6
Марьина роща
— Возьми револьвер, что ли? — сказал Скопин Мирону, наливая себе рюмку водки.
— И что я с ним буду делать? — брезгливо сморщился денщик. — Лучше ты возьми. Нельзя так и ходить без оружия-то! Зашибут.
Скопин сел на стул и положил ногу на ногу.
— Ну хоть что-нибудь возьми.
— А вот бебут возьму. Самое то, если в тесноте, — сказал Мирон, снимая с ковра длинный чуть изогнутый кинжал, которые казаки со времен начала Кавказской войны делали в виде укороченных шашек, в ответ на «камы» — прямые кинжалы горцев.
— Хорошо, — кивнул Скопин и выпил. — Только ты это… На всякий случай. Я вообще-то разговаривать иду, а не резать руки и ноги.
— Ничего, — ответил Мирон, пристегивая бебут к поясу. — Так оно солидней и для разговоров пользительней. Ну как?
— Хорош! — одобрительно кивнул Скопин.
Мирон и вправду выглядел так, как надо. Специально для похода в Марьину Рощу он вытащил из сундука свой казачий мундир и папаху. И теперь выглядел так, что хоть сейчас — в Его Императорского Величества конвой. Вот только рыжая с обильной сединой борода выдавала в нем уральские корни. А не зря яицких казаков после Пугачевского восстания переименовали в уральских — чтобы даже имени яицкого, вольного, не осталось на белом свете. Куда уж уральцам в конвой? Там пусть ходят лазоревые, атаманские казаки с Дона!
— Пошли, что ли? — спросил Скопин, поднимаясь и застегивая свою черную судейскую шинель.
— Пошли.
Под мелким моросящим дождиком они на своих двоих добрались до начала Шереметьевской, прошли через уже не работающую заставу вала и свернули направо — в Четвертый проезд.
— Вон там, — указал Скопин на серый от дождей и непогоды забор с висящей на одной петле калиткой.
Из калитки выбежала дворняга — черная, но с коричневыми подпалинами и остановилась, молча глядя на пришельцев.
— У, злая небось, — сказал Мирон. — Гляди, не брешет. Значит, сзади зайдет и укусит.
— Так прикрой меня, — предложил Скопин и пошел прямо на собаку. Та отбежала в сторону и подождала, пока люди пройдут.
— Ну что? — спросил Иван Федорович.
— Идет за нами.
Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь.
— Хорошо, не стемнело еще, — сказал сзади Мирон. — Я бы в темноте сюда не совался.
— Да ладно! — откликнулся Скопин и постучал еще раз. — Тут тоже люди живут.
— Люди-то они люди, — согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения. — Да только похожи на вот этого барбоса — вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься — кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут — это твоя законная добыча.
— А везде так, — сказал Скопин и снова постучал — теперь в полную силу. — В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет — по морде.
— По морде — это ничего, — ответил Мирон. — Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что — так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж — для молодых, для удали. А когда ты постарше — тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то.
— Да что там, умерли все, что ли? — с досадой сказал Скопин.
Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил:
— Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову.
— Это Кольку-то Надеждина? — спросил Скопин. — Так нет его дома. Весточку я от него принес.
— Весточку? — спросил женский голос. — А чего с ним?
— Впусти — узнаешь.
— А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли?
— Нет, — ответил Скопин. — С железной дороги я.
— А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело.
Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом.
Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела.
— Иди внутрь, — прохрипела она. — А собаку не боись, не укусит.
Тут она заметила Мирона.
— А это кто? Абрек, что ли?
— Абрек, — кивнул Скопин. — С Кавказа.
— А не зарежет? — махнула опухшими пальцами баба.
— Нет.
— Ну и он пусть идет. Только дальше сеней я вас не пущу. Не прибрано у меня.
Войдя в душную вонючую комнату, Скопин подумал, что если уж тут «прибрано», то что творится дальше? У маленького оконца стоял дощатый стол с плесневелыми корками, комками сальной бумаги и миской с картофельными очистками. Стены были завешаны всевозможным тряпьем, грязными тулупами на серой клочковатой овчине кислого запаха. Под столом торчала горлышками вверх целая батарея разномастных бутылок. К дощатому, когда-то крашенному коричневой краской полу прилипали подошвы.
Скопин сел на табурет, а Мирон остался стоять у дверей. Баба тоже села на лавку и уставилась на Ивана Федоровича.
— Ну, что Николай? Жив? Здоров?
Скопин вздохнул.
— В бегах он. Чуть не попался фараонам. Так что велел кланяться. Когда вернется — не знает.
— В бегах? — непонимающе спросила баба. — Почему?
— Говорю, чуть не взяли его. Ищут по Москве, — терпеливо повторил Скопин.
— А куда побежал-то?
— Не сказал.
Баба насупилась, вероятно, обдумывая какую-то неприятную для себя мысль, а потом хлопнула ладонью по столу.
— Поганец! Рупь с полтиной-то он так и не отдал!
Скопин кивнул. На это он и рассчитывал. Жильцы в таких домах часто имели с хозяевами запутанные материальные отношения.
— А он мне про это сказал, — заявил он.
— Да? — заинтересовалась баба.
— Сказал! — энергично кивнул Иван Федорович. — Мол, плохо, что хозяйке рубль задолжал, а отдать не смогу.
— Рубль! — презрительно каркнула баба. — А полтора не хочешь! Нет! Два уже! Рубль!
— Ты дальше слушай. — Скопин вытащил трубку, кисет и начал набивать чашку табаком. — Он мне говорит — найди моего друга Сёмку, пусть он отдаст.
— Сёмку? Рубчика? — спросила баба.
— Ага! Рубчика, — кивнул Скопин, запоминая кличку.
— А что это Сёмка? Разве он отдаст? — засомневалась баба.
Мирон тем временем приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Там быстро темнело, что не нравилось старому казаку.
— А почему не отдаст? — спросил Скопин у бабы. — Они же вместе слам дербанить ходили.
Баба махнула рукой.
— А! Сёмка-то раньше с братом его меньшим терся. Братца-то фараоны в железо заковали и за Бугры угнали. Тут Сёмка к Кольке и переметнулся. Мол, возьми в подельники. Нет, Сёмка не отдаст.
— Почему?
— Он все в Козицкий ходит, в дом один. К шмарам. Там есть одна — Аделька. Он на нее тратит. Любовь у него.
— А она? — спросил Скопин.
— Курва она, — ответила баба. — Как есть курва.
— А что за дом?
— Дом как дом. Откуда мне знать?
Скопин встал.
— Только Сёмка не отдаст, — сказала баба. — Может, ты дашь? А потом с Николая возьмешь, когда он вернется.
Скопин вздохнул и посмотрел на Мирона. Тот кивнул в сторону приоткрытой двери и показал рукой — пора бы уходить.
Иван Федорович сунул руку в карман, достал горсть мелочи и положил на стол.
— Вот, что есть, — сказал он.
Баба придвинула монетки к себе, не считая.
— Может, ты с абреком твоим выпить хочешь? — спросила она. — Или тебе фатера нужна? Моя-то теперь свободна, если Николай в бегах.
Скопин огляделся.
— Может, и нужна будет, — сказал он. — Тебя как зовут?
— Любкой. Меня тут все знают. Кого хошь спроси — у Любки всегда порядок, и водочка найдется. И беру я недорого — полтинник в неделю за койку. А тут воздух хороший, чистый, не то что в городе.
Мирон чуть не подавился — воздух в избе был такой, что хоть топор вешай, хоть мокрое полотенце. А еще лучше — привезти сюда ведро духов и на стены плеснуть. Если поможет.
— Может, позже придем, — сказал Скопин и пошел к двери.
Но Мирон не пропустил его, первым выйдя на крыльцо. Осмотревшись, он цыкнул на собаку. Та, признавшая в нем силу, попятилась. Мирон первым дошел до калитки, открыл ее внутрь, вышел и осмотрелся, а только потом дал знак Скопину, что можно выходить.
— Чего боишься? — спросил Иван Федорович.
— Не боюсь. Чую, — сказал старый казак.
Они пошли по доскам, брошенным по сторонам переулка, почти в полной темноте. Фонарей тут не было. Впереди уже виднелся выход на Шереметьевскую с фонарями, но тут дорогу им заступило несколько фигур. Мирон тут же остановился и положил руку на рукоятку бебута. Скопин оглянулся — сзади было свободно, но, возможно, и там кто-то мог прятаться в тени заборов.
— Вы чьи будете? — спросил длинный горбившийся парень в бушлате и картузе с лакированным козырьком. Правую руку он держал в кармане.
— Глянь, кажись не наши, — крикнул другой из стоявших, не дожидаясь ответа.
— В гости зашли, — ответил Скопин из-за плеча Мирона. — По делу.
— Тут чужим проход платный, дядя, — ответил длинный. — Гони по рублю на брата.
— Может, и отпустим, — подхватил кричавший глумливо. — Мы нонче добрые!
Остальные трое молчали, расходясь шире — но не для того, чтобы пропустить, просто очищая себе место в случае драки.
— А может, и нет, — сказал один из них. — Нечего тут…
— А вот это видел? — спросил Мирон, кивая на свой бебут.
Длинный вытянул шею и прищурясь посмотрел на кинжал старика.
— А че пугаешь? — крикнул голосистый. — Мы-тко, пуганые. Нас уже не испужать.
— Давай по рублю на брата и иди, — кивнул длинный. — Итого пятерку.
— Что, заплатить им? — спросил Скопин Мирона нарочито громко. — Или обойдутся?
— Обойдутся, — пробасил денщик. — Как обычно.
Он не торопился доставать свой остро отточенный бебут, помня правило — первым не бить. А если уж достал оружие, так режь, не жалей.
Скопину не нравилось, что длинный не вытаскивает руку из кармана. Что у него там — финка или револьвер? Вероятно, Мирон тоже думал об этом, потому что сделал шаг вперед, оказавшись близко от длинного — чтобы сократить дистанцию, если тот вытащит револьвер. Скопин тоже шагнул за ним.
Длинный не отступил.
— Сам нарываешься, дядя? — спросил он и вытянул руку из кармана.
Револьвер.
Скопин остро почувствовал, что вот сейчас длинный крикнет: «Бей их!», и начнется драка, но в этот момент Мирон ловким движением выхватил бебут и без замаха, сбоку рубанул по руке длинного. Тут же развернувшись к крикливому, он быстрым стелющимся шагом пошел на мужика.
Крикливый сначала оторопел, а потом отпрыгнул назад. Остальные бандиты также нерешительно застыли.
Длинный согнулся от боли, мыча и стараясь пережать свободной рукой рану, откуда обильно текла кровь. Скопин подскочил, поднял упавший револьвер — рукоятка была скользкой от крови — и, повернувшись в сторону остальных бандитов, сказал:
— Считаю до трех.
И взвел курок.
Топот ног был ему ответом. Длинный заметался, пытаясь убежать, но с одной стороны стоял Скопин с его же револьвером в руке, а с другой Мирон, схватив крикливого за волосы на затылке, методично бил его лицом о забор, приговаривая:
— Это тебе рупь, а это — второй. Годится?
Крикливый булькал кровью изо рта и вытягивал руки, стараясь смягчить удары.
— Куда пошел? — спросил Скопин длинного. — А ну, ложись на землю. Мирон! — окрикнул Иван Федорович денщика. — Оставь его. Лучше вот этого отведем с собой, сдадим в часть.
— За что? — простонал длинный, садясь на корточки и все сжимая кровоточащее запястье.
— За нападение на судебного следователя. Да еще и вооруженное, — ответил Скопин. — Что, не знал? Судьба, брат! По-персидски — кисмет! Понимать надо, на кого прыгаешь.
Услышав такое, длинный, забыв про раненую руку, лисицей метнулся в сторону и сломя голову побежал в глубь переулка.
— Упустили! — тяжело дыша, сказал Мирон. Он обернулся на лежавшего кулем у забора крикливого. — Может, этого заберем тогда?
— Некогда, — ответил Скопин. — Это я так, для испуга. Пошли быстро, а то сейчас тут такая толпа может собраться — не выкрутимся.
Быстрым шагом они дошли до освещенной Шереметьевской, миновали громаду Сущевского Вала и оказались на своей территории.
— Будь моя воля, — сказал Мирон, — вызвал бы войска, оцепил всю эту местность да запалил. А если кто попытается выйти — то колоть такого штыками.
— И баб с детишками тоже? — спросил Скопин.
— И их. Воровское племя. Как вот, Кауфман — вырезал же йомудов недавно? Говорят, подчистую. Отомстил за отряд Бековича.
— Подчистую? — покачал головой Скопин. — Это вряд ли.
— А по мне, так и правильно, если бы подчистую, — упрямо сказал Мирон. — Или забыл про Фрола?
— Нет, — угрюмо ответил Скопин.
Они выехали через калитку, с противоположной стороны от Самаркандских ворот, собираясь обогнуть ночными улицами правый фас цитадели и выбраться из города там, где их не должны были ждать — через Ходжи-Арарские ворота. Но их ждали намного раньше. Трое всадников не успели далеко отъехать от калитки, как на одной из темных тесных улочек их окружили местные. И их было не пятеро… а человек пятьдесят. Скопин не успел вытащить револьвер из кобуры, когда жесткие руки содрали его с лошади, завели локти за спину и начали накручивать веревку. Мирон попытался шашкой ударить темные тени, насевшие на него, но тут кто-то пырнул лошадь в живот. Несчастное животное заржало и встало на дыбы. Мирона потянули вбок, завалили вместе с лошадью и накинулись с кулаками. Было слышно только пыхтение казака и глухие удары. А вот Фролу удалось полоснуть пару «халатников» по головам. Он почти вырвался, но брошенный с крыши камень попал ему в голову, и Фрол Жалейко обвис в седле, откуда и его сорвали. Толкаясь и гортанно крича, туземцы потащили всех троих вперед, за стены Самарканда. Скопин попытался крикнуть, но его тут же начали избивать, сорвали гимнастерку, ремень. Когда Скопин хрипя упал в пыль, с него стянули и сапоги. Их долго тащили по улицам — толпа все разрасталась — местные мятежники, узнав, что пойманы белые рубахи, несмотря на позднее время, выбегали из своих глинобитных домиков с плоскими крышами — посмотреть, плюнуть в несчастных, ударить палкой или кинуть хоть горсть сухой земли. Большую часть этого пути Скопин не запомнил — как будто шел через болото в густом черном тумане. Он уже не боялся смерти, потому что сама смерть была этой галдящей толпой. Он переставлял босые ноги, падал, его поднимали, встряхивали, били и гнали вперед.
Наконец этот кошмар кончился — их втолкнули в какой-то сарай, не развязывая. Скопин упал на землю и потерял сознание.
Он приходил в себя медленно. Или так ему казалось? Сначала услышал далекую заунывную песню. Она не нравилась ему — мелодия была странная, тоскливая. Голос повторял какую-то фразу, причем все повышаясь и повышаясь. Скопин с отвращением подумал, что в жизни не слышал песни ужаснее этой. Он приоткрыл глаза — уже рассвело. Глядя на глиняную стену, из которой торчали сухие ветки, он вдруг понял, что это не песня, а крики. И кричат по-русски: «Не надо! Не надо! Пожалейте! Не надо-о-о…»
Иван поднял голову — Мирон, также со связанными за спиной локтями, стоял на коленях у дверей и смотрел в щель.
Скопин потянул носом — в воздухе густо пахло жареным мясом.
— Что там? — спросил его Скопин. — Жрать готовят?
Мирон повернулся к нему. Глаза его были страшны — жесткие как камень. Лицо опухло от ударов, под носом на усах запеклась коричневая кровь.
— Нет, — глухо сказал Мирон. — Хуже.
— Что?
— Нечего тебе на это смотреть, поручик, — сказал Мирон. — Я бы и сам не смотрел, да хочу рожи их хорошенько запомнить. Вдруг удастся отомстить.
— Кого они там?
— Фролку.
— Бьют?
— Жарят.
— Как жарят? — испуганно спросил Скопин.
— Живьем. Потехи ради.
Иван долго пристально смотрел на казака, пытаясь понять, о чем тот говорит. Его мозг никак не мог прийти к самому простому и ужасному выводу, он отказывался соединить эти непрекращающиеся вопли, полные страшного страдания, и этот запах жареного мяса.
— Как это?.. Как это возможно? — спросил он наконец скорее самого себя, чем своего спутника.
— Хоть бы они его прирезали, что ли! — сплюнул кровью Мирон. — Как же можно так человека мучить!
Снаружи слышались голоса мучителей казака Жалейки. Вдруг раздался выстрел.
— Ну слава богу, — сказал Мирон. — Хоть один нашелся… Ах же ты!
— Что? Что? — истерично спросил Скопин.
— Голову ему режет. Теперь понятно. Им за наши головы деньги положены.
Послышались шаги, дверь со стуком открылась. Скопин непроизвольно засучил ногами, стараясь отползти как можно дальше. На пороге стояла большая тень. Человек сделал шаг вперед. Это был уже немолодой шахрисябец в полосатом халате. В руке он держал за волосы наполовину обугленную голову Фрола, с лицом, искаженным страданием.
— Гляди, — сказал вошедший. — Вот башка. И твой заберу. — Он ткнул окровавленным кинжалом в Мирона. — И твой. — Кинжал повернулся в сторону Скопина.
Он просто стоял и разглядывал пленников, потом раскрыл суму, висевшую на плече, и засунул туда голову казака Жалейки.
За спиной шахрисябца возник какой-то бухарец, настойчиво дергавший его за рукав и почтительно что-то втолковывающий. Шахрисябец оттолкнул говорившего и бросил ему несколько слов. А потом снова указал кинжалом на пленников.
— Жди. Утром вернусь. Башку заберу.
Он вышел, дверь за ним закрылась и стукнул запор.
— Попали мы, поручик, как кур в ощип, — пробормотал Мирон. — Ну поживем еще немного, а там видно будет.
— Мирон, — позвал Скопин казака. — Нас ведь ждали там?
— Ждали, — кивнул тот. — Кто-то выдал. Кто-то из Цитадели. Добраться бы до суки…
— Бежать надо.
Мирон поморщился.
— Сейчас нельзя — светло. И «халатников» вокруг полно. Как стемнеет — попробуем.
— Тебя крепко связали?
— За локти. Ничо! Я злой. Справлюсь.
В этот момент дверь снова открылась.
