7
Человек-рак
Михайла Фомич никак не мог предположить, что изгнание Маши может оказаться для него столь неудобным. Теперь приходилось все делать самому — и ходить в лавку за едой, и стелить себе постель, и даже выносить ночную вазу. Если сразу после ограбления Трегубов собирался немедленно начать поиски украденного, то теперь его охватила настоящая апатия. Он слонялся по комнатам первого этажа, рассматривая оставленные грабителями предметы, ворчал, ругался почем зря, негодовал на племянницу. Но большую часть своего времени он проводил в спальне у окна, глядя на улицу. Именно оттуда он заметил мальчишку, который перебросил через калитку записку. Трегубов быстро вышел во двор, чтобы догнать мальчика и спросить, кто его послал, но того и след простыл. Немного постояв на улице, Трегубов вернулся во двор, поднял записку и прочел ее. А прочитав — насторожился, потому что подписи не было, в то время как сообщение было крайне важным. В записке было сказано, что некто, знакомый Михайлы Фомича, накануне вчера вечером наткнулся в одной из лавок на предметы, которые он видел в его коллекции. И вот теперь этот человек просил позволения нанести ему вечером визит и показать купленную вещь.
Тут бы Трегубову насторожиться, но он почему-то решил, что в этом нет ничего странного, что так и должно быть, что, видимо, кто-то из его знакомых коллекционеров действительно увидел в лавке вещь, которую грабители решили продать побыстрее, получив легкие деньги. Он засел у своего окна на втором этаже и стал ждать, когда в калитку постучатся.
Маша, которую он, нисколько не сомневаясь, считал виновницей своих бед, тем временем шла по тускло освещенной фонарями Тверской улице мимо витрин лавок и магазинов, дрожа от холода и едва держась на ногах от усталости, а главное — от голода.
Прохожие, в основном из чистой публики, обходили ее стороной, смеривая долгими взглядами, в которых легко читалось недовольство и холодность. Маше казалось, что ее, как рой черных гудящих мух, окружает облако несчастья и одиночества. Впрочем, прохожие скорее видели плохо одетую и недавно избитую молодую девушку, больную или даже сумасшедшую. Около Страстного бульвара ей попалась группа студентов, которые приглашали девушку пойти с ними повеселиться — они разговаривали громко, возбужденно, вероятно, и сами только что вышли из кабака. Маша прошла сквозь них, не обращая никакого внимания на призывы.
— Да оставьте вы ее, — сказал один студент. — Не видите, дурочка! Или муж приложил по пьяному делу! Фонари-то под глазами вишь какие!
Возле одной из мясных лавок, где в витрине был выставлен нежно-розовый окорок, Маша остановилась, прислонилась к фонарному столбу, но тут к ней пошел полицейский. Посмотрев на нее строгим взглядом, он сказал:
— Проходи. Ну, чего встала! Иди лучше домой.
Испугавшись его грозного вида и сердитого голоса, Маша пробормотала извинения, отлепилась от фонаря и поплелась дальше. Он не думала — куда идти, у нее не было никакой цели. Ей вообще казалось, что она не идет, а медленно опускается на дно мутного и холодного пруда. Будущее для нее теперь было темнотой, оно ждало где-то там, впереди.
Надежда, что молодой пристав догонит ее, вернет, ободрит, разбилась в прах. Он не догнал, да, наверное, и не искал вовсе. Это была глупость, говорила себе Маша, пустая детская наивность, сказка! Ей теперь было стыдно за записку, оставленную на столе, за неожиданную мечту. Нет, никто не собирался спасать ее! Никому не было дела до ее несчастья и одиночества.
Маша повернула в переулок, чтобы не видеть ни эту публику, ни этих витрин, от которых сводило живот от голода. Сразу же справа к ней пристроился низенький человек в слишком коротком пальто — руки торчали из рукавов, как будто две красные клешни. Он хлюпал носом и воровато стрелял по сторонам слезящимися серыми глазками.
— А и холодно же, — сказал человек шепотом, хватая ее за руку. — Пойдем со мной. У меня тепло. Пошли-пошли!
Маша попыталась вырвать руку, но человек вцепился своей клешней, как рак, дергая ее на себя.
— Пойдем, выпьем у меня. Пойдем, не обижу.
Он тащил ее куда-то в сторону, а она сопротивлялась. Но сопротивлялась не человеку, а как будто течению, сносившему ее в сторону от намеченного омута. Однако сил у Маши почти не осталось, и постепенно Человек-рак начал побеждать, он тащил и тащил свою добычу к арке, темному провалу в стене, повторяя:
— Не обижу. Наливочки. Наливочки. Вот хорошо-то будет! Согреешься.
— Уйди, — попросила Маша. — Не хочу ничего. Дай умереть.
Но Человек-рак не слушал ее.
— Согреешься у меня — не обижу. Пойдем. Наливочки…
У него была маленькая вытянутая голова и редкие седые волосы, как будто приклеенные к черепу.
Собрав последние силы, Маша рванула было прочь, но мужчина вцепился в нее уже двумя руками и, брызгая слюной, зашипел:
— Куда! Куда, сука? Иди, я сказал!
Еще один шаг к арке.
Маша поняла, что это — конец. И не будет никакого погружения в тихую бездну. Бездна сама пришла за ней в виде этого мучителя. Конец ее будет страшный и отвратительный.
«А и пойти с ним? — подумала она. — Напиться и ничего не почувствовать…»
И она позволила Раку утащить ее в арку, где в стене была дверь, которая, вероятно, вела прямиком в его логово или в могилу.
Рак отпер дверь ключом, втащил Машу внутрь и повел ее вниз по ступеням, уже не скрывая своих желаний. Он облапал ее, тяжело дыша, потом толкнул еще одну дверь и вошел в полуподвальную крохотную комнату, где под низким сводом стояли железная кровать с грязным сырым матрасом и ржавого цвета подушкой, стул и стол, уставленный бутылками.
На кровати лежала дохлая, почти высохшая кошка с клочками серой шерсти.
— Вот и пришли, — сказал Человек-рак. — Сейчас и согреемся. — И засмеялся тихим кашляющим смехом. — Вот, — сказал он, повернувшись к кошке на кровати. — Тут тебе и компания!
Он силком пихнул Машу на кровать, рядом с кошкой, а сам придвинул стул и сел напротив, не спуская с девушки глаз.
— Сиди тут, — сказал он, нервно покусывая бугристую нижнюю губу. — Я дверь запру, чтобы не мешали.
Он вскочил и пошел к двери. Маша подумала, что вот сейчас надо собрать последние силы, оттолкнуть его и выбежать на улицу. Она даже привстала с матраса, но в этот момент дверь распахнулась, и в комнату, наклонив голову, вошел другой человек.
— Послушай, Филька! — громко и весело сказал он. — Хватит от меня бегать… — Тут вошедший заметил Машу и осекся. — У тебя дама? — иронично произнес он. — И молоденькая! Ну да все равно, я как собака замерз, тебя карауля, скажу, что хотел, а потом мешать не буду.
Маша непроизвольно села обратно на матрас. Этот высокий морщинистый мужчина с висячими усами и пронзительными карими глазами загораживал выход, лишая ее надежды на побег. На нем было длинное серое пальто с бобровым воротником, а под пальто длинный сюртук и жилет с толстой золотой цепочкой, на шее — галстук, заколотый булавкой с крупным камнем.
Не отводя от девушки взгляда, высокий снял цилиндр, обнажив гладко выбритую голову, и продолжил:
— Ты ведь должен мне двадцать рублей, Филимон. И уже давно. Я тебя предупреждал: не отдашь, сам взыщу.
Рак при виде вошедшего съежился и прижал свои клешни к груди.
— Завтра, Митрий Ильич, завтра отдам. Сейчас не могу. Дела у меня.
Он наклонил голову в сторону Маши.
— А мне какое дело, что у тебя дела? — насмешливо ответил усатый. — Твои дела меня не касаются, правда, мамзель? Совсем не касаются. У тебя свои дела, а у меня — свои.
— Помогите! — пискнула Маша, — Он меня силком притащил. Я не хочу.
— Молчи! — взвизгнул Рак. — Племянница это моя, — пояснил он усатому. — Маненько головой тронутая. Сбежала от тетки, а я разыскал. По улицам бродила, видишь ли! А разве это дело? Так и любой обидеть может. А я что? Разве это хорошо — когда девка по улице шляется? Разве это порядок?
Усатый пожал плечами.
— Твои дела меня не касаются, — сказал он. — Тетка там, не тетка — мне все равно. А два червонца отдай.
— Нет у меня сейчас, — нервно сказал Рак. — Завтра отдам.
Дмитрий Ильич пригладил усы и хмуро посмотрел на собеседника.
— Ты не финти, Филька, зубы мне не заговаривай. Знаю я тебя.
Маша смотрела на него круглыми от ужаса глазами — ее просьбу о помощи как будто не заметили!
— Ну нету. Нету! — заверещал Рак. — Что я сделаю-то? Нету и все!
— Что же, — сказал усатый. — Я и сам вижу — нету. А вот племянница — есть.
— Не дам! — Рак прыгнул между усатым и Машей, сидевшей на кровати. — Это — моё!
Но тут усатый коротко и жестко ударил Рака в лицо, а потом шагнул ближе и ударил уже в живот. При этом цилиндр он элегантно держал другой рукой. Рак согнулся, закашлявшись.
— Кто тебя спрашивать будет, недоумок? — спросил усатый. — Сам отдать не можешь — пусть племянница отрабатывает.
Он подождал, пока Рак разогнется, и третий раз ударил его — с такой силой, что тот повалился на стол, роняя бутылки, разлетавшиеся по полу, как кегли.
Усатый, более не обращая внимания на Рака, подошел к Маше и, подув на мозолистые костяшки пальцев, сказал:
— Вставай. А не встанешь, я подниму.
Маша покорно встала. Ей все равно надо было вырваться из этого склепа — любой ценой. Она подумала, что если усатый сейчас выведет ее на улицу, то она крикнет «караул» и будет отбиваться до того момента, пока кто-нибудь не придет на выручку.
— Иди вперед меня, — сказал усатый, аккуратно надев цилиндр и открывая Маше дорогу к двери. — Да не думай убежать, а то…
Маша пошла, не чувствуя под собой ног, поднялась по лестнице и, открыв дверь, оказалась снова в той же арке. На мгновение ноги у нее чуть не подкосились от обилия сырого холодного воздуха. Но она все еще была жива и все еще надеялась избавиться от нового мучителя.
Сзади нее закрылась дверь, и Маша услышала голос усатого:
— Ну вот ты и свободна.
Свободна? Маша недоверчиво обернулась. Усатый улыбался.
— Что, думаешь, я не понял, что тебя Филька к себе силком затащил? Он не в первый раз так делает. Да только ты ведь не гулящая, не нищая. Я сразу понял — ты из приличных девушек. Кто это тебя так разукрасил?
— Спасибо, — прошептала Маша онемевшими губами.
— Голодная? — спросил усатый. — Пойдем, подкрепимся. И ничего не бойся, я же с тобой.
Как будто тяжелая мутная волна отхлынула от нее. Еще минуту Маша была как пружина сжата смертельным отчаянием, а теперь эта пружина вмиг ослабла, и снова появились звуки, снова можно было дышать уличным воздухом, серые сумерки впустили в себя и другие цвета — темно-красного кирпича арки, светлой полосы от фонаря, мокрого булыжника. Слезы потекли из Машиных глаз, смывая грязь короткого страшного будущего.
— Ну-ну, — сказал Дмитрий Ильич ласково, — не плачь. Пойдем, я тут знаю одно заведение. Хозяйка готовит вкусно. И согреешься, и развеешься. Да и расскажешь мне про свою беду.
Маша кивнула. Усатый крепко взял ее под руку и повел прочь от арки по переулку. Брелоки на его цепочке мелодично позвякивали с каждым шагом.
Они прошли дальше, потом обогнули какой-то дом, в котором ярко светились зашторенные окна, и вошли с черного хода. Поднявшись на второй этаж, Маша оказалась в большой кухне, где под плитой ярко пылал огонь, а у разделочного стола стояла пышная простая баба в чистом переднике и со скалкой в руках, — раскатывала тесто.
— Любаша, — сказал ей Дмитрий Ильич. — Покорми-ка вот эту девушку, а я пока пойду, найду Ирину Петровну, мне с ней потолковать надо.
Маша села за большой чисто выскобленный стол, чувствуя, как тепло медленно заполняет все ее тело. Где-то, вероятно в других комнатах, играло пианино и иногда слышался смех. Тут же захотелось в туалет, но Маша решила потерпеть — слишком хорошо ей было в этой большой светлой кухне с висевшими на стене сковородками и кастрюлями, с большими окнами, за которыми было уже совсем темно. И с этой толстой женщиной. Та принесла ей миску с нарезанной телячьей колбасой и куском серого хлеба, и Маша, быстро поблагодарив, тут же принялась жадно есть. Толстуха, не обращая на нее внимания, вернулась к своему тесту.
Наконец Маша наелась, блаженно вздохнула и спросила стряпуху:
— Тётя, что это за дом?
Не отрываясь от своего дела, женщина ответила низким хрипловатым голосом:
— Дом как дом.
— А кто хозяйка?
— Ирина Петровна хозяйка, — ответила толстуха. — Поела?
— Да, спасибо вам, — кивнула Маша. — Очень вкусно.
В этот момент дверь кухни отворилась — это вернулся Дмитрий Ильич, уже без шляпы и пальто, а с ним женщина — худая, немного горбившаяся, в темно-коричневом платье с желтым воротничком. У нее был длинный нос и больные глаза навыкате, под которыми темнели мешки.
Маша встала.
— Вот, Ирина Петровна, — сказал усатый, — сами поглядите.
Женщина подошла к столу, села на стул и крепко сцепила тонкие узловатые пальцы.
— Сядь, — приказала она властно, — в ногах правды нет.
Маша села. Дмитрий Ильич тоже подсел к столу, вынул папиросу из портсигара и закурил. Толстуха принесла ему блюдечко вместо пепельницы.
— Ну? — спросила Ирина Петровна. — Что у тебя стряслось, милочка? Кто это тебя так разукрасил?
Маша невольно коснулась пальцами лица и смутилась. До сих пор никто, кроме того молодого милого пристава в Сущевской части, не интересовались ее бедой.
— Любаша, — повернулся Дмитрий Ильич к толстухе. — Ты принеси нам бутылочку рислинга да стаканчиков.
Пока Маша в нерешительности молчала, стряпуха действительно принесла бутылку, а усатый наполнил стаканы.
— На, — сказал он, подвигая один к Маше, — выпей. Это поможет.
Девушка взяла стакан. Прежде она не пила ничего крепче кваса, но теперь обстоятельства переменились — она выпила вино и со стуком поставила стакан на стол.
— Вот и умница, — сказал Дмитрий Ильич, потягивая из своего стакана.
Ирина Петровна к вину не притронулась. Она скептически взглянула на усатого и снова повернулась к Маше.
С трудом подбирая слова, Маша начала рассказывать о себе, о своем дяде, о доме, в котором жила. Потом дошла и до ограбления. Конечно, она не рассказала об изнасиловании, ограничившись только тем, что дядя выгнал ее, заподозрив в сговоре с грабителями. О своем знакомстве с Архиповым она тоже умолчала, потому что стыдилась своего порыва, да и попросту считала, что раз Архипов не смог ее остановить, значит, нечего о нем даже и помнить.
— Понятно, — сказала Ирина Петровна и обернулась к усатому: — Пойдет. Вот только не хватает кое-чего.
Усатый кивнул. Женщина снова посмотрела на Машу.
— Теперь запоминай. Если будут тебя спрашивать, говори — мол, изнасиловали тебя. Надругались. Поняла? Так лучше будет.
Маша вздрогнула, не поверив тому, что услышала. Как смогла эта женщина догадаться, что ее изнасиловали? Что теперь она скажет? Прогонит обратно на улицу? Прямо из этой большой светлой кухни — обратно в ночь, где подстерегает Рак, готовый утащить ее в свой крохотный сырой подвал с мертвой кошкой на кровати?
— Нет-нет, — сказала она быстро, — пожалуйста!
Но Ирина Петровна ее не слушала.
— Именно так и будешь говорить, а было или не было — это никому не интересно. А вот интересно — так: и слушай, что я говорю. Я тебе плохого не посоветую.
— Слушай, слушай, — закивал головой Дмитрий Ильич. — Ирина Петровна умна. И дело свое знает.
Он снова пригладил висячие усы.
«Дело? — подумала Маша. — Какое дело?»
В это время дверь кухни распахнулась, и в проеме появилась молодая, сильно накрашенная девушка.
— Митя, — сказала она усатому. — Ты чего не идешь?
Но, заметив Ирину Петровну, девушка сконфузилась.
— Ой, простите, мадам! Я нечаянно.
Ирина Петровна поманила ее пальцем. Девушка подошла, заложив руки за спину. Одета она была как в театре — пастушкой.
— Мадлен, — сказал Ирина Петровна, — возьми эту девочку и отведи в седьмой нумер. Пусть пока освоится, переночует. Завтра подучишь ее немного, а к субботе пусть начнет выходить к гостям. Только ты все это художество на ее лице замажь, ты умеешь.
Вошедшая с интересом посмотрела на Машу и взяла ее за руку.
— Пошли, что ли, новенькая! — сказала она. — За одну битую двух небитых дают.
Маша встала и беспомощно оглянулась на Дмитрия Ильича. Тот равнодушно смотрел на нее, едва улыбаясь под своими черными усами.
— И не забудьте, Ирина Петровна, — сказал он хозяйке. — Мой процентик. Я ведь, как вы знаете, только под процентик работаю.
— Знаю, знаю, — ответила Ирина Петровна. — А ты не забудь завтра съездить выправить ей билет. А то придут с проверкой, а у меня — безбилетная.
— Не сомневайтесь, — весело ответил усатый. — Будет вам билетик. Желтый, как осенний листик! — И он засмеялся.
