Глава 17
Ходи, спи или бегай, но в тюрьме всегда сидишь
Человеку в покое, даже относительном, пребывать долго не приходится: камера унеслась от меня, как мяч отлетает от теннисиста, все уменьшаясь в размерах, и быстро стала точкой света в абсолютной тьме, потом тело охватило чувство головокружительного падения с нарастающей скоростью, затем полное отсутствие света, черное, как угольный карандаш, без проблесков и точек.
А дальше – нарастающий багровый свет, зловещий и знакомый – вокруг меня переливались оттенками красного и оранжевого уже привычные глазу стены Плавильни.
Моему измученному негативными картинами взору предстал небольшой зал. Вдоль стен стояли конторки, и возле них суетились тугоры и бесы.
Эти хвостатые были совершенно не похожи на чертей: никаких высоких рогов, пылающих мускулистых тел, значительных, покрытых шрамами лиц. Твари этого сорта нечисти были невысокими, худощавыми, их сухие торсы и конечности полностью покрывала шерсть. На квадратных головах – похожие на ослиные уши, маленькие рожки, пятачки, узкие глазки с обеих сторон, по краям оттянутые вниз: в целом их облик мог показаться комичным, если бы не полный ненависти взгляд.
Один из этих существ заковылял ко мне, он припадал на правую ногу, размахивал каким-то документом.
– Вы Василий Тримайло? – спросил меня бес, протягивая мне бумагу.
– Да, – ответил я, – невольно ухватившись за край этого не то письма, не то какого-то бланка.
– Нет-нет, – решительно отобрал у меня пергамент мохнатый и хвостатый делопроизводитель. А то, что бес был из породы крючкотворов, не вызывало у меня никакого сомнения.
Полностью завладев моим вниманием и бумагой, служитель ада зачитал наконец свою писульку:
– «Некий подлежащий наказанию грешник, именовавший себя именами многими и многажды личину сменявший, ныне оглашенный, как и при рождении, Зосимой, приговорен к бессрочному отбыванию в круге Шестом, где должен быть подвергнут страданиям голода, жажды, холода и одиночества.
Однако, в соответствии с ходатайством о последнем желании, не истребовал ни вина, ни курения, ни иных удовольствий земных, а токмо испросил о кратком свидании с тугором Владимира, что в Славенском каноне зовется Василием Тримайло.
В связи с особым статусом обоих поименованных Огненный князь и Темный властелин Белиал встречу разрешил и разговору состояться позволил!» Засим прошу следовать за мной! – закончил служитель адской канцелярии.
Мы подошли к одной из конторок, и я, следуя указывающему жесту беса, стал с одной стороны деревянного барьера. С другой стороны никого не было. Так продолжалось с минуту: ничего не происходило.
Я вопросительно посмотрел на провожатого, свинорылый снисходительно ответил:
– Говори, чего вылупился?! Встреча голосовая! Дружок твой известный «ноги-в-руки», так что беседуйте…
Я неуверенно начал:
– Привет, что ли, Зосима или Кудло… Как лучше-то?
– Лучше всем было бы, если бы ты сдох в малолетстве и не мельтешил у людей под ногами, Васька! – каким-то странным голосом ответил воздух передо мной.
– Ты для этого меня позвал? Поглумиться напоследок? Зря беспокоился, я не из тех, кто любит унижения! – как бы подводя черту под недружественной встречей, почти прокричал я, собираясь позвать беса и уйти.
– Постой, постой, Тримайло! Не хотел тебя обидеть, само вырвалось, намучился я здесь, настрадался… Но понимаю, что заработал – то и получил! Повиниться перед тобой желаю – камень с души окаянной снять… Ведь я про маячок твой знал: видел его, за плечом у тебя все время висел, после того как ты из похода за Лехом из леса вернулся… И решил извести тебя. Был грех! Незакаленные доспехи тебе изладил, надеялся, убьют! А когда ты с Петром в сиянии новой славы в город въехал, понял – это знак! Я ведь… Ты не подумай… Козни строить – не мое, я больше по части смастерить-наладить. А тут бес попутал! Ты уж прости, не держи зла… Иначе мне удачи не видать! А она мне как свет в оконце! Еще при жизни покаяться перед тобой хотел, да не успел… Я и на маяк-то прыгнул, чтобы ты грех на душу свою не брал, сам для чертей обозначился, во искупление, так сказать… Ну, что скажешь? – закончил свою сбивчивую речь Зосима-Кудло. Хорошо сказал, веско, без жалобных или просительных ноток, изложил как есть, дескать, предлагаю, а ты – решай.
Хоть мне и понравилась речь узника и где-то в душе зашевелилась готовность всех и вся простить… но, памятуя о начале нашей беседы, ответ я придержал секунд на пятнадцать – пусть помучается, ирод!
Вот почему Чичегул и тот молодой кубай – Таргол так легко отсекали целые куски от моей брони! Да, тебе есть в чем покаяться, любитель чужих тел, я ведь действительно чудом не отправился к праотцам! А предки у меня те еще… Но так уж устроено человеческое сердце – долго держать зло не способно! Хоть и не Прощеное воскресенье, а все же…
– А, да чего уж там! Кто старое помянет, тому глаз вон! Забудем, брат! – после паузы смилостивился я. – Продолжим каждый свой путь без этого груза!
– Спасибо, Василий, освободил от бремени тяжелого! – с облегчением выдохнул Зосима-Кудло. – Мы теперь квиты! А могу тебе и должником стать… Пусть чаша твоя меня не минует, а горечь ее в кузне, в резном ларце, за самоваром… Все! Счастлив будь, про меня не забудь! – Последнюю фразу мой визави выпалил скороговоркой и замолчал.
Бес противным писклявым голосом возвестил:
– Время разрешенной встречи окончено!
И снова пришлось ощутить колкую жесткость тюремной лавки и плотный смрад камеры.
Игнатий пускал синие шары из трубки, которые разворачивались в изогнутые плоскости, и увлеченно упражнялся с кожаным шнурком, вдоль всей длины этой плетеной веревочки белели острые костяные вставки.
– Здоро́во, сиделец, чем скуку убиваешь?! – намеренно громко ухнул я «тюремному» прямо под ухо.
Игнатий вздрогнул и порезал палец об отточенную грань. Кровь неожиданного черного цвета хлынула из ранки и толчками потекла, окрашивая в траурные тона ладонь и запястье «тюремного».
Я смутился и пожалел о дурацкой шутке, хотел немедленно все исправить – заговорить кровушку, чтобы так не хлестала. Но Игнатий и сам справился: вытащил из кармана шнурок без вставок, перетянул предплечье и плюнул на рану. Порез на глазах затянулся.
Я было сунулся с извинениями, но Игнатий меня перебил:
– Ерунда! И говорить не о чем! Давай я лучше познакомлю тебя со старыми традициями и главным способом решать споры между каторжанами! Вот фуникулерка с остриями, ее мы используем. Как последний аргумент в борьбе умов! Оным шнурком супротивник обязан лишить вражеского поединщика ушной раковины, полностью или частично. Ежели совсем оторвать слуховой орган не удалось, побеждает тот, кому кусок чужой плоти достался побольше, если усеченные части равны (а это большая редкость), то состязание продолжается…
– Это, конечно, невероятно интересно, – вяло остановил я поток этой не особо важной белиберды, – но, может, поговорим о чем-нибудь насущном: как весточку на волю передать или вовсе – ноги сделать…
– Можно, конечно, и об этом перетереть, – сразу согласился «тюремный», – да только это несколько самолюбиво с твоей стороны, не находишь? И не особо-то вежливо старших перебивать! Я тебе про свое, наболевшее, а ты мне отстань да перестань!
– Ну, ну, будет тебе, – протянул я с умиротворяющими нотками, желая увещевать раскрасневшегося Игнатия. Ссориться с ним сейчас не с руки, хотя и очень доставучий крендель, – слушаю, и внимательно…
– Вот это другое дело! – довольно крякнул Игнатий, выразительно почесывая раненый палец, мол, ты мне обязан за увечье. – Так вот, есть недалече от Кафирии, на востоке, страна Ирисия. Не текут там молочные реки в кисельных берегах. Так – песок один. Но в округе все народы ноги в грязь никогда не совали. Воды там мало, дождей, почитай, совсем не бывает, а когда, случается, пройдет заблудившийся ливень над раскаленной пылью и, не долетая до поверхности земли, облачком станет – пшик, и нету… Безрадостные барханы, народишко обычный, но нервный – верблюдов и еды на всех не хватает, а оружие, почитай, у каждого есть, оттого и тюрьмы полнехоньки по вышеназванным причинам. Да только отбывать наказание за содеянное там и вовсе худо: живут тамошние заключенные в глиняных ямах, а кормиться обязаны от родственников. У кого же таковых не имеется – существуют на подаяние добрых людей. Которых повсюду так мало, что им уже учет требуется! Оттого тамошние «ямники» (подобны нашим «тюремным») скуповаты и бедны. Жизнь у них тяжелая, а недавно еще и новая напасть: соседняя Турюкия на Ирисию войной пошла, и многие из «ямников» не у дел остались по причине разрушения городов, а равно расположенных в оных ямных чертогов… Несколько из этих беглецов к нам пожаловали, как только через море перебрались… Стали энти, с чалмами на кочанах, права качать: дескать, делиться с братьями надо, нельзя своих в беде бросать. И такое-всякое, а вот кто их нам в кровные родственники и «своими» назначил, объяснить не смогли! Через это бо́льшая часть «гостей» сгинула, как утренний туман. Но парочка осталась: здесь, во вверенной моим заботам каменной крепости. Один «ямник», второй – человек из большаков! Из-за энтой громадины и пришелец жив, поскольку по правилам стародавним вызов бросил: на ушных удавках тягаться! Послать же иноземцев никак нельзя – позор! Свои же загнобят! А в тюрьме-то, как на грех, ни одного большака-сидельца! Но фарт-то для меня не закончился: ты ко мне нагрянул! Вот и смекай – не зря ведь тебя закрыли именно в этот момент, и ни днем позже! Ты, можно сказать, послан супостатов приструнить! Негодяев иностранных отправить восвояси, не солоно хлебавши!
Я не торопился с ответом, мне не хотелось ввязываться в какую-то странную разборку между «тюремными», да и способ выяснения отношений вызывал большие сомнения: хотя бы на кулаках или там на палках, наконец, а то «наушники» какие-то! Придумают же, не иначе от скуки и большого количества свободного времени.
Но Игнатий давил и давил, не останавливался ни на миг. Видимо, чувствуя мои сомнения, заговорил еще быстрее и с еще бо́льшим нажимом, как заправский торговец кофемашинами, прошедший английский курс успешных продаж:
– Эту тюрьму строили в стародавние времена, волхвы князю помогали, чтобы, значит, колдуны враждебные сбежать из темницы не смогли, наложили грозные чары охранные на камни, сталь и дерево, на все, из чего крепость сия сложена. Потом энти умники и мудрецы сами смогли в надежности своей работы убедиться, когда их почем зря запечатывать по камерам начали! Немало волшебников и колдунов, а равно и магов с чернокнижниками до суда не дожили, пытаясь сбежать. Были такие, что воздушные чары применяли, через решетку частями вылетели, а назад так и не собрались, когда сила их волшебная истощилась, кусками мяса, сочащимися кровушкой, на ужин к воронам пожаловали. Которые водой управляли, со стоками слиться пытались, да только с говном намертво перемешались, и в отстойниках их всякие твари пожрали, медленно и мучительно. Немало было управителей земли, так прямо сквозь стены бежали. Да только посреди камня застревали, места их недобровольного захоронения и сейчас видны, снаружи крепости, в виде небольших выступов, если присмотреться, вон их сколько… Строителям досталось даже за не очень ровные стены! Потом уж сообразили, когда узников по головам пересчитали! А рассказываю я это, чтобы ты сдуру какую-нибудь глупость не сделал! Чары-то есть в тебе, чую…
Я молчал, слушая «тюремного». Его страшные сказочки, конечно, не лишены готического очарования, но общий смысл нашего общения сводился к нехитрому обмену: мое согласие на поединок оплачивает помощь Игнатия внутри темницы и снаружи… А кстати, в чем же оно выразится? На мой прямой вопрос он ответил сразу, не отводя глаз:
– Василий, сделаем дело… я все… как скажешь! Хоть побег, хоть весточку, хоть бабу, еды там или табачку особого… Ах, да, ты же не куришь! Да все, что я в силах сделать хорошего и для тебя нужного, тотчас исполню! Ты, Тримайло, поверь, что кабы не поганцы иноземные, сроду не стал бы тебя ни к чему примучивать за так… Ты ж мне как родной, сразу глянулся, будто всю жизнь знал… – Игнатий даже всхлипнул, смахивая корявым пальцем непрошеную слезу. – Если б хоть запасец был хоть малый: еще большак, пусть даже один, в тюрьме был бы, никогда к тебе не обратился! Я же с пониманием. – Дальше «тюремный» завсхлипывал, захлюпал носом и вовсе уже непонятно забормотал невнятицу, иногда только отдельные слова долетали до меня со смыслом: «никогда», «да как же это», «иноземцы поганые», «за Русь постоять» и так далее…
Мне сделалось неудобно, что вот так вот плачет суровый, повидавший всякого в жизни мужик, и я против воли ляпнул:
– Да ладно тебе скулить, согласен я…
Игнатий тут же реветь перестал, слезы высохли, глаза взглянули остро и торжествующе. Тюремный снисходительно похлопал меня по колену, выше не дотягивался, и заколотил в дверь, которая немедленно открылась. Стражник, увидев Игнатия, почтительно согнулся и, выслушав какие-то инструкции, быстро удалился, засовом, правда, загрохотать не забыл.
Мы молча посидели минут пять, и охранник вернулся, закинул кожаный мешок в камеру, запер дверь и погрохотал сапогами дальше по коридору. Игнатий постелил чистую тряпицу и высыпал посылку прямо на нары: румяные караваи вперемежку с колбасами и шматами сала, несколько огурцов. Большая глиняная бутыль, заткнутая кукурузным початком, чуть не упала на пол, но я ее подхватил, с удовольствием почувствовал ее многообещающую тяжесть и услышал приятное уху бульканье.
С удовольствием я закинул голову и сделал несколько глотков холодного до жжения в горле… молока!
– Да, брат ты мой, козье… – с улыбкой глядя на мое разочарование, сказал Игнатий, – теперь никакого алкоголя, пока не сразишься с пришельцами забугорными… Очень уж много от твоего точного глаза и твердой руки зависит…
После плотного ужина я заснул.