16
Предатель на воротах
— Что за напасть такая, дядя! — жалобно сказал солдатик, лежавший на стене слева от Мирона. — Понастроили, понимаешь! Вот ведь неразумные люди! Ну, как по ним стрелять? Ведь хибара на хибаре!
Чуть дальше справа, в редуте, наспех сооруженном из мешков с землей, трое солдат в грязных от порохового дыма белых рубахах, пригнувшись, заряжали древнюю английскую пушку, взятую вместе с Цитаделью. Из восьми местных орудий только два после осмотра майором Штемпелем были признаны пригодными для стрельбы. Одна стояла над воротами, а вторую втащили на стену — сбить вражеское орудие с недалекого минарета, которое целый день палило по госпитальному двору. Тут же, привалясь спиной к мешкам и закрыв лицо от солнца полотенцем, лежал унтер Любимов, назначенный наводящим, потому как до Самарканда служил при ракетном орудии. Хотя принципы стрельбы из пушки и из ракетницы отличались кардинально, у Штемпеля просто не было другого человека, чтобы приставить его «к артиллерии». Унтер был ранен в левое плечо, но с позиции не уходил, а только дал себя наскоро перевязать, благо ранение было поверхностным, осколком камня при взрыве выдрало кусок мяса и чуть поцарапало кость.
— Водицы бы, — сипло сказал солдатик слева. — Че не несут? Небось мы тут не на променаде. Солнцепек-то какой, а тени нет, да, дядя?
Мирон, щуря левый глаз, целил туда, где, как ему показалось, за невысоким глиняным заборчиком примостился «халатник». Болтовня и жалобы солдата его ничуть не отвлекали.
— Может, у них намаз, дядя? — спросил тот. — И нам минутка для передыху, а? Знаешь, дядя, как они воюют-то меж собой? Выходят, значит, две армии. И давай друг дружку мутузить. А тут — время намаза, слышь? Так они, кто где стоял, бухаются лбом в землю и давай Аллаху молиться. А как намаз кончился — так тут же на ноги и айда! И потому наш русский солдат завсегда бухарца или, там, другого татарина побьет, потому как у нас намазу нет. Он тебе на коленки, а ты знай себе похаживай и сабелькой или, там, тесаком тюрбаны им смахивай!
Из-за стенки показалась грязная чалма — всего на миг. Палец Мирона на спусковом крючке чуть дрогнул.
— Ну, давай, — пробормотал казак, не двигаясь. — Давай…
— Зарядили! — послышалось справа. — Готово!
Унтер Любимов снял полотенце и здоровой рукой поскреб щетину.
— Поспать не дали, черти, — беззлобно сказал он.
Из-за стенки снова показался тюрбан, но теперь он задержался чуть дольше — бухарец явно собирался выглянуть, посмотреть на стену. Может быть, «халатники» готовили новый приступ, а может, просто обычного крестьянина-сарта разобрало любопытство.
— Пыж-то плотно забили? — спросил унтер Любимов. — А то я не проверил.
Снова поднялся тюрбан — уже выше. Мирону даже показалось, что он видит под ним два блестящих карих глаза. Металлический стук капсюля слился с громким хлопком выстрела, приклад ружья ткнулся в ложбинку между плечом и грудиной. Красным брызнуло из-за стенки.
— Ага! — крикнул солдат слева. Он тянул шею, высматривая, куда стрелял Мирон. — Попал, дядя! Как пить дать, попал! Еще одного свалил!
Мирон, не отвечая, повернулся на правый бок, подтянул к себе дуло ружья и шомполом быстро, в два движения, прочистил его.
— Что, Мирон, попал в кого? — крикнул справа унтер Любимов.
— Есть один, — ответил тот, доставая из кармана бумажный патрон с конической свинцовой пулей и засовывая его в дуло. Потом шомполом догнал патрон к замку и вернулся в прежнее положение, вглядываясь в узкие улочки средь глиняных серых домиков с плоскими крышами, подступавших к самым стенам Цитадели.
— Нам меньше работы, — ответил унтер и, согнувшись, подошел к орудию, помахивая молотком в руке. — Так, — деловито сказал он, оглядывая клинья, вбитые под орудие, с помощью которых и осуществлял примитивную наводку. — А вот, давай-ка вот так!
Он молотком подогнал нижний клин так, чтобы жерло пушки ушло чуть вверх, посмотрел вдоль ствола.
Снизу от осаждающих послышались крики. Из-за угла дома быстро выглянул невзрачный бухарец и, почти не глядя, выпалил в сторону стены.
— Эгей! — крикнул солдат слева. — В белый свет, как в копеечку! — И засмеялся.
По лестнице зашаркали шаги — кто-то поднимался на стену.
— Мирон! — крикнул знакомый голос. — Ты тут?
— Тебя, что ли, дядя? — спросил солдат.
Унтер Любимов принял от одного из своих «артиллеристов» тлеющий запальник.
— Ну, родные, если вы хоть один картуз с порохом лишний положили, то ужинать будем сегодня уже в Царствии Небесном, — сказал он, протянул запальник к пушке и поднес тлеющий конец к пороховому отверстию.
Грянул выстрел — и белое горькое облако окутало их участок стены.
— Ну, что там? — спросил унтер у Мирона. — Видать чего или нет?
— Мимо! — радостно ответил солдатик слева. — Чуть поверху прошло!
— Вот дьявол! — отозвался унтер и лег к мешкам головой. — Эй, инвалидная команда! Давай, налетай!
Он снова накрыл лицо полотенцем, а три его солдата устремились к орудию — чистить банником ствол и заряжать.
На стену, отмахиваясь от дыма, кашляя и вытирая слезы, взобрался, сильно хромая, Скопин с большой флягой в руке.
— Ты бы пригнулся, Иван Федорович, — сказал Мирон. — А еще лучше, сигай сюда.
— Воды вам принес, — ответил Скопин, неловко опускаясь рядом с казаком и морщась от боли.
— Вон, солдату дай сначала, а то ноет, мол, все нутро пересохло, — сказал Мирон.
— Да ну! — обиженно просипел солдатик. — Чей-то я ною, дядя? — Однако протянутую флягу он взял с благодарностью и даже сел на стене, чтобы удобнее было пить, но тут очередной бухарец со старым фитильным ружьем выскочил на улицу из-за дома и выпалил в сторону стены. Пуля каким-то чудом почти попала в цель, сбив кепи с головы солдатика. Тот от неожиданности фыркнул водой и распластался на стене.
— Флягу! — крикнул Мирон. — Течёт!
Солдат ошарашенно взглянул на него, потом перевел взгляд на флягу и поставил ее вертикально, чтобы вода не вытекала из горлышка.
— Вот так и держи, линейка, — строго сказал Мирон, быстро прицелился и выстрелом свалил наглого бухарца прямо в серую пыль улочки. «Линейками» казаки звали стрелков линейных «туркестанских» батальонов.
Потом Мирон повернул лицо к Скопину.
— Ты чтой-то здесь? Ты ж раненый? Лежал бы себе спокойно?
— Полежишь тут! — буркнул Иван Федорович. — Пока вон унтер не собьет пушкарей с минарета, в лазарете опасней, чем здесь.
— А чего тихо так? — спросил из-под полотенца Любимов. — Вроде как в барабаны не бьют, в зурны свои не дудят! То какофонию устраивают, а то молчат. Я спать теперь не могу. Отвык от тишины, во как!
— Небось совещаются, — отозвался солдатик, натягивая свое продырявленное кепи на заросшую не по уставу соломенными волосами голову. — Али отдыхают.
— Просил дать мне ружье, — сказал Скопин, лежа рядом с Мироном. — Не дают. Я им говорю — вон, даже инвалидная команда воюет. А доктор молодой — мол, хотя бы до вечера отдохните, говорит. Я ему: куда тут отдыхать, доктор? Вон казак, с которым я пришел, уже на стене!
Мирон пожал плечами, не отрывая взгляда от стены.
Солдатик слева приподнялся на локте и уставился в сторону Самаркандских ворот.
— Это чой там такое?
Скопин повернулся и прищурил глаза, вглядываясь через жаркое марево. Ворота выделялись вперед из стены и представляли собой массивное сооружение с высокими зубцами. По боковой лестнице наверх поднималась небольшая процессия. Впереди взбирался по ступеням майор Штемпель. За ним, подгоняемый штыком, карабкался массивный бородатый человек со связанными сзади руками, в котором Скопин вдруг узнал купца Косолапова. За солдатом шел другой с мотком веревки в руках. Добравшись до площадки за зубцами, где стояло второе из орудий Цитадели, процессия остановилась, и солдат с веревкой принялся ее распутывать.
Скопин услышал над своим плечом сиплое дыхание — это Мирон, опершись на локоть, также смотрел в сторону ворот.
— Смекаешь, офицер? — спросил тихо казак. — А ты спрашивал, кто нас предал.
— Черт! — зло сказал Скопин. — Что они с ним делают?
— Знамо что, — отозвался солдатик с простреленным кепи. — Вешать будут.
Вдалеке, со стороны осаждающих, послышались крики — вероятно, солдаты заметили мелькание среди зубцов ворот.
Один из людей продел веревку под мышками у купца и стянул ее крепким узлом. Косолапов вдруг повалился на колени перед Штемпелем, запрокинул бородатое лицо и начал что-то кричать. Штемпель сцепил руки на пряжке ремня и отвернулся в сторону. Он увидел Скопина и кивнул ему. Иван Федрович сделал движение, чтобы подняться и пойти по стене в сторону ворот, но Мирон вцепился в его плечи и удержал на месте.
— Погоди, подстрелят же!
Внизу под воротами собралась большая группа солдат и других защитников крепости. Они стояли, задрав головы, и смотрели за происходящим. В числе солдат, опираясь на ружье, стоял молодой художник Василий Верещагин, приехавший, по собственному признанию, «рисовать войну с натуры» и попавший в Самарканд прямо перед осадой.
Солдат наверху деловито продел второй конец веревки через бойницу зубца — со стороны «халатников» не раздалось ни единого выстрела. Карл Фридрихович коротко взмахнул рукой и отошел на два шага назад, к самому краю площадки, огороженной с внутренней стороны невысоким рядом плоских камней. Солдаты схватили купца под мышки и попытались поднять его на ноги, но Косолапов начал биться всем телом и поджимать ноги. Тогда Штепмель быстро подошел сзади, вытащил пистолет и рукояткой сильно ударил Косолапова по затылку. Тело купца обмякло.
Мирон тихо присвистнул. Скопин замер, не в силах оторвать взгляда от происходившей экзекуции.
— Бог ты мой! — пробормотал он.
— Так его! — одобрительно крякнул солдатик слева. — А то, понимаешь!
Солдаты подтащили тело купца к просвету между высокими зубцами ворот и свалили его наружу. Веревка, продетая через бойницу, дернулась, а потом замерла. Вероятно, купец повис снаружи стены. Штемпель поскреб подбородок и начал спускаться, уводя солдат. Крики снаружи стали громче — вероятно, осаждавшие гадали, почему человек висит на стене, кто он такой и из-за чего был так наказан. Скопин перевел глаза на улочки города. Несколько вооруженных бухарцев вышли из своих укрытий и переговаривались, указывая руками в сторону ворот. Этим воспользовался Мирон. Прицелившись, он свалил детину в рваном полосатом халате, заставив остальных метнуться в стороны, под защиту глинобитных стен. Детина остался лежать в пыли, мелко перебирая ногами. Рядом валялось древнее фитильное ружье.
Скопин отполз в сторону лестницы, сел на корточки и начал спускаться.
Архипов, возвращаясь из архивного отделения Тверской части, хотел было пройти мимо Сущевской части, не заглядывая внутрь — он не знал, как встретят его сослуживцы, но потом все же повернул к каланче, обошел главное здание и направился на внутренний двор — в морг. И тут же наткнулся на доктора Зиновьева, который в длинном переднике поверх халата стоял, прислонившись к косяку двери, и курил папиросу.
— Вы ко мне? — спросил он Захара Борисовича.
— Да. Зашел спросить, как там Трегубов?
— Мертв, — решительно ответил доктор и стряхнул пепел со своей черной бороды.
— Это я уже знаю. Причина смерти?
— Потеря крови от множественных ранений. Я уже составил отчет… Вернее…
— Что? — спросил Архипов.
— Я его порвал. Буду писать новый. Там есть странности.
— Какие?
— Пока не скажу, — ответил доктор, глубоко затягиваясь. — Мне нужно еще немного поизучать господина коллекционера. Видите ли, это первый коллекционер, с которым я познакомился так близко. Правда, у нас несколько одностороннее знакомство. Как, впрочем, и с другими моими пациентами.
— Ну, хоть что-то определенное вы мне можете сказать, кроме того, что я и сам знаю? — спросил Архипов, привычно переходя в свое несколько раздраженное состояние.
— Восемнадцать ран средней глубины не больше дюйма обоюдоострым лезвием. И еще много более мелких порезов, причем другим лезвием. Такое впечатление, что его резали сразу двое. Или один человек, но сразу с двух рук. Впрочем, не думаю, что это возможно. Вторым ножом резали мелко, не втыкали, как первым, а чиркали. Словно это делал… ребенок.
— Ребенок? — удивился Архипов.
Зиновьев пожал плечами и снова затянулся.
— Или старуха. Это вы следователь. Я всего лишь врач, который предлагает свои аргументы на основе опыта.
Архипов засунул озябшие руки в карманы.
— Вы что, видели, как режет старуха? Или ребенок?
— Увы, попадалось, — кивнул Зиновьев. — Городок наш спокойный, но слишком большой. А закон жизни прост: чем больше людей собирается в одном месте, тем больше среди них попадается сумасшедших или маньяков. Вам уже встречались маньяки в вашей практике, Захар Борисович?
— Нет пока.
— Интересный народец, — весело сказал доктор, отбрасывая докуренную папиросу в кучку мусора, сметенную к стене морга дневальным пожарным. — У них особая логика, совершенно отличная от нашей. Я как заполучу маньяка в уже охлажденном, так сказать, виде, первым делом произвожу трепанацию.
— Что? — спросил Архипов, не знакомый с медицинскими терминами.
— Отпиливаю верхнюю часть черепа, чтобы обнажить мозг. Мне до крайности интересно — чем мозг маньяка отличается от мозга обычного человека… Э-э-э… впрочем, я вижу, что вам это неинтересно, хотя смею уверить… впрочем, регарде а ну мутонс, вернемся к нашим баранам. Мне нужно еще время, чтобы исследовать раны на теле покойного коллекционера. Меня там кое-что смущает.
— Прошу сразу поставить меня в известность, — сухо попросил Архипов.
— Вас или Ивана Федоровича? — невинно спросил доктор.
Захар Борисович пожал плечами.
— Теперь это все равно. Вы, кстати, не видели его?
— Ивана Федоровича? Нет, он здесь не появлялся. Сходите к нему домой. Знаете, где он живет?
— На Лазаревском, — кивнул Архипов и, попрощавшись, пошел прочь.
Уже в сумерках он вышел на Селезнёвку и пошел в сторону женских училищ. У бань стояли служащие с красными распаренными лицами, дышали свежим воздухом. Чуть в стороне от них примостился на куске черного от грязи коврика нищий с желтой прокуренной бородой. Он протянул было грязную широкую ладонь к Архипову, но молодой следователь строго посмотрел на попрошайку, и тот отдернул ладонь.
— Христа ради, — пробормотал нищий. — Господин хороший.
По другой стороне улицы шли две бонны в новеньких цветастых душегрейках — наверное, из хороших семей, где хозяйки, следуя моде, одевали нянек а-ля рюсс, хотя в деревнях молодежь уже давно переоделась в городское и только в отдаленных губерниях можно было в праздники увидеть настоящую деревенскую одежду.
Архипов скользнул взглядом по боннам, державшим за руки мальчика и девочку в теплых пальтишках. Он быстро дошел до площади, окруженной двумя женскими училищами — Екатерининским и Александровским. Невольно вспомнилось ему Машино серое платье, как у учениц Александровского училища. Он снова со стыдом вспомнил, как, выйдя из Бутырки, почувствовал облегчение от мысли, что свободен, что не заперт в толстых крепких стенах, помнивших еще Пугачева. И тут же подумал о Маше: как он мог радоваться своей свободе в тот момент, когда любимая страдала в камере!
Захар Борисович не заметил, как дошел до Лазаревского переулка и оказался перед калиткой дома Скопина.
Он прошел к крыльцу и постучал в дверь. Дверь открыл Мирон.
— Иван Федорович дома? — спросил Архипов.
— Дома, спит.
— Разбуди.
Мирон медленно помотал седой кудлатой головой. Архипов строго насупил брови и снял цилиндр.
— Я по делу. Разбуди.
— Ты проходи, — посторонился Мирон. — Может, он и сам скоро проснется.
Захар Борисович с неудовольствием отметил это «ты».
— Пьет, что ли? — спросил он по-простому.
— Не, правда спит. Ты, Захар Борисович, погоди, не буди его. Он редко когда спит спокойно. Все кошмарами мучается. Оттого и пьет, — пояснил Мирон.
И только теперь, по этому доверительному замечанию, Архипов понял, что Мирон «тыкал» ему не от дерзости, а в знак товарищества.
— И долго он будет спать? — спросил Захар Борисович, проходя в дверь.
— Это уж как придется.
Небо над осажденной Цитаделью начало быстро темнеть. Повеял слабый ветерок. Защитники крепости начали укладываться спать — солдаты прямо на земле, вповалку. Офицеры и охотники из купцов разбрелись по низким жилищам с плоскими крышами, стоявшим не только вдоль стен, но и заполнявшим любой уголок, кроме площади перед дворцом. Не спали только часовые на стенах и воротах, готовые в любой момент поднять крик и пальбу. Скопин, сильно хромая на раненую ногу и держась за перевязанный бок, дошел до Самаркандских ворот, махнул рукой часовому и принялся подниматься по широким, стершимся ступеням наверх. Часовой не стал спрашивать у него пароля — не из-за ослабления дисциплины, а потому, что все здесь знали друг друга в лицо.
Подниматься было тяжело — раны, нанесенные «халатниками», жгли. Наскоро зашитые шелковой нитью, они кровоточили. Оба доктора — и старый, и молодой — потребовали было от Скопина не покидать импровизированного госпиталя на площади, но потом забыли про молодого офицера. Впрочем, оставаться на площади было опасно, да Скопин и не хотел.
Наконец, с трудом переводя дыхание, он взобрался на самый верх, опершись на пушку, постоял, переводя дыхание.
— Гуляете, вашбродь? — спросил подошедший часовой, на голове которого вместо форменного кепи был напялен один только белый чехол.
— Гуляю, — выдохнул Иван Федорович. — Для здоровья, говорят, полезно. А ты сторожишь?
— А, сторожу, — отозвался часовой. Был он лет тридцати, с худым обветренным лицом, давно не бритым. — Да только басурмане-то все спать легли. Они по ночам спят. Потому как воинского порядка они не знают.
Скопин распрямился и кивнул в сторону воротных зубцов, возвышавшихся темными тенями неподалеку.
— А этот как, жив еще?
Солдат оглянулся.
— Этот? Жив. Все плакал, а потом затих. Я думал, может, помер? А он выть вдруг начал. Так тихонечко, как котенок. Но я вот что скажу: и поделом. Иуда это. Своих продавал.
— Я поговорю с ним? — спросил Скопин.
Часовой пожал плечами. Майор не оставил никаких приказов насчет пленного купца.
— Поговори, если хочешь, вашбродь. Только не высовывайся. Басурмане, может, и спят. А может, и не спят. Они ж неразумные. Рази ж разумный человек против нас полезет?
Скопин подошел к зубцу, к которому была привязана веревка, удерживающая Косолапова, и осторожно выглянул вниз. Купец висел, связанный по рукам и ногам, не подавая признаков жизни.
— Эй ты, слышишь? — спросил Скопин висевшего.
Ответа не последовало.
— Косолапов, ты меня слышишь? — Иван Федорович повысил голос.
— Вы отойдите, вашбродь, — раздался сзади голос часового. — Щас я его разбужу.
Он снял с плеча ружье и прикладом толкнул веревку, на которой висел предатель. Тело качнулось и дернулось.
— Проснулся, — с удовлетворением отметил солдат, закидывая ружье обратно за спину.
Скопин снова выглянул наружу.
— Косолапов!
Купец поднял вверх обожженное солнцем широкое лицо. Борода встала торчком.
— Воды! — прохрипел он.
Скопин снова почувствовал боль в ране и привалился к камням укрепления.
— Да как же я тебе дам воды? — спросил он устало. — Ты там, а я тут.
— Воды, Господа Бога ради! — простонал Косолапов. — Дай воды, помираю!
Скопин смутился. Он знал, что предатель наказан пусть жестоко, но вполне справедливо. Однако человеческое сочувствие и воспитание восставали в нем против такой жестокости. Не проще было бы расстрелять предателя? Или, если уж солдаты жалели патроны, так нужные при осаде, не гуманнее было бы заколоть Косолапова штыком или зарубить саблей? Кому майор Штемпель хотел преподать такой страшный урок? Другим предателям, которые могли оставаться в стенах Цитадели? Или он мстил купцу-иуде за потерянных гонцов, замученных неприятелем?
— Не у того просишь, — зло ответил наконец Скопин. — Твоими стараниями нас перехватили. Одного казака живьем изжарили. Ему воды никто не поднес, пламя не потушил. Я и сам еле спасся. Так что виси тут, Косолапов, мучайся.
— Это не я, — просипел снизу предатель. — Помилуй, не я!
— Он это! — убежденно сказал солдат, набивавший глиняную трубочку. Ружье свое он прислонил к соседнему зубцу. — Я сам слышал, как его майор допрашивал. Тоже на часах стоял, только во дворце. Этот самый иуда жил во-о-он в том домишке, — солдат указал пальцем на строение с традиционной плоской крышей. — Сейчас темно уже. Но если присмотришься, то там мешок на крыше привален. Видишь?
— Нет, — ответил Скопин, пытаясь в темноте разглядеть то, о чем говорил ему солдат.
— Ну, там он, в общем. Так этот подлец — что? Все время у дворца вертелся, со всеми болтал. В доверие входил. Мол, у него девица из местных есть. Осталась в трех верстах в деревне. Все говорил, мол, жалко девку. Она хоть и киргизка, а молодая и добрая. И все просил: мол, если кто туда поедет, пусть весточку передаст, что живой он. Все деньги совал. Червонцы.
— Брали?
— Кто брал, кто нет. Деньги-то хорошие. Многие думали, возьму, а потом скажу: мол, передал. А как осаду снимут — так пусть сам разбирается со своей девкой. Только, думаю я, девки-то никакой и не было. Он как узнает, что от нас гонец к Кауфману идет, так сразу на крышу. И смотрит. Ага! Поехали сюда, к Самаркандским воротам! Хватает мешок и на нашу сторону перетаскивает. А эти, — солдат пальцем указал в сторону притихшего ночного города, — сидят на минарете и смотрят. О! Вон где мешок! Значит, из этих ворот поедут. Ну и в засаду сразу. А если в другой стороне мешок, то к тем воротам. Смекаешь? Вот хитрый иуда!
Пока солдат раскуривал свою трубочку, Скопин вернулся к зубцу.
— Косолапов, слышишь меня?
— Дай воды, — донеслось в ответ.
— Поговорить хочу.
— Не могу… пересохло все.
Скопин вздохнул. Поискав глазами, он увидел банник, которым прочищали жерло пушки. Банник был самодельный, вместо щетки к длинной жердине была прикручена ветошь — черная от сажи. Скопин взял банник и окунул его в бадью с водой, которой артиллерийская команда охлаждала жерло пушки после выстрела. Воду обычно разводили уксусом, но в условиях осады его решили не тратить. Иван Федорович высунул конец банника наружу и подвел ветошь к губам Косолапова. Тот, не обращая внимания на грязь и вонь, начал с шумом сосать влагу из ветоши, всхлипывая от счастья.
— Ну, будет с него, — сказал, наконец, солдат. — Если его поить, так он и не умрет вовсе. А это — непорядок.
Скопин начал втягивать банник обратно. Купец стал извиваться всем телом, раскачиваться на веревке, ударяясь спиной о камни ворот. Он тянулся губами к ветоши, просил еще воды, но Иван Федорович быстро втянул банник обратно.
— Теперь можешь говорить? — спросил он.
— Спасибо тебе, добрый человек! — сказал Косолапов. — Век не забуду!
— Короток твой век, дядя, — отозвался солдат.
— Скажи, Косолапов, зачем ты это делал? — спросил Скопин. — Ведь ты же русский человек! Зачем же ты «халатникам» продался? Своих сдавал? Как ты мог?
Купец внизу вздохнул.
— Вот, — произнес он. — Уж и рук и ног не чувствую. Поднял бы ты меня наверх, ради Господа Бога нашего, а? Ведь мука мне.
— А совесть тебя не мучает? — спросил Иван Федорович.
— А! — услышал он в ответ. — Совесть! О, Господи! Какие ж вы… Я сюда приехал десять лет тому как! Сперва меня тут ограбили и чуть не убили. Но не таков же Косолапов! Я по ниточке, по камушку собрал товары и начал возить из Самарканда в Пешкек. Из Пешкека в Бухару. Из Бухары в Хиву. Я тут каждую дорожку, каждую тропиночку знаю. И меня тут все знают! А вы? Пришли! И давай все под себя подгребать! Ради чего? Ну, офицерик, ответь мне, ты знаешь, ради чего ты тут воюешь? Давай!
— Потому что послали, — ответил Скопин. Любой другой ответ казался ему сейчас заумным и фальшивым.
— А зачем послали? Знаешь? Потому что в Питере хотят прямой ход в китайский Туркестан сделать, чтобы пошлины не платить за товары при переходе через все эти царства! Понял? Вот потому вы и протаптываете дорожку для коммерции. По телам протаптываете — по своим и чужим. И по мне протоптались. Чтобы другие тут караванами ездили и дешевые товары киргизам продавали беспошлинно. А мои товары пропали все.
Он уронил голову и замолчал.
Скопин почесал нос.
— А как же родина, Косолапов? Как же Россия? По боку её, с её интересами, значит?
— Россия далеко… — донеслось снизу.
— А как же я? — спросил, наконец, Иван Федорович. — Как Митяй, заживо зажаренный? Как Мирон, как все, кого ты предал? Тебе никого не жаль было? Просто скажи, каково оно — обрекать людей на смерть?
— Слышь, офицер, — сказал Косолапов. — Ты на меня лишнего не вешай. Я в твоем деле не виноват.
— Как это? Разве не ты нас выдал?
— Нет, — ответил Косолапов. — Меня взяли раньше, чем я на крышу полез. Я вас не выдавал.
— Нет? — изумленно спросил Скопин. — Тогда кто?
Косолапов промолчал.
— Кто еще тут есть как ты? — спросил Иван Федорович.
— Не знаю. Только не я.
— Поклянись!
— Чем? — издевательски спросил купец. — Жизнью, что ли?
И он хрипло засмеялся.
