15
Судьба Маши
Заветные ворота Цитадели были уже совсем недалеко — на стене стояло несколько солдат в белых рубахах, кричавших вниз, чтобы приоткрыли створку — впустить беглеца и отогнать погоню. С минуту Мирон растерянно кружил на месте, поглядывая то на ворота, то на улицу позади, где остался Скопин. Лошадь Ивана Федоровича остановилась и оглушенно мотала головой, как будто в уши ей попал песок.
— Давай сюда! — горланили со стены. — Ходу! Ходу!
Наконец Мирон осадил свою лошадь, приподнялся на стременах и крикнул солдатам:
— Братцы! Выручай! Там офицера схватили!
Чуть дальше по улице, где, вероятно, упал Скопин, раздался торжествующий вой и улюлюканье бухарцев. Мирон, ударив коня по бокам, направил его в сторону, откуда доносился вой. Уставшая лошадь присела на задние ноги и буквально прыгнула вперед. Казак отставил вбок руку с саблей и с ревом понесся назад.
Мирон издали увидел, как двое бухарцев на конях пиками удерживают лежащего на спине Скопина, кровавя ему грудь. А старик в синем халате соскочил со своей лошади и обнажил кинжал, собираясь то ли добить Ивана Федоровича, то ли отрезать ему голову в качестве трофея. Скопин лежал, раскинув руки и неловко подвернув раненую ногу. Мирон взревел еще громче и взял левее — между тыном и одним из всадников. Его лошадь влетела в узкое пространство, казак рубанул саблей по шее «халатника». Но тут Мирон и застрял — на тесной улочке трем лошадям никак было не протолкнуться. Второй бухарец поднял пику, но из-за тесноты не смог достать ею Мирона, а тот, со своей стороны, потянулся саблей к противнику через тело свалившегося навзничь противника, у которого из горла хлестала тонкая струя крови. Старик в синем халате отвлекся от Скопина, что-то гортанно закричал и попытался со спины добраться до Мирона, но был отброшен копытом испугавшейся лошади. Казак уже видел, как из-за угла показались еще двое всадников с саблями наголо — они громко вопили, готовясь к драке, но тут и сзади послышался топот ног. Чей-то голос по-русски скомандовал:
— Стой, ребята! Цельсь! Пли!
Оглушительно пальнули ружья — бухарца с пикой, словно порывом ветра, снесло с лошади. Раздался револьверный выстрел, и старик в синем халате вдруг повалился на бок.
Мирон сдал назад, соскочил со своего коня и бросился к Скопину.
— Штыками их встречай, ребята! — скомандовал офицер.
Мирон поднял Ивана Федоровича на руки и побежал к своим. Отряд, направившийся из крепости для спасения беглецов, был небольшим — человек семь. Зато командовал им сам майор Штемпель. Он стоял, маленький и сморщенный, как злая обезьяна, с дымящимся револьвером в руке.
— Живо! Живо! Неси его внутрь, — приказал он, глядя на приближавшихся всадников. — Отступаем!
Бежать со Скопиным на руках Мирону было тяжело, но он в одну минуту преодолел расстояние до ворот, откуда выбежало еще несколько солдат, готовых дать залп, чтобы прикрыть майора и его людей.
На узкой улице уже скопилось до десятка бухарцев и шахрисябцев, но они притормозили коней, опасаясь русских штыков. Майор Штемпель выстрелил из револьвера под ноги их коней, заставив отступить назад, а потом скомандовал:
— Кругом! Марш!
И маленький отряд, впереди которого, пошатываясь от бессилия, Мирон нес Ивана Федоровича, зашагал внутрь Цитадели. Один из стрелков, целившихся в бухарцев, спросил у проходящего мимо майора:
— Может, пальнем?
— Отставить! — сказал тот устало. — Берегите патроны!
Когда солдаты закрыли ворота за последним из вернувшихся в Цитадель, Фридрих Карлович Штемпель посмотрел на Мирона и спросил, указывая на Скопина:
— Жив?
— Вроде, — ответил казак, опуская свою ношу на землю.
— В госпиталь его, живо! — приказал майор столпившимся солдатам, потом снова повернулся к казаку. — А где третий ваш? Фрол где?
— Умучали Фрола, — ответил Мирон, тяжело дыша, согнувшись и уперев руки в колени. — Живьем изжарили, суки. Как барана.
Штемпель сухо кивнул, перекрестился.
— Ты тоже иди в госпиталь, — сказал он. — У меня сейчас каждый человек на счету. Жду атаки. Воевать сможешь?
— Смогу.
— Хорошо.
Штемпель сунул револьвер в кобуру и пошел в сторону дворца. Вдруг он услышал слабый голос Скопина:
— Фридрих Карлович!
Майор остановился, повернулся и побежал к офицеру, лежавшему на руках солдат.
— Что?
Скопин едва мог держать открытыми глаза. Он извел все силы на крик и теперь чуть слышно прошептал:
— В Цитадели предатель… нас ждали…
Лицо майора помрачнело. Он коротко кивнул:
— Да. Не беспокойтесь об этом больше.
Он махнул рукой солдатам, и те понесли израненного Скопина на госпитальный двор.
Мирон сидел на стуле, глядя на картину Верещагина.
— Чего удумал, — бормотал он. — Нешто я это на стенку повешу? Надо оно мне? И Ивану Федоровичу, конечно.
Сзади скрипнула дверь.
— Любуешься? — спросил Скопин, снимая шинель.
— Да ну!
— Картина, конечно, хорошая, — сказал Иван Федорович. — Только вот…
Мирон встал, перевернул картину и засунул за платяной шкаф.
— Пусть тут постоит, — сказал он. — Целее будет.
Скопин кивнул.
— Чайник поставь, а то я продрог, — сказал он денщику. — И пожрать бы чего…
Сёмка в тот день проснулся на своем чердаке поздно, голодный и больной — из носа текло, он никак не мог прокашляться и все время мерз. Наконец, напялив на себя два свитера и бушлат, Рубчик спустился на улицу и пошел в сторону Сухаревки. По всему выходило, что заказчиком ограбления был либо тот самый Прохор из трактира у Бутырской тюрьмы, либо неведомый Маркел Антонович, на которого Прохор ссылался. А значит, надо было Рубчику с ними переговорить. Не подыхать же ему с голоду на своем чердаке! Молодой парень с завистью проводил взглядом пролетку, в которой ехал полный молодой мужчина с усами, бородкой и в папахе. Он что-то строчил в блокноте, не обращая внимания на тряску. Колесо пролетки попало в лужу — серые брызги веером плеснули в отскочившего Сёмку.
— У, черт! — крикнул тот вдогонку кучеру.
Идти было далеко. Сёмку донимал кашель, в голове как будто медленно перетекал овсяный кисель. Хотелось сесть прямо на тротуар, примоститься спиной к стене дома и подремать. Но Рубчик упорно шел, мечтая о том, как доберется до трактира и закажет горячего чаю, а потом водки.
— Сбитенек горячий! Сбитенек! Гречишнички с маслицем! — зазывал на углу разносчик с ящиком на пузе. Ремень от ящика он перекинул через плечо.
Сёмка сплюнул и прошел мимо. Эх, горячего сбитню да гречишника бы! Но ни единой копеечки не было в Сёмкиных карманах — только озябшие кулаки! Он нарочно толкнул плечом снулого чиновника, который сначала хотел выругать Рубчика, а потом наткнулся на его горячечный взгляд и проглотил возмущение.
Наконец вдали показалась громада Сухаревой башни и длинные торговые ряды, вдоль которых медленно двигались толпы покупателей. Сёмка свернул через Троицкую слободу, переулками подошел к Мещанской, пересек ее и так же задами вышел прямо к Шереметьевской больнице. А там уж, ничего не поделаешь, надо было идти в толпу, искать возле антикварных лавок того самого Прохора Силантьича. Если лысый не сидел сейчас в теплом трактире у Бутырки, передавая очередному надзирателю увесистый сверток с гостинцами для сидельцев.
— Ты че, пьяный? Так дома сидел бы! — сказала баба, которую Сёмка схватил за руку, чтобы не упасть от внезапной слабости.
— Заболел, кажись, — ответил Рубчик.
— Так и тем более иди домой!
— А ты меня к себе пригласи, — нагло ответил Рубчик. — Согреешь, покормишь.
Баба возмущенно фыркнула, подобрала повыше корзинку, прикрытую плотной серой салфеткой, и ввинтилась в толпу у лавки с вязаными носками и шарфами — самый ходкий товар по студеному времени.
— Па-а-аберегись! — раздалось сзади. — Зашибу! Па-а-аберегись!
Мужик катил нагруженную горшками тележку через узкий проход расходящихся в стороны людей.
— Куда прешь? — сказал Рубчик. — Не видишь, люди.
Но мужик, не обращая внимания, прокатил свою тележку чуть не по ногам Сёмки и снова закричал свое:
— Па-а-аберегись!
Сёмка брел в толпе, плохо понимая, что происходит вокруг него — озноб сменился жаром, и в голове все гудело и звенело.
— Подай мне ту! Не ту, а вон ту, красную!
— Наше вам! Сила Матвеевич! Откуда такой цветущий?
— Ну, Глаша, ну, пойдем обратно, сил уже нет.
Рубчик покосился на двух девчонок в хорошей господской одежде.
— Че, девки, из дому сбежали? — спросил он.
Девушки испуганно посмотрели на него и быстро пошли прочь.
— Целки, — ощерился Рубчик. — Но ничего… ничего… я вас еще…
Тут он увидел лавку, в которой сидел старик, продававший старинные вещи, но в первую очередь глаз Сёмки выхватил четыре шкатулки и несколько коробочек на полке за спиной старика.
— Слушай, дед, — Рубчик привалился к прилавку. — Купи у меня… купи у меня…
Он полез рукой в карман штанов и вытащил шкатулку, которую взял у той девчонки в доме коллекционера.
— Вот. Только дешево не отдам. Она мне дорога.
Старик сначала скептически посмотрел на Сёмку, потом перевел взгляд на шкатулку и неожиданно охнул.
— Что? — спросил Сёмка. — Нравится?
Старик-антиквар нервно кашлянул.
— Откуда вещичка? — спросил он. — Я краденое не беру.
— Да какой там краденое! — возмутился Рубчик. — Девушка подарила. На память, — он подмигнул. — За ночь любви, понимаешь? Вот только поиздержался я. Выпить хочется. А так никогда бы не отдал!
— Да ты и так выпивши, — сказал старик, беря шкатулку, как будто чтобы рассмотреть получше.
— Нет! Это я приболел. А выпью чаю с водкой, так выздоровлю.
— И сколько ты хочешь? — спросил старик Ионыч.
Сёмка задумался.
— Червонец!
— Черво-о-онец! — удивился старик. — Так ведь ей рубль — красная цена!
— Не хочешь, другому продам! — Сёмка цапнул шкатулку из пальцев старика.
— Трешницу дам, так и быть, — быстро ответил старик.
— Пятерку!
Ионыч замялся. Вернет ли тот судейский деньги, если он купит шкатулку за пять рублей, хотя сам же продал ее Трегубову за три? С другой стороны, похоже, тот человек в шинели был сильно заинтересован и шкатулкой, и ее продавцом. Так что Ионыч вынул из-под прилавка кошелек и отсчитал пять целковых.
— На, папаша, носи на здоровье! — хохотнул Сёмка, бросил на прилавок шкатулку и сгреб деньги. — Где у вас тут кабак?
— А вон туда иди, видишь, там дом с красной крышей? Там внизу есть.
Сёмка сунул деньги в карман и, довольный, пошел в указанном направлении. А Ионыч, проследив, когда фигура парня затеряется в толпе, кликнул соседа, попросив приглядеть за лавкой, а сам поспешил к Самсону.
Захар Борисович не послушался Скопина. Прежде чем засесть за старые отчеты, он пешком дошел до Долгоруковской, пересек ее и скоро стоял перед воротами Бутырского тюремного замка.
— Позови-ка, братец, офицера, — велел он часовому, пробравшись через толпу женщин с узелками, принесших передачки для своих родных сидельцев.
Часовой, закутанный в неуставной вязаный шарф, невозмутимо посмотрел на Архипова.
— По какому делу?
— Скажи, пристав Сущевской части Архипов розыск ведет. Надо переговорить с заключенной.
Часовой приоткрыл дверь караулки и крикнул внутрь:
— Лёха! Позови начальника!
Архипов ждал на улице, глядя на женщин с узелками. Те терпеливо ждали урочного часа, когда придет смотритель за передачами. Они топтались, собираясь небольшими группками, тихо жаловались друг другу или просто стояли с уставшими каменными лицами. Наконец, дверь караулки открылась и вышел худой сутулый человек в шинели, накинутой поверх мундира тюремного министерства.
— Слушаю вас.
— Следственный пристав Архипов. Сущевская часть, — представился Захар Борисович. — К вам недавно доставили арестованную Марию Рябову. Хочу допросить ее по делу об убийстве ее дяди Михайлы Фомича Трегубова.
— Предписание? — спросил офицер.
— Дело ведет судебный следователь Скопин, — ответил Архипов твердо, стараясь не выдавать волнение. — Его срочно вызвали к другому свидетелю, так что предписание он выписать не успел. Я пришлю его позже с нарочным.
Сутулый офицер продел руки в рукава шинели.
— Без предписания нельзя, — ответил он устало. — Хотя… Скопин? Иван Федорович?
— Так точно.
— Ну, раз Скопин…
Он пожевал губами.
— Вот всегда у него так! — сказал он грустно. — Вы давно с ним работаете?
— Неделю всего.
Сутулый понимающе кивнул.
— Вы Ивану Федоровичу передайте, — сказал он, — что в следующий раз не пущу. Ну, что это за дела, а? Ведь человек он хороший, однако порядков никогда не соблюдает. Ладно уж, идите. Только побыстрее. Не ровен час, начальство нагрянет — дадут мне по шее!
Он провел Архипова в накуренную и провонявшую мокрой шерстью караулку.
— Табачкин, проводи в женскую часть, в комнату для свиданий. И найди заключенную Рябову Марию.
Они прошли гулкими полутемными коридорами, выкрашенными коричневой краской, с рядом железных дверей. Потом смотритель, гремя связкой ключей, открыл последнюю дверь и пропустил Архипова внутрь.
— Щас, — сказал он, — посидите. Пойду искать вашу Рябову. Только я того, дверку прикрою. Положено так, не обессудьте.
Архипов кивнул. За его спиной лязгнула тяжелая дверь, и послышался скрежет ключа в замке.
Захар Борисович прошел вперед и сел за длинный стол, по обеим сторонам которого стояли лавки, отполированные бесчисленными посетителями. Он положил руки на стол и прислушался — несмотря на толстые стены, тишины тут не было. Где-то вдалеке слышался скрип и чей-то монотонный голос — вероятно, смотритель открывал двери камер и выкликал Машу. Из высокого окошка, забранного решеткой, доносился звук пилы — вероятно, заключенные на внутреннем дворе пилили дрова.
«Печка здесь не помешала бы», — подумал Архипов. В просторной комнате с высоким закругленным потолком было холодно, от окна несло сквозняком. Архипов стал думать о Маше, о том, каково ей здесь находиться. Сердце его вдруг тревожно забилось, он больше не мог сидеть просто так, без дела и вскочил, подошел к двери, но не нашел на ней никакой ручки. Он вернулся к столу, постучал пальцами по столешнице. И тут раздался скрежет ключа в замке, дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла Маша, а из-за ее плеча выглядывал смотритель.
— Вот она! Нашел, — сказал он и подтолкнул Машу внутрь. — Иди-иди. Господин следователь хочет с тобой потолковать.
— Нет! — испуганно крикнула Маша. — Не надо!
— Маша! — Архипов сильно подался вперед, но тут же поправился. — Мадемуазель Рябова, входите. А ты, — он посмотрел на тюремщика, — оставь нас на… на четверть часа.
Смотритель вышел, заперев за собой дверь.
— Нет, — повторила она.
— Что нет? Что нет? — растерянно спросил Захар Борисович. Он совершенно не так представлял себе эту встречу, думая, что Маша бросится ему на грудь, а он будет ее утешать…
— Зачем ты пришел? — спросила Маша с отчаянием. — Тебе не надо было приходить.
— Почему?
Она опустила голову и промолчала.
Архипов смотрел на нее — на ее худую фигурку в грязном платье и тюремной телогрейке, на ботинки с чужой ноги, на немытые, кое-как расчесанные волосы, собранные в пучок. Потом подошел ближе и взял за руку, подвел к скамейке, усадил и сел рядом.
— Маша, — сказал он тихо. — Прости меня, это я, наверное, виноват.
— Нет, — ответила она. — Это все я… Это из-за меня. Ты не должен был… Понимаешь?
— Послушай меня, — настаивал Архипов. — Просто послушай!
Маша кивнула, так и не поднимая глаз.
— Мы сейчас с Иваном Федоровичем расследуем это дело, — продолжил Архипов, не выпуская ее руки из своей. — Мы поймаем убийцу и освободим тебя.
Маша вздохнула, а потом покачала головой.
— Разве в этом дело? — сказала она. — Убийство? Разве я потому здесь?
— А почему? — тихо удивился Архипов.
— Как ты не понимаешь? Это судьба, — прошептала Маша. — Это мне за то, что произошло. За неправду мою, за обман.
— Да какой обман? — возмутился Архипов.
— Обманула я тебя.
— Ты про желтый билет, что ли? Так мы уже выяснили, что его подделали. Выставили тебя проституткой, а ты ведь ею не была вовсе! — горячо сказал Архипов, надеясь, что вот теперь, когда правда вышла наружу, Маша обрадуется и снова станет прежней.
— Была… — прошептала Маша, опуская голову еще ниже.
— Что? — не понял Архипов.
— Была.
Маша подняла голову и посмотрела прямо в глаза Захару Борисовичу. Черты ее личика заострились, глаза стали отчаянными и злыми.
— Была! — громко сказала она. — В седьмом нумере! И были у меня мужчины! Понятно? Спала я с ними! Любилась! За деньги!
— Нет! — прошептал Архипов.
Маша сморщилась и отвернулась.
— Нет, — повторил молодой человек. — Ты не могла.
Маша только покачала головой.
Несколько минут они сидели молча. Потом Маша всхлипнула и закрыла лицо руками. Архипов глядел на ее вздрагивающие худенькие плечи, чувствуя, как в груди у него вдруг образовался черный медленный омут, куда засасывало его душу.
Он медленно встал.
— Ну, коли так, — сказал тихо Архипов, повернулся и пошел к двери. Надо было просто постучать, кликнуть смотрителя и пойти прочь, оставив в этой комнате свое прошлое, все, что связывало его с этой девушкой.
Он поднял руку, чтобы стукнуть в дверь, но в последний момент остановился.
— Маша, — сказал он, не оборачиваясь. — Ты любишь меня? Только скажи честно, как перед богом, ты любишь меня хоть немного?
Он не услышал ответа и обернулся. Маша продолжала тихо всхлипывать, не отнимая рук от лица.
Архипов быстро вернулся, сел на лавку и отвел ее руки.
— Ты любишь меня или нет, черт возьми! — со злостью крикнул он, глядя прямо в мокрое от слез лицо.
Маша кивнула. Захар Борисович глубоко вздохнул.
— А раз так, то послушай меня еще. Если ты собиралась обмануть меня, то бог тебе судья. Если ты говоришь правду — то, вероятно, все это было не по твоей воле. И во всяком случае вина в этом только на мне. Слышишь? Только я в этом виноват. Я не должен был тебя отпускать тогда в город! Все, что случилось, — все это из-за меня! А ты ни в чем не виновата. Слышишь, Машенька! Ты ни в чем не виновата!
Он обнял ее, притянул к себе и теперь горячо шептал в ее ухо.
— А раз я виноват, то мне и исправлять. Мы вытащим тебя отсюда, Машенька. А потом я хочу, чтобы ты переехала ко мне. И мы повенчаемся. Поняла?
— Что ты! — забормотала Маша. — Что ты говоришь. Так нельзя! Как ты можешь!
— Повенчаемся! — настаивал Архипов. — Я хочу, чтобы ты жила со мной, была только моей.
Маша посмотрела на него.
— Разве можно мне теперь? — спросила она с горечью. — Мне теперь одна дорога — на панель. Пойми ты, это судьба моя теперь.
— Да откуда ты взяла! — крикнул Архипов. — Что за глупость!
— Мне женщина одна в камере все объяснила, — пролепетала девушка. — Надо принять судьбу…
— Так! — вскипел Архипов. — Какая-то баба мозги тебе запудрила, а ты и поддалась?
Как он возненавидел в тот момент эту незнакомую ушлую бабу, которая и в тюрьме занималась сводничеством и вербовкой проституток! Воспользовалась потрясением бедной Маши, уверенной, что все ее бросили и что вся жизнь ее теперь будет сплошным падением во тьму.
— Нет! — сказал он. — Главное запомни — ты не одна. У тебя есть я. И есть Иван Федорович, который обязательно тебя вытащит. Не поддавайся этим уговорам про судьбу. Твоя судьба — я. Поняла? Пускай я беден сейчас, но у меня впереди есть хорошее будущее. А значит, оно есть и у тебя. Ты просто должна подождать немного — несколько дней. Ни с кем не разговаривай, никому не отвечай. Помни, что как только мы тебя отсюда вытащим, то сразу я с тобой обвенчаюсь. Поняла?
Маша кивнула и улыбнулась сквозь слезы. Тут сердце Архипова не выдержало, он крепко обнял девушку и начал осыпать её лицо поцелуями. Маша ответила. Но эта тюремная идиллия длилась недолго — загремел ключ в замке, и тюремщик, приоткрыв дверь, крикнул:
— Время!
Сёмка Рубчик сидел, развалясь на стуле, вытянув под столом ноги, и сытыми, пьяными глазами смотрел на гармониста, наяривавшего «Златые горы». Он занял столик в самом центре трактира — пущай все смотрят, как он гуляет!
Ему было хорошо, легко на душе, о будущем он не думал, хотелось только пойти, взять девчонку и потешиться с ней.
Он поковырял пальцем в щербатых зубах.
В этот момент кто-то положил ему на плечо тяжелую руку.
— Здорово! — сказал человек, стоявший у Сёмки за спиной. — Пришел-таки?
Рубчик сразу напрягся и резко повернулся, сбрасывая руку незнакомца с плеча.
— А! — сказал он через мгновение, расслабившись. — Это ты, дядя!
Прохор Силантьевич, лысый бородач, обошел стол и сел напротив.
— Два дня жду, — сказал он. — Вроде договаривались?
Рубчик пьяно прищурился.
— А мне что? Это тебе надо было, дядя.
— Дурак ты, — беззлобно ответил Прохор. — Понятия в тебе нет. Если я тебе сказал — так ты должен был пулей лететь. Он, понимаешь, ждать не любит.
Прохор Силантьевич взял бутылку, стоявшую на столе, повертел ее в руках.
— Наливай! — пригласил Сёмка.
Но бородач поставил бутылку обратно на стол, подозвал полового и приказал принести чаю покрепче.
— Потом, — сказал он, сделав заказ. — Вот поговоришь с самим, тогда и обмоем.
— С кем поговорю? — спросил Рубчик. Он никак не мог вспомнить, о чем договаривался тогда с этим мужиком.
— С Маркелом Антоновичем, дурья твоя башка.
Сёмка нахмурился.
— Что ты ругаешься, дядя, — сказал он. — За дурака-то и в рожу получить недолго.
— От тебя, что ли? — хмыкнул Прохор Силантьевич.
Сёмка положил на скатерть кулак с зажатым в нем ножом.
— Убери, — посоветовал бородач. — Здесь этого не любят.
— А мне-то что? — ощерился Сёмка.
— Ну гляди, — холодно ответил Прохор.
Рубчик хотел сказать что-то еще обидное и наглое, но в этот момент его вдруг подхватили сзади под мышки, выдернули из-за стола и потащили. Гармонист еще веселее стал наяривать, а сидевшие в кабаке мужики загоготали:
— Так его! Тащи на правеж! Неча тут!
Сёмка завертел головой, пытаясь увидеть своих обидчиков, стал вырываться, норовя ударить ножом, но его успокоили ударом дубинки по затылку, заломали кисть, заставив выронить нож. Два бугая втащили Сёмку в комнату за стойкой, забитую ящиками и бочками, и начали без суеты и шума месить крепкими кулаками. Наконец, в дверях показался Прохор Силантьевич и крикнул:
— Хорош!
Рубчика бросили на мешок картошки. Весь хмель с него слетел под ударами вышибал. Он теперь прижимал к животу дрожащие руки и постанывал, как собака на живодерне.
— Шутить со мной удумал? — спокойно спросил Прохор. — Ну как тебе наука?
— Прости, дядя, — проскулил Сёмка. — Зачем бить-то?
— За одного битого двух небитых дают, — ответил бородач. — Давай, поднимайся, Маркел Антонович ждет. — Он схватил Сёмку за воротник и поставил на ноги. — Иди за мной.
— Ножик отдайте.
— Если Маркел Антонович тебя к себе возьмет, новый купишь. А если нет, то ножик тебе и не понадобится, — пообещал Прохор Силантьевич.
Сёмка поплелся за бородачом. Они вышли на площадь, прошли мимо лавок антикваров, обогнули Шереметьевскую больницу и подошли к боковой калитке. Прохор открыл ее и повел Рубчика мимо больничного флигеля на задний двор, к небольшому домику. Там, тщательно вытерев сапоги о тряпку, он постучал в дверь, открыл ее и пропустил Сёмку вперед себя.
— Иди, давай!
Рубчик прошел через темные сени, в которых было жарко натоплено, и попал в светлую комнату со столом и застеленной кроватью. На дальней стене висело просто зеркало без оправы, державшееся на загнутых гвоздях. Над ним тикали ходики. За столом сидел полный мужчина с пышными усами и седыми коротко стриженными волосами, одетый в рубаху и жилет.
— Заходи, — произнес он. — Садись. Разговор есть к тебе.
