательное затемнение. Бальдр продолжает светить фонариком на углы домов и произносит нараспев названия:

— Рю де Константэн, бульвар де ла Тур-Мобур, рю де ла Коннет, рю де Жан-Нико, рю Амели…

Бальдр явно наслаждается звучанием французских слов и хохочет, когда Марика машинально поправляет ошибки в произношении.

Боже мой, ужасается Марика! Да ведь и Бальдр — такой же несмышленый и неосторожный мальчишка, как Ники и Алекс, даром что ему уже под тридцать! Конечно, он уверен, что Ники, брат его возлюбленной, а также его веселые друзья не могут быть замешаны ни в каких опасных и противозаконных делах, ему и в голову не взбредет, что от них может исходить какая-то опасность. Но ведь он определенно слышал о существовании французской Re?sistance! Мог быть поосторожнее, попросить в штабе Люфтваффе машину для ночных передвижений, потребовать приставить к нему охранника… Сейчас Марике отчаянно хочется, чтобы Бальдр попросил кого-то из патрульных, которые уже трижды попадались на пути, проводить их до отеля, до которого еще идти да идти. Но Бальдр совершенно беззаботен, совершенно счастлив тем, что бредет вместе с Марикой по темным парижским улицам. Он то и дело останавливается, чтобы поцеловать ее и снова, снова, снова признаться в любви, и у нее не хватает сил разрушить очарование этой ночи рассказом о каких-то там коварных англичанах. К тому же Бальдр непременно спросит, откуда она про них взяла. Что ж, выдать Вики? Ну уж нет, лучше положиться на судьбу! Однако нервы у Марики напряжены, и она едва не падает без чувств, когда вокруг них вдруг раздаются резкие всплески птичьих крыльев.

Крик замирает у нее в горле, она в ужасе цепляется за Бальдра. Он тоже немало озадачен: судя по шуму крыльев, мимо пронеслась не одна птичка, не две, а с десяток. Целая стая! Наверное, вспугнутые воробьи? Или голуби? Откуда они взялись ни с того ни сего? Помнится, на рю де Л’Юниверсите, неподалеку от отеля, Марика заметила лавку с птичьими клетками в витрине. Неужели птицы вырвались оттуда? Но если так, куда они сейчас пропали?

Ага, понятно куда. Напротив дома — крошечный скверик, высокие кусты, веет ароматом роз… Птицы возятся в листве, перекликаются на разные голоса… Нет, пожалуй, это не воробьи и не голуби. Ни те, ни другие не способны издавать такие трели.

Наконец птицы утихают. Только Марика и Бальдр собираются идти дальше, как рядом внезапно распахивается дверь какого-то дома, и из подъезда выбегает женщина. Ничего не видно, здесь не горят уличные фонари, и только по легким, чуть слышным шагам можно определить, что это именно женщина. Да еще по голосу.

— Где вы? — вскрикивает она негромко, и Марике чудится, будто до нее доносится мелодичный напев флейты. — Куда вы улетели? О, слышу, слышу!

Снова летят по мостовой легкие шаги, тонкий, высокий, чуть различимый в ночи силуэт мелькает впереди. Женщина подбегает к скверику и вдруг… начинает свистеть, подражая птицам!

Она свистит — а из кустов слышен отзыв. Чудится, она проводит перекличку птичьему войску, чудится, дирижер какого-то невероятного оркестра проверяет, как настроены инструменты у его музыкантов!

Но женщина не только свистит, но и произносит какие-то слова. Марика вслушивается. Да это имена! Женщина кого-то зовет!

— Лети ко мне, Изабель! — И снова свист. — Вернись, вернись, мой маленький Гаспар! — И призывное посвистывание. — Луиза, где ты? Катрин, Анна, Серж, Мишель! — Она то зовет, то насвистывает на разные голоса, и вот кусты снова начинают шуршать, в воздухе веют крылья, и Марика понимает, что птицы отзываются, летят к странной женщине. И вот наконец она возвращается к дому, входит в темный подъезд.

Хлопает дверь. Тишина…

И только тут Марика понимает, что почти не дышала все это время. То ли от страха, то ли оттого, что опасалась вспугнуть птиц. Рядом шумно переводит дыхание Бальдр, и Марика начинает хохотать, понимая, что он тоже не дышал. Бальдр тоже смеется, хватает ее на руки, целует и несет до отеля, который уже совсем рядом, только пройти по рю Матар через Сен-Доминик — и вот рю де Л’Юниверсите, вот он, отель «Анри IV»… И всю ночь они все с тем же счастливым смехом вспоминают эту волшебную сцену, которую не то видели, не то слышали, не то пригрезилась она им в парижской ночи, — и любят, отчаянно любят друг друга снова и снова, и когда Марика уже под утро засыпает, уткнувшись в плечо Бальдра, она совершенно точно знает, что скажет ему «да», когда он снова повторит свое предложение обвенчаться, пусть это даже будет венчание in extremis.

Боже мой, до чего же тихо, мирно, спокойно у нее на душе, до чего счастливо!

Она засыпает с улыбкой, еще ничего не зная о том, что судьба бывает необыкновенно коварна и навевает нам блаженное спокойствие как раз накануне того дня, когда она обрушит на нас крушение надежд, горе и слезы.

Или это вовсе не коварство, а милосердие? Ну да, ведь слово «мизерикордия» означает — удар милосердия, а между тем мизерикордия — это стилет…

Так или иначе, но отныне на много лет исчезнут из жизни Марики ночи, когда она сможет заснуть, вволю не наплакавшись!