45

В общем, я всё испортил.

Конечно, когда Викки в тот день добралась до работы — её время на пучке начиналось часа на два раньше, чем заканчивался рабочий день Кайлы — она рассказала Кайле, что я приставал к ней со своей идеей массового сдвига.

И когда Кайла вернулась домой — она оставила Райан у мамы, чтобы мы могли поговорить наедине — она буквально рвала и метала.

— Ты попросил Викки помочь? — спросила она. Я сидел на диване в гостиной, она стояла передо мной, пригвоздив пылающим взглядом.

— Ну, раз тебе это было неинтересно…

— Я сказала тебе даже не пытаться. Я сказала, что случится с моей дочерью. И ты всё равно продолжил этим заниматься?

— Всего лишь гипотетически.

— Господи, — сказала Кайла. — Господи Иисусе.

— Ты слышала сегодняшние новости? — спросил я. — Снова беспорядки, не только здесь, в Канаде, но и по всей Европе, в Штатах, а теперь ещё и в Азии. А между русскими и американцами дела реально накаляются. Одна из русских субмарин вошла в Гудзонов залив, чёрт побери. Кэрроуэй потребовал, чтобы Путин отступил; Путин же, в свою очередь, заявил, что русские пришли нас освободить. — Я кивнул в сторону телевизора. — «Fox News», который не видит разницы между канадским социализмом и русским коммунизмом, бьёт фонтаном насчёт того, что избрание Ненши — дело рук пятой колонны, пляшущей под дудку Советов — да, они уже называют их Советами! — которые хотят захватить всё к северу от американской границы.

— Мне всё это безразлично, — сказала Кайла.

Я развёл руками.

— Но мы — ты, я, Виктория — можем дестабилизировать эту ситуацию. Мы можем обезвредить психопатов прежде, чем они начнут кидаться атомными бомбами.

— Ты должен уйти, — сказала Кайла.

— Но я лишь хочу наибольшего блага…

— Убирайся, Джим. Собирай свои вещи и убирайся.

— Кайла, прошу тебя. — У меня защипало в глазах. — Я просто…

— Уходи.

Я не помнил, как мы с Кайлой расстались в первый раз — я знал лишь то, что было в тех старых е-мейлах. Но в этот раз я не мог представить, что это воспоминание когда-нибудь изгладится из памяти. Мне было больно, как от моего воображаемого удара ножом в сердце, но боль всё длилась и длилась, словно нож дёргали и поворачивали. Я уже почти хотел снова стать эф-зэ; так привлекательно казалось не иметь настоящих чувств.

Но прямо сейчас я был способен на мысли и чувства. То, что началось, как абстракция, мысленный эксперимент о максимизации всеобщего блага на этом пыльном шарике — как мне казалось, превратилось в мощный козырь, способный спасти всех. Неизвестно, по какой причине, но наступил переломный момент, такой же, как в Европе в 1939. Но в одном они не были похожи: вторая мировая война закончилась применением ядерного оружия; третья мировая с него начнётся. И вот уже всё катится в бездну, в адское пламя следом за Люцифером.

Но Кайла этого не видит. Она никогда не глядит вверх, никогда не думает о звёздах. Она обитает в царстве микроскопического; я — в царстве космологически громадного. Почему она не может расширить свою перспективу? Как сказал Богарт в «Касабланке», «Нетрудно видеть, что проблемы маленьких людей не стоят выеденного яйца в этом безумном мире». Но Кайла не могла пойти туда, куда было нужно мне; не могла — или не хотела — быть частью того, что я должен был совершить.

Нет, мне нужен был кто-нибудь, способный понять меня, понять по-настоящему. Мне нужен был Менно Уоркентин.

Я мог бы ему позвонить, но то, что я собрался с ним обсудить, было равносильно свержению действующей власти; коль скоро американские танки стояли на канадской земле, можно было не сомневаться в том, что АНБ отслеживает телефонные звонки канадцев. Поэтому чуть позже шести вечера я вышел из двери дома Кайлы, по-видимому, в последний раз, сел в свою отремонтированную машину, вдавил педаль в пол и отправился в долгий путь в Виннипег.

До Реджайны я добрался за пару часов. Будучи столицей провинции Саскачеван, для предотвращения беспорядков она патрулировалась американскими войсками, так что мне удалось проехать через город без приключений. Тем не менее, когда я выехал из города и покатил по шоссе, сердце у меня тревожно забилось — вспомнилось, как совсем недавно я бежал прочь от дороги, как на меня на пали, как я убил эф-зэ. Ладони на руле взмокли от пота, к горлу подкатила тошнота. Я включил радио, чтобы заглушить голос в голове.

«Си-би-си» и в лучшие времена не упускало случая покритиковать правительство в Оттаве, и сейчас ничуть не стеснялось делать то же с вашингтонским; Кэрол Офф едва не плакала, рассказывая о том, что она называла «аншлюсом Кэрроуэя». Без сомнений какой-нибудь урод вроде Джоны Брэтта писал сейчас на сайте «Си-би-си», что согласно закону Годвина она неправа, но слова Кэрол находили отклик в моей душе. Когда Гитлер оккупировал Австрию в 1938, одной из его целей было объединение всех немецкоязычных народов Европы под одним правительством. Сейчас, когда яд Закона Макчарльза уже выплёскивается за пределы Техаса, вероятно, Кэрроуэем также движет желание включить всю англоязычную Канаду в Союз, в то же время позволив толпе громить латиносов в нижних сорока восьми штатах, где различие между нелегально и легально пребывающими в Штатах мигрантами уже начало размываться. Шесть миллионов франко-канадцев, если президент вообще о них вспомнил, были не более чем раздражающим фактором; Вашингтон наверняка не собирался давать Квебеку никаких преференций, которые он получал от Оттавы.

Если, конечно, останется Вашингтон, или Оттава, или какой-нибудь ещё город. Начались международные новости, и они были вовсе не хорошие.

— Хотя Белый Дом не дал никаких подтверждений, близкие к Пентагону источники утверждают, что российский президент Владимир Путин предъявил по горячей линии ультиматум американскому президенту Квинтону Кэрроуэю, в котором настаивает на немедленном выводе американских войск из того, что Путин называет «оккупированной Канадой»…

По мере того, как я ехал дальше, солнце — единственное термоядерное пламя, которое я хотел бы видеть в своей жизни — опускалось вниз в зеркале заднего вида, и скоро начала сгущаться тьма.

Я позвонил Менно, когда остановился заправиться. Завтра в девять утра у него была встреча с доктором по поводу диабета, так что мы договорились, что я заеду к нему в двенадцать. Это означало, что утром у меня будет немного свободного времени, и я договорился о встрече с доктором Намбутири. Я не думал, что открытие новых воспоминаний пойдёт мне на пользу, но отчаянно нуждался в его совете.

— Здравствуйте, Бхавеш. Спасибо, что так быстро нашли для меня время. — Я добрался до Виннипега в два часа ночи и успел поспать лишь пять часов.

Намбутири ввёл меня в свой странный клиновидный офис.

— Никаких проблем. Вы сказали, что это срочно.

— Так и есть. Когда я пришёл к вам в первый раз, вы знали, о чём я говорю, когда я упомянул философских зомби.

Он сел и откинулся на спинку кресла.

— Да, конечно.

— Ну-у-у, — протянул я, раздумывая над формулировкой. — Позвольте мне представить вам, скажем так, гипотетическую ситуацию. Представьте себе, что группа людей, которые были философскими зомби с самого рождения, вдруг просыпается. Как по-вашему, о чём они подумают? Если раньше они не обладали сознанием, настоящим сознанием, что у них будет происходить между ушами?

— Вы мне скажите.

Я поневоле усмехнулся, усаживаясь. Его академические приёмы не слишком отличались от моих.

— Ну, я полагаю, это было бы похоже на то, что случилось со мной после того, как я перестал быть эф-зэ. Я принялся конфабулировать, выдумывать всякую ерунду, чтобы заполнить пробелы. Предположительно и они займутся тем же самым, и, если они сравнят свои воспоминания, то придут к какой-то согласованной реальности, верно? Homo narrans: человек, истории рассказывающий. А Википедия и остальной Интернет расскажут им, что было раньше.

— Помоги нам Бог, — сказал Намбутири с улыбкой. Но затем он покачал головой. — Но, знаете ли, всё будет не так. Вы потеряли свои воспоминания о пребывании в состоянии философского зомби, потому что переключились на использование вербального индекса. Но тот, кто был зомби всю свою жизнь и очнулся уже взрослым, не может переключаться между системами индексирования, потому что ему не на что переключаться. У них нет вербального индекса, лишь визуальный. О, они, я полагаю, могут создать вербальный индекс, как, вероятно, это делает любой ребёнок в три или четыре года, когда внезапно перестаёт быть зомби, поскольку это нормальный этап развития в этом возрасте. Но люди постарше? Возможно, они сделают это; возможно, нет. Но если да, то переключение будет происходить постепенно, так же, как у детей.

— А если они продолжат визуальную индексацию, то сделает ли их это аутистами?

— Сомневаюсь, — ответил Намбутири. — Визуальная память коррелирует с аутизмом, но не думаю, что вызывает его. И определённо возможно иметь визуальную память и, несмотря на это, быть способным облекать мысли в слова: иначе Темпл Грандин никогда не смогла бы написать свои книги.

— Хорошо, спасибо. Гмм, можно ещё один вопрос?

— Давайте.

— Вы видели мою МРТ — и новую, и старую, с паралимбическими повреждениями.

— Да.

— Вы думаете, я излечился от них?

— За время наших встреч ничто не указывало на то, что вы являетесь безумным психопатом любого типа, Джим. По крайней мере, не сейчас.

— О’кей, спасибо. — Я поднялся, чтобы уйти.

— И это всё? Вы сказали, что дело очень срочное.

— Так и есть, — ответил я и пошёл к двери.

Ожидая меня, Менно держал дверь своей квартиры открытой — это была его давняя привычка. Я увидел, как Пакс ткнулась носом ему в бедро, чтобы сообщить о моём приближении.

— Доброе утро, падаван. Заходи.

— Спасибо. — Я вошёл; серебристо-голубая мебель казалась золотисто-зеленоватой в свете солнца.

Пока Менно готовил кофе — зрелище того, как он управляется с этим наощупь, завораживало — я объяснил ему таксономию Q1-Q2-Q3, рассказал о квантовом камертоне и о том, как был перезагружен Тревис Гурон, рассказал ему, как Виктория и Кайла открыли коллективную квантовую запутанность всего человечества, рассказал о том, что, если удастся изменить состояние одного человека, то все остальные тоже сдвинутся на одну ступень вверх или вниз. Я также рассказал ему о том, что обнаружила Виктория: мы можем это сделать, но в процессе сожжём мозг участника эксперимента. Потребовалось три чашки кофе, чтобы изложить всё это; Менно задавал глубокомысленные и пытливые вопросы того типа, которого я от него и ожидал.

— Итак? — сказал я, завершив рассказ.

— Давай я тебе кое-что прочитаю, — сказал он. Он ушёл к дальней стене и вернулся с листом жёсткой бумаги карамельного цвета. Я понятия не имел, как он собирается её читать, но когда он положил бумагу на остеклённую столешницу, я заметил на ней пупырышки шрифта Брайля.

— Вот что Стэнли Милгрем говорил о своём эксперименте с подчинением авторитету. Я распечатал это много лет назад по завершении проекта «Ясность». — Он провёл указательным пальцем по странице. — «Некоторые из этих экспериментов, как я думаю, попросту исследуют границу между тем, что этически допустимо и недопустимо делать с подопытным-человеком. Это материи, в которых лишь сообщество» — здесь он имеет в виду психологического сообщество — «способно разобраться и приять решение, и если бы был проведён опрос, то я бы не был вполне уверен относительно того, какой стороне отдать голос».

— И какова мораль, Спок? — спросил я, складывая руки на груди.

— Та, которую осознаёт по крайней мере один из нас, — ответил Менно.

— Но мы можем сделать мир лучше. — Менно молчал. Пакс терпеливо смотрела на него. Я тоже на него смотрел, но мне не хватало её самообладания. — Чёрт возьми, Менно, — сказал я, наконец. — Ты знаешь, что это правильный поступок.

Он заговорил, медленно, скупо роняя слова.

— В течение всех этих лет иногда было очень тяжело быть твоим другом и коллегой. Поначалу я думал, что это просто гнев за то, что ты сделал со мной и Домиником, или за то, что был напоминанием об ордах лишённых внутреннего голоса, потому что все эти годы ты был единственным из проекта «Ясность», кто оставался рядом. Но всё оказалось не настолько грандиозно.

Он сделал паузу и отхлебнул кофе.

— Кто научил тебя утилитаризму? Кто представил тебя — в прямом и переносном смысле — Питеру Сингеру? Я. Я сказал: «Вот, Джим, прочитай это, думаю, тебе понравится». И ты прочитал. Ты это воспринял. Я говорил, но ты делал. Помнишь, как ты пришёл сюда в первый раз и заявил, что видел записи тех интервью? Знаешь, что я тогда думал? Не о шиле в мешке и не о вьющейся верёвочке, и даже не о том, что теперь мне, наконец, будет с кем поговорить об открытиях, которые сделали мы с Домиником. Нет, вовсе не об этом. Моя первая мысль была: ой, это же Джим. И он осуждает меня. Он знает, сколько я зарабатываю, знает, сколько я способен отдавать на благотворительность, но вместо этого я живу в квартире за несколько миллионов, и хоть я и слеп, у меня на стенах висят дорогие картины.

— Ты о репродукциях Эмили Карр?

— Это не репродукции.

Мой взгляд скользнул по ним: картины маслом в стиле постимпрессионизма, изображающие прибрежные дождевые леса Британской Колумбии.

— Ого.

— Все четыре в 1996 стоили 42000 долларов. — Он махнул рукой в сторону кухни. — И ты не захочешь знать, сколько стоят тотемные столбы. Я слеп уже двадцать лет, я не испытываю никакого непосредственного удовольствия от этих картин — но мне нравится ими владеть. Сумма меньше тысячи долларов позволила бы умирающему африканскому ребёнку дожить до совершеннолетия: пища, вакцинация, базовое медобслуживание, даже начальное образование — и всего за тысячу баксов. Я мог бы спасти сорок детишек за деньги, которые потратил на те картины. И знаешь, что я сказал себе? Картины растут в цене, верно? А у меня нет детей; я могу завещать всё своё имущество благотворительному фонду, так что когда я умру, они продадут картины, и представь себе, сколько детей они тогда смогут спасти! Да, я постулировал существование нуждающихся детей и через десятилетия, чтобы примирить свою совесть с тем, что я не помогаю нуждающимся сейчас. Но ты! Сколько ты отдал на благотворительность в прошлом году?

— Не знаю.

— Да ну, — сказал Менно. — Наверняка знаешь.

Я отвёл взгляд от слепца.

— Двадцать с чем-то.

— Двадцать тысяч долларов. И куда именно?

— По большей части в фонды по борьбе с бедностью в третьем мире.

— Потому что?

Я повёл плечами.

— Потому что им деньги нужны больше, чем мне. Польза, которую они принесут людям в Африке, гораздо больше пользы, которую они принесут мне, так что я…

— Так что ты должен был их отдать, верно? — Менно покачал головой. — Миру не нужны лицемеры вроде меня; ему нужно больше людей, похожих на тебя.

— Менно… — сказал я, словно его имя, такое же, как у основателя его религии, как-то его оправдывало.

Он какое-то время молчал.

— Ты сказал, что вам нужен кто-то, чтобы положить его под… как ты это назвал? Под пучок?

— Ну, да, однако этот человек, вероятно, не выживет.

— Возьмите меня, — сказал Менно.

— Что?

— Я стар; возьмите меня.

— Это… ну, это… очень благородно с твоей стороны, но нам нужен кто-нибудь, кого можно передвинуть на две ступени вверх. Это значит, что изначально он должен быть Q1.

— Который по определению не может дать информированного согласия. Но я могу.

— Да. Но ты не эф-зэ.

Менно поднялся.

— Пойдём со мной, — велел он. Я подчинился, так же, как и Пакс; он повёл нас обоих в свой кабинет. — Прошло столько лет… — сказал он. — Не уверен, в каком они шкафу, но… — Он жестом попросил меня открыть шкафы, и я так и сделал. Первый был заполнен грудами старых компьютерных распечаток на перфорированной бумаге, и я сказал ему об этом. — Посмотри в другом, — сказал он.

Я заглянул во второй шкаф — и нашёл их.

Две зелёные хоккейные шайбы.

— Ты их сохранил? — спросил я.

— Ты сказал, что тебе нужен эф-зэ. Сделай его из меня.

У меня заколотилось сердце.

— Но что если ты не очнёшься?

— Сделай то, что вы сделали с Тревисом Гурном. Возьмите ту штуковину…

— Квантовый камертон. Но он работает не всегда.

— Я согласен попробовать.

— Менно, Господи, я не смогу…

Он поднял руку.

— Падаван, кто разъяснял тебе проблему вагонетки? Посмотри на меня. Я — тот толстяк, а на путях стоят семь миллиардов человек, которые запросто могут погибнуть, если русские сцепятся с американцами.