12
Самсон и Ионыч
Они дошли до Тихвинского переулка, где напротив храма Иконы Божьей матери стоял старый трехэтажный дом. Поднялись на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Захар Борисович ключом открыл дверь, предупредив Машу, что хозяйка, несомненно, спит и не надо ее будить. По темному коридору они дошли до комнаты, в которой обитал Архипов. При тусклом свете из окна Маша разглядела небольшую, скудно обставленную еще прежними жильцами комнату. На подоконнике стоял горшок с высохшей, почти каменной землей, без цветка. У стены между шкафом и рукомойником помещалась аккуратно заправленная серым солдатским одеялом узкая железная кровать с облупившимися набалдашниками на высокой спинке. На подушку вместо салфетки был накинут белый носовой платок. У другой стены стоял стол со стулом. В углу примостилась небольшая чугунная печка, труба от которой пряталась под потолком в стене.
Архипов, скинув галоши, подошел к печке и зажег около нее газовую лампу. Свет был неяркий, но Маше он показался очень теплым и ласковым, хотя на самом деле в комнате было холодно и пахло сыростью. Архипов положил цилиндр на подоконник, потом, присев на корточки, со стуком откинул дверцу печки, взял из лежащей рядом стопки газет несколько номеров, скомкал их и сунул в топку. Потом сложил поверх шалашиком уже настроганные лучинки, добавил два куска угля из ведра, накрытого фанерным кругом, и долго чиркал спичками, пытаясь разжечь огонь. Всё это время Маша стояла в пальто, которое Архипов выделил ей со склада забытых вещей при части. Не по размеру большие валенки, найденные в конюшне пожарной части, оказались без галош, и поэтому ноги у Маши промокли после ходьбы по лужам. Озябшая, худенькая, она была похожа на бродяжку и чувствовала себя собачкой, которую хозяин пустил в дом согреться. Она смотрела на сидящего у печки Архипова, ни о чём не думая, и просто ждала, когда он сделает свое дело, а комната, наконец, согреется. Маша уже все для себя решила, уже знала, как отблагодарить этого человека. Уже не думала о себе, а только о том, как много он для нее сделал и как мало она может сделать для него в ответ.
Огонь в печке разгорелся. Архипов снял теплый сюртук, повесил на гвоздь около двери и посмотрел на Машу:
— А вы пока не раздевайтесь… — он вдруг смутился, решив, что его слова могут неправильно понять, и торопливо добавил: — Печка греет хорошо, но стены не держат тепла. Быстро выстужаются, если не топить постоянно. А как мне топить постоянно? Я просил хозяйку топить хоть немного, но она отказывается, говорит, мол, смысла нет уголь переводить. Садитесь за стол, я посмотрю, что у меня есть из провизии.
Он подошел к шкафу, который служил у него и буфетом. На верхней полке лежал бумажный сверток с сыром и полкраюхи черного хлеба. Тут же стоял стеклянный графин с водой. Архипов достал с полки и покрутил в руках сыр, вынул из шкафа хлеб, положил перед Машей на стол. Достал из кармана перочинный нож.
— Не помню, когда покупал, — пояснил он. — Обычно я ем в городе. Это так — остатки роскоши. Завтра… вернее, уже сегодня, — он посмотрел на окно, — я схожу в лавку, куплю что-нибудь получше. Вы хотите есть?
— Нет, — с легкой улыбкой ответила Маша. — Не хочу. Нет.
Она действительно не хотела есть. Она просто наслаждалась теплом, которое шло от печки, и думала, что это — самая лучшая комната в мире, потому что здесь, с этим человеком она чувствовала себя совершенно в безопасности.
Маша встала, сняла пальто, и повесила его поверх шинели Захара Борисовича, который теперь чувствовал себя растерянным. Хоть он и предложил Маше пожить у него, здесь, в комнате вдруг понял, что совершенно не представляет, как себя вести, как развлечь девушку, о чем с ней говорить. Вдруг он заметил, что Маша зевнула, деликатно прикрыв рот тыльной стороной ладони.
— Вы, наверное, хотите спать? — спросил он.
— Нет-нет, — ответила Маша. — Я прекрасно выспалась в кресле.
Но тут же зевнула еще раз.
— Я сейчас постелю вам, — сказал Захар Борисович. — Вы ляжете на кровать.
— А вы? — спросила Маша. — Где будете спать вы?
Архипов растерянно осмотрелся вокруг:
— Я лягу на полу, прямо на шинель. А вашим пальто укроюсь. Прекрасно размещусь, как на бивуаке! А завтра придумаю что-нибудь еще…
— Погодите! — сказала Маша, взяла его за руку и повела в кровати. — Садитесь здесь.
Архипов собрался протестовать, но Маша прикрыла ему губы ладонью, и Захар Борисович умолк, не в силах прервать это блаженное мгновение.
— Сидите так, — сказала Маша. — И ничего не говорите. Не делайте ничего. Вы все потом поймете. Прошу вас!
Она нагнулась, взялась руками за подол юбки, и через голову стащила платье, потом рубашку. Архипов открыл рот, как будто хотел что-то сказать, но Маша снова положила на его губы ладонь — пальцы ее были холодные и тонкие и нервно подрагивали.
Архипов стеснялся смотреть на обнаженное тело, на грудь такой чудесной формы, что хотелось одновременно и прикрыть ее своей ладонью, и прильнуть к ней губами.
— Я нравлюсь вам хоть немного? — спросила Маша.
Захар Борисович молча кивнул.
— Вы так много сделали для меня, — сказала она. — Это единственное, чем я могу вас отблагодарить.
Архипов посмотрел ей прямо в глаза.
— Я ни в коем случае не могу принять вашей жертвы.
— Это не жертва, — возразила Маша взволнованно.
Она села рядом и обхватила Архипова за шею, притянув к себе.
— Это не жертва, — повторила она. — Я вас совсем не знаю. Как я могу вас любить, не зная? Но я уверена, что если бы знала вас подольше, то обязательно полюбила! Просто поймите… — Она уткнулась в плечо Захара Борисовича, нашаривая рукой пуговицы на его воротнике. — Мне нельзя теперь любить вас — так, как это могло быть раньше, несколько дней назад. Я не принесу вам теперь счастья, но я могу дать вам хотя бы свое тело, если вы его примете.
— Я не понимаю, — сказал Архипов. — Я не понимаю, о чём вы говорите.
— Это неважно, — сказала Маша. — Просто делайте то, что вам хочется. Я все исполню. Мне и самой это сейчас очень нужно. Поймите, это нужно мне самой! Это не жертва! Просто не просите меня ни о чем рассказывать. Не сейчас. Может быть, потом. Если хотите, утром выгоните меня, я уйду и ни в чем не буду вас упрекать. А хотите, оставьте здесь, как прислугу. Днем я буду стирать вам, убирать в вашей комнате, готовить. А ночью буду ваша. Хотите, я буду молчать, как немая? Хотите? — лихорадочно шептала она, стягивая рубашку с Архипова. — Хотите, буду веселая, хотите грустная, все, что вы только пожелаете. — Она расстегнула ремень на его брюках и сняла их с Архипова. Потом встала с кровати, на цыпочках добежала до противоположной стены, погасила лампу и вернулась.
Они долго и неистово целовались, крепко обнявшись. Потом Маша, чуть отодвинувшись, скользнула пальцами вниз по его животу:
— Ляг на меня, — прошептала она.
Когда Архипов сделал это, опершись на локти, чтобы не сдавить ей грудь, Маша взяла его крепко ладонью и, согнув ноги в коленях, осторожно впустила в себя.
— Тебе не больно? — с тревогой спросил Архипов.
— Нет, — просто ответила Маша. Архипов вдруг вспомнил про то, что он не первый, что был еще тот, молодой бандит. Но не почувствовал ни ревности, ни обиды — одну только нежность. Уже потом, когда в окошке начало сереть, Архипов бездумно гладил Машу по голове.
— У тебя были женщины до меня? — вдруг спросила Маша.
— Да… то есть нет, — ответил он смущенно.
— Да или нет?
— Ну… когда мы были в училище, то пару раз ходили в один дом… Но их вряд ли можно назвать женщинами…
Он вдруг почувствовал, как напряглось Машино тело.
— Почему? — спросила она.
— Как тебе сказать… Ведь это все не по любви. Просто животный юношеский зов плоти.
— Ты не смог бы полюбить кого-то из них? — спросила она тихо.
— Ну что ты! Конечно, нет! — искренне ответил Архипов.
Маша вдруг села в углу кровати, обхватив себя тонкими руками. Ее глаза смотрели на него очень серьезно.
— Почему? — спросила она. — Разве они не люди? Разве они не такие же женщины, как и я?
— Нет! — убежденно ответил Архипов. — Не сравнивай себя с ними. Они — профессионалки!
— Но я тоже могла быть такой, как они, — возразила Маша. — Если бы… если бы…
— Это не так, — возмутился Захар Борисович. — Я бы не позволил! Иди ко мне, ты простудишься.
Но Маша осталась в своем углу.
— Так чем они отличаются от меня? Скажи, — спросила она.
Захар Борисович задумчиво потер подбородок.
— Они как звери в зоопарке, — сказал он, подыскав подходящий образ. — Только такие звери, к которым ты можешь войти в клетку и на время сам превратиться в животное. Но это — не любовь, а обычное совокупление, как правило, пьяное и нечистое.
— Нечистое… — эхом повторила Маша. — Но и мужчины, которые входят в эту клетку нумер семь, — разве они чисты?
— Нумер семь? — переспросил Архипов. — Почему именно семь?
— Все равно, — ответила Маша и опустила глаза. — Почему эти женщины — не чисты, а мужчины — наоборот?
— Зачем мы сейчас говорим об этом? — спросил Захар Борисович. — Разве это важно сейчас?
Маша задумалась.
— Нет, — сказала она, наконец. — Сейчас это совсем не важно.
Она снова легла рядом с Архиповым, положила голову ему на грудь и затихла. Он почувствовал, как теплая капля упала на его кожу.
— Ты плачешь? — удивился он.
Маша всхлипнула и не ответила.
Захар Борисович начал снова гладить ее по волосам, а она — целовать его. Сначала она целовала губы, потом грудь и наконец стала спускаться все ниже.
— Что ты делаешь? — зашептал Архипов, хватая Машу за плечи, чтобы помешать. Но она с силой оторвала его руки и прижала к грубому скомканному одеялу.
В этот момент в дверь их комнаты начали молотить, и чей-то грубый голос крикнул:
— Откройте, полиция!
Скопин проснулся весь мокрый от пота. Сначала долго терся лбом о подушку, пытаясь выбраться из тягучего сна, потом спустил голые ноги на пол и нашарил растоптанные тапки.
— Мирон! — хрипло крикнул он. — Ты не спишь?
В комнату вошел Мирон с рюмкой водки.
— На, похмелись, — сказал денщик. — И не ори так громко. Василь Василича разбудишь. Он там, на диване прикорнул.
Иван Федорович кивнул.
— Дай одеваться, — приказал он. — И сходи на улицу, поймай пролетку. Мне на Сухаревку надо, Самсона проверить. Как думаешь, не рано еще?
Мирон пожал плечами.
Когда Скопин уже привел себя в порядок и оделся к выходу, казак показался в дверях и сообщил, что извозчик ждет. Иван Федорович вышел на улицу. За ночь немного подморозило, и грязь сделалась как каменная зыбь на реке. Скопин подумал, что надо бы надеть шарф, чтобы не простудиться, однако вернуться в дом не захотел и залез в пролетку.
— На Сухаревку, — сказал он извозчику. — Да не спеши. А то растрясешь.
— Сорок копеек, — ответил извозчик.
— Давай, давай, — проворчал следователь. — Знаю.
Пролетка покатила вдоль громады Камер-Коллежского вала, потом свернула на Первую Мещанскую. Скопин поднял воротник и засунул руки в рукава. Волосы падали ему на глаза. Он сумрачно смотрел на плывущие мимо заборы и крыши, на черные разлапистые силуэты деревьев, на ветвях которых сидели вороны и голуби. Оставив справа сад «Эрмитаж», они проехали Троицкое подворье и повернули налево в сторону шпиля Сухаревской башни. На горизонте дымили фабричные трубы, народ, одетый уже по-зимнему, деловито шагал по тротуарам. Стало попадаться все больше ручных тележек и баулов — это на площадь шли торговцы. У полосатой будки стоял толстый «бударь» Расплюй. Приметив в пролетке Скопина, он вяло отдал честь, встав «на караул».
Наконец пролетка добралась до Сухаревской башни с ее массивным четырехугольным основанием в три этажа, высокими арками и широкой лестницей, которая в духе старинной русской архитектуры вела сразу на второй этаж. Еще на три этажа вверх уходила сама шестиугольная башня с курантами и шатром наверху.
А сразу за башней на широкой и вытянутой площади уже чернело море людей возле палаток, в воздухе висел гул толпы.
— Объезжай слева, — приказал Скопин извозчику.
У низких фонарных столбов были навалены торчащие ручками вверх тачки, тюки товара, обернутые из-за плохой погоды в толстую рогожу и перетянутые бечевкой. Тут же рядами стояли бабы, укутанные в теплые платки. Они раскладывали в большие плетеные короба мятую одежду из тюков, а покупатели останавливались, щупали сукно, без всякого смущения рассматривали выставленное на продажу исподнее, рубахи и штаны. Два ряда павильонов из досок заканчивались ближе к середине площади — в них открывались лавки. Все же остальное пространство было занято торговцами из таких вот коробов. А самые неимущие просто стелили на грязь старые газеты или тряпки и выкладывали на них свои товары неопрятными кучами.
Ближе к больнице стояли мужики — усатые, а то и с бородами, в картузах, подпоясанных рубахах и телогрейках, — они торговали всякой всячиной: тарелками, подсвечниками, ложками, дверными ручками, бюстами и так далее. Здесь оседал товар, принесенный на продажу обедневшими горожанами, пьяницами, нуждавшимися в деньгах для пропоя, а то и ворованное. Но Скопин проехал дальше, где снова начинались лавки — теперь уже настоящей «элиты» — торговцев антиквариатом. Они, как правило, запирались на ночь крепкими дверями с массивными замками. А некоторые прибавляли и железные решетки.
Доехав до самого конца площади, Скопин расплатился, отпустил извозчика и пошел в лавку Самсона. На самом деле того звали Львом Березкиным, а прозвище Самсон он получил за лысую голову, высокий рост и умение одним ударом кулака свалить человека наземь. Торговал Самсон подержанным серебром: столовыми приборами, спичечницами, сахарницами и прочим скарбом. Но только последние пять или семь лет. На Сухаревке он появился давно — еще до Крымской войны. Первые несколько дней слонялся по рынку, прикидывая, как тут обустроиться. Сначала помогал разгружать телеги, но потом быстро нашел себе дело: если хозяину лавки или места надо было отойти — до ветру или в трактир, то Самсон предлагал посторожить товар, отгоняя воришек, которых на Сухаревке всегда вертелся целый легион. Позднее он стакнулся с еще несколькими парнями, и они разделили рынок на части. Теперь продавцы могли спокойно отойти, позвав кого-то из шайки Самсона за малую мзду. Многие торговцы, не распродав товар за день, теперь могли спокойно оставлять его прямо на площади, поручив охрану ребятам Самсона. Со временем Лёва Березкин поднакопил деньжат, выкупил крайнюю лавку вместе со всем содержимым, но дело свое не бросил. На Березкина-Самсона работало до тридцати крепких парней. Только теперь они не просто предлагали свои услуги — те упрямые продавцы, кто отказывался от услуг охраны, частенько лишались своего товара — вдруг налетали мальчишки-оборванцы и под крики растерянного мужика тащили все, прячась за спины крепких парней, как бы ненароком окружавших место этого наглого грабежа. А потом спокойно растворялись в толпе. Обычно охочая до поимки воришек толпа в таких случаях не вмешивалась — понимая, что тут не обычная кража, а спланированное наказание. Вмешаешься — сразу схлопочешь по шее.
Скопин обошел уже открытый прилавок, за которым равнодушно сидела жена Самсона — молодая баба, вывезенная им откуда-то из-под Смоленска. Она была на сносях и теперь вязала детские носочки.
— Здесь твой-то? — спросил Иван Федорович.
Баба, не отрываясь от вязания, кивнула.
— Сына ждете или дочку?
Баба все также молча пожала плечами.
Скопин открыл дверь справа от прилавка и вошел внутрь небольшого помещения, заваленного тюками и ящиками. Протиснувшись мимо них, он попал в заднюю комнату, где за столом сидел сам Самсон и пил чай. На белом маленьком блюдечке перед ним стоял стакан, наполовину уже пустой.
— Здорово, Березкин, — кивнул Скопин. — Ну, что?
Самсон развел руками.
— Нет пока твоего Рубчика. Не видели.
— А хорошо смотрели?
Березкин кивнул.
— Ладно, — погрустнел Скопин. — Но если заметите — сразу дай знать. И пусть твои ребята приглядят, куда он пойдет.
Березкин взял корявыми пальцами блюдце со стоящим на нем стаканом и отхлебнул чай, не отвечая.
— Еще хочу спросить, — продолжил Скопин, — есть тут такой Ионыч. Знаешь его?
— Знаю, — ответил Березкин. — Чаю хочешь?
— Нет. Где его лавка?
— От меня третья слева.
— Каков он на вид?
— Каков? — задумался Березкин. — Ну, дед себе и дед.
— Старый или не очень?
— Не очень.
— Спасибо, — насмешливо сказал Скопин. — Ты книжки писать не пробовал?
— Нет.
— И хорошо. Прощай.
Не дожидаясь ответа, Иван Федорович вышел на улицу. В том, что Самсон сдержит слово, он был совершенно уверен — три года назад Скопин прикрыл одного из ребят Березкина, теперь же тот отдавал должок.
Отсчитав три лавки по левой стороне, Иван Федорович дождался, пока две тетки не налюбуются бронзовой статуэткой конного охотника, и подошел к прилавку, за которым сидел худой сгорбленный человек с короткой седой бородкой и надвинутой на самые брови каракулевой шапке.
— Это ты Ионыч? — спросил следователь.
— А что? — ответил тот надтреснутым голосом и, отхаркнув, сплюнул себе под ноги.
— Вопрос к тебе есть.
— Купить что хочешь? — спросил старик. — Или продать?
— Ни то ни другое.
— А, — скривился старик. — Так и иди, откуда шел, не засти мне свет. Не мешай коммерции, мил человек.
— Не могу, — ответил Скопин. — Я тут по прокурорской надобности. Следователь.
— Ну! — оживился старичок. — Неужто? И на кой ляд я тебе сдался? У меня все тихо и благолепно. Ворованным не торгуем, все по закону.
— Ты, отец, Трегубова Михайлу знаешь? Коллекционера?
Старик кивнул.
— Он у тебя как-то покупал шкатулку. Маленькую.
Дед неожиданно выдвинул вперед свою бороденку и оперся локтями о прилавок.
— Ничего не знаю! — ответил он сердито. — Но правило есть правило: купил, так взад денег не проси. Ишь чего Мишка надумал — в полицию бежать! Дурак он. Я ему товару продал на пятнадцать рублей, а шкатулку эту, считай, в подарок положил. И запросил всего ничего. Ну и что, что он ее не посмотрел как следует? Пришел на базар — так не базарь, а гляди, что к чему.
— Погоди, Ионыч, — остановил его Скопин. — Это меня не Трегубов послал. Убили его.
— Как убили?
— Вот так. Зарезали в собственном доме.
Старик так и сел.
— Пресвятая Богородица, — сказал он тихо и перекрестился.
— А еще и ограбили, — дополнил Скопин.
— Ага, — кивнул старик. — Это уж как водится.
— Вот я и разыскиваю его вещички — вдруг грабители их сюда принесут продавать.
— Нет, — замотал бороденкой Ионыч, — это, мил человек, не ко мне. Я говорю: сламом не торгую. У меня чистая коммерция.
— А скажи, отец, откуда у тебя та шкатулка была?
— Та-то? — задумался старик. — Это… А! Год назад Штырин помер. Так его сын распродажу устроил отцовского имущества. Сам-то он, говорят, за границу уезжал, денег хотел.
— Который Штырин? — спросил Иван Федорович. — Уж не частный ли пристав?
— Он самый, благодетель, Аркадий Варфоломеич. От сердечного удара, говорят, преставился.
— Ага, — кивнул Скопин, — понятно. Значит, штыринская шкатулка?
— Его. Только вот что… Я вот думаю, его ли?
— Как так? — удивился Скопин.
— А так, что, говорят, Штырин того… приворовывал.
— Приворовывал?
— Ну, — смутился Ионыч, — говорят, не чист на руку был.
— Взятки брал?
— Не то чтобы взятки. Но бывало, при обысках клал в карман что плохо лежало. Никто ж жаловаться не пойдет!
— Ну спасибо, Ионыч, помог. Теперь слушай меня внимательно. Зовут меня Иван Федорович Скопин. Я — судебный следователь. Понял?
Старик испуганно кивнул.
— Если вдруг увидишь снова эту шкатулку или человека, который ее продает или покупает, немедленно иди к Самсону. Понял?
— Как не понять!
— Тогда прощай. И помни — сразу к Самсону.
— А мне что за это будет? — сварливо спросил старик. — Чего это я должен к Самсону бегать, как фараон какой?
Иван Федорович жалостливо посмотрел на торговца антиквариатом.
— Лучше спроси меня, что тебе будет, если я узнаю, что ты промолчал и не донес. Обыск у тебя будет. Это для начала. Каждую вещичку, каждый осколочек опишут и попросят рассказать, откуда.
— Я сламом не тор…
— Да слышал я эту сказку, — прервал его Скопин. — Только ты мне ее будешь рассказывать в участке. Это понятно?
Ионыч кивнул.
Скопин медленно пошел к Сухаревской башне, у лестницы которой была биржа извозчиков. Теперь оставалось только ждать весточки от Самсона. Но было еще одно дело, которое Иван Федорович с тяжелым сердцем наметил себе утром, когда одевался. Он хотел извиниться перед Архиповым за свое вчерашнее состояние. Скопин понимал, что это решение было продиктовано скорее стыдом, вызванным тяжелым похмельем, но он твердо решил это сделать, понимая, что был не прав, увязавшись пьяным на место преступления.
