Глава 16
Добро пожаловаться, друг сердешный, заждались!
Город нас встречал: сбежались жены и дети витязей и обозных, сам воевода с Лехом и гриднями ждал нас у распахнутых настежь ворот. На меня Осетр глянул с удивлением. Но тут же сосредоточился на приветствиях и здравицах победоносному войску. Среди этой праздничной суеты меня как-то незаметно оттеснили в сторону трое верховых большаков, одетых в черное. В переулке Ножик стоял крытый шарабан, запряженный шестеркой тяжеловозов. Один из незнакомцев спешился и взял коня под уздцы.
«Твое счастье, что это – не Ассам, мог бы без руки остаться», – подумал я.
Двое других молодцов подъехали ближе. Оружия никто не обнажал, и я спокойно ждал объяснений, не Дикое Поле вокруг, город православный! Тот, который держал коня, заговорил:
– Тебе, Василий Тримайло, следует без промедления явиться к Михайле Вострому для разговора по сыску колдуна Косматки!
– Да я в общем не против, – протянул я с недоумением, – только зачем такая срочность и скрытность – могу и верхами сам пожаловать к дьяку…
– Государево дело не терпит отлагательств! Действуем срочно и скрытно, чтобы народ не будоражить зря, радость не омрачать. Слазь с коня, будь добр, витязь. Михайло тебя надолго не задержит, он с понятием, что ты с дороги дальней…
Доводы мне показались убедительными, я спешился и сел в темное нутро шарабана. Дверь тут же захлопнули, и колеса застучали по горбылям Дикопольской улицы. Через несколько минут я понял, что едем мы не в центр, к детинцу, а, похоже, повернули куда-то в сторону Стальных ворот и, судя по звукам, миновали их! Я заколотил ручкой Тричара в дверь, но никто не отозвался. Примерно час мы ехали на восток, и Славен остался позади. Еще час я пробовал острием меча расшатать дверцу или прорубить стену, но безуспешно. Местный «автозак» был сработан на совесть.
Сообразив, что на крики и стук никто не реагирует, а вырваться силой пока не удается, я решил ждать, когда откроют дверь, а там уж по обстановке… Но время все шло, а никаких изменений не происходило, ухабы аритмично подбрасывали сиденье, и под эту тряску и отсутствие изменений я задремал.
Проснулся оттого, что средство передвижения замерло. Снаружи слышались окрики, звенело оружие, но дверь по-прежнему была заперта. Я снова заколотил по крепкой древесине, обтянутой кожей, уже руками и ногами, с такой силой, что стены и потолок пришли в легкое движение и затрещали.
Но и это не произвело никакого впечатления на конвой. А то, что эти сыскные крысы – мои тюремщики, не осталось никаких сомнений! Надо признать, что эти парни дело свое знали: когда я начал бросаться на дверь, они ее открыли, подхватили мое вылетевшее из шарабана по инерции тело на растянутую сеть, аккуратно опустили на дощатый настил закрытого с четырех сторон стенами двора.
Затем споро и туго опутали по рукам и ногам крепкими нитяными ячейками не хуже, чем паук муху. Но и этого им показалось мало – колени, локти, плечи зажали железными ухватами, похожими на печные инструменты. За минуту я был обездвижен и лишен возможности к сопротивлению.
Надо мною загудел голос давешнего большака в черном:
– Не обессудь, витязь, мы это токмо, чтобы ты сгоряча шкуру кому-нибудь не подпортил и сам не ушибся, счас разоружим тебя – и к Михайле, на беседу…
У меня забрали меч и кинжал, обыскали, опустошили карманы, сковали руки и ноги кандалами, бережно поставили на ноги. Все тот же сыскной с ноткой сожаления в голосе продолжил:
– Нам, это… положено на тебя ошейник с палкой надеть, но неохота героя так-то позорить… Пообещай, что сам пойдешь, и цепями обойдемся… И это… Василий, не усугубляй… Забузишь – бить придется, а нам этого совсем не надо!
– Ладно, веди… – буркнул я, – считай, договорились.
Внутренний двор сменился узким высоким коридором, который плавно спускался под землю. Постепенно становилось все темнее. Конвоиры спереди и сзади зажгли фонари, которые достали из ниши в стене. Мы шли мимо запертых дверей с решетчатыми окошками, в них иногда мелькали бледные лица. Наконец, меня остановили перед большой двухстворчатой дверью, открыли ее и втолкнули меня во тьму. Тут же грохнули засовы, слышно было, как по гулкому коридору уходят конвоиры, о чем-то негромко разговаривая.
Когда стихли их удаляющиеся шаги, настала тишина. В полной темноте я, гремя оковами, стал ощупывать стены, нашел широкую скамью и сел на нее. Потихоньку мной стали овладевать отчаяние и страх. Но Тюррен не подвел, его короткий окрик быстро привел меня в чувство. Я живой, а значит, есть еще надежда! Да, меня заперли и заковали, но такое со мной уже случалось, так что еще посмотрим, господа, на чьей улице будет праздник! Я улегся на скамью и стал изучать свои оковы. Стальные обручи на руках и ногах замыкались болтами. При попытке их отвинтить гладкие, без граней гайки свободно крутились, не попадая на резьбу. Я пробовал их крутить с нажимом, но безрезультатно. Секрет наверняка простой. Ведь тюремщики не возились долго, когда их надевали. Эх, жаль, что я не обратил внимания, как они это делали. После долгих и мучительных экспериментов я все-таки понял, что гайки накручены на болты обычным способом, а колпачок, который не позволял их двинуть по резьбе, просто надет сверху, как кожух. Но как я ни старался снять проклятую железку, ничего не получалось!
Я порядком устал от непривычных телодвижений, но не сдавался. Внезапно, к моему удивлению, в камере зажглось несколько больших ламп: я был не один! Яркий свет резанул по глазам.
– Ну, здравствуй, Василий Тримайло, – прозвучал знакомый голос. – Видит Бог, не так я хотел с тобой встретиться!
Я, все еще не в силах открыть глаза, ответил:
– И тебе привет, Михайло Вострый! Мне тоже не особо-то приятно в железа́х торчать здесь, когда весь Славен празднует… А тебя видеть и вовсе желанья нет…
– Дерзишь, Васька, думаешь, вытащат тебя дру́ги из каземата, и всё, гуляй, рванина! Ох, не так это, уж поверь: вина на тебе великая, как бы не пришлось с жизнью попрощаться!
Я все же открыл глаза и осмотрелся. Помещение оказалось гораздо просторнее, чем я себе представлял в темноте. Михайло Вострый сидел за железной решеткой от пола до потолка, разделявшей камеру. На каждом перекрестье клетчатой перегородки торчали наружу длинные, заостренные, стальные острия. За спиной дьяка, возле пылающего камина возились двое бородатых седых мужиков в кожаных фартуках. Возле ног заплечных дел мастеров стояла большая печная заслонка – вот как они пламя скрывали в темноте. Три больших масляных лампы светили мне прямо в глаза, за огнем фитилей угадывались зеркала – так они добились концентрации яркости света.
Вострый заметно похудел – щеки ввалились. Видно, непросто дается ему сыскная работа, оно и понятно: людей мучить – не баклуши бить.
– А князь-то знает, где его верный слуга? – начал я качать права.
– Наш светлый господин про все ведает, и что в Славене происходит, и за его пределами, – спокойно ответил Вострый.
– А воевода Осетр? – не унимался я.
Сыскной дьяк примолк! Ага, значит, командир в неведении! Посмотрим, как дружина себя поведет, когда узнает, что одного из них вот так похитили и в каменный мешок запихнули.
– Ты, я смотрю, зело борзый, отрок, – как будто с удивлением протянул дьяк и сделал паузу, внимательно изучая мое лицо.
Я понял, что он ищет следы страха и отчаяния, которые должны были во мне вызвать внезапный арест и долгое сидение в полной темноте. Что ж, у вас почти получилось, господа доморощенные психологи, знатоки душ человеческих…
– Посему заключаю, что ты себя виноватым не чувствуешь, или ждешь помощи, или и то и другое враз! – закончив наблюдения за мной, продолжил гнуть свою линию Вострый. – Давай тогда порассуждаем, времени у нас с тобой навалом. Есть ли за тобой вина, к примеру. – Дьяк сделал паузу, ожидая, что я включусь в разговор.
Но я этот фокус знал и не стал играть по чужим правилам – промолчал. Он меня в беседу затягивает, чтобы я для него необходимые сведения сам и выболтал. Накося-выкуси! Сначала тебя послушаем!
Не дождавшись ответа, Михайло Вострый недовольно крякнул, но заговорил:
– Тебе, наверное, кажется, что и нету за тобой никаких проступков… Ты ведь из мест далеких и странных. И там у вас много чего такого позволено, причем такого, за что у нас сразу за Акатуй загонят… Наши умники считают, что и в Славене так будет, как у вас там сейчас… Да… Но нынче здесь и сейчас жить следует так, как это предписано законами церковными и светскими. А их не то чтобы много. И на некоторые малости око государево можно и сощурить, особенно если удалец набедокурил не со зла или корысти ради, а так… по недомыслию. Тем более если проштрафившийся добрый молодец – человек заслуженный и известный… Да… Вот нам с тобой и предстоит это выяснить: кто ты? Заблудшая овца или волк в овечьей шкуре? Скажи мне, – другим тоном заговорил дьяк, видимо, под запись, – Василий Тримайло, обращался ли ты за советом или за помощью к зловредным демоническим силам, в просторечьи именуемым чертями? Да ты не отвечай, ишь как вскинулся. И так знаю, что и беседовал, и жертвы приносил врагам рода человеческого. А ведь это, Василий, смертный грех! Про преступления твои ясность имеется полная, а теперь давай про помощь, которая тебе так нужна и которую ты так ждешь. Воеводу я сейчас же извещу о твоем аресте. Моя ошибка, что раньше этого не сделал! И ты думаешь, что Осетр мятеж поднимет? И дружинушка княжеская доблестно каземат энтот по камешку разнесет, а сыскных служак на окрестных дубах развесит? Забудь! Покуда дознание идет, никто и пальцем не пошевелит, побоятся други твои. А вдруг ты правда еретик опасный? За душу свою и Осетр, и товарищи твои пекутся не меньше, чем о бренном теле. Так что от вояк помощи не жди. Никто из них вызволять тебя не придет. Теперь другой твой товарищ боевой: принц Азамат и присные его, поганцы мрассу. Дружка твоего неумытого на Славен бежать и грабить уговаривать два раза не надо. Вмиг примчится. Да только не сейчас! Они с Жучилем за трон свару затеяли – орды собирают. Чтобы в поле выяснить, кто на карлукский трон султаном усядется, набеги на земли соседние вершить, а кто на кол, рядом с храмом Бархудара, и на корм воро́нам пойдет. Стало быть, снова мимо! Не до тебя Азамату, не придет! Дальше… Есть еще не запрещенные законом, но и не признаваемые Церковью духи леса и воды. Так они в человеческих городах силы не имеют. Значит, спасать тебя нет у них возможности! Остаются только те, про которых лишний раз упоминать не стоит: адские работнички, рогатые и нечистые. Только, как опыт показывает, не спасают они слуг своих, незачем им, видно, хватает вашего брата на свете! Вот ты сидишь там с гордым видом и думаешь, что ничего не говоришь, но твое лицо и тело достаточно красноречивы! Ты не возмущаешься, не кричишь, что не виноват, дескать, мы зря теряем время, – ничего похожего на ярость несправедливо обвиненного! А это означает только одно – ты совершил все то, о чем я сейчас говорил! – Михайло Вострый сделал многозначительную паузу и продолжил: – Теперь, согласно формуляра, я должен тебе показать орудия пыток, так что смотри и трепещи! Этими штуками мы тебя пощекочем, если упорствовать в грехах станешь!
Два ухаря, которые рылись за спиной дьяка, показали мне раскаленные добела щипцы и ножницы для стрижки баранов, отточенные до невероятной остроты. Если брызжущий окалиной металл навевал смутные ассоциации о каких-то производственных процессах, то сверкающие лезвия ножниц тихонько звенели, потревоженные резким движением, и этот звук проник до костей. Мурашки величиной с кулак побежали от поясницы до затылка и взъерошили волосы на голове не хуже пятерни.
– Что, пробрало? – вскрикнул Вострый, довольно улыбаясь. – Теперь уже не такой уверенный, правда?!! Ладно, хватит с тебя… На сегодня… А еще помысли на досуге про то, что мы любого человека погладить кожаным правдоделом вправе… Знаем ведь, кто тебе дорог… Как насчет Беляны? Или еще кого… Хоть рыжую твою… Подумай!
Вострый замолчал и махнул рукой куда-то вбок. Стена за моей спиной пришла в движение. Я вместе с лавкой сделал круг и очутился в другой комнате, крошечной и вонючей, слегка освещенной крохотным масляным огоньком, который горел в убогой медной лампаде. В его дрожащем слабом свете все виделось в оттенках серого цвета, как в старом кинофильме. Не хватало только характерных полосок. Кажется, они называются сепия… Или это коричневый карандаш для художников-графиков? Мысли мои скакали, как напуганные кролики, избегая главного вопроса, над которым стоило призадуматься, но я сам запрещал своим думам касаться этого черного провала – дыры, где пылала темным огнем моя виновность! Да, я делал то, в чем собирается обвинить меня Вострый! А ведь он всего и не знает, не может знать! А если бы все мои помыслы и деяния стали бы ему ведомы – гореть мне посреди Славенской площади!
Я прилег на лавку, надеясь забыться, но не тут-то было: цепи тянули руки и ноги вниз, страх будоражил нервы. В ушах стоял звон бараньих ножниц, перед глазами мелькали начисто отхваченные гениталии в водопадах крови. Сон улетел из моей камеры так далеко, что его теперь и не дозваться.
Я вскочил с лавки и зашагал из угла в угол, от стены до стены, гремя оковами и слегка подвывая, как неупокоенное привидение. Ощущение полного бессилия перед равнодушной государственной машиной подавления захватило меня целиком.
Как мне казалось, я ничего плохого не делал, а все поступки совершал, стремясь только к благу, причем не искал никакой прибыли для себя, старался для друзей. Для Славена! Но формально Вострый прав – встречался с нечистыми, колдовством не брезговал, с духами воды и леса дружил – все правда!
Но признаваться во всем этом у меня не было никакого желания. Ведь именно этого ждет от меня сыскной дьяк: покаяния и подробного рассказа обо всем, что случилось в Славене. Мне бы теперь кого-нибудь из дворовых или дружины не подставить: они-то и вовсе ни при чем!
А про Зарю и Беляну вообще лучше не думать. Если их привлекут – признания не избежать! Ужасная раздвоенность порождала в душе полный раздрай и желание исчезнуть, просто чтобы не мучиться и не стать причиной страданий других дорогих мне людей… Никогда я не был так близок к самоубийству… Взгляд невольно обшарил камеру в поисках способа лишить себя жизни. Мои поиски удобного крюка или острой грани прервал скрипучий кашель откуда-то снизу!
Источником звука был невысокий, наголо бритый мужичок, который стоял в углу, возле нар, и с интересом меня разглядывал. Он был полуголый, в черных кожаных штанах и тапках на босу ногу. Его тело, руки, шею покрывали синие татуировки. Диковинные звери, полуголые девицы, пушки и ядра, мечи и кинжалы, церкви и святые – все, что положено отобразиться на коже частого гостя «мест не столь отдаленных». Да, насколько они близки, эти самые места, меня крепко убедили совсем недавно. «Оп», и ты уже здесь!
– Ну, чего уставился, дылда?! – хрипло прокаркал уголовник и уселся на нары с ногами, достал из кармана штанов кисет и трубку, набил деревянную чашечку курительного прибора табаком. Скрутил из соломы небольшой жгут и прикурил от светильника. – Здорово, что ли, болезный! – поприветствовал меня новый сосед и выпустил изрядный клуб дыма. – Чего мечешься, цепью гремишь, добрым людям спать не даешь? – И тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: – Знаю, что тебя гложет, Вострый застращал, заставил вину почувствовать… На это лекарство есть: раз решил, что грешен, признай тогда, что и все вокруг не святые, а прежде прочих – сам думный дьяк Михайло! Ловко у него грузить оступившихся получается – потому что сотни людей на дыбу, а то и на смерть отправил, руку-то и набил, ирод! Ухватка у него змеиная – в уши заползет и шипит, даже когда нет его рядом – вот ведь гнида липучая… А ты, богатырь, не бзди, глядишь, и рядом с твоим огородом, подвода с говном перевернется, не сумлевайся! На-ко вот, дерни. – Каторжанин протянул мне свою курительную трубку.
Сизый дым наполнил камеру, лез в глаза, в нос, сушил рот. Я с отвращением замахал руками, загремели цепи, напомнили о моем безнадежном положении. Отчаяние снова овладело всеми моими мыслями, и я рухнул на нары рядом с товарищем по несчастью и долго сидел, не произнося ни слова. Сосед тоже помалкивал, пыхтя, как паровоз. Дым уже не раздражал меня, и я, честно говоря, был рад, что рядом кто-то есть, пусть даже и курящий. Усталость и переживания дали о себе знать, я начал подремывать.
– Меня, кстати, Игнатием кличут, – разбудил меня сосед, протягивая свою разрисованную ручонку.
– Василий, – представился я, аккуратно пожимая сухую длань нового знакомца.
– Ты, я смотрю, покемарить хочешь, – заметил Игнатий и спрыгнул с нар, – ложись, не стесняйся. Я в другую камеру покамест схожу. Там тоже пряник мытарства душевные развел до красных глаз…
– Постой, постой! – проснулся я. – Ты, что же, через стены ходить можешь?!!
– Я – хозяин здешних мест, мне положено, – важно проговорил Игнатий, не вынимая трубку изо рта. Он взял мои цепи, закрепил их за выступы на краю нар и исчез с легким хлопком.
Дым залег плотными слоями, слабо колыхаясь пыльными полотнищами, он медленно уползал в крошечное зарешеченное окошко, словно дразнил: «А для меня нет преград – летаю где хочу!» И не он один: вон Игнатий – бац и нету. Надо бы его поподробней расспросить – кто да что, а главное – как… Но сейчас – спать!
Нары уже не казались такими жесткими, цепи не тянули вниз, появилась некая иллюзия уюта, и я забылся тяжелым сном, полным неясных угрожающих образов и удушающе мутных страхов. При этом я слышал и видел камеру, постепенно избавляющуюся от дыма. В углу пару раз возникал Игнатий, но меня не беспокоил. Убедившись, что я сплю, он тут же исчезал.
Помучился я таким состоянием часа два, решил очнуться. Отдохновения дремота не принесла вовсе, но мысли утратили свою беспокоящую тоскливость и безысходность. Страх суда и приговора притупился, то есть получил постоянную прописку где-то на задворках мыслительных процессов, утратил наконец свою тошнотворную болезненность.
