13
У прокурора
Скопин доехал до Селезневских бань и пошел бриться к знакомому цирюльнику Буханкину. Тот был не похож на парижских кудесников, облюбовавших Кузнецкий мост. Степенный, немногословный, он стриг и брил по-старому — с огурцом, который засовывал клиенту в рот, чтобы оттопырить особо труднодоступные места на щеке.
— Побрей меня, Буханкин, — сказал Скопин, садясь на стул и глядя в потемневшее зеркало на стене. — Сделай милость, не порежь только.
Цирюльник молча взял у мальчика чистое полотенце, укрыл им спереди пиджак Ивана Федоровича и завязал концы сзади на шее. Потом мальчик принес таз горячей воды и, поставив на табуретку справа от Скопина, положил в воду еще одно полотенце. Тем временем Буханкин начал править бритву на ремне, привязанном к спинке стула.
— Что? — спросил Скопин, поймав в зеркале его взгляд. — Новости есть?
Буханкин кивнул, продолжая править бритву. Бани находились по соседству с Сущевской частью, тут брились и полицейские, и пожарные, и даже преподаватели женских училищ с площади, не говоря уже о жителях окрестных домов.
— Есть, — коротко сказал цирюльник, вынул из таза горячее полотенце, не обращая внимания на кипяток, немного помахал им, чтобы остудилось, и наложил на лицо Скопина. Когда кожа следователя достаточно распарилась, он снял полотенце и стал лениво наносить взбитую мыльную пену.
— Какие? — спросил Скопин.
— Михеев начудил, — ответил Буханкин. — Девицу арестовал.
— Какую?
— Да, — скривился цирюльник, — проститутку какую-то.
Он отложил помазок и бритвой стал снимать пену с щек Скопина. Тот, боясь обрезаться, молчал. Наконец, Буханкин продолжил:
— Да и не сам взял-то. Привел с Мещанской части. Знаешь почему?
— Почему? — выдавил из себя Скопин, следя за движением бритвы. Буханкин отошел к миске, взял оттуда малосольный огурец.
— Открой рот, Иван Федорович, — сказал он.
Скопин повиновался. Теперь говорить он не мог.
— Потому как девка не то чтобы гулящая… В общем, жила она с одним из ваших. Ну, нагрянули к нему под утро, подняли с постели тепленькими. Девку — под арест. А парня отпустили. Мол, он не знал, что полюбовница его дядю своего пришила.
Буханкин переместил огурец под вторую щеку.
— Вот так, — сказал он.
Наконец, бритье было окончено.
— Кусай, — велел цирюльник, отдавая огурец в руку Скопину.
Тот откусил и стал с хрустом жевать, пытаясь понять, о чем шла речь.
— Какого дядю? — спросил он, наконец.
— Дядю? — переспросил Буханкин, вытирая ему лицо мокрым полотенцем. — А Михайлу Трегубова. Ну того, которого зарезали. Михеев говорит, она и зарезала.
— Маша, что ли? — удивился Скопин. — Михеев что, совсем дурак?
— Дурак, не дурак, я не знаю. Меня не спрашивай.
Скопин встал, быстро расплатился и пошел в часть. Увидев дежурного, он спросил:
— Архипов здесь?
— Так точно, — ответил дежурный.
Скопин нашел молодого пристава в том самом кресле, где еще недавно ждала Маша. Архипов сидел, сгорбившись, подперев подбородок кулаками, и, когда Иван Федорович поздоровался, не ответил.
— Слушайте, Архипов, — неуверенно начал следователь. — Я собирался извиниться за вчерашнее, но тут мне рассказали…
Архипов продолжал молча смотреть на дверь шкафа.
— Как так получилось? — спросил Скопин. — Какая собака укусила этого Михеева? Как он вообще посмел?
Захар Борисович, наконец, поднял на Скопина пустые глаза.
— Меня отстранили, — сказал он.
— От чего?
— От всего. Мне велено сидеть дома и ждать решения своей участи.
— Так-так, — озабоченно сказал Иван Федорович. — Кто велел?
— Приказом обер-полицмейстера.
Скопин прокашлялся и достал из кармана свою трубку. Он начал вертеть ее в пальцах и рассматривать, будто искал какой-то изъян.
— А Маша? — спросил он.
— В Бутырке.
— Это нехорошо.
Архипов встал и подошел к окну.
— Черт со мной, — произнес он с горечью. — Машу обвинили в убийстве Трегубова! Взяли ее как преступницу и бросили в тюрьму. Вы понимаете?
Скопин вздохнул.
— Это поправимо, Захар Борисович, — сказал он мягко.
Архипов резко обернулся, посмотрел ему прямо в глаза.
— Как? — спросил он зло. — Как поправимо? Предлагаете выкрасть ее оттуда? Устроить ей побег?
— Зачем же побег? — спросил Скопин. — Есть и другие способы.
Архипов шагнул к Ивану Федоровичу и крепко взял его за локоть.
— Какие? Скажите мне!
— Во-первых, — начал Скопин, — нехорошо, что вы покинули свою квартиру.
— Я ждал вас, — перебил его Архипов. — И что я могу сделать, сидя в квартире?
— Могли бы послать за мной, — ответил просто Иван Федорович. — Вы сейчас идите к себе и ждите.
— А во-вторых? — спросил Захар Борисович.
— Что во-вторых? — удивился Скопин.
— Вы сказали «во-первых».
— А! — кивнул Скопин. — Что во-вторых, я вам потом скажу. Мне надо нанести один… визит. И я, смотрите, даже побрился… К месту! Сейчас же возвращайтесь домой, Захар Борисович, а там, даст Бог, будет и «во-вторых», и «в-третьих».
— Вы обманываете меня, Иван Федорович? — пытливо спросил Архипов.
Скопин пожал плечами.
— Надеюсь, что нет. Надеюсь.
Архипов сделал шаг к двери, а потом, не оборачиваясь, глухо сказал:
— Есть еще кое-что. Но если я скажу вам это, вы, Иван Федорович, возможно, откажете Маше в помощи.
— Что?
— Михеев показал мне желтый билет, выписанный на имя Маши. Она проститутка.
Скопин аж крякнул от неожиданности.
— Это правда?
Архипов кивнул.
— Вы точно его видели?
— Да. Михееев дал мне его в руки.
Скопин сунул трубку в рот и задумался. Захар Борисович растолковал это молчание как попытку пойти на попятный. Он побелел и вцепился рукой в косяк двери.
— Каково ваше решение? — спросил он сдавленным голосом.
Скопин пожал плечами.
— А вы, Захар Борисович? Как вы, зная про желтый билет, теперь относитесь к Маше? Скажите честно, потому что от этого зависит и мое решение.
— Я не знаю, — с отчаянием сказал Архипов.
— Вы любите ее? — спросил Иван Федорович. — Любите ее теперь, после того, как увидели желтый билет?
Архипов оторвался от двери и тяжело опустился в кресло, схватившись за подлокотники.
— Я не понимаю! — страдальчески произнес он, не глядя на Скопина. — Почему она скрывала от меня это?
— А вы бы полюбили ее, зная, что она продает свое тело?
Пальцы Архипова побелели:
— Зачем вы меня мучаете?
— Послушайте, Захар Борисович, — сказал Скопин совершенно спокойно. — Совершенно определенно, что такой молодой человек, как вы, с такими перспективами и такой ответственностью… И она! Получается, что она действительно обманула вас, завлекла в свои сети. Может быть, использовала?
Скопин вынул кисет и начал набивать трубку.
— Я понимаю, зов молодости, зов плоти, — продолжил он равнодушно, искоса поглядывая за реакцией Архипова. — Но в вас же есть и рассудительность, иначе как бы вас взяли на такую службу? А? Вы прекрасно понимаете — порыв пройдет, все встанет на свои места. Страсть уляжется, и потом вы станете вспоминать об этом романе с легким смущением. Не так ли?
Архипов разжал пальцы, будто слова Скопина успокаивали его, расслабляли сведенные мыщцы тела. Он даже несколько раз коротко кивнул.
— Так не проще ли?.. — сказал Скопин, поджигая табак в трубке. — Я говорю, не проще ли считать все случившееся удачным стечением обстоятельств? Будет расследование. Я выступлю свидетелем, расскажу, что вы совершенно не подозревали, что все это — уловки дрянной девушки. Уверен, вас пожурят, но потом простят, потому что хороших молодых полицейских не так уж и много. К тому же у вас впереди — блестящее будущее. Я дам вам хорошую характеристику и даже возьму на поруки. Хотите?
— А Маша? — спросил Архипов неуверенно.
— А что Маша? — удивился Иван Федорович, выпуская клуб дыма. — Маша пойдет по этапу. На Сахалин. Там ее выдадут замуж за поселенца или каторжанина. А с Сахалина почти никто не возвращается. Вы просто перешагнете через этот период жизни, немного споткнувшись, но не упав. У вас, Захар Борисович, нет никаких обязательств перед этой девушкой. Вы ведь не успели с ней обвенчаться, я надеюсь? Да и когда?
— Вы тоже допускаете, что это она убила дядю? — спросил Архипов.
— Это — дело десятое, — пробормотал следователь. — Сейчас вопрос не о ней, а о вас.
Захар Борисович выпрямился в кресле и сидел так, не отвечая больше. Молчал и Скопин, попыхивая своей трубкой, отчего в закрытой комнате скоро повис тяжелый дым крепкого табака.
Наконец, Архипов поднялся с кресла и повернулся к Ивану Федоровичу.
— Скопин, — сказал он тихо. — Зачем вы испытываете меня?
Иван Федорович невинно поднял брови.
— Вы прекрасно знаете, что Маша не убивала Трегубова, — сказал Архипов.
— Мы не знаем, где она была в момент преступления, — возразил следователь.
Архипов упрямо поджал губы.
— Я выясню это и докажу, что она не могла совершить это убийство. Ведь старика пытали перед смертью. Вы представляете, чтобы девушка… пусть даже… — Он никак не мог сказать слово «проститутка». — Даже такая, как она… Убить в состоянии порыва, страха — да. Но привязать к стулу, а потом резать ножом… Вы в это верите?
— Послушайте… — начал Скопин, но Архипов его перебил:
— Я долго слушал вас, Иван Федорович! Разумом я вас понимаю. Но я также слушал и в своем сердце. А оно говорило мне, что вы просто испытываете меня. И если я сейчас поддамся вашим речам, то провалю какой-то ваш жестокий экзамен. Так ведь, Иван Федорович?
Скопин кивнул.
— Так вот, — продолжил Архипов. — Я этот экзамен не провалю, потому что люблю Машу. Я не знаю, откуда у Михеева желтый билет. Но я не верю… — Он запнулся. — Впрочем… Я не могу пока объяснить, но я твердо убежден, что тут дело нечисто. Что Михеев — обманщик и подлец. И что Маша не лгала мне. — Он вдруг нервно рассмеялся: — Да и какая она проститутка! Ну что за?..
Однако тут на него вдруг нахлынули воспоминания прошлой ночи. Разве она была невинна? Или вела себя как невинная девушка?
Скопин заметил, как Архипов запнулся, и положил ему руку на плечо.
— Вы ведь брали желтый билет в свои руки? — спросил он. Архипов кивнул. — В каком он был виде? — спросил Иван Федорович. — Состояние бумаги? Блеск чернил?
Архипов удивленно вскинул на него глаза.
— Как будто вчера заполнен. Новехонький.
— А что сказала Маша, когда Михеев показал вам документ?
— Ничего. Она ничего не говорила более. Даже не заплакала…
— Странно, — пробормотал Скопин с трубкой в зубах. — Очень странно. Ну ладно. Значит, вы, Захар Борисович, не собираетесь отказываться от девушки? И готовы побороться за нее?
— И за нее, и за себя, — твердо ответил Архипов.
— Ну, тогда дуйте домой и ждите меня. К вечеру я буду либо со щитом, либо на щите.
Квартальный надзиратель сидел у себя в участке, в приемной комнате и лениво слушал приказчика из зеленной лавки, который пришел жаловаться на побои со стороны хозяина. Вдруг дверь со стуком распахнулась и в комнату вошел Скопин. Руки его были в карманах шинели, а дверь он пнул сапогом. Кепи было надвинуто на самые глаза судебного следователя.
— Здорово, Михеев! — сказал он. — Дело есть.
Квартальный подобрался. Он вдруг понял, что слишком рано расслабился в этом деле с девчонкой.
— Иван Федорович, — забормотал он, пытаясь сообразить, как может повести себя Скопин. — И тебе здравствовать…
— Так это… — продолжил приказчик. — Хозяин мой, стало быть.
— Пошел вон! — вдруг сорвался на него квартальный. — Что ты жалуешься! Поделом тебе!
Приказчик разинул рот и в ужасе посмотрел на Скопина. Но и от того ему не было никакой помощи — холодом вдруг повеяло на приказчика от этой высокой фигуры в черной судейской шинели. Будь он чуть начитанней, то сравнил бы себя с кораблем между Сциллой и Харибдой. Но вместо этого у него мелькнуло: «Как кур в ощип…» Он вскочил со стула и, быстро поклонившись, выметнулся прочь из приемной квартального.
Скопин шагнул к столу и протянул руку.
— Что? — спросил Михеев, глядя на эту руку.
— Желтый билет той девчонки, — ответил Скопин. — Живо.
— Он… Он не у меня.
— Живо, я сказал!
— Зачем вам, Иван Федорович? — пролепетал Михеев. — Это дело раскрыто, а билетик… он приобщен, так сказать-с.
— Ты что, дурак? — зловеще спросил Скопин. — Кем это раскрыто?
— Мной-с…
— Тобо-о-ой?!
Скопин уперся кулаками в стол и навис над Михеевым.
— А какое ты право имел раскрывать это дело? — спросил он. — Разве ты не знаешь, что я его начал, как судебный следователь? И что это — мое дело! И что я веду его до тех пор, пока не соберу все улики и не передам их суду. А уж суд решает — кто прав, а кто виноват. Ты не знаешь этого, Михеев? А может, ты не знаешь и того, что тебе будет за такое самоуправство?
— Как же-с… знаю, Иван Федорович. Но только тут все понятно…
— Тебе понятно? — ощерился Скопин. — Значит, ты тут у нас умнее всех, да, Михеев? Умнее меня, умнее прокурора. Может, ты умнее государя? — Он указал пальцем на портрет, висевший над креслом квартального.
— Бог с тобой, что ты говоришь, Иван Федорович, — быстро перекрестился Михеев. — Я ведь как лучше хотел.
— Желтый билет! — напомнил Скопин, снова протягивая руку ладонью вверх.
Михеев рывком открыл верхний ящик стола и положил в эту ладонь документ. Скопин едва глянул на картонку и тут же сунул ее в карман.
— Смотри, Михеев, — сказал он, выпрямляясь. — Кашу ты заварил крутую. Как бы сам не подавился. Ты, дурень, хоть знаешь, на кого руку поднял? Ты, чай, думаешь, что Архипов просто так, не пойми кто?
— А кто? — Михеев вдруг почувствовал панику. Неужели он дал промашку? Неужели подставился с этим мерзавцем усатым?
Скопин с сожалением посмотрел на квартального.
— Как есть дурак. Знал бы ты то, что знаю я…
Иван Федорович взял хорошую театральную паузу, достойную аплодисментов самого Щепкина. Дождавшись, когда лоб Михеева покроется крупными каплями холодного пота, Скопин процедил:
— Очень я удивлюсь, если ты вывернешься из этой ситуации, Михеев.
Он повернулся и быстрым шагом вышел, оставив за своей спиной обмершего от ужаса квартального.
«Хорошо, — спокойно думал Скопин. — С этим решили. Теперь он не помеха. Теперь предстоит куда как более серьезный разговор».
Уже стемнело, когда Иван Федорович, сделав еще один визит, сидел на жестком стуле за столом секретаря в приемной московского прокурора Станислава Григорьевича Шуберт-Никольского и писал рапорт. Передав несколько исписанных листов секретарю, Скопин вынул трубку и стал ждать. Наконец секретарь вернулся и пригласил его следовать за собой. Они прошли мимо двери кабинета прокурора, и Скопин догадался, что его ведут в комнату для приватных бесед — вероятно, Станислав Григорьевич не хотел принимать своего подчиненного официально. То есть разговор предстоял не из приятных.
В этой комнате не было окон, а стены были обиты толстым слоем ваты — чтобы ни одно слово, ни один звук не могли быть подслушаны.
Шуберт-Никольский сидел на диване и читал рапорт Ивана Федоровича.
— Только не кури здесь, — сказал он. — Ты знаешь, я этого не выношу.
— Здравствуйте, Станислав Григорьевич, — кивнул Скопин, пряча трубку в карман.
— Садись и закрой за собой дверь.
Иван Федорович сел в кресло, стараясь держать спину прямо.
Прокурор отложил листы с рапортом и посмотрел на Скопина. Его седые редкие волосы были гладко уложены. Мундир тщательно застегнут. Складки опускались от уголков рта, как две удочки с натянутой леской.
— Ну как? — спросил Скопин.
Шуберт-Никольский задумчиво поднял редкие брови.
— Я сам хотел вызвать тебя, — сказал он. — Но по другому вопросу.
— Да, Станислав Григорьевич?
— Знаешь, Скопин, ты ведь умный и талантливый человек. Когда я брал тебя на службу… у меня были сомнения, — прокурор говорил подчеркнуто спокойно, не выказывая никаких эмоций. — Признаюсь, меня отговаривали. Да, у тебя есть юридическое образование… Но давнее. Ты воевал, то есть прошел и огонь, и воду. Но… — Прокурор вздохнул и продолжил: — Но ты пьешь. И ладно бы умеренно, это не грех. Однако тебя видят пьяным на улицах. Мало того, мне донесли, что ты пьяным ездишь на расследования! А еще твои посещения борделей! Как это понимать?
— Станислав Григорьевич! — воскликнул Скопин. — Я же в рапорте все написал. Это происки квартального Михеева.
Шуберт-Никольский вскинул ладонь, пресекая оправдания Ивана Федоровича.
— Нет, Иван, это сведения не только от него.
— Это кляузы! — настаивал на своем следователь. — В борделе — был. Но я ж туда не по девкам… Я ради дела!
— Ты пьешь, — твердо ответил прокурор. — И так, что это заметно. Знаешь что, Иван, в других обстоятельствах я бы тебя попросил подать в отставку. Но… ты сам понимаешь нынешние обстоятельства. Скоро все это. — Он обвел сухой бледной рукой с почти детскими пальцами стены комнаты. — Все это закончится. И что будет дальше, непонятно.
— Неужели и вам непонятно? — спросил Скопин, машинально вынимая трубку. Но тут же спрятал ее обратно под укоризненным взглядом Шуберт-Никольского.
— Отчего же, — возразил прокурор. — Я говорю сейчас о тебе. Непонятно, что будет именно с тобой. Боюсь, ничего хорошего, если ты продолжишь в том же духе. Времени осталось совсем немного. Может быть, год. Может, полгода. Может, еще меньше. И я не смогу дать тебе положительную характеристику, потому как уважаю твои таланты, но ненавижу твои пороки. А от будущей полиции, после реформы, потребуют высоких нравственных качеств. Хотя бы первые пару лет, конечно.
— Ну да, — обреченно кивнул Иван Федорович. — Куда нам!
— Однако! — все так же сухо продолжил Станислав Григорьевич. — Если ты прямо сейчас возьмешь себя в руки, то еще сможешь надеяться на исправление того впечатления, которое… — Он склонил голову чуть набок и посмотрел на Скопина ироническим взглядом. — Ну?
Иван Федорович развел руками:
— Я постараюсь.
— Постарайся, постарайся. — Шуберт-Никольский вновь положил рапорт Скопина себе на колени и пробежал взглядом по верхней странице.
— Насчет этого… Распоряжение об отстранении господина Архипова было выдано канцелярией обер-полицмейстера. А потому я не могу его отменить. Теперь… что касается девушки… Судя по страстям, которые вокруг нее разыгрались… — Он поднял голову. — Я полагаю, пусть она немного посидит в камере. Да, конечно, там не очень-то уютно, зато и докучать ей никто не будет. Выведем ее из игры. Сумеешь доказать невиновность этой барышни — хорошо. А иначе… У нас будет хотя бы подозреваемая.
— Станислав Григорьевич! — запротестовал Скопин, но прокурор мотнул головой, показывая, что возражений он не принимает.
— Насчет ее желтого билета. Ты доносишь, что он был выписан в Тверской части в обход правил и процедур. И не занесен в реестр. Уверен?
— Точно так! — кивнул Скопин. — Я поговорил с начальником Архивного отдела. Он сначала отпирался, а потом… В общем, он там сейчас сам разбирается, кто из его людей баловался такими вещами.
— Ты думаешь, что этот самый… документ… был выписан по просьбе Михеева?
— Не уверен. Но он был у него.
— Так-так… Это хорошо… — задумчиво произнес прокурор. — Это нам на пользу…
Скопин молча ждал. Вот в чем он был точно уверен в этой жизни — в иезуитской изворотливости ума своего начальника. Чему не раз был свидетелем во время громких процессов. Но еще больше — во время вот таких приватных разговоров.
— Давай-ка сделаем так, любезный мой Иван Федорович, — произнес, наконец, прокурор. — Рапорт пока полежит у меня. Раз Архипов пока не исключен из рядов полиции и обвинение ему не предъявлено, значит, формально ты, как судебный следователь, можешь привлечь его как полицейского к расследованию в качестве… в качестве… ну например, помощника для мелких поручений. Такие полномочия у тебя есть.
— А что касается предписания ему сидеть дома? — спросил Скопин.
— Будем считать, что ты забираешь его в силу острой необходимости. А что касается предписания… — Шуберт-Никольский указал своими детским пальцем на рапорт. — Я скажу так. Мы не трогаем пока Михеева. Они пока не трогают Архипова. Да, так я и напишу.
— Как-то слишком все складно и хорошо получается, — сказал Скопин. — В чем подвох?
Прокурор вздохнул.
— Подвох? Иван, почему ты во всем ищешь подвох?
— Жизнь научила.
Прокурор посмотрел в сторону, на стену.
— Подвох, конечно, есть. Я, как видишь, помог тебе. Но взамен потребую полной честности.
— Разве я вас обманывал когда, Станислав Григорьевич? — обиделся Скопин.
— Конечно, — спокойно ответил прокурор. — Конечно, ты меня обманывал, думая, что я не замечаю. Например, ты помнишь ли дело Михаила Грюбера?
Скопин внутренне подобрался.
— Конечно, помню, — осторожно ответил он.
— Грюбера обнаружили на квартире, которую он снимал для своих грязных… трюков с несовершеннолетними детьми.
Скопин кивнул.
— Он отравился, боясь скандала, — продолжил Шуберт-Никольский. — Он получил письмо от неизвестного «доброжелателя», который разоблачил его в убийстве девочки возле Проточного переулка.
— Да.
— И вот что интересно, — сказал прокурор, поворачиваясь к Скопину и глядя ему прямо в глаза. — Суд удовлетворился предоставленными тобой уликами и признал покойного Грюбера преступником, пожелавшим избежать наказания. Но я приказал сделать опрос соседей. И получил сведения, что в тот вечер из этого дома вышло несколько человек, двое из которых удивительно похожи на тебя и твоего денщика. Приблизительно в то же время, когда Грюбер якобы покончил с собой. Как ты это объяснишь?
Скопин ответил прямым взглядом.
— Никак, Станислав Григорьевич, — ответил он.
— Никак, потому что тебя там не было? Или потому что ты просто не хочешь отвечать?
— Не хочу.
— Ну, знаешь ли! — возмутился прокурор и сцепил пальцы. — Всему надо знать меру! Ты не граф Монте-Кристо, ты — представитель закона. Мой… и мой представитель тоже. Я не потерплю самоуправства, Иван! Ни от тебя, ни от других. Это понятно?
Скопин кивнул. Прокурор долго смотрел на него строгим взглядом, но потом расслабил пальцы и спросил уже другим тоном:
— Почему ты не передал доказательства его виновности в суд?
Иван Федорович упрямо смотрел в пол, потом шумно вздохнул и поднял глаза на Шуберт-Никольского.
— Станислав Григорьевич, мной было получено полное признание от господина Грюбера, но… в определенных обстоятельствах. Я думаю, в суде он бы отказался от сказанного.
— Ты что же, пытал его?
— Нет.
— Так что же, черт тебя подери, ты с ним сделал?
Скопин помолчал, стараясь сформулировать свой ответ как можно более обтекаемо.
— Он… он принял яд и перед смертью все мне рассказал.
— Сам принял?
— Сам, — кивнул Иван Федорович.
— По своей воле?
— Да.
— А это письмо от разоблачителя? — спросил прокурор. — Твоя работа?
— Моя, — признался Скопин.
— Ага, — прокурор потер гладко выбритый подбородок. — То есть ты его припёр к стенке, а он решил отравиться.
— Припёр.
— Ну что же, — медленно кивнул Шуберт-Никольский. — Раз преступник сам себя казнил, властям работы меньше. А то, что ты скрыл от меня это дело…
— Виноват, Станислав Григорьевич, — пробормотал Скопин. — Виноват, что тут скажешь.
— Ладно, иди, занимайся этой историей, как я тебе сказал.
Прокурор встал.
— Станислав Григорьевич. — Скопин тоже поднялся. — Разрешите еще один вопрос.
— Ну?
— Помните ту историю с девушкой, которой лицо порезали?
— Да, конечно.
Скопин замялся:
— Похоже, не того мы взяли.
— Как не того? — удивился Шуберт-Никольский.
— Тот, Андрей Надеждин, похоже, взял на себя вину другого, своего подельника. Нельзя ли его с каторги вернуть? А нужного вам человека я поймаю — он еще одну девушку изувечил.
— Еще одну? Кого?
— Да… гулящую. Малый этот — дрянь! Если его на свободе оставить, он таких делов наделает!
Прокурор сдавленно кашлянул и зло посмотрел на Ивана Федоровича:
— Ты понимаешь, о чем просишь?
— Понимаю.
— А мне кажется, что нет. Этого Надеждина взяли по твоей же доказательной базе. Осудили. Приговорили к каторжным работам. И уже отправили с этапом. И что мне теперь сказать судейским? Ошибочка, мол? Один из моих сотрудников не разобрался? Тот самый, на кого жалуются из-за пьянства? Ты как себе все это представляешь? Да ты завтра же с волчьим билетом пойдешь мешки разгружать — если тебя в крючники возьмут! Хватит, Иван, не искушай судьбу! Ты лучше дело раскрой, покажи себя с хорошей стороны. Исправишь все — поговорю с газетчиками, чтобы они из тебя героя сделали. Там и вернемся к твоему «крестнику».
— Если доживет, — сказал Скопин угрюмо.
— Если доживет, — кивнул Станислав Григорьевич. — Сидел бы дома, с отцом и матерью, и не было бы никакой каторги.
— Да, да, да… — вздохнул Скопин. — С отцом и матерью…
