Глава 18
Суд-судилище, правит им страшилище
Утром меня, сонного и слабо соображающего, разбудили стражники и поволокли по бесконечным коридорам. В конце этого бесславного путешествия они втолкнули меня в просторную залу, по всей видимости, предназначенную для слушаний разного рода дел.
В зале суда было темновато, чадили масляные светильники. Охранники споро протащили меня между лавками и усадили на могучую дубовую скамью, намертво прикрученную к каменной стене железными болтами. Звено ножной цепи набросили на специальный крюк с дужками, и один из конвоиров, рыжий детина с рябым лицом, запер его амбарным замком на ключ, который сунул в карман куртки. Я заприметил его на всякий случай, но охранник сразу же ушел, позванивая в кармане моей надеждой на освобождение.
Под невысокими закопченными сводами народу было немного: за столом, на возвышении, гордо восседал незнакомый боярин в высокой бобровой шапке. Чуть пониже, но тоже на небольшом постаменте напряженно согнулся над ворохом бумаг Михайло Вострый собственной персоной.
На лавках, внизу, на одном уровне со мной, сидели неплотной группой несколько человек с неприметными лицами и бегающими глазами. Не иначе «топтуны» или ярыжки, по-местному. Согнали их, похоже, чтобы придать этому сборищу вид настоящего суда.
В помещении стоял легкий гул: зрители переговаривались между собой о чем-то, но отдельных слов различить было невозможно. Вострый отдал своему подручному свернутый в трубку пергамент, тот метнулся, семеня, к боярину и, низко кланяясь, положил свиток на стол. Вельможа качнул своим высоким головным убором и слегка шлепнул ладонью по столу. Разговоры стихли, воцарилась полная тишина.
Боярин развернул свиток и неожиданно глубоким баритоном зачитал:
– Открывается сыск по делу Василия Тримайло, коего уличает Михайло Вострый в ворожбе и колдовстве, кои неимоверно душам заблудшим вредят и от веры истинной отвращают. Разбирательство ведет князь Степан Корецкий. Защитник-то надобен ли тебе, охальник?
Я не сразу сообразил, что обращается князь ко мне, поскольку боярин читал почти без интонаций и на вопрос сделал совсем легкий нажим, явно намереваясь перейти к следующей фразе, написанной на пергаменте. Но я почувствовал, что должен прервать этот фарс! Надо нарушить задуманный Вострым сценарий, и я, неожиданно для самого себя, довольно противно пропищал не прочищенной после долгого молчания глоткой:
– Да, надобен… – потом прокашлялся и продолжил уже обычным голосом: – Нужен мне человек грамотный для защиты, ибо в законах славенских не разбираюсь. Желаю, чтобы это был Семен, из Иноземного приказа, толмач – только ему одному доверяю! Еще прошу, чтобы на суде присутствовали командиры мои, прошлые и нынешние: Осетр – воевода, Лех Немец, Петр Жеребцов, а также сотоварищи мои и соратники: Трегуз, Захар Кошка, тролль Тве Уф – Ульхельм.
– Ишь ты, – хмыкнул боярин, – кого ишшо кликнуть? Светлого князя славенского? – Помолчал, поморщился и грозно зыркнул на Вострого, но все же сказал: – По желанию уличенного Василия Тримайла вызову подлежат воевода Осетр и Петр Жеребцов, иные же лица, показанные оным, как свидетели могут находиться при суде невозбранно. О чем постановляю их уведомить! Семке-толмачу же сысканному быть немедля, встречу указанного дьяка с Тримайлой учинить тут же, как найдут, невозбранно! До опроса вызванных иных не слушать и до завтрашнего утра действий сыскных не чинить! Засим все свободны, окромя цепных!
Вострый бросился к боярину, хотел ему дорогу заступить, но Корецкий поднялся, швырнул пергамент подручному, сладко потянулся, развел руки в стороны, технично отодвигая Михайлу в сторону полой собольей шубы, и величаво спустился со ступеней, не позволяя дьяку себя обогнать.
Вострый попыток остановить князя не оставил. Догнал его уже в проходе, между лавками, перепрыгнул через деревянное сиденье, встал перед боярином и уже было открыл рот, но Степан Корецкий поставил свой позолоченный посох со стальным наконечником прямо на большой палец левой ноги дьяка и слегка нажал.
Вострый поневоле наклонился, подавляя стон, а боярин негромко сказал ему:
– Не заступай дорогу светлому князю, смерд! Коли не смог уличенного урезонить, так не удивляйся, что он не стал, вишь, каяться! Быть ныне сыску как по писаному – согласно Правде и установлений великокняжеских! Чтобы завтра же все, кого Василий назвал, здесь были! Особливо воевода! Негоже витязя тащить на правеж без старшего над ним командира! Он же вояка! Что ему велят, то он и делает! Понял ли меня, пенек собакам ссать?
Нажим, как видно, усилился, потому что несчастный дьяк исполнил несколько танцевальных па, подобных судорожным рывкам аэромена, но беззвучно, видимо, опасаясь навлечь еще бо́льший гнев князя Корецкого.
Боярин величественно проследовал своей дорогой, а согбенный Михайло так и замер в поклоне. Через несколько секунд он разогнулся, прихрамывая доскакал до ближайшей скамьи, присел и обвел зал налитыми кровью глазами. Ярыги сидели с каменными лицами, только в глубине их подсвеченных светильниками зрачков проскакивали озорные огоньки. Один я скалился во весь рот: хуже-то не будет! Вострый, конечно, видел мою ухмылку. Но ничего не сказал. Вскочил и захромал к выходу из зала. Прислужник кинулся за ним, таща ворох бумаг и остроконечную суконную шапку своего незадачливого начальника.
Дюжие молодцы в черном споро открыли замок, который удерживал цепь, и потащили меня по темным коридорам в камеру. Минут через пять после болезненного путешествия в непроглядном мраке я приложился несколько раз макушкой о низкий потолок. А коленями и локтями бился об углы при поворотах. Наконец, за мной закрылась с грохотом дверь, и я оказался все в той же вонючей комнатушке. При всей неприглядности моего нового жилища плюсы все же имелись: здесь, по крайней мере, горел светильник, который даже ослепил меня на короткое мгновенье.
На моей лавке, сгорбившись, сидел «тюремный», пыхтя курительной трубкой. Судя по могучим наслоениям сизого дыма, проделывал он эту операцию не один час. При виде меня Игнатий встрепенулся, оскалил желтые, прокуренные зубы в дружелюбной улыбке, от которой человек более робкий, чем ваш покорный слуга, мог броситься наутек.
– Ну, что, Василий, как настрой? – зачастил «тюремный», глядя мне прямо в глаза. Осмотром, по-видимому, остался доволен и продолжил: – Вижу, все не так плохо, да и слышал, как ярыги в курилке хохотали после суда, обсказывали, как ты Вострого под князюшку пустил без зазрения совести… Да… тока палка, она о двух концах, как ей и положено, а тут тебе не кусок дерева получился, а нож булатный… Возненавидел тебя Михайло-дьяк… Если раньше он ради долга и службы старался и повернут был к тебе, так сказать, тупым концом, то теперь вострым. – Игнатий засмеялся. – Смекаешь?
– Да ладно, хорош пугать, – протянул я, сознавая правоту слов собеседника.
– А и вправду, Василий, не для того я прибыл, чтобы грусть-тоску на тебя нагонять. Наоборот! Зову кости размять, хапугу иностранного уязвить – ухо окаянному супостату оторвать, – что скажешь? Готов ли?
– Отчего не оторвать… Правда, честно признаться, не особо-то у меня получается пока. Уж я дергал, набрасывал, крутил и так, и эдак: но попадаю через раз…
– А ты об этом не думай, Василий, ты представляй, что уже захлестнул ненавистную плоть. А рука, она сама подстроится… И это… на меня положись. В случае чего, подсоблю. Не первый год решетку стерегу. Никто не жаловался! Все, пойдем!
Игнатий постучал три раза, с паузами, в маленькое окошко на дверях, и тут же загремел засов, и в камеру вошел рыжий конвоир, из большаков, который водил меня по лабиринту темных коридоров. Он споро снял с меня цепи, нахлобучил на мою голову свою шапку, вытолкнул в коридор, а сам остался в камере. Игнатий побежал впереди, я, не теряя времени, затопал следом. И о чудо, в шапке охранника я отлично видел во тьме, только мир был бесцветным, а двери и каменные углы были подсвечены зеленым сиянием.
После пары длинных коридоров, ведущих вверх, Игнатий толкнул дверь в какую-то камеру и юркнул внутрь. Я шагнул следом в оранжевый проем, окруженный зеленым светом, и очутился в просторной комнате с большим окном, без решетки. Напротив двери стоял большой стол с лавками, за ним, лицом к нам, сидел огромный детина, заросший до глаз черными волосами.
Левой рукой он легко набрасывал на большой палец правой знакомый кожаный шнурок с острыми вставками, слегка сжимал петлей ороговевшую от тренировок кожу, распускал узел указательным пальцем и снова – точный бросок, и цикл повторялся.
Детина глянул куда-то сквозь меня и продолжил свои упражнения, только устрашающе взвинтил темп: шнурок так и замелькал.
«Да-а, мне, чтобы достичь такого мастерства, понадобится еще пару лет упорных тренировок, – подумалось мне, – вероятность шанса уйти отсюда без уха возрастает до ста тридцати процентов».
Мысленно прощаясь с частью тела, я испытывал двоякие чувства: грусть по, считай, безвозвратно утерянной плоти и ненависть к Игнашке, старой тюремной крысе, которая окутала меня словесами до такой степени, что отвернуть с пути, ведущего к поединку, уже не было никакой возможности. С горьким вздохом я уселся напротив своего противника, положил на стол свой шнурок.
Возле черноволосого громилы возник небольшой человечек в черной чалме. Его небольшие зеленые глазки обшарили помещение с нескрываемым отвращением, не по росту большие руки теребили седую бороду, видно было, что нервничает.
Игнатий встал на небольшую табуретку, по левую руку от меня. «Тюремный», в отличие от «ямника», был спокоен, собран, деловит. Он предложил команде соперника:
– Итак, по моему сигналу, на счет – три?
Иноземец кивнул.
Я почувствовал холод и пустоту в животе, для меня воздух сгустился и с трудом проникал в легкие, мышцы напряглись, рука судорожно стиснула шнурок. Окружающее обрело яркую и полную ясность. В камере стало душновато, несмотря на большое окно, лица присутствующих заблестели испариной… Кроме одного… Громила сидел сухим и смотрел на меня, но его зрачки не расширялись и не сужались в мерцающем свете свечей, не отражали свет, будто две черные ямины уставились мне в лицо… Его рука с фуникулеркой безмятежно лежала на столе ладонью вниз, открывая татуировку: «жи». На левом запястье также по-русски было наколото: «вой».
Ей-же-ей! Да эта гора – голем, ведь я их сам делал когда-то под руководством Беппе! И ясно, почему иноземный «ямник» избрал русский язык для оживления глины, ведь в их краях наша письменность – экзотика! Ну, теперь все ясно! И как действовать, и почему! Ишь ты, рожа басурманская! Жульничать вздумал!
Вскипая праведным гневом, я чуть не пропустил начало состязания; занятый анализом окружающей обстановки мозг не услышал «один», но остро отреагировал на «два». Не дожидаясь «три», я напал на голема: они играют нечестно, и нам никто не запретит! Я схватил двумя пальцами острую вставку в шнурке и принялся обводить надпись «жи» на правом запястье громилы, красной полоской хлынула кровь, но меня это не смутило: пока голем под действием оживляющего заклятия, он ничем не отличается от живого.
А то, что громила жив и хочет жить, он тут же доказал самым действенным способом: молча перехватил мою руку с костяным лезвием, развернулся и исполнил «поклон турецкому султану». Я начал свой полет через его спину, но развернулся и ударил голема обеими ногами в бок, одновременно сильно потянул захваченную руку на себя, не выпуская из пальцев острие фуникулерки. В результате мы разлетелись в разные стороны, и я здорово грохнулся об стену, но и мой визави получил глубокую резаную рану плеча. Я вскочил на ноги и оказался лицом к лицу с големом. Краем глаза я увидел, как кружат, будто в диковинном танце, Игнатий и чужестранец в чалме, сжимая в руках не по росту длинные ножи.
Но мне быстро стало не до чужой схватки, ведь мой глиняный «друг» времени зря не терял, он протянул руки с растопыренными пальцами к моей шее, и я избежал смертельного захвата каким-то чудом! Несмотря на промах, голем изловчился и ткнул двумя пальцами мне в кадык. Удар вышел несильный, он только проскользил по «адамову яблоку», но «шлакоболок» я все же проглотил, что очень сильно меня разозлило и подзадорило! Ну, держись, супостат!
Громила полностью полагался на свою огромную силу и продолжал переть на меня «буром». Я отклонил предплечьем его вытянутую руку в сторону и со всей дури, на какую только был способен, треснул голема снизу в квадратный подбородок. Несмотря на искусственное происхождение, детина на секунду замешкался, видимо, переваривая ощущения от встречи с бескомпромиссной десницей вашего покорного слуги. Этой секунды мне более чем хватило для того, чтобы зайти ему за спину, схватить сзади за шею, подбить носком ноги вражеское колено и повалить эту живую статую на пол. Я сдавил его шею и стал усиливать нажим, придерживая стопами могучие бедра. Человек бы отъехал в мир Морфея уже через полминуты. Но волосатое чудище демонстрировало недюжинную выносливость: мало того, что это чудо магии даже не пыталось потерять сознание, оно потихоньку высвобождалось: сбросило мою стопу с правого бедра и правой рукой постепенно оттаскивало мое запястье от своего горла, одновременно отползая вправо и используя свое огромное тело как рычаг.
Ах ты, безмозглая тварь! Именно этого я и добивался! Как только его правое запястье оказалось недалеко от моих глаз, я тут же схватил зубами надпись «жи», откусил небольшие синие буквы вместе с кожей и плюнул этим кровавым комком насколько смог далеко: до противоположной стены.
Мощный толчок сотряс весь острог, как судорога неумелого пловца. Тело голема затвердело, стало как будто тяжелее, при этом челюсть его отвалилась, и необъятная пасть издала чудовищный вой на невероятной и особенно противной ноте, которая заставляла дрожать не только меня, но и стены вокруг. Я отпихнул скульптуру в сторону, и она раскололась на три части, но выть не перестала. Я разбил глиняную голову, с удовольствием сокрушая эту примитивно слепленную харю тяжелыми башмаками, но и это не заставило этот вопящий кувшин заткнуться! Звук, казалось, шел отовсюду и терзал, и резал, и заставлял мотать головой и затыкать уши пальцами.
Игнатий и его иностранный противник стояли на коленях, обняв руками головы, их оружие валялось рядом с ними. Я подобрал причудливо изогнутый кинжал чужеземца и соскреб с левой руки голема, которая теперь валялась отдельно от тела, слово «вой».
Изнуряющий душу и тело звук прекратился, глиняные части рассыпались в песок.
Игнатий не стал терять время понапрасну, подхватил свой нож и с размаху опустил его рукоять прямо на темечко своего чалмастого противника. Хоть ткань диковинного головного убора и смягчила удар, но колени иностранца подогнулись. Тело в синем халате беспомощно распростерлось на полу, натурально потеряв тапки.
«Тюремный» был легко ранен в руку и грудь, кровь из порезов едва сочилась, так что и беспокоиться было не о чем. Но несмотря на повреждения, на физиономии Игнатия сияла усмешка во все тридцать два зуба, он весь аж лоснился от удовольствия!
– Ну, Васька, спасибо, родной! Таких зверей матерых взяли!!! – завопил «тюремный», тряся своими ручонками мою десницу. – Жаль, теперь же не могу тебя поблагодарить как следует: всю тюрьму, громила песочный, переполошил! Счас разбегаемся! А позже обязательно увидимся!!!
Как только местный «хозяин» тираду закончил, тут же подхватил бездыханное тело своего «коллеги» и исчез.
С грохотом распахнулась дверь камеры, меня подхватил за локоть давешний охранник и потянул по коридору, причитая что-то бессвязное и жалобное о своей нелегкой судьбе. О подлых и низких людишках и нелюдях, которые втравили сиротинушку в блудняк, а сами копейки платят, никакой благодарности, сами мед жрут и вина пьют заморские, а люди трудятся да только на водице с черствым хлебом живы, и т. д… При этом он не забывал о работе: на ходу застегивал на мне железа́.
Свою арию служитель пенитенциарной системы исполнял с изрядным мастерством и умением, мне даже захотелось в момент душевной слабости, вызванной особо изысканным пассажем умелого попрошайки, выдать ему какое-то количество серебра, но… к несчастью для вымогателя, все деньги у меня изъяли при аресте. Но охранник будто мысли мои читал:
– Знаю, сейчас в карманах у тебя ветер гуляет, но ты человек непростой, долго тут не задержишься! Ты пообещай просто, что не забудешь меня в час, когда с тюремной скамьи на коня богатырского пересядешь!
– Как звать тебя и чего ты хочешь? – нехотя спросил я, поневоле подсчитывая гипотетические убытки. Хоть бы золота попросил, его мне не жалко!
– Зовут меня зовуткой, величают уткой, – неприятно ухмыльнулся охранник, – рано тебе мое имя знать. Не на берегу речном рыбу удим, давай выйдешь, а там уж и я объявлюсь с именем-званием и всем, чем положено. А до той поры просто пообещай, что в харю мне не плюнешь, а встретишь и поможешь как товарищу. Идет?
– Договорились, – ответил я, мысленно махнув на эту просьбу рукой: когда это еще будет…
– Вот и ладненько, вот и славненько, – заегозил дубак, открывая мне дверь камеры, и с поклоном тут же ее затворил. Было слышно, как он удаляется, что-то напевая себе под нос, видимо, очень довольный.
Ну вот и скамеечка спальная, прямо заждалась. Утомленный, я завалился на широкую деревяшку и впервые с моего недобровольного поселения в четырех стенах по-настоящему отрубился.
Но черная яма крестьянского сна осветилась отблеском неверного огня лампад. Передо мной предстала небольшая комнатушка без окон и порядком надоевшая харя Игнатия. «Тюремный» радостно скалился и задорно покрикивал:
– Спи, спи – заслужил, герой! Извини, что без спросу в грезы твои залез, не хотел будить! Смотри, как негодяя наказывать станем!
Крупный план рожи Игнатия пропал, и я увидел еще двоих таких же татуированных маломерков, которые мне поклонились в пояс. На стене, привязанный за руки к стальным крюкам, висел бородатый иноземец, без чалмы и халата, в грязной белой рубахе до колен. Вид у него был несчастный и напуганный, он ворочал по сторонам большими черными глазами навыкате, очевидно, не понимая, что происходит.
А Игнатий, напротив, был полон энергии и энтузиазма:
– Вот сейчас мы тебе наглядно поясним, как у нас здесь правеж ведется! Берем конский волос, из хвоста или гривы – все равно, и слегка приготовляем… тебе простым глазом не увидеть, так что мы действо слегка увеличим…
Один из его подручных взял небольшой острый нож и стал его слегка прикладывать к волосу. В какой-то момент волос и нож многократно увеличились, и я увидел, как лезвие оставляет на полукруглой поверхности небольшие зарубки. Я кивнул, и размеры восстановились.
Дальше произошло и вовсе невообразимое: тюремные подошли к распятому иноземцу и вставили шершавый волос прямо ему в глаз. Снова произошло укрупнение: оконечность импровизированного орудия пыток зашла в слезное мясцо справа и вышла слева, в другом глазу! Один из палачей ловко подхватил вышедшее острие волоса и схватился за концы обеими руками, производя тянущие движения туда-сюда, как будто перепиливая шершавой стороной обратную сторону переносицы несчастного. Мучения жертвы, судя по его воплям, были нестерпимы! И не только для него, я тоже поневоле заорал:
– Прекратите это немедленно!!!
От неожиданности «тюремный» выпустил волос из рук, и он повис с обеих сторон носа азиата, как диковинные усы. Игнатий снова закрыл весь обзор, буркнул:
– Прощения просим, думал, тебе интересно будет.
Комната и ее недобрые обитатели исчезли, а я тут же проснулся и вскочил с лавки, звеня железом.
