Глава VIII
В Санкт-Петербурге траур, в России траур, не шли представления в театрах, не блистали ложи, не звучала веселая музыка.
Но все же были места, где и играть на музыкальных инструментах приходилось, и петь, и даже танцевать. Балеринам нельзя простаивать, потерять наработанное годами тяжелого труда легко, восстановить трудно, потому за закрытыми окнами и плотно задернутыми шторами звучала музыка и шли репетиции. По крайней мере, у палки балерины стояли ежедневно по несколько часов – нельзя терять время, пока нет спектаклей, можно отработать технику.
Из-за закрытых окон и включенных через одну люстр, а кое-где и вовсе только дежурного освещения в Мариинском театре царил полумрак и было тоскливо.
Тем удивительней оказалось появление Ивана Карловича в сопровождении неизменного ассистента с его роликовыми коньками. Виктор замешкался с переобуванием и с трудом догнал своего патрона, порхавшего по коридору почти вприпрыжку.
– Зажечь свет!
Служитель, глядя вслед директору, недоуменно пожал плечами: чего это он в траур-то?
Из репетиционного зала, то и дело перекрывая звуки фортепиано, доносился голос мсье Фуке:
– Плие, мадемуазель… релеве… ронд де жамб ан лер…
Внезапно мелодичный тон сменился визгливым:
– Ан лер, мадемуазель!
Француз подскочил к одной из балерин:
– Мадемуазель Носкофф не знать ронд де жамб пар тер и ронд де жамб ан лер? Выше нога! – Фуке принялся крутить рукой в воздухе: – Релевелян, тогда крутить!
Когда он отошел к концертмейстеру, чтобы пожаловаться на «ленифф девис», а вернее, исподтишка хлебнуть из небольшого графина на столике у фортепиано (все знали, что в нем), Носкова Анна, стоявшая у палки рядом с Матильдой, прошипела:
– У меня всегда подъем ноги прекрасный был! И вовсе не пар тер я крутила, а в воздухе. Придирается ведь.
Кшесинская дернула плечом:
– Не обращай внимания. Он никто, так… репетиторишка.
– Да, к тебе он не придирается…
Матильда усмехнулась:
– Пробовал однажды про подъем сказать, я гранд батман сделала, причем так, что ему выбираться из-под моей ноги с поклоном пришлось, и поинтересовалась, мол, так релевелян выполнять или еще выше. Отстал.
– Да не потому он от тебя отстал… – пробурчала Анна.
Ответить Кшесинская не успела, в зал почти ворвался Иван Карлович, что-то весело напевая. Балерины недоуменно переглянулись: петь в траур? Что это с ним?
У первого же окна Иван Карлович попытался рывком распахнуть шторы. Тяжелая ткань поддалась не сразу, ему на помощь бросился ассистент, из-за спешки потерял равновесие и повис на шторе, смешно перебирая ногами в своих роликах.
Балерины невольно прыснули, а Фуке, громко икнув, выдавил из себя недоуменное:
– Ифан Карлофич! Што случить?
Тот вышел на середину зала и пропел:
– Траур отмени-или! Наследник женится!
Прозвучало так, словно это его, Ивана Карловича, личная заслуга. Никто не обратил внимания на то, что Николая Александровича по привычке именуют наследником, хотя он уже Его Императорское Величество.
Балерин наконец прорвало, все разом зааплодировали, кто-то бросился на помощь ассистенту – срывать порядком надоевшие траурные занавеси с зеркал, раздвигать остальные шторы, убирать темные гирлянды цветов… В зале вдруг вспыхнула давно не горевшая люстра, сразу стало уютно и даже празднично.
Императора Александра III и ныне вдовствующую императрицу Марию Федоровну в Мариинском любили – его за добродушие по отношению к балетным, ее за элегантность и жизнерадостность, – но жизнь продолжалась, и в ней хотелось чего-то веселее траура.
Балерины галдели, обсуждая новость, лишь Матильда стояла на своем месте у палки молча. Николай женится…
К ней подошла Юлия:
– Маля, это должно было случиться. Ты же понимаешь, что невеста приехала не зря…
Матильда коротко кивнула:
– Я понимаю. Но почему он не сказал?
А Иван Карлович продолжал радовать объявлениями:
– Нам выступать! Это большая честь и огромная ответственность. Нужен балет, и срочно! Мсье Фуке, довольно репетировать ваши релеве, пора заняться спектаклем.
Ассистент в это время снова повис на какой-то шторе, наполовину оборвав ее. Но даже на треск разрываемой ткани внимания не обратили, посередине зала разыгрывалось новое действо.
Пьерина Леньяни, метнув насмешливый взгляд на Матильду, выступила вперед и сладчайшим голосом поинтересовалась:
– Иван Карлович, и кто же будет танцевать «невесту»?
В зале вмиг стало тихо, даже штора замерла, прекратив рваться под весом Виктора.
Иван Карлович, подражая сладкому голоску итальянки, пропел:
– Вы сами знаете давно, что вас любить немудрено… Вы, блистательная вы наша, кто же еще? Ручку…
Он припал к протянутой руке Леньяни, покрывая поцелуями пальчик за пальчиком.
Матильда побледнела. Так явно дать понять, что теперь ее место практически в кордебалете…
– Иван Карлович, а почему не я? Я ведь готовила эту партию.
На мгновение директор замер по-прежнему над рукой Леньяни, но тут же обернулся, бровь недоуменно приподнялась, словно он услышал нечто странное.
– А вам, госпожа Кшесинская, следовало отказаться, даже если бы я предложил.
В глазах Матильды сверкнул тот самый темный огонь, которого все, особенно Иван Карлович, так боялись. Ассистент оставил в покое наполовину оборванную штору и поспешно бросился в сторону, собирая сорванные гирлянды, балерины отвернулись, концертмейстер сделал вид, что ему срочно нужно что-то обсудить с мсье Фуке, и только Пьерина Леньяни не отрывала взгляда от соперницы, да Юлия тревожно наблюдала за сестрой.
Матильду такая дружная реакция не смутила, она спокойно поинтересовалась:
– А что за причина? Я очень хочу танцевать эту партию и вполне способна.
Иван Карлович, поняв, что просто так не отделается, подхватил Матильду за локоть и, придав своему голосу возможную душевность, принялся объяснять вполголоса:
– Голубушка моя, но вы ведь еще не готовы. Вам нужно потрудиться…
– Я мало тружусь?
– Нет-нет, работаете вы много… даже слишком… Но чтобы станцевать невесту, вам недостает глубины образа. Понимаете, кроме умения выполнять гранд батман нужно умение играть. Актерские навыки, так сказать. – Ивану Карловичу показалось, что он нашел выход, и бедолага продолжил вдохновенно увещевать: – Чтобы достоверность была, чтобы зрители…
Договорить не успел. Матильда вдруг стала падать прямо ему на руки.
– Боже мой! Обморок! – Пытаясь как-то удержать Кшесинскую, чтобы та не оказалась на полу, директор истерически завопил: – Ей плохо, дайте воды! Что же вы стоите все?!
Ассистент метнулся к графину на столике у рояля, подхватил его, но донести не смог – за что-то зацепился и замер в раскоряченной позе, в очередной раз мысленно проклиная свои ролики. К тому же он учуял запах из графина, а потому недоуменно принюхивался.
Но помощь не понадобилась, Матильда вдруг выпрямилась, подхватила Ивана Карловича и закружила в танце.
– Поверили, поверили! Значит, есть достоверность?
Несчастный директор был вынужден согласиться:
– Да…
Кшесинская выпустила его из крепких объятий, от чего тот едва не свалился на пол и невольно плюхнулся на стул, опрокинув злосчастный графин, осторожно пристроенный Виктором на место.
Не обращая внимания на булькающую водку, Кшесинская остановилась, уперев руки в бока и вперив взгляд черных глаз в лицо Ивана Карловича.
– Я буду танцевать невесту?
Что тому оставалось делать? Обмахиваясь платочком, едва живой от пережитого, он неуверенно согласился:
– Хорошо. Хорошо-хорошо! – И все-таки строптиво добавил: – Я подумаю…
Матильда со смехом звонко чмокнула сговорчивого директора в щеку.
– Я буду танцевать невесту!
Бедолага сокрушенно вздохнул и крикнул в спину убегавшей из зала Матильде:
– Если вы сделаете тридцать два фуэте!
Из-за двери донесся довольный смех и обещание:
– Сделаю! Обязательно сделаю!
Балерины бросились к Ивану Карловичу, которому никак не удавалось подняться со стула.
– Иван Карлович, с вами все в порядке?
– Иван Карлович, вам помочь?
Хотелось обозвать их дурами, но он со вздохом сказал иное:
– Как же хороша, чертовка! Ведь сделает эти фуэте.
Выбегая следом за сестрой, Юлия заметила, как смотрит Пьерина Леньяни. Ничего хорошего выражение лица примы не сулило…
– Маля, – позвала Юлия сестру, молча стоявшую у окна.
Матильда оторвала лоб от стекла и невесело хмыкнула:
– Ники женится… Вот и все…
– Ты же знала, что это случится, рано или поздно, но обязательно произойдет. Особенно теперь, когда Аликс здесь.
– Почему он сам не сказал?
Юлия попыталась как-то оправдать Ники, хотя в этом не было необходимости:
– Он такой нерешительный… боится кого-то обидеть…
Старшая сестра хотела добавить, что Ники предпочел, чтобы все решилось за него, но не стала этого говорить.
А голос Матильды вдруг обрел стальные нотки:
– У меня остался только балет.
– Ты надеешься сделать тридцать два фуэте, как Леньяни? – осторожно поинтересовалась сестра. Уж Юлия-то знала, что это не получается ни у кого, кроме итальянки. И Мале пока тоже не удается делать больше шестнадцати.
– Да. У нее есть какой-то секрет, только какой? Почему у Леньяни не кружится голова?
– Я не знаю…
– Я тоже, но обязательно пойму!
Император что-то задумал со своей балериной, великого князя Андрея привлек… Хоть бери эту Кшесинскую да увози подальше от императора, завернутой в ковер!
Рука Власова невольно потянулась к графину – как тут не выпить от таких-то забот? Скорей бы уж император женился, сразу остепенится и выбросит свою Кшесинскую из головы. Николай Александрович не из тех, кто клятвы нарушает, он будет верным мужем и отцом.
Но с Кшесинской разбираться придется, эта особа может доставить еще немало хлопот. Зря он не настоял, чтобы отдала письма сразу, не похоже, чтобы она испугалась… Придется пугать еще раз. Балерина не глупа и понимает, что императрицей ей не стать, так почему бы не получить щедрые отступные, отдать письма и уехать на отдых подальше от Санкт-Петербурга, а лучше России?
И вдруг в голову полковника пришла гениальная, как ему показалось, мысль!
– А не зря я его оставил в живых…
Через минуту он уже ехал в Петропавловку. Там в каменном мешке сидел человек, которому по приказу цесаревича Николая Александровича когда-то сохранили жизнь. Но Власов на всякий случай не стал ни отпускать, ни убивать Воронцова, просто разыграл повешение и оставил гнить в каменном мешке. Цесаревич не сказал, что Воронцова надо отпустить, просто приказал сохранить жизнь.
Иногда Власов интересовался, жив ли преступник, но в последнее время было не до этого дурака. Жив ли? Может, сошел с ума? В том мешке редко выживали и еще реже оставались в здравом уме.
К его изумлению, охрана доложила, что заключенный поет песни.
– Что делает?! С ума сошел?
– Не, разговаривает как нормальный, а песни поет полковые, чтобы не разучиться говорить. Занятный он.
– Вы с ним беседуете?! – возмутился Власов.
– Не, только слушаем, он сам с собой разговаривает, но как нормальный, – настаивали охранники.
– Ладно, вытащите мне его, сам посмотрю.
Люк наверху открылся, но сверху бросили не кусок хлеба или свечку, а толстую веревку.
– Эй, сам взобраться сможешь?
– Куда? – изумился Воронцов.
– Наверх, не вниз же! – расхохотался охранник. – Вниз ты в толчок не пролезешь.
Власов не заставил себя уговаривать, что бы ни означал такой поворот событий, все лучше, чем сидеть, не ведая будущего.
Поднялся он с трудом. Тот же голос посоветовал:
– Глаза прикрой, чтобы не ослепнуть.
Дельный совет, после крошечной свечи даже тусклый свет одинокой лампочки под потолком показался ослепляющим. А спертый воздух верхней камеры после вони канализации – благоуханным.
– Ну и оброс ты! А воняешь…
– А ты посиди там внизу, не так пахнуть будешь, – беззлобно огрызнулся Воронцов. В ответ получил чувствительный толчок в бок:
– Поговори мне! Мы вовсе с тобой беседовать не должны… были… – Чуть помолчал, пока Воронцов мотал большой башкой, привыкая к пусть не совсем нормальному миру, попросил: – Слышь, ты никому не говори, что мы с тобой беседы вели, не то нам крышка…
– Не скажу…
Власов крепости организма и психики Воронцова удивился, приказал его отмыть, побрить, постричь и переодеть.
– В тюремное прикажете? – уточнил охранник.
– Дурак, в гражданскую одежду. Чтоб не очень новое, но не мало было. На этакого трудно найти.
Немного погодя Воронцов уже парился в бане, блаженствуя от горячей воды и соскабливая с кожи пласты грязи.
А потом его куда-то повезли в наручниках и повязке на глазах.
Перед этим полковник Власов побывал у доктора Фишеля. Побродил по его странным комнатам, о чем-то поговорил с китаянкой и позвал самого Фишеля в кабинет.
Расположился в кресле за столом, сбросив на пол мешавший череп-подставку под карандаши, жестом показал хозяину, чтобы тот садился на стул напротив. Фишель покорно подчинился.
Чуть помолчав, полковник задумчиво поинтересовался:
– Вы говорили, что можете навязать свою волю человеку, используя свои приборы…
Фишель почувствовал, что это его звездный час. Власов запретил ему заниматься другой клиентурой, кроме Елизаветы Федоровны, а с ней часто спиритические сеансы проводить не будешь.
– Да! Если человека ввести в транс, максимально воздействуя на его психику…
Дальше последовала масса заумных терминов, разбирайся Власов в психиатрии хоть чуть-чуть, он понял бы, что все это пустая болтовня и набор фраз, но полковник отмахнулся.
– Перестаньте. Вам привезут человека очень сильного и опасного. Вы должны ввести его в тот самый транс, чтобы я мог продиктовать свою волю, а он – выполнить.
Честно говоря, данная характеристика будущему пациенту доктора несколько обеспокоила, даже испугала, но он подумал, что полковник приставит дополнительную охрану, если уж человек опасен.
– Что вы будете с ним делать?
Фишель сказал первое, что пришло в голову – нужно поместить подопытного в большой аквариум и заставить долго пробыть без воздуха! Это сильно влияет на мозг, делая человека податливым.
Некоторое время Власов смотрел на лжедоктора с сомнением, потом хмыкнул:
– Ладно, помещайте. Но учтите, он уже перенес многое, а силу и разум не потерял.
– Мы воздействуем на него не столько физически, сколько морально.
– Действуйте. – И пообещал: – Сбежит, повешу вместо него вас.
Фишель невольно потер рукой шею, словно веревка уже была на ней. Заметив это, Власов усмехнулся – как бы выглядел этот хлыщ, попади вместо Воронцова в каменный мешок?
С того дня начались новые мучения Воронцова, ведь именно его привезли в клинику Фишеля.
Доктор Фишель и впрямь наполнил водой огромный аквариум, куда пленника опускали привязанным к стулу, добивались почти потери сознания из-за нехватки воздуха, вытаскивали, приводили в себя и погружали снова.
Он научился задерживать дыхание, но мучения все равно были невыносимыми.
Власов категорически потребовал, чтобы подопытный оставался жив, а вот зачем ему все это, не говорил. На вопрос Фишеля грубо ответил:
– Не ваше дело!
Все это Фишеля не радовало, для отвода глаз полковник разрешил ему взять пациенток, только не для спиритических сеансов, а для чего-то попроще. Фишель немедленно занялся омоложением дам при помощи… грязи Финского залива!
– Морские грязевые маски – лучшее средство от морщин. Кожа будет просто юной. В Париже и на Лазурном Берегу… вы бывали на Лазурном Берегу? Нет? Но наверняка слышали, что там все дамы только так и омолаживаются! – заверял он купчих и поповских дочек, страстно желающих выглядеть «как в Парижах».
У пациенток, правда, пошли прыщики и краснота по лицам, но доктор заверял, что это все временно:
– Это выходит вся инфекция! Как есть вся!
Подобные эксперименты могли вылиться в крупные неприятности, петербургские купцы вовсе не желали платить деньги за прыщи и фурункулы на носах и щеках своих жен и дочек, они могли и круто разобраться. Просто прекратить грязевые процедуры невозможно, следовало придумать что-то взамен. Понимая, что дело скоро закончится плохо, доктор готовил пути к отступлению и налегал на воздействие на Воронцова.
Вынырнув в очередной раз, когда Фишелю казалось, что пациент уже больше не придет в себя, Воронцов вдруг открыл глаза и как ни в чем не бывало попросил:
– Отпустите меня. Мне нужно идти к ней.
Доктор ужаснулся пониманию, сколько этот человек способен вынести, с трудом взяв себя в руки, объяснил:
– Не могу, меня повесят вместо вас. А если бы отпустил, что сделали?
– К ней пошел, – совершенно непонятно объяснил Воронцов.
В этот момент Фишеля позвала его ассистентка-китаянка, пришел Власов.
– Как успехи? – без приветствий поинтересовался полковник.
– Мы заставили его пережить травматическую ситуацию, и не единожды. Теперь можно воздействовать на психику в нужном нам направлении, – пролепетал Фишель, размышляя, как сказать полковнику, что на этого богатыря не действует даже пребывание под водой и кислородное голодание как следствие этих мучений. И вдруг вспомнил: – Он твердит, что должен идти к какой-то женщине.
– Та-ак… – заинтересованно произнес Власов. – Зачем, не говорит?
Фишель почувствовал заметное облегчение и затараторил:
– Нет, все не так быстро. Но если вам известно имя этой женщины… – поймал суровый взгляд полковника и немедленно исправил оплошность, – или хотя бы есть фотография… Мы могли бы воздействовать быстрее и сильней.
Если полковник ничего не предоставит, то этим можно оправдаться…
Власов вытащил из внутреннего кармана несколько снимков красивой женщины и протянул один Фишелю:
– Используйте это. Только никто не должен знать ни о снимках, ни о Воронцове. Даже Александра Федоровна. Особенно она.
– Я понял, но если бы вы дали мне несколько фотографий…
– Берите все. Я не поклонник подобных дам. И чтобы их никто не видел! Эта женщина опасней сотни террористов!
– Я понял, – важно кивнул Фишель.
Когда полковник ушел, Фишель принялся разглядывать снимки. Молодая женщина, явно аристократка… На террористку не похожа. Хотя кто их знает, этих террористов. Было понятно, что подопытный с ней как-то связан.
– Не знаете, кто это?
Китаянка в ответ только фыркнула и пожала плечами.
Теперь Воронцова опускали в аквариум, прикрепляя снаружи фотографии Матильды. Потом его вытаскивали из воды и усаживали на стуле, окружали зеркалами и бесконечными изображениями Матильды. Откуда Фишелю было знать, что подобные мучения для Воронцова являются настоящей радостью. На снимке стояла дата фотографии, свидетельствующая, что Кшесинская жива-здорова и прекрасно выглядит.
– Ничего, Малечка, мы с тобой еще встретимся.
Сам Воронцов был потрясен пониманием, что ему вовсе не хочется убивать любимую женщину, нет, теперь он желал лишь увезти ее далеко-далеко, например, к родителям, и там окружить заботой и любовью. Она его не любит? Это не важно, Матильда Кшесинская должна принадлежать только ему!
Сама Матильда жила, не подозревая ни о мучениях поклонника, ни о его намерениях. Ей было довольно слов Ники, что Воронцова помиловали, а куда он девался, какая разница? Она вообще забыла о существовании поручика. Бывшего поручика…
Юлия замерла на пороге комнаты сестры. Они договорились отправиться на прогулку, но Матильда сидела в домашнем платье, которое, хотя и было весьма изящным, для поездки в экипаже не подходило.
– Маля, ты передумала?
Та медленно обернулась на голос сестры, в глазах слезы. Покачала головой:
– Езжай одна. Ники обещал заехать…
Юлии объяснять не надо, быстро согласилась:
– Тогда я навещу папу и, возможно, останусь там до завтра. Ты не возражаешь?
– Нет, конечно, езжай, – грустно улыбнулась Матильда.
– Не будешь скучать?
Но шутливый тон Юлии удался плохо, в ее голосе слышалась тревога. Матильда решительно поднялась из-за стола:
– Не до скуки, нам пора поговорить. Возможно, Ники для этого и приедет.
Проводив сестру, она вернулась в столовую, распорядилась, чтобы из ресторана доставили обед, а прислуга накрыла стол, и снова присела перед зеркалом. Матильда не сомневалась, что все сделают, как надо. Вера была понятливой и неболтливой, за то ей и приплачивали.
Мысли вернулись к предстоящему разговору с Ники.
Весь этот год они практически не виделись, а после смерти императора Александра и вовсе разговаривали мельком. Пока Ники был цесаревичем, он мог позволить себе провести время у балерины Кшесинской, но теперь он император, обрученный и собирающийся жениться.
Юля права, рано или поздно это должно было случиться. Когда-то Ники дали два года вольной жизни, которые истекли, к тому же смерть отца… Император должен быть женат, холостяк на троне – это неприлично.
Матильда пыталась обмануть саму себя, вовсе не из-за самой женитьбы она злилась, а потому, что супругой ее Ники станет эта Аликс! Она не раз издали видела невесту цесаревича, а теперь императора, и однажды довольно близко. Тогда им обеим было по двенадцать, и обе, словно предчувствуя будущее столкновение, не сводили глаз друг с дружки.
Матильда хорошо помнила стальной взгляд юной принцессы и ее строгий вид. Помнила и слухи, которые барражировали по Санкт-Петербургу: принцесса Алиса Гессенская не умеет улыбаться. Может, и у нее зубы кривые? Но даже если так, глаза-то должны смеяться. Маля и сама старалась держать рот закрытым из-за зубов, однако это не мешало ей быть веселой.
Конечно, траур не время для улыбок, но что-то подсказывало Матильде, что будущая императрица не умеет смеяться СОВСЕМ.
Ники должен будет прожить жизнь рядом с этой скучной немкой, вечно грустить вместе с женой и подчиняться строгим правилам?
Боже, как Матильда жалела возлюбленного в ту минуту!
Ники – послушный сын, он отправился к принцессе и сделал ей предложение, отказаться от которого теперь невозможно… Ну, почему он такой послушный?! Слушал папа́, мама́, слушал Победоносцева, великих князей, теперь будет слушать эту Аликс. Император не должен быть таким послушным, иначе какой же он император!
Мысли Матильды вернулись к предстоящему признанию Ники. Как оно прозвучит? Ведь когда уезжал делать предложение, попрощался бегло. И потом, когда отправился в Лондон, об Аликс и слова не сказал, а ведь знал, что встретится. Матильду это обижало, такая скрытность могла свидетельствовать о том, что ее саму Ники не воспринимает всерьез. Игрушка, красивая кукла, которую достают на время, а потом забрасывают за шкаф за ненадобностью.
Но сейчас не сказать невозможно, если траур сняли, а Ники сообщил, что приедет, значит, решил признаться и закончить их отношения.
Матильда попыталась представить предстоящий разговор, но ничего не получалось. Ники терпеть не мог выяснять отношения и вообще спорить, предпочитая, чтобы все разрешалось как-то само собой. Немудрено, жил под строгим диктатом отца и заботливым приглядом матери, даже младшие братья и те свободней.
Однажды Ники сказал, что быть наследником – тяжелый труд, а потом добавил, что императором и того трудней. Он не боялся трудностей, но не умел настоять на своем или просто сказать «нет», если требовалось. Матильда вздохнула: каково ему теперь…
Но он мужчина и выбор сделал – между ними двумя выбрал принцессу Гессенскую.
Как Ники объявит об этом отвергнутой Мале Кшесинской? Как ему помочь?
Матильду вдруг захлестнуло раздражение, почему она должна проявлять понимание, сама о чем-то говорить, оправдывать Ники? Сам заварил эту кашу, пусть сам и выпутывается! Он мужчина, а мужчины должны уметь улаживать такие дела, не важно, что Ники император.
Она решила ничего не говорить и не спрашивать первой, что будет, то будет.
Но сколько ни думай, а судьбу переменить невозможно. Никогда не стать панночке Кшесинской супругой императора Николая, на разных жизненных берегах они родились.
Матильда перевела взгляд на часы. Скоро приедет сам виновник ее терзаний, стол накрыт, все готово, горничная Вера, которая никогда не оставалась ни на ночь, ни на время визитов Ники, доложила, что все в порядке, и ушла.
Вдруг Матильде показалось, что входная дверь тихонько открылась и закрылась. Наверняка Вера что-то забыла взять, вот и вернулась. Кшесинская поморщилась: только бы не встретилась с Ники, ему это будет неприятно.
Едва успела припудрить носик, как услышала теперь уже звонок в дверь.
На ходу поправляя юбки, она поспешила в прихожую.
– Ники!
Что бы он потом ни сказал, сейчас Матильда была безумно рада видеть своего Ники!
Но за дверью никого.
Решив, что Николай разыгрывает ее и просто спрятался за распахнутой дверью с огромным букетом цветов, как однажды было, Матильда, смеясь, заглянула туда. На площадке перед квартирой было пусто.
По спине пополз неприятный холодок, тем более из столовой явственно донесся перезвон посуды, словно кто-то открывал крышки блюд.
Тихонько прикрыв дверь, но не защелкивая ее, Матильда направилась в столовую.
За обеденным столом, заботливо накрытым Верой для них с Ники, сидел… этого человека она не единожды видела позади императора Александра III, а потом и Николая. Он словно тень, мрачная тень императоров.
Ему-то что здесь нужно?!
Мелькнула страшная мысль, что с Ники что-то случилось, но Матильда отогнала ее. Если так, то именно Власова здесь не было бы.
А тот не просто сидел, он дожевывал пирожок, деловито заправляя салфетку за воротник мундира.
Нимало не смущаясь возвращением хозяйки, Власов открыл крышку супницы, с удовольствием вдохнул аромат:
– М-м… да это же уха! А ну-ка!
Матильда наблюдала, как незваный гость налил себе ухи, зачерпнул ложкой и отправил янтарную жидкость в рот, прикрыв глаза от удовольствия. Она просто не знала, как на такую наглость реагировать. Уже понимала, что Власов не боится появления Ники, неужели понимает, что тот не придет? Все существо Матильды сосредоточилось на этой мысли: неужели Ники даже не придет, несмотря на обещание?!
Власов оглядел стол, словно прикидывая, что бы еще попробовать, сокрушенно вздохнул:
– А мне докладывали, что император любит лапшу из голубей. Обманули канальи! Матильда Феликсовна, почему меня все обманывают? – Сделал еще глоток ухи и подтвердил: – Вкусно. Не беспокойтесь, Матильда Феликсовна, тот, кого вы ждете, будет немного позже. Мы с вами успеем побеседовать, хотя, я вижу, вы не очень мне рады.
Матильда опустилась на стул напротив незваного гостя.
– Кто вы?
Хотела спросить иное: кто его прислал. Глаза Власова насмешливо сверкнули, он понял невысказанный вопрос.
– Помните, в «Фаусте»: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»? Так вот, я наоборот – вечно жажду добра, но мешаю другим жить. Приходится, должность такая.
Матильда молча ждала толкового ответа, сравнение с Гете ей объяснило мало что. Власов снова усмехнулся.
– Я человек, ответственный за спокойствие. Оч-чень нервная должность, поверьте! – Он так и произнес с расстановкой. Матильду поразило выражение его глаз, которое стало настолько жестким, что, казалось, об этот взгляд можно пораниться. – Я предлагаю вам сделку. Вы отдаете мне, – Власов картинно прижал руку к груди, – для лучшей сохранности письма одного… скажем, высокопоставленного лица. И два ближайших праздника нашего Отечества: свадьбу императора и коронацию…
Матильду словно облили ушатом ледяной воды на январском ветру. Одна за другой пронеслись мысли: неужели его прислал Ники?! И следом: Ники не мог так поступить, значит, императрица? Мария Федоровна вмешалась даже в личные отношения сына-императора, значит, Ники по-прежнему ходит в подчинении?
Она не могла дольше слушать Власова, а потому перебила:
– А что взамен?
Тот явно изумился столь деловому тону, бровь чуть приподнялась, в глазах снова появилась насмешка.
– Обещаю, что вы меня больше не увидите… у себя в гостях.
Он поднялся из-за стола, небрежно бросив салфетку, и стоял, дожидаясь ее ответа.
Матильда разозлилась. Она не игрушка даже для такого, как Власов!
– А если нет?
Незваный гость сокрушенно вздохнул, видно, был разочарован ее неразумностью, хотя мгновение назад казалось, что все можно решить полюбовно…
– Я ничего не буду делать. Того, кто идет против истории, жизнь убивает сама.
Словно чтобы подчеркнуть грозящую Матильде опасность, взял ее фото, которое так нравилось Николаю, покрутил в руке и демонстративно положил на столик изображением вниз. Изящные лепестки цветов на тонкой рамочке хрустнули, но это не смутило Власова, напротив, он открыто демонстрировал Кшесинской, кто хозяин положения, что у себя дома она никто и ничто. И император не спасет, даже если захочет.
Это подтвердили и последовавшие предположения Власова.
– Все будет против вас, голубушка, все! Ударит ножом какой-нибудь сумасшедший. Знаете, их много развелось в последние годы. Выпьете бокал вина и… В бутылке тоже всякое бывает даже у поставщиков Императорского двора. Пальчик нечаянно булавкой уколете, даже не заметив этого. А там заражение, гангрена… Ужасно! Или вдруг повеситесь, решив, что жить больше незачем. Да-а… и такое бывает. Живет себе, живет красавица, и вдруг!.. Жизнь не мила, все не в радость…
Когда он только начал расписывать возможную встречу с городским сумасшедшим, Матильде понадобилось усилие, чтобы не выдать охвативший ужас, она поняла, что угрозы реальны, несмотря на всю их нелепость.
Но Матильда тут же забыла об этом ужасе, потому что Власов, по-хозяйски обходя столовую, уже взял в руки шкатулку, которую она неосторожно оставила на боковом столике. Обычная, хотя и изящная музыкальная шкатулка, где под крышкой танцевала балерина, крутясь на одной ножке.
Но для Матильды куда важней то, что под второй крышкой – там хранились письма Ники.
Словно маленький ребенок, Власов открыл крышку и принялся разглядывать танцующую фигурку.
Матильда поспешно захлопнула крышку.
– Но ведь я танцую в парадном балете.
Власов, не выпуская шкатулки из рук, задумчиво протянул:
– Ну-у… вокруг ваших попыток сделать фуэте подобно Леньяни мы можем поторговаться. Если, конечно, договоримся о главном.
Матильда решительно забрала у него шкатулку, щелчком закрыла, словно пресекая сам доступ к танцующей балерине, но отвечать на замечание незваного гостя не стала. Тот не смутился, напротив, поинтересовался, словно извиняясь:
– Вы не обидитесь, если я не дождусь десерта?
Кшесинская по-прежнему молчала.
У двери Власов обернулся, в его голосе больше не было душевности, он стал жестким:
– Подумайте о моем предложении. До завтра. Я провел перед вами черту, невидимую, но переступать ее не советую. И рассчитываю на вашу разумность и расчетливость.
Матильда с трудом удержалась, чтобы не запустить ему вслед шкатулкой.
Едва за Власовым закрылась дверь, Матильда бросилась в спальню, нажала кнопку и вытащила листы, исписанные ровным почерком Николая. «Хранитель спокойствия» наверняка догадался о тайнике, оставлять письма в шкатулке больше нельзя. Балерина на мгновение задумалась, куда же спрятать. Этот пройдоха, если понадобится, всюду найдет, не постесняется перевернуть даже полки с нижним бельем.
А потом вдруг подумала, что Ники сам пожелает забрать письма или попросит их уничтожить. Пусть пока полежат на месте…
Мысли вернулись к странному посетителю.
Власов отвечал за безопасность императорской семьи давно, поговаривали о его дружбе с покойным императором Александром Александровичем. Ники оставил Власова на месте, что означало доверие. Или просто не знал, кем заменить?
Кто прислал этого пройдоху?
Мысль о том, что сам молодой император, Матильда гнала от себя. Скажи Ники хоть слово, она отдала бы письма или сожгла их, да и теперь была готова уничтожить, осознав, какой опасностью стали эти практически невинные послания ее любимого. Но само существование такой переписки для нее опасно, не станешь же всем объяснять, что в посланиях всего лишь шутливый обмен мнениями по малозначащим вопросам.
Нет, Власова прислал не Ники…
Тогда кто?
Оставались две фигуры, обе для Матильды очень опасные – вдовствующая императрица Мария Федоровна и Аликс.
Неужели Аликс так смела, что потребовала устранить соперницу и вернуть письма? Но это означало, что она знает о переписке.
Матильда давно не беседовала с Ники, потому не представляла, насколько доверительные у него с невестой отношения. Да и как о таком спросишь? Ники никогда не давал Матильде никаких обещаний, тем более клятв. Кто знает, какие он давал Аликс во время встреч? А ведь Ники из тех, кто свои клятвы держит.
И все же Матильда была склонна думать, что Власова прислала вдовствующая императрица. Мария Федоровна не была против дружбы цесаревича с балериной до тех пор, пока это не стало мешать его матримониальным планам. Императрицу можно понять, одно дело ухаживание юноши, пусть даже цесаревича, за балериной (кто этого избежал?), но совсем иное, когда обрученный наследник или император поддерживает отношения с прежней пассией.
Ники не из тех, кто способен нарушить данный у алтаря обет, он будет верен супруге, но весьма логично обезопасить императора от имеющихся у его прежней любви писем. Матильда все это понимала, она и сама была готова вернуть эти безобидные послания, но только не так. К чему присылать противного усача с его отвратительными манерами? Едва ли Власов ведет себя так же в других гостиных. А у Кшесинской можно? И все только потому, что она балерина.
Матильда почувствовала настоящую горечь. Для Власова даже самая гениальная исполнительница лучших партий всего лишь актерка, цена которой пятак в базарный день, которая ценна, только пока в фаворе. И все потому, что ее отец тоже актер без дворянства?
Кулачки невольно сжались.
– Пся крев! Ну, почему предки не сохранили ни фамилию, ни документы о происхождении?! Теперь ничего не докажешь…
Матильда метнулась в спальню, в шкафу открыла потайной сейф и вынула из небольшой коробочки мужской перстень с гербом графов Красинских – единственное свидетельство их связи со знаменитой польской фамилией.
Семейное предание гласило, что, умирая, граф Красинский оставил богатейшее наследство своему единственному двенадцатилетнему сыну Войцеху и доверил мальчика заботе воспитателя-француза. Спасая ребенка от наемных убийц, подосланных дядей, воспитатель увез Войцеха в Париж и растил как собственного сына, изменив фамилию на Кржезинского. Позже ее изменили еще раз на более благозвучную для русского языка – Кшесинский.
Взрослый уже, Войцех пожелал восстановить справедливость и получить свои владения, но документы либо не сохранились, либо были намеренно уничтожены захватившим все дядей. Сам Красинский-Кшесинский числился умершим. Ничего доказать не удалось, но что-то все же было, какие-то свидетельства хранились в заветной шкатулке, которую Феликсу Кшесинскому завещали беречь как зеницу ока. Содержимое той шкатулки имело срок, использовать его мог только Феликс, оно должно, по словам предка, круто изменить жизнь всех Кшесинских. Однако отец Матильды, отправляясь в Санкт-Петербург, отдал шкатулку на хранение родственнику и больше ее не увидел.
Остались лишь перстень с геральдическим «слеповронком» да странная запись – что-то вроде ведомости.
Матильда вытащила стопку пожелтевших от времени листков, на которых рукой ее деда Яна Кшесинского (Красинского) велась запись ежемесячных посещений роскошного дворца Красинских и получения немалой суммы «на содержание». Все считали, что это косвенное подтверждение договора, который хранился в секретной шкатулке и был из-за доверчивости Феликса Кшесинского утерян. Вероятно, по прошествии определенного времени Феликс Кшесинский мог предъявить права на состояние и имя Красинских, но собственными руками отдал документы тем, кто желал бы их уничтожить.
Других доказательств, кроме перстня и этих записей, больше не существовало. Едва ли заветную шкатулку сохранили, скорее всего, документы были уничтожены.
Феликс Янович очень не любил разговоры об утере документов и вопрошал дочерей:
– К чему вам наследство Красинских? Живите своей жизнью, пусть не такой богатой, зато вольной.
Он прав, Кшесинские жили своей жизнью, но как сейчас Матильде пригодилось бы наследие Красинских!
Она сидела прямо на полу, разглядывая печатку. Лазоревый цвет не потускнел со временем, а вот серебро потемнело. Два черных ворона – один на кресте, второй на дворянской короне – стали действительно черными.
– Надо почистить…
Матильда бессильно опустила руку с перстнем.
Бесполезно… Даже если сейчас раздастся звонок и некто принесет ту самую утерянную отцом шкатулку, а там окажутся бумаги, доказывающие, что ее прадед Войцех и впрямь главный наследник Красинских, а значит, и дед, и ее отец законные Красинские, что это изменит? Ровным счетом ничего. Отвоевать имения и дворцы, отвоевать само имя у многочисленных наследников будет просто невозможно. Они скорее пойдут на преступление и подошлют наемных убийц даже сюда, чем отдадут свои богатства.
Как сказал этот Власов? Городской сумасшедший с ножом или отравленная булавка? Так просто… Отец прав, утверждая, что лучше жить не слишком богато, но свободно.
Красинские могли претендовать на польскую корону? Да, но таковой больше не существовало. И единственная корона, на которую Матильда действительно могла претендовать, – театральная, корона примы балета. Но ее нужно заслужить, мало быть фавориткой даже императора, нужно танцевать лучше самой Леньяни.
– Вот сделаю тридцать два фуэте и стану королевой! – пообещала Матильда своему отражению в зеркале, со вздохом убирая бумаги.
Коробка с записями предка отправилась обратно в секретное хранилище, а кольцо Матильда некоторое время крутила в руках, пытаясь представить жизнь там, во дворце Красинских. Жизнь роскошную, в которой не требуется ежедневно по несколько часов стоять у палки, можно кушать все, что угодно, и спать, сколько захочешь.
Она немного подвигалась по столовой, слегка наклоняя голову, словно в знак приветствия невидимым гостям, остановилась, чуть задумавшись, а потом решительно замотала головой.
Нет, не стоит рваться в тот мир, который тебе не предназначен, надо жить в своем, пусть трудном, но собственном.
– К тому же мы бы не встретились с Ники!
Ники…
Сердце снова тоскливо заныло. Он задержится или не придет вообще? А если придет, что скажет?
Кольцо легло на столик, сама Матильда села в кресло, снова задумавшись.
Смеркалось, но чтобы зажечь лампы, нужно было встать, а не хотелось даже двигаться.
После неприятных слов Власова тени по углам казались особенно зловещими, Матильда заставила себя подняться и взяться за спички, но полностью столовую освещать не стала, надежды, что Ники придет, уже не осталось. Мысль о том, что это он прислал Власова, Матильда гнала от себя, это было бы слишком жестоко со стороны даже императора.
Хотелось плакать, а единственный способ прогнать непрошеные слезы – заняться балетом!
После нескольких па стало легче, потом еще легче и почти легко.
Когда раздался звонок в дверь, Матильда уже основательно устала, но была способна улыбаться, о фамильных богатствах Красинских забыто вовсе.
Кто там за дверью – тот самый обещанный сумасшедший? Ну что ж, значит, судьба умереть с ножом в сердце, все равно оно слишком болит.
За дверью был Ники с букетом цветов.
– Прости, задержался… – Он сокрушенно вздохнул. – Царская работа требует куда больше времени, чем у простого офицера.
Шутка вышла так себе. Матильда развела руками:
– Обед совсем остыл. Но если ты хочешь, я разогрею…
– Нет, не стоит, я сыт.
Он заметил использованную тарелку, улыбка чуть тронула губы:
– У тебя был гость?
Матильда сообразила, что не убрала тарелку Власова, поспешно замотала головой:
– Нет, это я тебя не дождалась. Извини.
Разговор не клеился. Они давно, очень давно не виделись наедине, ситуация изменилась, и как теперь вести себя, не знали оба.
Вдруг Николай заметил перстень.
– О какой! Чей-то подарок?
Да что ж она такая рассеянная?! Это все противный Власов. Но Матильда, сама не зная почему, вдруг призналась:
– Это фамильный перстень Красинских. Наш перстень.
– Что значит наш?
– Я не зря назвала тогда эту фамилию. Я действительно могла быть Красинской.
И она вкратце рассказала о судьбе Войцеха и утерянной шкатулке.
– Это все, что осталось. Как видишь, я могла бы претендовать на дворец в Варшаве.
Император не обратил внимания на ее изящный книксен, вернее, гранд плие. Взгляд Николая стал задумчивым.
– Почему ты мне никогда об этом не рассказывала?
– Зачем? Что это изменило бы, Ваше Императорское Величество?
– Кроме польских, есть и другие архивы. Можно же поискать.
– К чему балерине графский титул, чтобы в афише перед фамилией ставить?
– Маля!
Пытаясь отобрать у него перстень, Матильда оказалась слишком близко…
Он не сказал главного, чего Матильда так боялась и что ждала, – о своей предстоящей женитьбе. Сватовство – это одно, даже присутствие невесты в Петербурге еще полдела, а вот назначенный день свадьбы означал для Матильды приговор. Как жить, видя Ники мужем другой, она не знала.
Графский титул… зачем он, если любимый скоро женится, но не нашел нужным признаться в этом?
Матильда понимала, что эта встреча последняя. Сердце болело так, что нож городского сумасшедшего в нем не принес бы большего страдания.
Ей не удалось заснуть.
Долго сидела, в полутьме вглядываясь в любимое лицо, понимая, что в последний раз, думала обо всем и ни о чем, пыталась представить, как будет жить, зная, что вот так же смотрит на Ники другая. Матильда старалась не думать об Аликс, это слишком больно. О ней можно подумать потом… все потом…
Как же больно было сознавать, что пройдет совсем немного времени, и ее Ники станет только Его Императорским Величеством, мужем другой женщины, отцом их с Аликс детей!
Тяжелей всего Матильду ранило понимание, что Ники может быть счастлив с немкой. Словно Аликс украла это счастье у нее самой.
Нет, этого просто не может быть! Ники любит жизнь, ему куда приятней простые человеческие радости, чем хитрости политики или придворные интриги. И прожить жизнь рядом с этой строгой, молчаливой, не умеющей улыбаться Александрой равносильно тюремному заключению. Будь Ники даже просто великим князем, он имел бы свободу действий, а император…
Чего только не передумала Матильда за оставшиеся до рассвета часы! Об одном не жалела – что встретились, что влюбилась без памяти и была счастлива хоть так недолго.
И еще старалась не думать, почему Ники все же пришел, ведь мог и не появляться. Любил ли он или это просто легкий флирт цесаревича, который император вынужден прекращать?
Ее любви хватило бы на двоих, да вот беда – ему это больше не нужно. Он даже не сказал, что между ней и Аликс выбрал Гессенскую принцессу. Конечно, под давлением вынужден был это сделать, но Матильду обижало то, что не признался, не пожаловался, словно их отношения для Ники большой роли не играли, словно забежал на минутку к продажной женщине, и даже не сказал, что попрощаться…
Пока Матильда принимала ванну, Николай сидел, задумчиво разглядывая перстень Красинских.
Маля никогда не рассказывала семейную легенду, которая вполне могла оказаться лишь легендой. Кто знает, как именно к ее предку попал перстень Красинских? Да и что это меняло?
Когда его собственный дед император Александр II после смерти жены немедленно обвенчался с любовницей, Ники было двенадцать. В семье старались обходить эту тему, но Долгорукова усиленно навязывала свое общество Александру и Марии Федоровне, а общество своих детей – Ники и его братьям и сестрам. Он прекрасно все понимал, мальчишки в двенадцать лет не так глупы и наивны, как считают взрослые, тем более вокруг осуждения было предостаточно. Понимал и тоже осуждал – Государь Российский поступал недостойно, он не смог отказаться от любви ради долга.
Об этом же твердил и Победоносцев.
Теперь перед подобным выбором стоял сам Ники. Вернее, выбора не было, он император российский, супругой которого вот-вот станет Алиса Гессенская.
Когда в Кобурге встретился с Аликс, показалось, что все прошло, что со страстью к Матильде покончено. Аликс строгая, правильная, она всегда знала, как должно поступать, и так поступала, она хорошая советчица, она… Перечислять достоинства невесты можно долго, но постепенно Аликс стала олицетворять для Ники не только разумность, но и ту самую власть, которая вдруг страшным грузом легла на плечи после смерти отца.
А Маля? Маля – любовь. Не спокойную, уравновешенную, всегда готовую дать правильный совет и наставление, а взрывную, горячую, почти безумную.
Обстоятельства разлучали их надолго, но стоило встретиться, и костер разгорался снова.
Николай вспомнил день рождения, когда привез Матильду в Петергоф на воздушном шаре. Прошло всего полгода, а кажется, что целая жизнь. Почему он тогда не сказал твердое «нет!» отцу? Конечно, тот был болен, но заставить сына жениться все равно не смог бы.
Ники повертел в руках перстень Красинских. А что, если это правда и Матильда наследница пусть не состояния, кто его отдаст, но имени и титула Красинских? Есть архивы, можно же поискать.
Он старался не думать, зачем, что будет потом, казалось, что стоит найти доказательства, и все само собой изменится к лучшему.
Только Матильде пока ничего объяснять не стоит. Хотя без ее помощи не обойтись.
Ночь получилась длинной и безумно короткой одновременно.
К рассвету Матильда уже все решила – у нее больше нет Ники, он женится и будет принадлежать другой, а ей остается только балет. Судьба Аликс Гессенской – стать российской императрицей, Матильда Кшесинская должна довольствоваться сценой.
Но если так, то она станет на сцене лучшей! И «невесту» станцует блестяще, чтобы все – и Ники, и Аликс – поняли, что Кшесинская лучшая. И проклятые тридцать два фуэте сделает!
Но чтобы их сделать, нужно репетировать и репетировать. Мало пожелать, нужно отработать.
Мысленно Матильда уже была на сцене. Если Ники сделал выбор в пользу Аликс, то Матильде ничего не остается, как сделать свой выбор в пользу балета. Отец прав, они рождены для сцены, и прожить нужно свою жизнь.
Перед тем как разбудить Николая, Матильда долго любовалась его лицом уже при свете зарождавшегося утра. Возмужал… Появилась морщинка на лбу… Наверное, царская работа, как он вчера сказал, и впрямь тяжела.
Борясь с желанием просто провести рукой по лбу, чтобы эту морщинку разгладить, Матильда поднялась и тихонько позвала:
– Ники…
Он открыл глаза, явно стряхивая с себя какой-то приятный сон и не желая с видением расставаться. Мелькнула мысль, кого видел – ее или Аликс?
– Доброе утро. – Николай протянул руку, чтобы привлечь Матильду к себе, но сообразил, что та одета и причесана. Удивленно нахмурился: – Ты куда? Что, уже так поздно?
Чтобы он не смог дотянуться, Матильда сделала шаг назад к двери, невесело усмехнулась:
– Мне надо репетировать. Знаешь, траур отменили. Наследник женится. Потом коронация. У нас спектакль… Я танцую невесту…
Говорила отрывочно, словно давая ему возможность перебить. Николай чуть смутился:
– Я собирался тебе сказать, но…
– Но не сказал.
– Потому что это… теперь это ничего не значит!
Матильда ловко увернулась от его руки и скользнула в дверь гостиной.
– Аликс тоже так думает?
Закончить разговор не удалось, их прервал звонок в дверь.
– Ты кого-то ждешь?
– Нет, в последние дни меня навещают без приглашения…
Николай скрылся в спальне, а она поспешила к двери, ворча под нос:
– Если это Власов, я выцарапаю ему глаза!..
Это оказалась горничная Вера, забормотавшая извинения:
– Простите, барышня, у меня вчера ключ отобрали, я и позвонила…
Матильда подхватила манто и выскочила за дверь, выталкивая перед собой горничную:
– Не смей туда заходить! Без тебя обойдутся.
– Барышня, я не нарочно, я просто не могла не отдать…
Только теперь Матильда поняла, как Власову вчера удалось попасть в квартиру – это он открывал дверь, а не вернувшаяся Вера. Но все это уже не важно, теперь главное – те самые тридцать два фуэте.
В столь ранний час Мариинский был пуст, даже уборщики еще не пришли мыть репетиционные залы.
Это хорошо, не будет любопытных и недоброжелательных глаз. Чем меньше людей увидят ее мучения, тем лучше.
Служитель, поздоровавшись, сокрушенно развел руками:
– Ни одного концертмейстера еще нет, Матильда Феликсовна.
– Мне никто не нужен, Степанович. Я в малой репетиционной фуэте покручу.
– Ага, ага, – согласился тот, словно от его согласия что-то зависело. – Свет полный дать?
– Не стоит, включите среднее освещение.
Для начала Матильда притащила в репетиционный зал полдюжины стульев, поставив их кругом, потом критически осмотрела сооружение и отправилась еще за двумя. Стулья должны стоять плотно, это будет вполне осязаемая линия, пересечь которую просто не получится. Балерина уже поняла, что чем меньше уходишь в сторону во время исполнения фуэте, тем больше вероятность, что удастся удержаться на ногах.
Конечно, задеть ногой стул при вращении очень больно, но иного способа поставить жесткую границу Матильда не видела.
– Вот и не задевай! – объяснила она сама себе, сбрасывая накидку и оставаясь в одном трико.
Но сначала Кшесинская хорошенько разогрела мышцы, и только когда поняла, что тело готово к исполнению задуманного, занялась самими фуэте. Сколько прошло времени – не знала, какая разница, Мариинский не училище, сюда не приходят на репетиции с рассветом, вернее, приходят вот такие, как она – те, кому до смерти нужно чего-то добиться.
– Один, два, три, четыре, пять…
На десятом обороте пришлось остановиться, начала кружиться голова.
– Ничего… постепенно получится… Еще раз…
После десятого оборота Матильда отклонялась в сторону и задевала какой-то из стульев. Это очень больно, особенно если удар приходился на большую косточку! От удара темнело в глазах и приходилось останавливаться.
Конечно, можно убрать стулья, ведь на сцене никто не ограничит ее движение, главное, чтобы до кулисы не докрутила, но Матильда упрямо повторяла и повторяла фуэте в заданных пределах. Леньяни перемещается в сторону на пару метров и делает тридцать два фуэте, больше Матильде пока не сделать, значит, нужно добиться тридцати двух оборотов почти на месте. Это будет выглядеть блестяще!
Но все блестящее на сцене означало тяжелый труд, пот и даже кровь в репетиционном зале. Матильда привыкла к этому с детства, а потому снова и снова утирала пот полотенцем, закалывала растрепавшиеся волосы и вставала в круг из стульев.
– Один, два, три, четыре, пять… десять… одиннадцать… двенадцать…
Даже голос зазвенел от сознания, что десятку перешагнула, практически оставаясь на месте. Но обрадовалась рано, нога снова попала по стулу, Матильда вскрикнула и остановилась, держась за ушибленную косточку. По розовому шелку пуанта расплывалось красное пятно. Кровь… не удивительно, сколько раз стирала пальцы, сколько синяков ставила, сколько боли вытерпела.
– Еще раз, – приказала она себе. – Один, два… четырнадцать…
Увидев входившего в театр Ивана Карловича в сопровождении непременного Виктора, служитель не удержался:
– Что это всем сегодня не спится? Со светом приходить начали.
Иван Карлович подозрительно поинтересовался:
– Ты о ком, Степанович?
– Дак… Матильда Феликсовна, почитай, затемно приехала, уже второй час свои фуэте крутит.
– Это ее экипаж перед входом?
– Нет. Матильда Феликсовна на извозчике приехала.
– А чей? Кто еще в театре?
Степанович поднял глаза к небу, без слов показывая на высшие сферы.
– Император? – шепотом ахнул Иван Карлович.
– Не, – замотал головой служитель, – но…
– Императрица?!
– Почти. – Степанович сделал такие страшные глаза, что Иван Карлович невольно схватился за сердце.
– Где она?
– Дак говорю же – репете…
– Обе? – усомнился служитель муз.
– Ага.
– Господи, что происходит?! – Иван Карлович на цыпочках бросился по коридору, но, увидев, что ассистент судорожно застегивает ремешок своих роликов, остановился и замахал на Виктора руками: – Нет-нет! Не сметь! Будешь громыхать своими копытами на колесах!
Тот закивал, принялся ремешок уже расстегивать, но руки не слушались. В сердцах Виктор просто порвал застежку. Когда это удалось, даже обуваться не стал, так и поспешил вдогонку в чулках, прижимая ролики к груди.
Степанович напутал, в репетиционный зал пришла не императрица Мария Федоровна, а будущая императрица Александра Федоровна, Аликс. И пришла вовсе не репетировать вместе с Кшесинской.
После обещания доктора Фишеля помочь, только если будет раздобыта хоть засохшая капелька крови Кшесинской, Аликс долго думала. Доверяться доктору было неразумно, к тому же как раздобыть эту каплю? Не станешь же при всех кусать соперницу, чтобы ее кровь осталась на губах?
Но когда после вечернего совещания с министрами Ники куда-то отправился, никого не поставив в известность, Аликс разыскала полковника Власова.
– Где император?
Власов заелозил, мол, не знает, но Аликс отвертеться не позволила, пришлось отвечать честно:
– У Кшесинской.
Это решило все.
Строгие голубые глаза стали стальными, Власов даже поежился под ее взглядом.
– Вы сообщите мне, когда император уедет от балерины.
– Да, Ваше Высочество…
– Даже если это произойдет посреди ночи. – Власов попытался спрятать глаза, но Аликс снова продемонстрировала знание жизни. – Или утром.
У полковника мелькнула мысль, что император попадает в стальные руки в бархатных перчатках. Еще неизвестно, кто будет править Россией…
Аликс уже знала, что сделает, она сумеет обуздать гордость и встретится с ненавистной балериной, чтобы… нет, вовсе не ради того, чтобы поговорить о Ники, она сумеет добыть ту самую капельку крови! Доктор Фишель сказал, что достаточно царапины и приложенного к ней платочка. Аликс придумала, как это сделать – крошечное лезвие для рукоделия, которым так удобно обрезать нитку, поможет нанести эту царапину, а платочек она даст свой и просто попросит вернуть, мол, не разбрасывается вещами со своими инициалами…
В себе, в том, что сумеет справиться с эмоциями, не унизиться и не сказать лишнего, Аликс не сомневалась. Конечно, это недостойно невесты императора и будущей императрицы, но Ники не оставил ей выбора. Она женщина и должна защищать свои (и его!) интересы. Несомненно, эта актерка сумела Ники просто околдовать, приворожить, а против приворота у Аликс есть только одно средство – доктор Фишель.
Власов позвонил будущей императрице на рассвете и сообщил, что… из дома ушла сама Кшесинская, а император остался внутри. Вернее, он сказал «эта особа» и «дорогой вам человек».
Аликс было наплевать на все условности.
– Куда ушла?
– Отправилась в театр.
– На рассвете? Что она будет там делать? Вы уверены, что Н… что в квартире все в порядке?
– Да, уверен, горничная сказала, что это так.
Господи, до чего она опустилась, узнает новости от горничных! Во всем виновата эта Кшесинская.
Немного подумав, Аликс решила, что так даже лучше, она отправится в театр, несмотря на столь ранний час, и сумеет поговорить с Кшесинской там. Все спят, никто не помешает…
Решительности невесте императора не занимать. Вскоре Аликс была одета и, нервно сжимая тонкими пальцами сумочку с крошечным лезвием, садилась в закрытый экипаж в сопровождении всего лишь собственной горничной.
Она не задумывалась, пустят ли ее в театр, где там искать балерину, всегда все решалось по ее воле, решится и теперь. На вопрос, где Кшесинская, служитель на входе ответил, что в репетиционном зале, и замешкался, не решаясь оставить свой пост, чтобы проводить странную гостью под темной вуалью.
Аликс велела просто объяснить, как пройти в репетиционный зал.
К счастью, Степанович понимал по-французски, иначе как объясняться? Но понимать одно, а объяснять совсем иное. Путая лево и право, он крутил рукой, показывая повороты, как вдруг где-то неподалеку раздался грохот роняемого стула.
– О! Это она опять стул уронила.
– Кшесинская?
– Да-да! Она.
Матильда действительно раз за разом сбивала ногой стулья. К крови от стертых пальцев добавилась кровь от нанесенной раны. Но когда это балерины боялись боли и крови? Матильда поднималась и упрямо начинала все сначала.
– Ничего, еще три попытки, и отдохну. Вымою ноги, посижу… – пообещала она себе и снова встала в четвертую позицию. – Один, два, три…
Матильда была так сосредоточена на сохранении равновесия, что не услышала и не увидела, как в зал тихонько вошла Аликс.
А та остановилась, оглядываясь.
В большом пустом зале стояли стулья, образовывая довольно тесный круг, посреди которого Кшесинская пыталась крутить фуэте, считая вслух. Балерина дважды задевала стулья, но каждый раз ей удавалось остаться на ногах, и вращение продолжалось. Принцесса подумала, что это должно быть очень больно – на полном движении вот так отшвырнуть ногой стул.
Аликс почувствовала почти отчаяние – соперница была ее достойна! Да, у Кшесинской нет приличного образования (не считать же таковым учебу в театральном училище!), у нее нет достойного воспитания, ее происхождение никуда не годится, но у этой юной женщины словно стальной стержень, иметь который Аликс считала способной только себя саму. Она поняла, что Ники вовсе не за стройные ножки и умение выделывать разные па на сцене, вовсе не за смазливое личико выбрал Кшесинскую, он тоже почувствовал этот стержень.
И если она, Аликс, даст слабину, то потеряет Ники навсегда.
Ну уж нет!
– …шестнадцать. – Кшесинская слишком сильно задела очередной стул, потеряла равновесие и упала. Кулачок с досадой стукнул по полу:
– Только шестнадцать!
– А сколько надо?
Балерина испуганно вскочила на ноги, повернулась. Она узнала Аликс, несомненно, узнала, но вместо поклона последовал лишь кивок:
– Тридцать два, Ваше Высочество.
На мгновение они замерли по разные стороны круга из стульев – обе прямые, словно струны, и такие разные. Аликс элегантная дама, несмотря на ранний час и необычность ситуации, аккуратно, волосок к волоску, причесанная, благоухающая дорогими духами, затянутая в шелка… Матильда в трико и окровавленных пуантах, усталая, растрепанная, взмокшая…
Первой сдалась Кшесинская, слишком болела нога, чтобы играть с невестой императора в гляделки.
Она отошла в сторону и принялась наливать воду в таз, чтобы промыть рану. Окровавленные пуанты бросила возле стула.
У Аликс при виде ее напряженных ног вдруг мелькнула мысль, что лезвие могло бы нанести рану по сухожилию, тогда и помощь доктора Фишеля не понадобится – порезанную связку восстановить трудно или даже невозможно… Но принцесса прогнала эту мысль, это недостойно ее даже в борьбе за Ники.
Чтобы побороть искушение поступить недостойно, Аликс принялась говорить, что само по себе было для нее унизительно – разговаривать с балериной, притом что та не обращает внимания.
– Много слышала о вас. Хотела убедиться в правдивости рассказов. Заехала посмотреть, что же в вас есть такого, чего нет во мне.
Матильда упрямо молчала. Она явно устала и не могла не понимать, что выглядит рядом с блестящей Аликс ощипанным курчонком.
Ее молчание несколько смутило Аликс. Несмотря на разницу в состоянии и внешнем виде, принцесса не чувствовала себя хозяйкой положения, словно усталость балерины давала той какое-то преимущество.
– Вы довольно привлекательны. Но у меня есть то, чего нет и никогда не будет у вас, – репутация порядочной женщины.
Матильда присела на стул и опустила ногу в воду, которая тут же окрасилась от крови. Балерина сидела спиной, и вонзить крошечное лезвие не просто в плечо, а в шею не составило бы труда. Аликс даже нащупала лезвие рукой, как вдруг Кшесинская сокрушенно вздохнула:
– Мне кажется, Ники…
Аликс буквально взвилась, забыв о лезвии:
– Не смейте называть его Ники! Вы никто.
Матильда вынула ногу из воды и поднялась, забыв о боли.
– …он никогда не будет с вами счастлив. И вы тоже.
Серые глаза сузились. Эта актерка смеет рассуждать об их с Ники отношениях?! Неужели это сам Ники позволил?
– Вы лишь ничтожное, минутное увлечение. Недостойное и даже позорное. – Аликс с достоинством выпрямилась, глядя на невысокую Кшесинскую сверху вниз. – Меня же поставил рядом с ним Бог! И я не отступлю!
Матильда не стала дольше слушать, повернувшись к двери, где уже давно прятался подошедший на цыпочках Иван Карлович, а за его спиной Виктор с роликами в руках. Оба поспешили укрыться за распахнувшимися створками.
– Оставьте его!
Матильда на мгновение замерла, не оборачиваясь.
– Или что, вы помешаете мне танцевать?
– Не я, найдется кому…
Непонятно, слышала ли Кшесинская последние слова, она скрылась в коридоре, а Аликс присела, разглядывая окровавленные пуанты.
– Подумать только…
Брезгливо подхватила пуант за ленточки и спрятала в сумочку к лезвию, теперь уже бесполезному.
Совершенно ошалевший Иван Карлович, забыв об осторожности, таращил на нее глаза. Но когда Аликс повернулась, чтобы тоже выйти из зала, и Иван Карлович, и Виктор продемонстрировали чудеса мимикрии, буквально слившись со стенкой возле двери, перестали дышать и замерли, как два чучела. А Иван Карлович даже зажмурился на всякий случай, чтобы не встретиться взглядом с невестой Его Величества. Долгая жизнь при дворе научила его простому правилу: меньше видишь и слышишь того, что тебе не нужно, лучше спишь.
Но он опасался зря, и Матильда, и Аликс были столь взволнованы встречей и разговором, что не заметили бы Ивана Карловича, даже встань тот на их пути.
Как бы то ни было, Аликс заполучила каплю крови соперницы, теперь следовало отвезти пуанту доктору Фишелю. Уж тот сумеет сделать так, чтобы Кшесинская более не была способна танцевать.
– А ведь я могла ее убить! – вдруг осознала Аликс. – Какой ужас… Совершить смертный грех из-за какой-то балерины…
Нет, разбираться с подобными особами должны люди вроде доктора Фишеля.
Аликс приказала кучеру ехать в клинику.
