38

Я был готов — пусть и не всецело — к тому, что в моём прошлом было что-то травматическое, однако, в самом деле, что может шокировать более, чем удар ножом в сердце: перикард разрезан, левая пазуха вскрыта, жизнь вытекает из меня струёй? Бывает ли большее потрясение, чем лежать на обледенелом тротуаре холодной зимней ночью? Понятно, что когда ты настолько близок к смерти, никакой пережитый ранее ужас уже не может быть хуже.

Но нет. Мне приходилось снова и снова повторять себе, что ничего этого не было. То, что я только что вспомнил — вот это была реальность. И «едва не быть убитым» бледнело перед «убить самому».

— Но почему я не помню, как это делал? — спросил я, глядя на Намбутири с крутящегося кресла.

— Ну, — ответил он, приподнимая свою комби-бровь, — если перейти в область догадок, то я бы сказал, что из-за того, что вы не спали перед тем, как Уоркентин погрузил вас в кому во второй и третий раз. Ведь как раз во время сна дневные впечатления сортируются, и наиболее яркие из них кодируются для длительного хранения.

— Но люди, которым делают хирургическую операцию, помнят и как им давали наркоз, и как они после него пришли в себя.

— Верно. Но у вас также паралимбические повреждения. Я не удивлюсь, если окажется, что вербальной памяти требуется некоторое время, чтобы снова начать работать как следует. Подозреваю, что если мы перейдём к зондированию вашего вербального индекса, то обнаружим, что вы немедленно начали конфабулировать события, чтобы заполнить ваш тёмный период. Так же, как природа не терпит пустоты, разум хочет непрерывной цепи событий — даже если ему приходится их придумывать.

— Гммм. И… хммм.

— Да?

— Мне много лет снится один и тот же кошмар: чудовище, которое мне необходимо уничтожить, и я держу факел, но с застывшим, словно замороженным пламенем. Это наверняка та сломанная бейсбольная бита.

— А, то есть вы всё-таки частично закодировали то, что случилось в этот короткий промежуток.

— Надо же, как повезло, — тихо сказал я. И затем поднялся и направился к двери.

— Куда вы? — спросил Намбутири.

— Повидаться с Менно Уоркентином.

Когда я вышел из лифта, Менно ждал у входа в свою квартиру; Пакс сидела у его ног.

— Падаван, — сказал он, отступая в сторону, чтобы дать мне пройти.

Просторная гостиная с её серебристо-голубой мебелью не изменилась с тех пор, как я последний раз приходил сюда. Менно прошёл между двух тотемных столббов на кухню. Пакс послушно проследовала за ним; я видел, что собака идёт впереди на незнакомой территории, но она понимала, что в собстенном доме Менно не нуждается в поводыре.

— Кофе? — спросил он из кухни. — Чай?

— Ничего не надо, — ответил я.

Он снова появился в гостиной с красной кофейной кружкой.

Я уселся на диван.

— Ты знаешь Бхавеша Намбутири?

— Профессор психологии из Университета Виннипега? Встречались раз или два.

— Он помогал мне восстановить воспоминания из тёмного периода.

Долгая пауза; даже Пакс повернула голову к хозяину.

— Вот как, — сказал Менно. — И?

— Я знаю, что случилось с Домиником. И что я сделал с тобой.

— Так давно, — сказал Менно. — В другой жизни.

— Как так получилось, что не было никаких последствий? Полицейского расследования?

Менно сел напротив меня.

— Кто-то помог мне избавиться от тела.

— Кто?

— Я не знаю. Я её ни разу не видел. Потом я пытался её отследить, но не смог. Она взяла наличные и мои карточки — видимо, сильно на это потратилась. Однако больше я о ней не слышал.

— И никто не задавал вопросов о Доминике? О том, что с ним случилось?

— Он довольно много болтал о своём сотрудничестве с американским минобороны, так что я всем сказал, что он уехал в Вашингтон и получил там работу. Это звучало правдоподобно, и никто в моих словах не усомнился. И само минобороны было счастливо помочь мне замять дело — нацбезопасность и всё такое. Думаю, они до сих пор обналичивают его пенсионные чеки из университета. — Менно приподнял плечи. — Всё выглядело так, будто он и не умирал.

— Но он умер. И… и это я его убил.

— Это да.

— Я убил человека… жестоко и хладнокровно. Ты меннонит, пацифист. Как ты мог смотреть на меня после этого?

— В этом-то вся прелесть, — тихо ответил Менно. — Мне не нужно было смотреть.

Вспышка памяти: мои пальцы вдавливаются в лицо Менно. Я яростно затряс головой, но не нашёл подходящих слов.

Менно пожал плечами.

— Я был зол. Взбешён. Но девятнадцать лет — долгий срок.

— И всё же это, должно быть, ужасно — работать бок о бок со мной всё это время.

Он ответил не сразу. Возможно, моргал за своими очками.

— Джим, я — та причина, по которой ты работаешь в Университете Манитобы.

— Я знаю, но…

— Нет, ты не понимаешь. Я — причина. Я тогда был главой департамента, помнишь? Ты подал заявление на должность преподавателя в три других вуза. Сделать несколько звонков, попросить кое-кого об ответных любезностях, выкрутить руки декану, чтобы он обеспечил тебе лёгкую дорогу к пожизненному контракту, и… — Он снова пожал плечами. — В общем, имена почти все те же, что и во времена твоей юности. — И он фальшиво напел финальные слова музыкальной заставки старого телесериала: «С возвращеньем, с возвращеньем, с возвращеньем…»

— Господи, — сказал я. — Держи друзей близко, а врагов — ещё ближе?

— Ты не враг мне. Ты мой…

— Подопытный? — подсказал я, начиная, наконец, догадываться.

— Те долгие разговоры в моём офисе, пусть я и перестал их записывать, всегда были… Мне было интересно, что случилось с тобой, и как ты практически из ничего построил связную историю для заполнения тёмного периода.

— И всё-таки, после того, что я сделал, почему ты сохранил это в секрете? Почему ты не сдал меня полиции?

Седые брови Менно приподнялись над оправой очков, и он развёл руками.

— Как я мог это сделать? Представляешь, что началось бы, если хотя бы часть этого стала бы достоянием гласности? Милгрэм и Зимбардо — это был Дикий Запад до внедрения информированного согласия; собственно, из-за них правила информированного согласия и были внедрены во всех университетах мира. Даже с пожизненным контрактом моя карьера была бы поставлена под вопрос из-за вопиющего нарушение этических рекомендаций, да и работа всего департамента оказалась бы под угрозой. У университета могли отозвать сертификат Американо-канадской психологической ассоциации. К тому же — ты не знаешь, насколько большая это проблема, но для меннонита она огромна — работать на вооружённые силы? Я больше не смог бы показаться в своей церкви. Плюс, Господи всемогущий, юридические последствия! Если бы ты решил подать в суд или выдвинуть уголовное обвинение за потерянные шесть месяцев или повреждения мозга, которые я тебе нанёс лазерами, меня бы вышвырнули на улицу или посадили в тюрьму, или то и другое вместе. То же самое, если бы в суд подала семья Тревиса Гурона: мальчик пролежал в коме почти двадцать лет — по моей вине.

— Он больше не в коме.

Челюсть Менно отвисла, потом он сказал, очень тихо:

— Ох. — Затем, после паузы: — Когда он умер?

— Он не умер, — объяснил я, — но он больше не в коме. Он очнулся.

— Господи, правда?

— Он не помнит, что ты с ним сделал.

— Ты собираешься ему сказать? — обеспокоенно спросил Менно.

— Он имеет право знать.

— Дилемма заключённого, падаван. Не уклоняйся.

— Что?

— Ты говоришь Тревису, что я сделал с ним, а я говорю полиции, что ты сделал с Домиником Адлером. У преступной халатности есть срок давности; у убийства нет. Единственный беспроигрышный сценарий — мы оба продолжаем молчать.

Мне не нравится, когда меня подталкивают к решению.

— Меня оправдают, — сказал я. — Я в тот момент находился в состоянии умственного расстройства — из-за тебя.

Обсидиановые выпуклости очков Менно уставились на меня.

— Оправдают, как Девина Беккера?

Я шумно выдохнул.

— Слушай, падаван, слушай! Ты знаешь, что ставки выше, чем судьба одного из нас. Если начнут копать — если правда о том, что мы с Домиником тогда узнали…

— Да?

— Рабство, работорговля, пушечное мясо, эксперименты над людьми, даже сраный сойлент грин — это будет лишь начало того, что станет с миром, если он узнает о существовании бесчисленных философских зомби, у которых на самом деле нет никаких чувств.

Он был прав. Четыре миллиарда эф-зэ, два миллиарда психопатов и всего один миллиард «быстрых». Идеальный рецепт эксплуатации.

— Я должен знать, — сказал я. — У Доминика Адлера был внутренний голос?

— Вот видишь! — ликующе воскликнул Менно. — Даже ты попал в эту ловушку. Если у него не было внутреннего голоса, то ты больше не на крючке, так? Да, ты… прекратил его существование, но это ведь ничего не значит, верно? — Сделал паузу, давая мне переварить сказанное. — Однако прости, но для тебя нет волшебной карты для выхода из тюрьмы: У Дома был внутренний голос; я видел это на осциллоскопе, когда мы тестировали оборудование. — Пауза, совсем короткая, затем снова тихим голосом моего старого наставника: — А вот имелась ли у него при этом совесть…

— Да?

— А ты сам как думаешь? Он заставлял меня продолжать эксперименты даже после того, как ты потерял сознание. Ему, похоже, было совершенно наплевать на то, что случилось с тобой или Тревисом Гуроном.

— Значит, психопат, — сказал я. Менно был прав: я, вероятно, смогу жить, имея на совести жизнь эф-зэ, однако даже психопат обладает сознанием в полной мере: все аргументы против смертной казни Девина Беккера применимы и к Доминику Адлеру.

И, несмотря на это, я сломал ему шею.

Судья.

Присяжные.

И палач.

Конечно, я был психопатом, когда совершил это, пусть паралимбическим, а не квантовым, до тех пор, пока…

…пока Менно своими шайбами не ввёл меня в краткосрочную кому, и я не упал на пол лаборатории, чтобы очнуться…

…чтобы очнуться, как позже Тревис Гурон, не в моём прежнем состоянии, а…

…а поднявшись на один уровень вверх.

Я пришёл в себя в наихудшем возможном состоянии: Q2 с амигдальными повреждениями; квантовый психопат и паралимбический психопат, объединённые в одном человеке, внезапно обретшем сознание после шести месяцев отключки. Да уж, для такого монстра выдавить кому-то глаза — раз плюнуть. А после этого…

Но не было никакого после, по крайней мере, для квантового психопата. Менно практически сразу снова ввёл меня в кому, а когда я очнулся 2 июля 2001 года, я снова поднялся на один уровень, став полностью осознающим себя индивидом с совестью — и эта совесть, этот внутренний голос, он сумел подавить всё, к чему побуждал меня мой повреждённый лазерами мозг.

Так же, как подавлял сейчас желание удавить Менно Уоркентина за то, что он сотворил со мной — и за то, что причинённый им вред заставил сотворить меня.