Глава 19
А бывает и так: вроде и милость, а все равно под вопросом

Ярость охватила меня целиком, и пришло озарение: заглушка на болт держится за счет двух круговых борозд! В одну из них заходит стальной штырь, через короткий паз попадает во вторую – и поэтому крутится свободно, не позволяя открутить болт. Через пару минут сопения я снял заглушку с кандалов левой руки!

Но насладиться победой мне не удалось, возле дверей камеры зашумел разговор, и загремели засовы. Я приладил хитрую железку на место до поры. В мою скромную обитель пожаловал, важно ступая, сам Михайло Вострый. Глаза, по своему обычаю, держал долу, но иногда недобро зыркал, скалясь. Ощущалось, что здесь он не по своей воле.

– Сказал бы тебе здравствуй, но врагам христианства и добрых людей не могу желать хорошего! – неторопливо произнес дьяк. – Однако пришел к тебе возвестить о том, что указом великого князя ты из-под стражи освобожден. Заметь, временно, в связи с чрезвычайными обстоятельствами! Ни говорить, ни видеть тебя мочи нет, поэтому служивые тебя на выход проводят!

Меня споро препроводили в сторожку при воротах. Там, на грубо сколоченном столе, разложили мое оружие и всякую мелочь из карманов. Заставить бы этих негодяев рассовать весь мой скарб по местам, откуда они мои вещи нетолерантно выгребли еще совсем недавно. Но тяга к свободе взяла верх, не до охранников сейчас, я хочу увидеть небо!

За воротами меня ждал мой белый конь, взнузданный и под седлом, его придерживал Трегуз, рядом топтались Тве, Сивуха, Семка и еще несколько дружинников. Мое появление привело моих товарищей в полный восторг, и округа огласилась приветственными криками и треском моих несчастных ребер, стиснутых в богатырских объятиях. Слегка придушенный, но довольный, я вскочил на скакуна и понесся в Славен во весь опор.

Тве, Трегуз и Семка пристроились рядом. Сивухе и остальным просто не хватило ширины дороги. Плотной группой мы неслись к городу, оставляя белый шлейф пыли. Быстрая езда, чувство плеча, свобода пьянили меня, и я заорал от избытка чувств:

– ИИИИИИИИИИXXXXXXXX!

Мой клич подхватили товарищи, и по окрестностям разнеслось залихватское эхо.

Огромный флагман, с соколом на парусе, двигался во главе длинной вереницы кораблей. Как они в Ястреб только вошли, их же штук сто. Верхний Унтвар их точно без боя пропустил.

Впрочем, ничего удивительного, тамошний князь Святополк Рагнару родственник – тесть.

Норманны стали возле противоположного берега, подняли белый флаг. Владимир кивнул воеводе, Осетр помахал в ответ Андреевским.

От флагмана отошла лодка с четырьмя сыновьями неба в рогатых шлемах. Восемь весел взлетели над водой, лодка, как будто не касаясь воды, очень быстро приблизилась, и стали видны суровые бородатые лица сидящих в ней, крупных даже для сынов грома, мужчин. Двое легко перепрыгнули на причал, который жалобно всхлипнул деревянным помостом. Самый высокий, ему и Осетр по грудь, сказал по-русски без акцента:

– Здравствуй, князь!

Но ответил ему Осетр:

– Со мной говори, собака, к великому князю не обращайся! Негоже ему с изменниками якшаться!

Высокий криво усмехнулся, зубами скрежетнул, но сдержался и продолжил, сверкая глазами цвета бутылочного стекла:

– И тебе здравствовать, Осетр, скрипишь еще на белом свете? Кому ушкуйник изменить может? Я родился свободным и никому присяги не принес, даже славному Рагнару. Я здесь не для того, чтобы перед тобой ответ держать, но, если хочешь, всегда тебе и любому расскажу и показать сумею, как норманны ребра выпрямляют.

Осетр побелел лицом и распрямился, подбоченясь, выставил вперед широкое плечо. Но осекся под суровым взглядом великого князя, кивнул, вымученно улыбнулся и меч отпустил. Высокий спокойно выдержал его взгляд и сказал:

– Я говорю голосом конунга Рагнара. Славный Рагнар идет навстречу Эйрику Рыжему в Вышеград, на Русское море за золотом. Славен для него деревня, но у хирдманов кипит кровь, они только неделю в пути и хотят пляски мечей. Они хотят славы и добычи. Рагнар не желает задержки и предлагает князю заплатить золотом, и пусть олени волн мчатся своим путем.

– Смотри, как ты заговорил, Могута, ты и скальдом Рагнару служишь? – с издевкой заметил Осетр. – А Святополк верхнеунтварский тоже золото платил?

– Я никому не служу, и называй Рагнара славным или конунгом. А петь я всегда умел, но теперь и кеннинги варягов мне под силу. И зови меня Иваром, я больше не Могута, я отказался от этого имени. Святополк не давал конунгу огня руки, но раньше дал ему гораздо больше – иву золота, Ольгу, свою дочь, а она подарила славному Рагнару трех сыновей. О чем еще мечтать дубу оружия, кроме славных побед. Разрушить и разграбить Славен – вот дождь земли драконов крови, о котором будут петь скальды по всем северным землям: от Готланда до Эйготаланда. Если бы конунга не ждал Эйрик, славный Рагнар никогда бы не согласился на выкуп, – невозмутимо ответил Ивар-Могута.

– Свинья как бы ни наряжалась в людские одежды, никогда не станет человеком, а ты, Могута, не станешь ни варягом, ни воином. Ты навсегда останешься вором и убийцей! Тебя когда-нибудь повесят за твои дела неправедные. Мы помним о тебе и твоих подручных. Кстати, они с тобой? – пророкотал Осетр.

– Это страшные слова, Осетр, они несут смерть одному или многим. Выбирать тебе: снег или огонь ладоней – ничто перед водой дубов и ив.

– Ты пришел как голос конунга, а я слышу только похвальбы и угрозы. Так не пристало говорить воину. Ты просишь гривен, как нищий, и торгуешься, как купец! Прячешь присных своих, как тать. Но я – не великий князь, и потому тебе придется ждать, что он решит, – прорычал Осетр.

– Я услышал и скажу славному Рагнару, что князь Владимир хочет подумать. Но конунг Рагнар не будет ждать вечно: если завтра на рассвете от вас не будет гонца, когда встанет солнце, вы будете говорить с нашими рыбами шлемов. Если гонец придет с золотом, Рагнар славный уйдет, но я желаю схватки, я буду просить его разрешения закончить спор с тобой, Осетр, неважно, куда пойдут норманны, – сквозь зубы процедил Могута-Ивар, кивнул князю, резко развернулся и почти бегом сел в лодку. Его спутник задержался, обвел всех глазами цвета жидкого свинца, радостно улыбнулся чему-то своему и побежал к лодке, крича что-то своим.

Норманны громко посмеялись его словам и отчалили. Лодка очень быстро долетела до флагмана, через минуту на мачте подняли красно-белый флаг, по реке пронесся легкий шорох – все корабли разом опустили весла и стали один за другим приставать к пологому противоположному берегу Ястреба.

Видно было, как запрыгали на берег латники, стали веревками подтягивать корабли к берегу, носиться взад-вперед по бивуачным делам. Поневоле залюбуешься, так у них все быстро и ладно получается.

Пока я на северян пялился, Осетр с Всеволодом ушли, следом гридни, и остались на берегу я да Семка.

– Чего рогатые ржали? – спросил я толмача.

– А, пес их разберет, в чем соль. Но сказал варяг перед тем, как в лодку прыгнул: «Вместо ягненка купим вепря!»

– О как, – только и смог пробормотать я, а подумал: тонкий северный юмор.

– Вон погляди, куражатся, любимая забава ихняя.

На другом берегу две группы воинов-варягов перебрасывались копьями, одни бросают, другие ловят, потом наоборот. Очень зрелищно да лихо у них получалось, что поучаствовать захотелось. Семка сплюнул под ноги и пробормотал:

– Ухватка мурманская, на китов бегают в Кернерские фьорды, вот и наловчились. Тамошние киты – это тебе не корова, пусть и лесная – типа оленя, проспишь – лодку перевернет и давай хвостом по воде дубасить, пока всех не потопит!

А на том берегу потеха продолжалась: один бросает, другой шажок вбок и – раз копье в руке и тут же с разворота обратно точно в грудь другому летит. И снова все повторяется.

– Ну что, пошли. Эдак они часами могут, – предложил Семка.

– Пошли, – согласился я и спросил: – Ты их раньше видел?

– Видел, и очень близко, я у них семь лет в плену был невольником.

На пути к княжеским палатам нас уже ждал гонец от Всеволода. Он передал Семке ответ князя – выкуп Славен платить не будет, спор решить следует полем. Мурманам передать: если есть у конунга Рагнара боец, который не убоится с русским воем мечи скрестить – завтра на рассвете, на холме, за пристанью быть божьему суду.

– Ай хитер, князь! – с восхищением воскликнул Семка, – холм этот непростой. До крещения на нем Перун стоял. А Перун неправого с поля не выпустит.

– Тихо ты, Семка, а то самому бы кишки не выпустили. Указ князя номер восемь тысяч восьмой от девятнадцатого марта пять тысяч шестьсот семьдесят седьмого года «О волхвах и других поганцах» забыл? – испуганно вскричал гонец.

Семка побелел, покраснел, молча развернулся и бежать – на пристань, к мурманам плыть, волю князя доводить, для него уже из Славена ладья подошла. Я было следом, но гонец остановил:

– А ты, Василий, милости просим к князю прибыть!

Что делать, служба есть служба, к князю так к князю. Но легкий червячок бунтарства зашевелился, стал расти и все больше становился похожим на красного петуха. Но пока красный петух не превратился в совсем уж неуправляемого призрака коммунизма – сдержался: зачем нам русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Но эту неожиданную нотку запомнил так, на уровне галочки, в графе – кликнуть потом и разобраться в растрепанных чувствах.

В палатах княжеских царил переполох. Осетр навис над картой и отдавал указания сотникам и тысяцким, покрикивал на главу купеческого ополчения – почтенного Хачатура Саркисова. Князя было не видно, гонец куда-то ушел. Нормальный ход событий: принеси-подай, иди на хрен, не мешай.

Нашел я себе табурет и присел в уголок: вспомнят сильные мира сего – позовут. Но призрак снова шевельнулся: чего ему в Европах не бродится.

А, думаю, не бродится в Европах из-за отсутствия дикой крови и присутствия крепких устоев. Там правила игры давно написаны: кто успел нажиться, другим не дает, но лазейку оставляет: нельзя человека всего лишать – когда надежды нет, человек ни на какие правила не посмотрит: возьмет силой. Они это на Франции еще поняли, а на России закрепили – и порядок изменили. Если пашешь на господина не покладая рук, не жалея ни времени, ни сил – тогда тебе чего-нибудь отломится: займ на дом дадут, зарплату повысят и т. д.

А в России все же посвободней было, да и посытнее. Русский рабочий деньги получал, свое хозяйство держал, а на хозяев посматривал с нездоровым интересом.

Самое главное, любой русский в душе уверен, что с любой задачей справится, и сможет все сделать не только не хуже своего начальника, а и много лучше. И эта уверенность дает свои всходы, когда все идет наперекосяк: каждому хочется вмешаться и навести порядок, каким он его себе представляет. И тут главное – толковый вождь, который сумеет всю эту энергию воль подчинить единой цели и направить в русло своего понимания порядка. А ведь все сошлось, как в детском пазле: война, либеральный настрой в обществе, гениальный предводитель большевиков – Ульянов-Ленин, неумелый правитель – и бинго, Октябрьская революция.

Огромный социальный эксперимент удался на славу. Всем буржуинам толстопузым пришлось задуматься о том, как им с пролетариями договориться: восьмичасовой рабочий день, социальные льготы и программы, образование, здравоохранение – на все согласны стали под влиянием красного зарева, которое полыхало над СССР, а потом и над странами Варшавского договора.

Великую цену пришлось заплатить, и сейчас стало понятно, что Россия принесла просветляющую жертву для спасения народов всего мира от произвола богатых. Кровью наших отцов и дедов умылся мир и стал намного лучше.

Осетр все руками водил по карте и стал громко говорить, прервав мои исторически-революционные размышления:

– Лех, возьмешь первую линию, где Хачиковы долбодубы стоять будут, Дегуня по правую руку с дружиной княжеской, левая рука моя. Вторая линия: за Лехом пешцы копейные – старшой Дрего, за мной Кудло с пушкарями, за Дегуней богатыри, их Тве поведет. Засадный конный полк – Петр. На поле не спать, смотрите на княжий шатер, у каждого свой знак: Лех – черный кошель на желтом поле, Дрего – белое копье на оранжевом, Кудло – черная пушка на красном, у Дегуни княжий стяг: лик Христов нерукотворный на черном поле, Тве – четырехрукий человек на зеленом, мой – белый осетр на голубом, Петр – синий конь на белом поле.

Я увидел Сивуху, махнул ему рукой, шепотом спросил:

– Из-за чего сыр-бор, ведь сговорился князь на поединок, зачем войска сзывают?

– Как только сигнал про мурманов из Верхних Мытарищ получили, вся дружина под копьем, кольчуги день и ночь не снимаем, хорошо хоть брони разрешили не таскать – и на том спасибо.

– Осетр, никак, биться собрался?

– Ты, Тримайло, не смотри, что мурманы про поединок говорили, то еще бабка надвое сказала. А согласятся, и что? Наши начеку не зря. Рогатые на ста двадцати челнах подошли. На одном челне шестьдесят четыре хирдмана, вместе с ярлом – восемь по восемь, так у них заведено. На флагмане сынов грома – тридцать. Без малого девять тысяч. Воинство неслыханное, Эйрик Рыжий на Базилевсград ушел с четырьмя тысячами воинов. А самое поганое, на берег сошло не более двух тысяч, о как. Где еще семь? Знамо где – посуху идут – того гляди, на Славен наскочат. И при том дозоры – ни гу-гу. Чудеса, да и только. Осетр заставы богатырские во все концы разослал – пока молчат.

Осетр продолжал подручных своих понужать:

– Тысяцким глядеть на знаки: если хоругвь тысяцкого с красным флагом поднялась – вперед что есть мочи или там палить из всех орудий, белый – назад, красно-белый – стоять, хоть всем лечь, зеленый – влево, синий – вправо.

Тве хмыкнул:

– Не есть худо думаешь, а ежели ошую или одесную, то сколько идти?

– Покуда мурмана не увидишь, – ответил Осетр. – Коли знак тебе влево будет, значит, Леха и Дрего потеснили – на выручку тебе пора, коли вправо – мурман обойти хочет.

Стало тихо – видно, обдумывать начали вояки сказанное, так и слышно было, как трещат их мозги от непривычного занятия.

– Еще кому что не ясно? – спросил Осетр.

Поскрипело в светлице еще с полминуты, кто-то почесался – и все.

– На нет и суда нет, – подытожил Осетр, – стало быть с Богом! Как рожки́ пропоют, все по местам.

Военные зашумели, подались к выходу. Тве меня заметил, треснул по плечу так, что в голове загудело, нижнюю пару рук в извиняющемся жесте прижал к груди – некогда, мол, и затопал к двери.

Осетр махнул мне на соседнее деревянное кресло, садись рядом. Я подсел. Напротив меня сидел молодой, хорошо одетый парень. Осетр, видимо, продолжая разговор, сказал ему:

– Ты, Оладья, пойми, от тебя многое зависит, если не все. Сомнений быть не может – лучше откажись.

– Что ты, Осетр, я сказал, значит, так тому и быть, – горячо ответил Оладья.

– Если живым вернешься, боярином тебя князь наречет, – с нажимом произнес Осетр.

Оладья приосанился.

Осетр жестом отпустил Оладью и посмотрел мне прямо в глаза.

– Теперь про тебя, Василий. Будешь на пристани во время битвы.

– Не привык я за спинами прятаться.

– Да ты не горячись, никто тебя от дела не отстраняет, послужишь князю не хуже других. Договор о поединке никто не отменял. Мы пока не знаем, чего там Рагнар удумал. Он слово о поединке дал, а где его остальное войско и кто им командует, мы не знаем. Рагнар скажет, я слово дал, а мой племянник Гуннар – нет, у него, дескать, своя голова на плечах, хирдманы Гуннара только Гуннара и слушают. Хотя все это брехня, а не докажешь. Нам на мурманский тинг не пробиться. Так что если Рагнар поединка захочет – ты наш боец. Семка на берегу ждет – толмачить, и два полка городской стражи там: на случай если Рагнар с двумя тысячами на берег высадиться захочет. Ты и Сивуха их возглавите, воевода с вами опытный будет – Сердюк подскажет при нужде. Эх, знать бы, откуда основной удар будет. Не могу понять – почему их не видно? Столько людей – они все зверье в округе поднять должны. Костры жечь, птиц пугать, собаки должны их почуять – и ничего.

– А если бы знали, то что? – спросил я.

– Тогда все понятно. – Осетр пододвинул одну из карт, лежащих на столе: – Смотри: мурманы самую мощь соберут в полке правой или левой руки и постараются нас смять и зайти в тыл, окружить и размолоть между своим центром и главными силами.

– Откуда ты все это знаешь – разведка? – удивился я.

– Разведка, оно само собой, да только по ранишним годам я с Рагнаром на Базилевсград за зипунами бегал и вместо Гуннара ударной тысячей командовал, тогда мурманы, русичи и коклы заодно были.

– Ясно. А что думаешь, почему мы не знаем, где они? – спросил я.

– Они или стоят лагерем далеко в верховьях реки, или вообще у Святополка, в Верхнем Унтваре, брагу пьют.

– Тогда надо дальнюю разведку снарядить, – начал было я строить планы.

– Ох, и умная голова дураку досталась, – резко оборвал меня воевода. – Всё, о чем ты только думаешь, – давно уже сделано, толку нет пока. Ладно, болтай – не болтай, языком масла не собьешь. Еще сказать что хочешь или там совет дать? – уже сквозь зубы процедил Осетр.

– Нет пока.

– Тогда будь здоров, отдыхай, завтра свежим должен быть, как огурец, – отослал меня командир.

Я поднялся, да и пошел к себе, еще раз вспомнил про князя: странно, так и не вышел, не позвал. Но решил не бередить червей и петухов, а уж тем более призраков.

Вышагивая по улицам Славена, я едва тащился: тяжелые думы, как свинцовый воротник, клонили голову к земле. Освободили меня из-под стражи не потому, что я невиновен: по местным законам за все мои художества мне полагается смертная казнь. И доказательства у них есть, мне Осетр втихую показывал.

Беляна видела, как я в чашу снедь погружал, и могла видеть, как еда исчезла. Настоящий Кудло видел Жбана. А ярыжка, ко мне Вострым приставленный, лицезрел всю бригаду чертей, когда те Зосиму брали.

Вот незадача, за всей этой беготней забыл я про путешественника по чужим телам! Как раз мимо кузни пройду, надо бы помочь ему. Как он тогда сказал: «Пусть чаша твоя меня не минует, а горечь ее в кузне, в резном ларце, за самоваром…»

Мимо Степных ворот, прямо в ворота малого завода: грохот искры и веселые рабочие… Все, как и тогда, в последнюю встречу… В кузне, по счастью, никого не было, и там за самоваром я нашел глиняную бутылку с притертой пробкой.

Замысел Зосимы стал простым и понятным: нужно только через мою чашу передать ему его средство передвижения: мескалин. Вот же хитрый, говнюк! Но его непобедимое жизнелюбие мне нравится – помогу, и немедленно! А потом – спать! Завтра то ли битва, то ли поединок…