Париж, 1572–1942
— А теперь наденьте на голову обруч. Вот так. Да ничего в нем нет особенного, это всего лишь наушники, соединенные с датчиками, которые установлены в соседней комнате. Я не хочу, чтобы вы упустили хоть слово. Вот ваш блокнот, вот карандаши. Можно начинать. Те трое готовы, Харро?
— Не совсем, профессор. Этот… хм, летчик… он все еще без сознания.
— Ну так облейте его холодной водой! Не ожидал, что он такой сла…
— Он мертв? — Да, ваше величество. Я сама видела, как герцог де Гиз нанес ему последний удар.
— А что было потом?
— Я исполнила ваше приказание.
— Ты… сделала это?
— Конечно, мадам.
— Ну покажи, скорей покажи!
— Извольте.
— О! Ого… О, я понимаю. Наверное, тебе жаль было расставаться с таким одаренным человеком. Кто бы мог подумать, что этот сухой, суровый гугенот…
— Со мной Гаспар Колиньи вовсе не был суровым.
— Тебе жаль его, Мари-Поль?
— Мне жаль его потому, что он заблудшая душа. Я буду молиться за него, молиться от всего сердца!
— О, так у тебя, оказывается, есть сердце, Мари-Поль? Это для меня приятная но…
— Нет, вы не можете нас заставить, не можете! — Уверяю вас, Марика, что фон Сакса и заставлять не нужно. Вы только посмотрите на него!
— Подлая тварь! Да как ты смеешь?! — взрывается Бальдр.
— А ну уберите руки, фон Сакс! Не только у вас есть оружие. И не только вы умеете с ним обращаться. Ваш пистолет еще в кобуре, а мой уже смотрит в голову фрейлейн Вяземски. Только избавьте меня от банальных восклицаний! Вы же понимаете, я делаю это только потому, что никаким другим путем не могу заставить вас выслушать меня. Угомонитесь, фон Сакс! Посмотрите вон туда, наверх. Видите этих двух господ, которые внимательно наблюдают за нами сверху? Это мои люди, их можно назвать моими ассистентами. И вон туда, налево, посмотрите. Это тоже мои ассистенты. Наверху, на набережной, стоит машина, в которой сидят еще трое. Я хорошо подготовился к встрече с вами.
— Но к чему была эта бессмысленная болтовня насчет оккультного отдела? Ваше удостоверение фальшивое?
— Да нет, самое настоящее. А что? Вы имеете в виду, что скромному консультанту Министерства пропаганды не положена такая свита? Конечно, не положена, и мне не удалось бы ее получить, разве что я открыл бы министру свои планы. О нет, это могло бы плохо кончиться для всех, и прежде всего для вашей Дамы с птицами. Ее просто-напросто стали бы пытать с применением, как любят говорить американцы, новейших технологий. И сам опыт, уникальный опыт, ради которого я готов пойти на государственное преступление, был бы провален. Поэтому из Берлина в Париж я прибыл сам по себе. Однако военный комендант Парижа — мой старинный друг. Когда-то давно, году этак в тридцать седьмом, мы любили выйти поздним вечером на Кудамм, позабавиться… Он хорошо помнит это время. Сначала с нами хаживал и ваш дядюшка, милая Марика, но вскоре он уехал в Рим, а мы продолжали веселиться. Старые связи сохранились до сих пор, Вилли мне не отказал, особенно когда я объяснил, что это нужно для научного эксперимента. Поэтому мы сейчас…
— Мне более приятен Нострадамус. Его зеркальная машина… это было так внушительно! Если бы предсказание исходило от него, я не колебалась бы ни минуты. И король, мой сын, ему вполне доверяет, особенно после того, как предсказанная Нострадамусом смерть моего супруга открыла Карлу дорогу на трон. — Осмелюсь возразить, что мэтр Гаурико предсказал вам то же самое гораздо раньше!
— Между этими двумя пророчествами существенная разница! Гаурико уверял, что король проживет шестьдесят девять лет, десять месяцев и двенадцать дней, а Нострадамус правильно предсказал, что ему исполнится всего лишь сорок один год, когда молодой лев одолеет старого льва… Но сейчас мы говорим не о том, не о том! Все девушки готовы?
— Да, мадам. Мы исполним свой долг.
— Боже мой! Мои милые, мои красавицы! С этими кинжалами вы напоминаете мне весталок, которые готовы с оружием в руках защищать свою добродетель. Но вам предстоит защитить добродетель нашей матери, святой католической церкви, от посягательств на нее! Идите же. Идите. Соберите кровавый урожай этой ночи. Явитесь ко мне с вашей добычей. И, если на то будет воля Божия, в течение нескольких дней мы избавим христианский мир от этой заразы!
— Существует поверье, будто, когда умирает человек, с неба падает звезда. Говорят: это его душа закатилась. Но когда умрешь ты, на небе вспыхнет новая звезда! Я не видела таких, как ты. — И я таких, как ты, не видел.
— Это правда, что ты со мной? Ты пришел ко мне? Ты…
— Да. Господи, как блестят у тебя глаза! Можно подумать, ты счастлива!
— Я счастлива. Признаюсь, я хотела этого с той минуты, как увидела тебя. И ты… ты тоже хотел, да?
— Конечно. Я не мог думать ни о чем другом. Как странно… живешь своей жизнью, думаешь, что в ней все верно и размеренно, ты кого-то любишь, тебя кто-то любит, ты чего-то ждешь, о чем-то мечтаешь, как вдруг… Молния! И ты испепелен любовью.
— Не могу поверить в это. Мое сердце всегда будет рядом с твоим, но мы с тобой… так далеко друг от друга! Я была уже совсем взрослая, когда ты еще только появился на свет. Моя жизнь идет к закату, а твоя только началась. Я — есть. Ты — будешь. Между нами бездна…
— Что ты такое говоришь, я не понимаю!
— Это стихи. Стихи о нас с тобой.
— Прочти лучше стихи о нашей любви…
— Не приближайся ко мне! У тебя руки в крови, у тебя губы в крови, мне страшно! Нет, уберите ее. Это ведьма, которая алчет моей крови! Сгинь, пропади, кровавый призрак! — Перестань орать, как ненормальный, Жако! Нынче ночью все обагрено кровью, не одна она бродит по улицам, волоча намокший от крови подол. Кто вы, мадемуазель? Что делаете в такой час на улице? Неподходящая нынче ночь для прогулок в одиночестве, не будь я сержант Ги Барон!
— Эта милашка явилась, чтобы подарить мне поцелуй и благословить!
— Убери руки, болван! А вы, мсье сержант… вы производите впечатление нормального человека… прикажите этому недоноску оставить меня в покое. Подарить ему поцелуй, еще чего! У меня есть дела поважней.
— Какие у тебя могут быть дела, красотка?! Пойдем приляжем! Пресвятая Дева, да у нее нож в руках! Эй, я пошутил, я пошутил, мой мальчик мне еще пригодится, не хочешь — не надо, убирайся подобру-поздорову… Сержант, держитесь от нее подальше, сержант!
— Ну ты всех оглушил.
— Она хотела отрезать мой член, клянусь!
— Заткнись!
— Сержант, у нее губы в крови, она пила человеческую кровь!
— Замолчи, Жако! Этой ночью весь Париж напился крови допьяна. Прошу извинить, мадемуазель, но с моими парнями нынче просто нет сладу. Наверное, на них так действует запах крови. Запах крови и дыма.
— О, я согласна, этот аромат пьянит…
— А вам ничего другого не остается, дорогая Марика, как согласиться на участие в моем эксперименте. Вот именно, вас не поволокут силой. Вы пойдете добровольно. Вашей добродетели ничто не будет угрожать, вашего взора ничто не оскорбит. Вы будете находиться в соседней комнате… Конечно, до вас будут доноситься известные звуки, но тут ваша воля не давать особенного простора воображению. Вы должны будете только стенографировать слова — понимаете? — слова, которые будет произносить Мари-Поль де Лион. Воспринимайте ее именно так, абстрагируйтесь от ее нынешнего облика, другие реплики меня не интересуют. — Я не буду! Я не могу!
— Я же сказал, у вас нет выбора. Мне не хочется угрожать, но… но вспомните о вашем брате, Марика. Вспомните о его друзьях, об этой монахине с улицы Лурмель. Как ее, мать Мария? А ведь можете себе представить, Марика, я встречался с ней — давно, в Петербурге, еще до Первой мировой войны. Мы с вашим дядюшкой Георгием были тогда сущими мальчишками, мы бегали на литературные вечера в какое-то училище. Там читали стихи Блок, Гумилев, великолепная госпожа Ахматова и довольно полная особа с красивыми карими глазами по имени Елизавета Кузьмина-Караваева. В отличие от холодно-ядовитой госпожи Ахматовой она не слишком-то походила на поэтессу, в ней было слишком много добродушия. Я тогда почему-то подумал, что из нее получилась бы хорошая сестра милосердия. Надо полагать, она нашла себя в амплуа сестры Христовой. Подумайте о ней… ну и, конечно, о пикантной русской княгине Вере Оболенской… Здесь ее почему-то называют Вики, впрочем, ей идет это забавное имя. Все они, и не только они, но и остальные приятели вашего брата, например, мсье Игорь Кривошеин, он известный инженер-электрик, еще одна русская дама, Софья Носович, французы Мишель Пасто, Роллан Фаржон, еще некоторые люди, чьи имена вам ничего не говорят, но мне хорошо известны, — все они играют в очень опасные игры, называемые Resistance. Конечно, вы об этом знаете. Но вы же не хотите, чтобы об этом стало известно, к примеру, моему другу, военному коменданту Парижа? Или еще одному, еще более опасному человеку по имени Руди фон Мерод? Вы еще не слышали о нем? Но ваш братец и его друзья наверняка наслышаны. Настоящее его имя Фредерик Мартэн, в свое время он выдал гитлеровскому командованию план укреплений линии Мажино, которым надлежало сделать неприступной границу Франции. Он был осужден на десять лет за шпионаж, однако гитлеровцы выпустили его на свободу, сделали немецким дворянином и своим человеком в Париже. Фон Мерод вовсю сотрудничает с гестапо и власть имеет огромную. Обработку схваченных резистантов поручают ему. Вы не хотите, чтобы его охранники — а они все профессиональные боксеры — потрудились над вашим братом? Или чтобы они устроили ледяную баню матери Марии или веселой пташке Вики? Ванну наполняют холодной водой, да еще вываливают туда лед, и опускают в нее человека на несколько минут. Вытаскивают — и снова топят в ледяной каше. Это трудно выдержать… А судьба вашего кузена Алекса вас не волнует? Он будет отправлен в Плетцензее, гильотинирован или расстрелян, смотря по настроению суда, а вместе с ним и те, с кем он поддерживает связь в Берлине. Конечно, репрессии коснутся и вашего дядюшки в Риме, моего старого приятеля Георгия. Ну, разумеется, и вас. Вы будете арестованы, пройдете череду допросов и пыток, а затем будете сосланы в концлагерь. В женский лагерь Равенсбрюк. Говорят, это что-то ужасное! Могу гарантировать, что в случае вашего ареста пострадает и некий избыточно либеральный господин по имени Адам фон Трот, начальник вашего отдела. А если потянуть связи фон Трота… о, это может кончиться печально для многих, очень многих людей в Берлине и Вене. Они, видите ли, начинают опасную игру с властями… Скажите спасибо, Марика, что я не начал приводить эти доводы при фон Саксе. При всем своем добром отношении к вам он вынужден был бы донести, если бы узнал то, что знаю я. Но я молчал, молчал при нем. Потому что вы мне нужны! Я заговорю, только если буду убежден, что вы откажетесь мне помочь. Поразмыслите, Марика, стоит ли наше маленькое дело таких огромных жертв? Не смотрите на меня, как на зверя. Я вас не шантажирую — я взываю к вашему разуму, Марика! Мы на пороге грандиозного открытия, а вы строите из себя какую-то истеричку! О каком грехе вы говорите? Вы не имеете о нем понятия! Подлинный грех опускается до такого уровня, что мы даже не способны заподозрить его существования. Он напоминает самую низкую ноту органа, вовсе не различимую нашим грубым ухом! Забудьте о выдуманном, навязанном вам понятии греха! Мне не обойтись без вас…
— Кто эти люди? Что вам надо? Не подходите! Не трогайте меня! Не отдавайте меня им! Пустите!..
— Вы точно знаете, что со всем этим надо делать потом, ваше величество? Трофеев, мне кажется, так много! Не одна тысяча. Понадобится целый чан, огромный чан, и не один. В конце концов, убийства продолжаются и будут продолжаться. Думаю, мэтру Ружьери потребуются помощники. И нужно как можно скорее сжечь это, чтобы они не начали гнить. — Ничего, Мари-Поль, не волнуйся. Козимо изготовил для меня особую смесь, с помощью которой сырая плоть воспламенится, будто это сухие дрова. А пепел вовсе не займет так уж много места. Нам нужно много, много пепла…
— А где все это будет происходить, мадам?
— Если я не ошибаюсь, мэтр Гаурико говорил, что пепел нужно развеивать во всех городах и деревнях с высоких колоколен под непрерывный звон. Есть еще кое-какие секреты. Тут, видишь ли, все дело в…
— Мне нужно, чтобы вы записывали информацию. Если бы я мог сам участвовать в этом эксперименте… Но я не могу. К тому есть причины. Как принято выражаться, маг удерживает на месте солнечную систему, и с места сойти он не может. Именно этим я буду занят: общим наблюдением за тем, чтобы эксперимент шел правильно. А вы… вы нашли Мари-Поль, значит, вы уже превратились из зрителей в участника событий. Талант шамана — не дар, а бремя, Марика, и вам предстоит нести это бремя. Скажите спасибо, что я не заставляю вас вмешиваться в эксперимент, а только прошу слушать и фиксировать происходящее. У меня здесь нет ни кинооператора, ни звукозаписывающих устройств. Мне приходится работать по старинке, со стенографисткой. Марика, во мне нет той жестокости, в которой вы меня обвиняете! Но поймите, я прежде всего — человек науки. Вы знаете, ученые очень легко могут перейти за грань, за которой меняется система оценок. Человек перестает отличать добро от зла, путает цель и средство и все больше погружается в мир холодных, абстрактных, бесчеловечных символов. Пусть говорят все, что угодно! Стендаль уверял, будто история — это всего лишь всеми принятый вымысел. Но я в это не верю! Я хочу знать, что было в реальности! Я должен услышать то, что…
— Зачем ты отдал меня им? Я поверила, что ты… Они идут опять! Не троньте меня! Ради Бога, смилуйтесь надо мной! Кто спасет меня? Почему ты не оттолкнешь их? Как, ты хочешь присоединиться к ним?..
— Мы столько всего видели, мадам! Это было презабавное зрелище, правда, Мари-Поль? Помните, как в марте жена маркиза Субиза затеяла с ним бракоразводный процесс из-за того, что он оказался бессилен в постели? А Субиз убеждал всех направо и налево, что с ним все в порядке. Ну так взгляните сюда, ваше величество, посмотрите на этот жалкий стебелек! Вот то, из-за чего мадам Субиз так возмущалась. Она была совершенно права! Остается только удивляться, что маркиза прожила с обладателем этого убожества так долго. Сколько времени они были женаты? — Изабель, ради Бога, прекрати. Твои шутки дурного тона.
— Ах, Боже мой, Мари-Поль, с каких это пор ты взялась изображать из себя монашку? Неужели твой суровый гугенот занимался с тобой в постели одними проповедями и обратил тебя в протестантство? Кстати, его зять, Телиньи, тоже убит. С ним занималась Луиза.
— Да, он пытался уйти от преследователей по крышам, но его подстрелили. Я очень кстати оказалась рядом.
— Красотка Руэ всегда оказывается рядом очень кстати.
— Милые девочки, не могу передать, до чего же приятно мне слышать ваши голоса! Они напоминают мне чириканье разноцветных птичек.
— О да, мадам, и ваши птички несут вам в клювиках свою добычу. Ах, Боже мой, мне всегда нравилось хватать мужчину за это местечко, но, кажется, я наконец-то пресытилась удовольствием…
— Что творится со мной, я не могу понять… Мне всегда казалось, что я могу слышать не только пение, но и внутренние голоса моих птиц. Казалось, они говорили нормально, по-человечески, и вот сейчас я в их голосах различаю голоса каких-то женщин. Как будто я знала их… давно. Некоторых из моих птиц зовут их именами: Катрин, Луиза, Изабель… Мне страшно, я то здесь, то там, среди них. Я не чувствую своего тела, мне уже все равно, что с ним делают и кто это делает. Я вижу только тебя. Что бы с нами ни случилось, мое сердце всегда будет рядом с твоим. Я не понимаю, откуда взялась эта любовь. Я полюбила тебя с первого взгляда. Нет, мне кажется, я узнала тебя… Ну да, мы были знакомы раньше, но я просто забыла. Я хочу вспомнить наши прошлые встречи, нашу любовь, потому что и тогда тоже между нами была любовь и страсть. Сейчас у меня перед глазами какие-то страшные картины, все в крови, крики ужаса, ночь светла от пожаров, от света факелов. Я вижу кресты на дверях — белые кресты, я знаю, они заранее проставлены, как будто кто-то пометил эти дома, эти двери. Почему-то толпа врывается только в те двери, которые помечены крестом, и скоро вываливается оттуда, оглядываясь по сторонам воровато, исподлобья, отирая лезвия своих шпаг или кинжалов, выпачканные в крови. А из дома вслед им, словно умоляюще простертые руки, тянутся кровавые струйки. Я выжидаю, пока толпа удалится и в доме воцарится поистине мертвое молчание, и вхожу. Меня мутит от этих запахов, о Господи, но я укрепляю сердце молитвой и, стараясь не глядеть на убитых женщин и мертвых детей, отыскиваю мужские трупы. То, что я делаю с ними всю ночь, не забудется никогда. Тем же самым занимаются мои подруги. Мы мечемся по Парижу, словно гарпии, кровожадные гарпии, или летучие мыши-вампиры, спутницы ведьм. Ну да, мы и впрямь спутницы ведьмы-королевы… Я знаю, моей королеве нужна плоть, в которой сосредоточена мужская сила, семя, порождающее будущие жизни. Она намерена сжечь наши страшные трофеи, а потом развеять пепел с колокольни. У нее какой-то рецепт, какой-то тайный рецепт, который поможет избавить христианский мир от еретиков. Я не могу вспомнить, знала ли я этот рецепт. Кажется, королева что-то говорила нам… а может быть, и нет. У меня так скачут мысли, что я не могу ничего вспомнить наверняка. И не хочу вспоминать. Я лучше вспомню то время, когда мы были с тобой, любимый мой. Это было? Это было? Когда это было? Может быть, помнишь ты? Или это только мое вообра…
— Они устали, герр профессор. Смертельно устали. Конечно, вы им доверили приятное занятие — дама весьма недурна. Однако они не автоматы, которые могут до бесконечности, снова и снова, раз за разом исполнять ваше задание. Тем более что им приходится каждый раз драться с… летчиком. Он опять валяется без сознания. Вы уж простите, Курт его довольно крепко приложил, а то он впадает в неистовство, когда кто-то другой приближается к этой даме. Я слышал, берсеркеры не знали ни страха, ни боли, ни усталости. Их можно было только убить, чтобы остановить. Но… мы же знаем, кто он. Я опасаюсь за судьбы своих ребят, герр профессор. Если станет известно, что мы избили до бессознательного состояния героя рейха Бальдра фон Сакса… — Бальдр! Что с ним?! Да пустите меня! Где он? Что с ним сделали?! Пустите меня, профессор!
— Не снимайте наушники, Марика! Нет, не входите туда! Курт, не пускайте ее… О, черт, черт, черт! Проклятая дура! Все пропало. Все кончено… Я так ничего и не узнал…
