8
Аделькино горе
Сёмка Рубчик все утро прослонялся по берегам прудов, там, где Палиха пересекается со Старой Сущевской. Старший Надеждин выбрал хорошее место — вокруг густо росли кусты, в которых летом можно было наткнуться на спящих пьяниц или нищих, отдыхающих от промысла. Но теперь, по глубокой осени, здесь было пустынно — лучшее место, чтобы разделить деньги, вырученные за добычу. Ночь Сёмка провел на чердаке дома, который раньше делил с младшим Надеждиным. Спал он как убитый, а проснувшись, долго не вставал, вспоминал приключение с той девчонкой, дом, который они обчистили. Сёмка твердо решил вернуться, подкараулить девушку и затащить ее в уголок потемнее — теперь-то уж она ломаться не будет!
Бродя среди кустов, он снова начал вспоминать Машу, но очень скоро приятные мысли были вытеснены волнением — куда пропал старший Надеждин? Неужели он решил деньги оставить себе?
Сёмка не хотел идти в Марьину Рощу, искать там, потому как был должен старухе. Соображая, что ему теперь делать, где искать бритого, он распустил поясок штанов, спустил их и справил нужду тут же в кустах. Оправляя одежду, Рубчик решил: к старухе он пойдет в последнюю очередь. Не то чтобы он боялся этой тетки, просто она умела вцепиться как клещ и вытрясти всю душу. Поэтому поначалу Сёмка придумал пойти в кабак, где он однажды уже встречался с Надеждиным. Кабак этот местные промеж себя называли «Бутырский приют», потому как находился он за Долгоруковской улицей недалеко от Бутырского тюремного замка.
Денег у Сёмки осталось всего полтина с двугривенным. В кабаке он взял бутылку водки, рыжиков и кусок колбасы, от которой крепко пахло перцем и чесноком. Потом задержал полового и спросил про Надеждина. Половой просто пожал плечами.
— Да я не фараон! — с досадой сказал Сёмка. — Это товарищ мой. Встречались мы тут с ним. Позавчера.
Половой почесал голову.
— Может, Прохор Силантьевич знает? — ответил он. — Только он еще не пришел.
— Кто такой Прохор Силантьевич? — спросил Рубчик.
— Человек.
— Да я тебя не спрашиваю, человек он или конь, — вскипел Рубчик. — Что он за человек?
— Хороший человек, — ответил половой, нетерпеливо семеня около стола, желая поскорее уйти к другим посетителям. — Он из местных. Может помочь.
Сёмка отпустил полового и начал экономно пить, закусывая рыжиками и занюхивая колбасой. Народу в кабаке было немного. Пришли на обед трое надзирателей из Бутырки, заказали две пары чая и вчерашних щей. Потом надзиратели ушли, зато появились мужики — по виду пильщики с Лесного рынка, — все обсыпанные мелкой стружкой. Они сидели недолго. Рубчик осоловевшими глазами смотрел, как они ели кашу с грибами и пили чай. Люди приходили и уходили. Бутылка перед Рубчиком почти опустела. Он дожевывал колбасу, когда половой подошел и кивнул в угол. Там сидел человек, появление которого Сёмка пропустил. Он был похож на лавочника — в рубахе с жилетом, в хорошо начищенных сапогах с мягкими голенищами гармошкой. Бороду он стриг коротко, но вот голова его была совершенно лысой и шишковатой.
Сёмка кинул деньги на стол, поднялся и с трудом дошел до угла Прохора Силантьевича.
— Наше вам, — сказал он, падая на скамью напротив бородатого. Тот посмотрел неодобрительно и вытер рот тыльной стороной ладони. Перед ним стояла большая миска с пшенной кашей, густо сдобренной изюмом, чайник чая и стакан на маленьком блюдечке. Прохор Силантьевич не ответил на приветствие, продолжая молча глядеть на Сёмку. Тот почувствовал, как хмельная беззаботность сменяется тревогой.
— Простите, дядя, что беспокою, — сказал Сёмка с трудом ворочая языком после выпитой бутылки. — Ищу товарища своего. Может, вы что про него слыхали?
Тут подошел половой.
— Это я, Прохор Силантьевич, прислал его к вам, — тихо проговорил он. — Уж не обессудьте. Только вопросец у него занятный. Я ему ничего не сказал. Но подумал, вам интересно будет поглядеть на этого парня.
Сёмка в недоумении слушал полового.
— Не вовремя ты, — услышал он густой голос Прохора, обращавшегося к половому. — Сам знаешь. — Потом обернулся к Рубчику и спросил: — Кого ищешь?
— Надеждин. Николай… ну… бритый такой, — пояснил Сёмка.
— А, этот! — кивнул Прохор Силантьевич. — И зачем он тебе?
— Да так, — замялся Рубчик, не желая рассказывать про то, что он собирался получить с бритого долю. — Было дело одно… Причитается с него, то есть.
В кабак зашел еще один надзиратель и посмотрел, глядя в сторону Прохора Силантьевича, и замялся. Тот кивнул половому и указал на Сёмку.
— Ну, убери его пока.
Половой схватил Рубчика за рукав.
— Пойдем! Пойдем пока. После договоришь.
Он отвел его за прежний стол, усадил на скамью и, нагнувшись к самому уху, прошептал:
— Посиди пока тут. Да не смотри туда, не твое это дело.
Сёмка остался один. Бутылка уже опустела, всю закуску он тоже съел. Сидеть ему было скучно, так что Рубчик привалился спиной к стене, закинул ногу на ногу и закурил, кося глазом в угол, где Прохор Силантьевич о чем-то переговаривался с надзирателем. Тот сунул руку под стол, получил от лысого бородача какой-то сверток, а потом они снова долго перешептывались. Наконец надзиратель встал и ушел. Прохор Силантьевич посмотрел в сторону Сёмки и махнул рукой, мол, подходи.
Рубчик снова оказался за его столом.
— Подсматривал? — строго спросил Прохор.
— Нет, — соврал Сёмка.
— Вот то-то, малец, — усмехнулся мужик. — Держись правильных людей, тогда и в тюрьме тебе будет помощь и совет.
— Мне бы товарища моего сыскать, — снова завел Рубчик. — Причитается с него, дядя.
— Ничего тебе с него теперь не получить, — махнул рукой Прохор Силантьевич.
— Почему? — удивился Рубчик.
— Укрылся дерновым одеяльцем.
— Чем?
— Помер. Зарезали его на Лазаревском кладбище.
— Кто зарезал? — оторопел Рубчик.
— Уж, небось, кто-то вроде тебя, — мрачно ухмыльнулся Прохор Силантьевич.
Сёмка долго сидел молча, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что с Надеждина теперь ему денег не получить.
— А точно ли зарезали? — спросил он наконец.
— Сходи на Божедомку, посмотри, может, его уже туда из части привезли.
— Как же ж?.. — промямлил Сёмка, понимая, что ожидаемых денег он теперь не получит. — Что же ж?..
— Значит, это ты с ним того коллекционера почистил? — спросил Прохор.
Сёмка инстинктивно хотел все отрицать, но Прохор цыкнул языком.
— Да я все знаю, не тушуйся, парень. Николай твой должен был процент отдать за наводочку. Так что его не один ты искал. Только я нашел раньше.
— Ты, что ли, его на дом тот навел, дядя? — спросил Сёмка удивленно.
— А тебе какое дело?
— Эх! — всхлипнул Рубчик. — Думал, погуляю! А теперь без гроша в кармане.
Он загрустил и уронил голову на кулаки.
— Ничо, — прогудел Прохор. — Ты мне только расскажи, где твой товарищ слам ныкал? Вы же добра, небось, много взяли?
— Много! — пьяно кивнул Сёмка. — В Марьину Рощу свезли на хату к его хозяйке.
— Может, оно там?
Рубчик помотал головой.
— Не знаю. Он мне сказал, что придет к пруду уже с выручкой. А если его зарезали, так, наверное, и товар весь забрали.
Прохор почесал шишки на своем лысом черепе.
— Может, оно и так. Адресок все равно скажи, я наведаюсь, проверю.
— А если найдете? Мою долю отдадите?
Прохор зло усмехнулся:
— А как же! Мы — люди честные. Приходи завтра на Сухаревку. Спроси там у любого в антикварном ряду, как найти Маркела Антоновича, все ему расскажи. А приглянешься Маркелу Антоновичу — считай, повезло тебе. Он тебя в дело возьмет, и горя знать не будешь. А теперь ступай, ты мне тут мешаешь.
Маша лежала на мягкой перине с закрытыми глазами и прислушивалась. В доме было тихо, только где-то далеко на кухне стучала ножом толстая кухарка да за окном иногда слышался приглушенный грохот колес по мостовой.
Маша плохо помнила, как ее привели в эту комнату, помогли раздеться и уложили на кровать. Она уснула моментально, без снов, как будто умерла. «И, наверное, лучше, если бы умерла», — подумала она, вспоминая последние подробности вчерашнего разговора на кухне. Из огня да в полымя! Дмитрий Ильич оказался не спасителем, а настоящим сутенером — продал ее в публичный дом «за процентик»!
Ей хотелось заплакать, но слез почему-то не было. Ведь пока ничего плохого с ней не случилось, думала Маша. А даст бог и не случится. Ведь убереглась же она от Рака в его подвале. Но тут она вспомнила Сёмку, свою комнату на втором этаже и все, что там случилось…
Кто-то открыл дверь и вошел. Маша повернула голову.
— Проснулась? — спросила девушка в одной длинной сорочке, с босыми ногами и нечесаными русыми волосами. Маша с трудом узнала в ней ту, которая вчера ночью отвела ее в эту комнату.
Отвечать не хотелось. Девушка подошла, запросто села на ее постель и потянулась.
— Тебя как звать?
— Маша.
— А меня Нюра.
Маша удивилась:
— А разве не Мадлен?
Девушка хохотнула.
— Мадлен — это для них. — Она небрежно махнула рукой куда-то в сторону. — А для своих — Нюра. А еще у нас тут Инезильда, Сафо и Адель. Любка, Верка и Олька то есть. А еще Дуняша. Вот она и точно — Дуняша. А ты, значит, Маша.
— Да.
Нюра-Мадлен почесала над правой грудью и широко зевнула.
— Вчера Петровна велела тебя подучить. Так тут все просто. Как гости приедут, ты сядь пока в сторонке и смотри на нас. Перенимай. Главное — стрясти побольше денег. Вот и вся наука. Поняла, что ли?
Маша пожала плечами.
— Вот это, — Нюрка обвела комнату рукой, — седьмой нумер. Тут и будешь работать. Таз под кроватью, полотенца там. — Она указала на старый шкаф, стоявший в дальнем углу. — Бак с водой в конце коридора.
— Зачем? — спросила Маша.
— Как зачем? — удивилась Нюрка. — Подмываться. После клиента это обязательное дело. Петровна сама следит, чтобы мы ходили чистыми. Здесь с этим строго.
Вдруг в голову ей пришла поразительная мысль.
— Ты что? — громко спросила она. — Впервые?
Маша вздохнула. А Нюрка сказала неожиданно мягко и заботливо:
— Ты, Машка, главное, не бойся ничего. Мы тут все когда-то начинали. Ничего. Поначалу непривычно, а потом… Тебя кто привел к Петровне? Или ты сама?
— Усатый, — зло ответила Маша.
— А, Дмитрий Ильич! Ну, он человек хороший, зря не обидит.
— Хороший! — повторила Маша с горечью.
— Хороший, — кивнула Нюрка. — Тут главное приглядеться к человеку.
— За «процентик» — разве хороший? — спросила Маша, строго глядя на девушку.
Та беззаботно пожала плечами.
— А тебе-то что? Ведь и тебе процентик пойдет с каждого гостя. Он так живет. И мы так живем. И Петровна — каждый имеет свой процентик. Кто меньше, а кто больше.
— Но ведь это?..
Маша хотела сказать «стыдно», но промолчала. То, что сделал с ней молодой Сёмка в доме дяди, — было не менее стыдно. Ей ли винить Нюрку, которая, видимо, совершенно не воспринимала свое существование в доме Ирины Петровны как нечто постыдное.
— Стало быть, и билета у тебя нет? — спросила Нюрка.
— Какого?
— «Желтого», для работы?
— Дмитрий Ильич…
— А! Обещался достать? Это он может! — кивнула девушка. — Он и с полицией дружит. Очень достойный мужчина. Значит, вечером праздновать будем!
— Праздновать? — спросила Маша.
— Конечно! Нашего полку прибыло! — Нюра помолчала. — Да… кстати, — продолжила она, не глядя на Машу, а как будто изучая бордовые полосатые обои нумера. — Это уж традиция такая. В общем, когда Дмитрий Ильич тебе билетик отдаст, веди его сюда.
— Зачем?
Нюрка посмотрела на Машу и прыснула.
— Затем! Ты что, глупая, что ли? Не понимаешь? Ладно, одевайся, пошли на кухню завтракать, — бодро сказала Нюрка, слезая с кровати. — Кормят тут от пуза. Давай, давай, нечего разлеживаться, еще успеешь всю спину себе на этой перине отлежать!
Но Маша натянула на лицо одеяло и неудержимо зарыдала.
На улице Сёмка быстро замерз, несмотря на выпитую водку. Ему хотелось еще, но денег было кот наплакал. Он вернулся на чердак и лег спать, натянув сверху все тряпье, каким укрывался, но скоро проснулся от голода. Слушая, как голуби стучат лапками по крыше, Сёмка жался спиной к едва теплой печной трубе и непроизвольно морщился — такое с ним случалось в дурном настроении и от желания есть. И тут же мысли его привычно повернули к Ольке, девчонке, которую он год назад сманил из прачек в Замоскворечье обещанием вольной и сытой жизни, а потом, попользовавшись, продал в «веселый» дом в Козицком переулке. Так эта сучка неблагодарная теперь живет в чистоте и сытости, а от Сёмки нос воротит! А ведь если бы не он, она так бы и стирала хозяйские тряпки, не разгибая спины!
Он вспомнил, как через две недели пришел в этот дом уже в роли клиента — в кармане грызлись денежки, которые он вытащил у пьяного прохожего. И не узнал прачки Оли! Вместо нее в зале на оттоманке сидела расфуфыренная по французской моде Адель. Ему тут же захотелось затащить эту парижаночку в нумер и отделать, не снимая платья, просто задрав юбки, он даже подошел и схватил ее за руку, но девка начала вырываться и кричать. Прибежал швейцар — здоровенный бык Гаврила Крюк — и чуть не выкинул Сёмку вон, так что пришлось делать все честь по чести — платить по тарифу. Два рубля за час. Уж он, конечно, за этот час покуражился над сучкой, каждую копеечку заставил отработать, но нынешняя Аделька подчинялась ему как механическая кукла, ни слова даже не сказала. И уж совсем не напоминала ту маленькую прачку, которая, казалось, из кожи вон лезла, чтобы угодить молодцу Сёмке Рубчику за обещание красивой жизни. Куда что подевалось!
А потом Аделька пошла нарасхват, стала важной птицей. К ней начали ездить постоянные гости — из пожилых да солидных, с толстыми кошельками и портмоне. А Сёмке говорили — нет, мол, Адели сейчас. Занята, мол. И через час будет занята. И весь вечер до самого утра.
Только иногда он видел девчонку, но она сразу куда-то исчезала. А потом швейцар как-то придержал его в коридоре и намекнул — мол, есть и другие барышни. А мадемуазель Адель не для всякого прохожего тут обретается.
Но ведь это было несправедливо! Так обидны были Сёмке эти слова. Однажды дружок его, Андрюшка Надеждин, заманил в дровяной сарай, где они тогда ночевали, какую-то девчонку из приличных. Типа, любовь у них вдруг страстная проснулась. Напоил ее винишком с марафетом, а когда та совсем притомилась, сам попользовал и друга позвал. Андрюшка тогда заснул, а Сёмка только свое дело начал, как девчонка и очнулась — не в полную силу, а наполовину только. Посмотрела на него, глазенки свои распахнула, рот открыла, чтобы закричать. Тут Сёмка рассердился да и дал ей пару раз по физиономии, чтобы не орала. Ударил, и тут на него что-то нашло. Как будто не девчонка под ним незнакомая, а Аделька. И как будто взорвалось у него в голове — полыхнуло алым заревом. Одной рукой он жал девке тонкое горло, а второй вытащил нож и несколько раз полоснул по лицу.
Вот уж она и дергаться перестала. Только тогда Рубчик отпустил горло, подтянул штаны и, тяжело дыша, подумал — что теперь? А впрочем, Андрюха ее привел, значит, сам пусть и решает! А что? Сёмка, довольный ловким решением сложного вопроса, вложил в руку друга окровавленный нож и тихонько выбрался из сарая через дыру в стене.
Правда, потом оказалось, что девчонка-то выжила. Хорошо хоть, что она не в себе была и его лица не запомнила. Андрюху же схватили, и он признался. Но не говорил, что, мол, не помнил, как резал. И Сёмку не сдал — молодец! И поделом такому дурню, как Андрюха. Всегда дураки за умных отдувались.
Рубчик встал, отошел в угол и помочился на стропила. Есть хотелось нестерпимо. Он выглянул наружу через дырку от вывалившегося сучка — уже темнело. Он вытащил из кармана шкатулку, протер ее крышку рукавом и полюбовался. Можно, конечно, продать скупщику. А можно сделать и по-другому…
Ирина Петровна пришла к Маше под вечер и принесла сверток.
— Надень, — приказала она и осталась стоять, наблюдая, как Маша снимает сорочку и натягивает узкое серое платье, в каких ходили летом барышни из Екатерининского женского училища. Потом в «седьмой нумер» пришла Нюрка, которая усадила Машу на кровать и под все тем же пристальным взглядом Ирины Петровны причесала.
— Синяки твои быстро сходят, — сказала Ирина Петровна. — Вот что значит молодость. Но все равно пока краситься будешь. Нюрка, неси сюда белила да румяна.
Маша покорно разрешала делать с ней все, что им угодно. Ее воли в этом мире больше не было. Как не было больше страха и стыда.
— Пошли, — скомандовала Ирина Петровна.
Они спустились по лестнице на первый этаж, в большую залу, где на стенах горели газовые лампы, а окна были плотно занавешены темно-зелеными шторами. У стены стояло пианино с поднятой крышкой.
— Лёвчик пришел? — спросила Нюрка.
— Нет еще, — ответила Ирина Петровна.
Нюра повернулась к Маше.
— Вон туда садись, в кресло.
Маша покорно прошла в угол зала и села в высокое кресло. Рядом стояло еще несколько таких же кресел, обитых зеленой парчой с золотыми лилиями. У другой стены стоял диван, низкий столик с вазой, из которой торчали на длинных стеблях несколько увядающих астр. Вскоре в зал спустились и остальные девушки — Маша видела их за завтраком и обедом на кухне, но теперь узнавала с трудом — все они были наряжены и раскрашены, как куклы. Адель и Мадлен — француженками, Сафо — гречанкой, а Дуняша была похожа на большую самоварную бабу. Она была толстая и спокойная, как сом на дне омута. Девушки, проходя мимо Маши, кивали ей — все, кроме Верки-Сафо. Маленькая и чернявая, она скривила тонкий накрашенный рот.
По коридору простучали шаги, дверь в зал открылась, и вошел худой юноша с большим носом и курчавыми черными волосами.
— Лёвчик! — крикнула Нюрка. — Опаздываешь.
— Нисколько! — ответил тот весело, скинул коротенькое пальто и отдал Дуняше. Потом сел за пианино и скосил глаза на Машу.
— Новенькая? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал играть.
Он играл Шопена, но Маша не знала этого, она просто вдруг услышала прекрасную музыку, совершенно неуместную в этом доме, среди этих женщин. Даже не так! Эта музыка была совершенно неуместна в ее нынешней жизни, в том, что через несколько часов ее ожидало.
— Хорош, Лёвчик! — крикнула подошедшая к ее креслу Нюрка. — Сейчас все уснут. Сыграй что-нибудь нормальное.
И молодой пианист, не прерываясь, перешел на какую-то мазурку.
— Вот так лучше, — одобрила Нюрка.
Гости начали подъезжать очень скоро. Маша сидела в кресле, не замечая, как крепко вцепилась пальцами в подлокотники. Незнакомые мужчины входили уже без верхней одежды — они оставляли ее швейцару. Дымили сигарами и папиросами, садились на диван или в кресла, к ним тут же подсаживались девушки и начинали выпрашивать закуски или выпивку. Некоторые мужчины приглашали девиц на танец, что-то шептали им на ухо, а потом удалялись наверх по лестнице — в «нумера». Пару раз подошли и к Маше. Сначала — пожилой с бакенбардами. Он пришел с сыном-студентом. Потом какой-то хлыщ, похожий на лавочника. Но всех их брала под руку Ирина Петровна и уводила к другим девушкам, что-то нашептывая на ухо.
Через час прибыл Дмитрий Ильич. Он вошел быстрым шагом, перецеловал всех девушек, поздоровался с Ириной Петровной и сунул ей в руку какой-то конверт. Вероятно, с «желтым билетом» для Маши. Потом выпил рюмку клюквенной настойки и направился в угол, где сидела его подопечная.
— Ну-с, — бодро сказал сутенер, приглаживая усы, — дело сделано, теперь ты в полном ажуре, так сказать.
Маша посмотрела на него с презрением.
— Спасли, чтобы продать?
— Ну, — небрежно возразил Дмитрий Ильич. — Поверь мне, Филька куда хуже любого из местной публики. Да и Ирина Петровна не даст в обиду! Уж куда лучше, голубушка, чем по улицам болтаться. Надо это отметить.
Маша пожала плечами и встала. Не все ли равно — Дмитрий Ильич это будет или любой другой из зала?
Вдруг все тело ее как будто сковало судорогой. Она не мигая смотрела за спину Дмитрия Ильича.
— Что такое? — спросил сутенер. — Привидение увидела?
— Да, — сдавленно ответила Маша.
Но это было не привидение. В дверях стоял тот самый молодой грабитель, который лишил ее невинности в дядином доме. Руки он держал в карманах и смотрел в сторону, на девушку по имени Адель.
— Пойдемте скорее, — сказала Маша, прячась за Дмитрия Ильича. — Уведите меня отсюда.
Сутенер оглянулся, но не увидел в зале никого, кто мог бы вызвать такую реакцию девушки.
— Где тебя поселили? — спросил он.
— Седьмой нумер, — быстро ответила Маша, наблюдая, как молодой насильник подходит к Адели.
— А, я знаю где, — ответил Дмитрий Ильич, взял Машу за руку и повел наверх. На лестнице Маша на мгновение обернулась, но Сёмка так и не обратил на нее внимания.
— Олечка, красоточка, — бормотал Сёмка, — пойдем наверх, прошу тебя.
Адель стояла к нему вполоборота, не отвечая.
— У меня для тебя подарочек, — продолжал Сёмка. — Дорогой.
— А деньги есть? — презрительно обронила Адель.
— Есть! Есть! — соврал Сёмка. — Я скоро уезжаю. Навсегда. Вот, пришел попрощаться. Было у нас с тобой хорошо… Потом плохо стало. Я в этом виноват, признаю. Да только как мне уехать, с тобой не попрощавшись? Ведь ты мне в душу тогда запала! И все, что я творил, — не от злобы! Нет, Олечка! От глупости да от любви!
Сёмка говорил все то, что, как он знал, хотела бы услышать любая женщина. Слова лились легко, весенним ручейком. Он даже не задумывался об их содержании, говорил по наитию, сам начиная верить и в любовь, и в свою вину. И когда он увидел, что у Адели глаза вдруг наполнились слезами, он подпустил жалости в свой голос, стал тяжело вздыхать и корить себя последними словами.
— Ну хорошо, — сказала вдруг Адель. — Уговорил. Пойдем попрощаемся. За ради прошлого.
Она коротко всхлипнула, взяла Сёмку за руку и повела наверх. Сёмка шел за ней, наливаясь злой тяжелой радостью. От входной двери его провожал встревоженным взглядом здоровый швейцар.
— Чего так-то ходить? — спросил Мирон, выходя за Скопиным из очередного борделя. — Может, по ходу завалим пару девок, а, Иван Федорыч?
— Мы на службе, — флегматично ответил следователь.
— Так ночь уже! Какая служба?
Скопин, не отвечая, пошел вперед по тротуару — к последнему дому в списке, полученному в Тверской части. Он очень устал и был голоден.
— Вот ежели бы я был на твоем месте, — не унимался Мирон, — так я бы допрос учинял совсем по-другому. Во-первых, звал бы не бандершу, а самых симпатичных девчонок. Во-вторых…
— Пожрать бы, — перебил его Скопин и зевнул.
— Так вот и давай! — засуетился Мирон. — Зайдем сейчас, потребуем себе пожрать, да еще и водочки пусть нальют. Ты ж лицо уполномоченное, судейское. Они таких страсть как боятся.
— Мы на службе, — повторил Иван Федорович менее уверенно.
— Так что ж, нам теперь и помереть на службе? — возразил денщик. — Домой-то еще нескоро. Или ты извозчика возьмешь?
Скопин пожал плечами. Он не был скуп, но жалованья судебного следователя не хватало. Особенно если не берешь взяток.
У двери большого трехэтажного дома с занавешенными окнами и непременным красным фонарем вместо вывески стоял швейцар в высокой фуражке и долгополом пальто с малиновым кантом. Его черная борода опускалась на грудь, а большие, навыкате, глаза смотрели строго.
— Ты, дядя, из гренадер, что ли? — спросил Мирон.
Швейцар оглядел его казацкий наряд, а потом перевел взгляд на черное судейское пальто Скопина, задержался на пуговицах, выдававших принадлежность к ведомству.
— Вы по делу, господа хорошие, али так, отдохнуть? — спросил он, делая шаг в сторону и закрывая своим телом дверь.
— А если по делу, то что? Не пропустишь? — устало спросил Скопин.
— А по делу по ночам не ходят, — сказал Гаврила. — Нет такого закона, чтобы по ночам тревожить.
— А ты, дядя, храбр! — саркастически отозвался Мирон. — Смотри, дурья башка, с кем ты так разговариваешь.
— С кем? — недоверчиво пробасил швейцар.
— С самим господином судебным следователем, — пояснил Мирон, — который не только при исполнении, так еще и голодный… Мы оба, — добавил он.
— Давай, пропускай. — Скопин вяло махнул рукой. — Не задерживай, некогда мне тут с тобой…
Швейцар, казалось, все еще сомневался, но потом отворил дверь и, когда гости вошли, пошел за ними следом.
В нумере Дмитрий Ильич лег на кровать и закурил папиросу. Маша стояла у двери с громко бьющимся сердцем из-за появления Сёмки. Дмитрий Ильич скинул туфли — один носок на пятке протерся до дырки. Сутенер больше не улыбался и вообще не старался казаться милым. Его морщинистое лицо стало похоже на маску, вырезанную из коры старого дерева.
— Ну давай, раздевайся! — раздраженно приказал он и стряхнул пепел прямо на тумбочку. — Я долго ждать буду?
Маша завела руки за голову и долго не могла нащупать крючок воротника. Наконец, ей удалось расстегнуть его. Она развязала поясок и начала стягивать через голову платье. Но думала при этом вовсе не о том, что делает. Ей вдруг вспомнился молодой полицейский пристав, Захар Борисович. Она подумала: а вдруг когда-нибудь и он придет в этот дом? Неужели полицейские приставы не посещают проституток? Впрочем, вполне возможно, что Захар Борисович не посещает… Он сразу показался ей каким-то особенным, внешне строгим, но внутри — внимательным и даже добрым.
Она сняла платье и аккуратно повесила его на спинку кровати. Дмитрий Ильич тоже встал, снял сюртук, жилет с позвякивающими брелоками и начал расстегивать штаны.
— Все вы дуры неблагодарные, — с брезгливостью сказал он, не выпуская папиросу изо рта. — Спасаешь вас, вытаскиваешь с самого дна. А в ответ хоть бы спасибо! Хоть бы полсловечка благодарности! Да уж! Конечно! Лучше, конечно, попасть в руки Фильке! Или чтоб тебя разложили на пустыре хитрованцы! Или в трущобе какой каторжников беглых обслуживать за еду! А тут вам — и уход, и пригляд, и даже заработок. И по чьей милости? По моей, Дмитрия Ильича!
Маша вдруг подумала, что, наверное, была совершенно не права в отношении Захара Борисовича. Как он мог броситься искать ее, если совершенно не догадывался о том, что она чувствует к нему? Ведь Маша с ним почти и не говорила — только какие-то сухие слова, сведения. Может быть, если бы он знал, что небезразличен ей… Ведь кто она для него? Просто девушка, случайно встреченная на месте преступления…
Дмитрий Ильич остался в длинных белых подштанниках. Рубашку он снимать не стал, а просто лег на кровать. Докуривая папиросу, он поманил Машу пальцем.
— И я так решил, раз вы такие все неблагодарные, то и я ждать «спасибо» ваших не буду. Отработай свое спасение, и всего делов. Пройдет время, сама поймешь, как тебе повезло.
«Как же! Повезло! — с горечью подумала Маша. — Тому молодому приставу теперь, наверное, и говорить с ней было бы оскорблением. Опозоренная. Грязная».
Маша сняла нижнюю рубашку, спустила панталоны и, совершенно голая, стояла теперь, прикусив губу, не прикрываясь, схватившись рукой за спинку кровати. Она смотрела не на Дмитрия Ильича, а в угол своей комнаты. Конечно, она вовсе не забыла, для чего здесь этот человек в рубашке, белых панталонах и черных дырявых носках. Но не это уже было главным для нее. То, что должно было сейчас произойти между ними, стало делом вторым, не важным. Важнее было то, что она сама пыталась доказать себе — может ли такая женщина, падшая, оскверненная чужим насилием, претендовать на внимание людей, оставшихся там, за этой пропастью стыда и бессилия?
Она легла рядом с Дмитрием Ильичом и, пока он мял ее груди и грубо щупал между ног, кусала нижнюю губу, вспоминая лицо молодого полицейского пристава.
У входа в зал Скопин остановился и кивнул швейцару.
— Позови хозяйку, а мы пока осмотримся.
Гаврила быстро ушел. Скопин с Мироном вошли. Народу было уже немного — человек пять гостей и три девушки. Но, вероятно, в зале были не все — кто-то поднялся в нумера. На вошедших оглянулись, однако тут же забыли про них — мало ли кто еще приехал развлечься. Девушки были заняты с гостями, и поэтому к ним никто не подошел.
— Я бы вон ту взял, — сказал Мирон, указывая на полную Дуняшу, сидевшую в русском сарафане между двумя армянскими приказчиками. — Вот, понимаешь, какая у ней подходящая конфигурация, что у нашего есаула Пронькина. Только тот без титек был.
Через зал быстро прошла хозяйка в коричневом платье.
— Добрый вечер, господа, — сказала Ирина Петровна. — Вы ищете меня?
— Вы хозяйка дома? — спросил Скопин.
— Да.
— Судебный следователь Скопин. Мы совершаем тут обход в поисках одного лица.
Старуха насторожилась.
— Пойдемте в мой кабинет, — сказала она. — У нас все бумаги в порядке.
— Мне ваши бумаги ни к чему, — ответил Скопин. — У вас есть девушка по имени Адель?
Ирина Петровна насторожилась. Первым побуждением было ответить — нет, но она посмотрела в лицо Скопину и поняла, что тот настроен серьезно. И если потом выяснит, что хозяйка соврала, то не избежать ей крупных неприятностей.
— Не могу понять, — медленно сказала старуха, как бы размышляя. — Что такого она могла натворить? Все время здесь, перед моими глазами…
— Значит, есть, — кивнул Скопин. — Хорошо. Нет, она ничего не натворила. Мы интересуемся даже не ею, а одним из ее клиентов.
Старуха почувствовала облегчение. Это было совсем другое дело! За клиентов она никакой ответственности не несла.
— Кто именно? — спросила она Скопина. — Если я знаю его, то скажу.
В дверь седьмого нумера постучали. Дмитрий Иванович уже одевался, недовольно кривясь. Девушка оказалась совершенно холодной и равнодушной. Он даже сделал ей выговор, указав, что так вести себя просто глупо, что клиентов таким приемом не заманишь. Что впредь надо хотя бы изображать какие-то чувства.
— Кто там? — крикнул он, раздраженный полным безучастием Маши.
Дверь приоткрылась, и в нее просунулась борода Гаврилы.
— Дмитрий Ильич, — громким шепотом сказал швейцар. — Внизу фараоны пришли. Чего-то им надо. Ирина Петровна прислала вам передать. Если хотите идти, то лучше через кухню. Я вам туда сейчас пальто принесу.
— Хорошо, — ответил сутенер. — Понял.
Он повернулся к Маше.
— Прощай, — сказал он, приглаживая усы. — И помни, что я тебе говорил.
Он открыл дверь, и в этот момент из дальнего конца коридора донесся истошный вопль. Сутенер на мгновение замер на месте, а потом выскользнул наружу и быстро пошел к черной лестнице. Вопль заставил Машу вскочить с кровати. Она села с гулко бьющимся сердцем. Для нее не было никаких сомнений — виновником этого мучительного крика был тот самый молодой бандит.
Первый вопль в зале почти не услышали — молодой тапер играл польку, под которую танцевали две пары, но сам музыкант вдруг остановился и прислушался. И в наступившей тишине раздался еще один крик.
— Ну, Лёвка! — крикнула Нюра-Мадлен, не соображавшая уже ничего. — Давай! Антре!
На нее зашикали.
— Где это? — громко спросил Скопин внезапно побледневшую Ирину Петровну.
Она подняла дрожащий палец и указала на лестницу.
— Гаврила! — вдруг тонким истеричным голосом закричала она, — Гаврила! Скорее!
Скопин с Мироном, растолкав гостей и девиц, уже мчались наверх. Они ворвались в полутемный коридор с дверями нумеров и замерли, пытаясь понять, откуда шел крик. Но тут справа раздался звон стекла.
— Туда! — крикнул Мирон и первым ринулся на звук. Добежав до двери, он остановился и ногой выбил ее.
Из высаженного окна тянуло сквозняком. На кровати лицом вниз лежала девушка во французском платье, и подушка под ее лицом быстро пропитывалась кровью.
