Книга седьмая
Заговорщики

Март

1

Из дневника Гарольда Кросса:

«28 АВГУСТА.

МАРТА КУИНН СУЩЕСТВУЕТ.

У НЕЕ ЕСТЬ САЙТ – MARTHAQUINNINMAINE. ТЕБЯ ПРИНИМАЮТ В МАКИАСЕ, ОТМЫВАЮТ, ДАЮТ НОВУЮ ОДЕЖДУ И ВДОВОЛЬ ЕДЫ И УВОЗЯТ НА ЛОДКЕ ДЛЯ ЛОВЛИ ОМАРОВ. ТАМ ЕЩЕ РАБОТАЕТ ТО, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ЦЕНТРА КОНТРОЛЯ ЗАБОЛЕВАНИЙ – ИЩУТ ЛЕКАРСТВО.

УХОЖУ. ЗАВТРА ИЛИ ПОСЛЕЗАВТРА. ЕСЛИ ОСТАНУСЬ, ТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО СГОРЮ ЗАЖИВО. ОСТАЛЬНЫМ ПРИНОСЯТ ПОЛЬЗУ СОЦИАЛЬНЫЕ СВЯЗИ, А МНЕ – НЕТ. Я НЕ ПОЛУЧАЮ РЕГУЛЯРНЫХ ДОЗ ОКСИТОЦИНА, И МОЙ ХИМИЧЕСКИЙ ФИТИЛЬ ВСЕ ЕЩЕ ШИПИТ.

НЕ БУДУ НИ У КОГО ПРОСИТЬ РАЗРЕШЕНИЯ. ЯСНО ВЕДЬ, ЧТО НЕ ПОЛУЧУ. КЭРОЛ С МЕНЯ ГЛАЗ НЕ СПУСКАЕТ. ЕДИНСТВЕННЫЙ, КТО НА МОЕЙ СТОРОНЕ, – ДЖР. ОН ПОЗВОЛИЛ МНЕ УСКОЛЬЗНУТЬ ОТСЮДА, ЧТОБЫ Я ДОБРАЛСЯ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ДО ХИЖИНЫ И ОТПРАВИЛ ПОСЛЕДНИЕ ЭЛЕКТРОННЫЕ ПИСЬМА.

НЕ ЗНАЮ, КАК ПРОНИКНУТЬ ТАК ДАЛЕКО НА СЕВЕР – ВЕСЬ ЮЖНЫЙ МЭН В ОГНЕ, НО ДЖР ГОВОРИТ, ЧТО МОЖНО НА ЛОДКЕ. СИЛ НЕТ, КАК ХОЧЕТСЯ ПОСКОРЕЙ СКАЗАТЬ «ПРОЩАЙ» ЭТОЙ СРАНОЙ ДЫРЕ».

2

Первое, что она подумала: «Это не может быть так просто».

Харпер перевернула страницу, но там уже не было записей. Дальше весь блокнот был чист.

Шел дождь. Он стучал по жестяной крыше, гремел и дребезжал. Он падал не переставая десять часов подряд. Иногда вместе с ним падали деревья. Одно и разбудило Харпер – оно рухнуло совсем неподалеку, с громким треском и стуком, от которого содрогнулся пол. Ветер то и дело налетал на лазарет резкими порывами. Казалось, наступил конец света. Впрочем, так казалось каждый день – и в дождь, и в ясную погоду.

Харпер и не подозревала, что найдет в дневнике что-то новое, к тому же настолько поразительное. Марта Куинн существует. Остров существует.

Ник внимательно смотрел на нее, и неудивительно. Харпер давно перестала прятать блокнот от Ника. Все равно в крохотной палате это было невозможно. Харпер выдержала внимательный, любопытный взгляд Ника. Он не спросил, прочла ли она что-то важное. Он и сам знал.

В ту ночь в приемной дежурил Чак Каргилл. Он заходил к Харпер пару часов назад, когда она, сняв кофту, втирала лосьон в розовый шар громадного живота. Лифчик она оставила, но Каргилл так перепугался, застав ее раздетой, что шумно грохнул на полку поднос с завтраком, будто тот был раскаленным. Чак попятился прочь, бормоча невнятные извинения, и выскочил за занавеску. И теперь он завел привычку громко откашливаться, стучать по притолоке и просить разрешения войти. И Харпер подозревала, что он больше никогда не посмеет смотреть ей в глаза.

Еще она подумала, что, если захочет достать из потолка телефон, Чак не увидит, что она куда-то звонит. Да и никто другой не придет. Даже Бен Патчетт вряд ли захочет устраивать проверку в такую ночь.

Харпер развернула стул с прямой спинкой и с трудом забралась на него. Дотянулась до потолка, нашла телефон и спустилась обратно. Ник смотрел на нее – и на телефон – широко раскрытыми, очарованными глазами. Харпер показала жестом: «Иди за мной».

Они прошли в дальний угол палаты, как можно дальше от занавески. Харпер и Ник присели рядышком на край койки отца Стори, спиной к выходу в соседнюю комнату. Если Каргилл и войдет внезапно, телефон будет скрыт их спинами; Харпер успеет выключить его и спрятать под матрас.

Она нажала кнопку включения. Экран подсветился серым, потом почернел. Заряд батареи показывал целых 9 процентов.

Харпер запустила браузер и загрузила marthaquinninmaine.

3

Заиграла музыка, скребуще-жестяная в динамиках, еле слышная за дождем, но все равно такая милая. Эту песню восьмилетняя Харпер исполняла сама себе – с деревянной ложкой вместо микрофона, скользя по линолеуму кухни в тапочках с мисс Пигги. Рик Оказек пел, что эта девушка – та, что он искал, а мелодия тренькала, как спускающийся по ступенькам Мистер Пружин.

Фотки загружались очень медленно.

Сначала появился пологий склон, поросший высокой – по пояс – травой, пожелтевшей к осени. Фоном служил океан, похожий на стальной лист. Марта Куинн стояла в шеренге детей – по пять слева и справа, – обнимая за талии двух ближайших. Она была по-прежнему худой, в ее почти шестьдесят лет лицо оставалось проказливым и добрым; по прищуру глаз казалось, что она сейчас выдаст веселую шутку. Ветер сдул платиновые волосы с высокого лба. Рукава были закатаны, так что была видна драконья чешуя на предплечьях – черные с золотом письмена, напоминающие древние иероглифы японской системы кандзи.

Когда песня начала стихать, загрузилось второе фото. Доктор в белом лабораторном халате, милая азиатка с планшетом в руке, присела, глядя в глаза очаровательной девочке лет девяти. Девочка прижимала к груди плюшевого енота и морщила нос от неудержимого смеха. Ее голые пухленькие ручки были слегка тронуты чешуей. Все происходило в белом, стерильно чистом коридоре какого-то больничного отделения. На стене висел знак – размытый, почти не в фокусе. Он находился на краю снимка, и Харпер только скользнула по нему взглядом… а потом, сощурившись, присмотрелась. Когда она разобрала, что там написано, – не выдержала и охнула. Всего два слова.

• Педиатрия

• Родильное

Третье фото начало грузиться, когда песня стихла. Раздался голос, знакомый Харпер только по ретроспективным показам на каналах VH1 и MTV. Громкость была такая низкая, что Харпер еле слышала Марту Куинн за яростной дробью дождя, но на всякий случай сделала еще тише и пригнулась к телефону.

– Эгей, привет, вы этого хотели? Я-то точно хотела. Ну, точнее, и такого тоже. У меня хотелок много. Мне очень нужно знать, что Майкл Фассбендер все еще жив, потому что – аллё! – этот человек был во многом прав. От него женщины вспыхивали еще до распространения спор, понимаете, о чем я? Мне очень нужны новые серии «Доктора Кто», но я не трепещу в ожидании, потому что готова спорить: создатели сериала или мертвы, или попрятались. На месте ли Англия? Надеюсь, вы не сгорели, Британские острова! Что было бы с миром без вашего грандиозного вклада в культуру: «Дюран Дюран», Идрис Эльба и «Реальная любовь»? Черкани по электронке, Англия, дай знать, что ты еще на месте!

Следующее фото показывало большую палатку с раскладными столами. Пункт приема. Столики обслуживали широкоплечие пожилые дамы, служившие прежде в школьных буфетах… впрочем, одетые в ярко-желтые скафандры, обязательные для тех, кто может столкнуться с эболой, сибирской язвой или драконьей чешуей. Одна из крепких пожилых дам предлагала стопку одеял, пижам и форменной одежды семье: старушке с густыми седыми бровями, усталой женщине лет тридцати и двум рыжим мальчишкам.

– Я хочу персиковый пирог. Просто помираю. Должна признаться, что на острове Свободного волка нет персиковых пирогов, но у нас есть яблоневый сад – и ох, я просто не дождусь начала сезона сбора яблок. Можно набрать корзину всех сортов: гренни смит, кортланд, хани крисп, хани бубу, хани грэм, грэм нортон, эд нортон… какая прелесть. И у нас нет плохих яблок! Вот бы назвали сорт в честь меня. Интересно, каков был бы куинн на вкус. Наверное, как 1987-й. Прелесть радио в том, что вы можете представить меня такой, какой я была в 1987-м, – мечта любого мужчины. «Любой мужчина» – значит стыдливый тринадцатилетний юнец, который любил читать комиксы и слушать «Кьюр». Да все равно! Мне нужны солнечные батареи – у меня остались только четыре вшивые панели! Конечно, это лучше, чем ничего. Но я могу выходить в эфир три часа в день, а потом ретранслятор сдыхает. Учтите: вы, возможно, слушаете меня не в прямом эфире. Мы ставим новую запись каждый день примерно в одиннадцать утра плюс-минус сутки.

Ник не мог слышать Марты Куинн, но видел картинки, появляющиеся на экране, и нагнулся, выпучив глаза.

– Что еще мне нужно? Нужно, чтобы вы притащили свои задницы в Макиас и дальше, ведь у нас есть какао! И бочонки грецких орехов! И бывший телеведущий прогноза погоды, который печет восхитительный хлеб в дровяной печке! Знаете, о чем я говорю? Об острове Свободного волка, в семнадцати милях от побережья Мэна – о месте, где вы запросто можете поселиться, если вы – именно вы – стали счастливым обладателем драконьей кожи. У нас для вас есть постель. И не только! У нас есть медицинское учреждение федерального уровня, где к вашим услугам самое современное лечение. И сейчас, говоря с вами, я, Марта Куинн, вся намазана современнейшей экспериментальной мазью – по запаху и на вид чисто овечье дерьмо, – и знаете, что я скажу? Я весь день не горю заживо! Даже не краснею! В последний раз я краснела от приливов в 2009-м, еще до того, как началась эпидемия.

Появилось фото острова, сделанное с побережья: зеленый гребень, россыпь голубых камней, коттеджи в новоанглийском стиле вдоль единственной грунтовой дороги. Солнце вставало или садилось, бросая золотой свет на темные воды.

– И никто не произносит слово «лекарство». Даже шепотом. На нашем острове шестьсот больных; и больше всего их мучает – не считая Draco trypto-чего-то-там – то, как их обнадеживали новейшими достижениями. Но я скажу вам, что последний человек умер у нас от огня почти двенадцать недель назад. Да, именно так: шестьсот инфицированных и только одна смерть за последние три месяца.

На финальной фотке была пожилая пара с сыном. Муж – долговязый, потрепанный, с высокими аристократическими скулами. Жена – маленькая, круглая, в уголках глаз накопились морщинки-смешинки. Мужчина держал на плече пятилетнего сына. Они были одеты по-осеннему: фланелевые кофты, джинсы, вязаные шапочки. У женщины драконья чешуя густо покрывала тыльную сторону ладоней. Подпись под фото гласила: «Салли, Нил и Джордж Воннамейкеры явились в пункт приема в Макиасе и готовятся отбыть на остров Свободного волка. А у вас есть друзья или родные на острове? Откройте фотогалерею (дальше счетчик показывал число 602) наших постояльцев, которые наслаждаются безопасностью и комфортом в карантинной и исследовательской зонах острова Свободного волка».

– Добравшись до Макиаса – а вы доберетесь, поверьте, я добралась, и вы сможете, – вы попадете в приемную палатку. О вас позаботятся. Вы получите подушку, одеяло, пару уютных тапочек и горячую еду. Вас посадят на корабль и отправят прямо к нам, а мы вас накормим, оденем и дадим кров. Да еще вы будете тусоваться с потрясающими знаменитостями вроде меня! И парнем, который вел прогноз погоды для телевидения в Огасте, столице штата Мэн! Чего вы ждете? Пакуйте вещички и тащите сюда свою тощую задницу. Постель ждет вас. Теперь послушайте еще одну песню, а потом я перечислю оставшиеся безопасные пути из Канады…

Ник показал на картинку острова и знаками спросил у Харпер:

«Это взаправду?»

«Еще как, – ответила Харпер жестами. – Хорошее место для больных».

«Когда мы едем?» – спросили руки Ника.

«Скоро», – показала Харпер и неожиданно сказала это вслух.

На койке за ее спиной отец Стори тяжело вздохнул и тихим, ласковым голосом одобрительно сказал:

– Скоро.

4

Когда сердце Харпер перестало бешено колотиться, она решила проверить пульс у отца Стори – взяла его за тонкое запястье и слушала стук крови в артериях. Сердцебиение было слабым и не очень ровным, но Харпер отметила, что пульс получше, чем вчера. Она провела ногтем по голой ступне отца Стори – он поджал пальцы и удивленно всхрапнул. Неделю назад, когда она проделала такой же тест, результат был ровно такой же, как если бы она щекотала буханку хлеба.

Спрашивать Ника, слышал ли он отца Стори, было, конечно, бесполезно – вот тут-то глухота Ника всерьез расстроила Харпер. Так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь услышал. Харпер подумала, что нужно позвать Кэрол. Возможно, Том отреагирует на голос дочери. В каком-то смысле такое уже случалось. Даже если он не пошевелится снова, Кэрол имеет право знать, что ее отец сегодня заговорил.

Но, поразмыслив еще, Харпер передумала. Кэрол будет рада узнать, что отец поправляется, – но ее радость может и подождать. Харпер хотела поговорить с отцом Стори раньше остальных. Нужно узнать, помнит ли он что-то о той ночи, когда получил удар по голове. И еще Харпер хотела рассказать, как напряжение последних месяцев сказалось на Кэрол, как зима вселила в нее опустошенность, беспокойство и недоверие. Он должен узнать о бойне на Верден-авеню, о детях, марширующих по лагерю с винтовками, и о людях, которым затыкают рот белыми камешками.

Нет, не так. Тому не нужно знать об этом. Это Харпер нужно рассказать ему. Она хотела, чтобы старик вернулся и все исправил. Ей так его не хватало.

Харпер сидела с ним весь остаток ночи, поглаживая его пальцы. Иногда разговаривала с ним:

– Вы проспали всю зиму, совсем как медведь, Том Стори. Сосульки тают. Снег почти сошел. Пора вставать и выбираться из берлоги. Вас ждут Ник и Алли, Кэрол и Джон. И я тоже жду.

Но отец Стори больше не говорил, и ближе к рассвету Харпер задремала, держа его руку на коленях.

Ник разбудил ее через час. Взошедшее солнце пробивалось сквозь туман, окрашенный в цвета лимона и безе, сладкий, как торт.

«Он посмотрел на меня, – сказал Ник руками. – Посмотрел и улыбнулся. И даже подмигнул, перед тем как снова заснуть. Он возвращается».

Да, подумала Харпер. Как лев Аслан, он возвращается и несет с собой весну.

«Вовремя, – сказала она себе. – Он возвращается как раз вовремя, и все будет хорошо».

Потом она вспоминала эти свои мысли и смеялась. Смеялась, чтобы не зареветь.

5

Харпер нужно было прочистить мозги, как следует поразмыслить, и она вышла из лазарета на холод. Никто ее не остановил. Все собрались в церкви. Харпер слышала их пение, видела мистический свет, пробивающийся в щели красных дверей.

Забавно, что они пели песню Трубочиста – совсем не похоже на то, что исполняли в церкви прежде. Почти каждый прихожанин потерял кого-то близкого в огне и жил в страхе, что сгорит сам. Но сейчас их голоса взывали с надеждой к пеплу и саже; голоса трепетали в почти истерическом восторге. Харпер пошла дальше.

В пронзительно чистом воздухе шагалось легко. Харпер оставила свой громадный живот с малышом в лазарете, чтобы немного отдохнуть от беременности. Приятно снова быть худенькой. Она витала мыслями в облаках и очень скоро оказалась там, где грунтовая дорога от лагеря выходила на Литтл-Харбор-роуд. Так далеко заходить она не собиралась, это было уже небезопасно. Харпер взглянула на ржавеющий, битый школьный автобус, ожидая, что сейчас дежурный ее окликнет. За рулем виднелась сухопарая темная фигура. Харпер догадалась, что дежурный заснул.

Она уже собралась повернуть обратно, когда заметила на дороге человека.

Прямо посередине Литтл-Харбор-роуд, буквально в сотне футов, человек полз по асфальту, перебирая руками, как солдат, протискивающийся под проволочным заграждением на поле боя. Точнее, не совсем так: он подтягивался на руках, словно ноги отказали. Если кто-нибудь проедет здесь, не сбавляя скорость, его задавят. И вообще было жутко смотреть, как он ползет по обледеневшему шоссе.

– Эй, – позвала Харпер. – Эй, вы!

Она подняла цепь, перегораживающую въезд в лагерь Уиндем, и быстро пошла к ползущему. Надо успеть – помочь человеку на дороге и убраться с глаз долой, пока не покажется машина. Она снова крикнула. Человек поднял голову, но единственный уличный фонарь светил ему в спину, так что лицо оставалось в тени: круглое, мясистое лицо, лысина на макушке. Харпер пробежала последние несколько шагов и опустилась на колени.

– Вам нужна медицинская помощь? – спросила она. – Вы можете встать? Я медсестра. Если можете подняться на ноги, давайте руку, и я отведу вас в лазарет.

Нельсон Гейнрих поднял голову и одарил Харпер сияющей улыбкой. Зубы были красными от крови, и кто-то лишил его носа, оставив только пару красных отверстий в растерзанной плоти.

– Харпер, все нормально. Я добрался сюда. Доведу их и дальше без вашей помощи.

Харпер отскочила и с размаху села на дорогу.

– Нельсон. Господи, Нельсон, что с вами случилось?

– А вы как думаете? – спросил Нельсон. – Со мной случился ваш муж. А теперь он случится с вами.

На дороге вспыхнули фары, осветив обоих. «Фрейтлайнер» ожил, фыркнув зажиганием и хрустнув коробкой передач.

Нельсон сказал:

– Давайте, Харпер. Идите обратно. – Он подмигнул. – Скоро увидимся.

Харпер закрыла руками лицо, чтобы защитить глаза от света, а когда опустила руки, сон кончился, она лежала на койке в лазарете, приподнявшись на локтях, и у нее снова начались схватки.

– Это сон о скором рождении ребенка, – тихо сказала себе Харпер. – А не о Нельсоне Гейнрихе, ведущем кремационную бригаду в лагерь. Нельсон Гейнрих мертв. Его разорвало на части пулеметным огнем. Ты видела его мертвым на дороге. Ты видела.

Забавно: чем больше она повторяла это, тем слабее верила.

6

Только через пять дней отец Стори заговорил снова.

– Майкл? – пробормотал старик сонным озадаченным голосом; тут же Майкл Линдквист, отодвинув занавеску, заглянул в палату.

– Вы звали, мэм? – спросил он у Харпер.

От звуков голоса отца Стори пульс Харпер подскочил, погнав кровь по жилам. Она открыла рот, чтобы ответить Майклу, что его звал старик, но передумала. Майкл расскажет Алли, и кто знает, к чему это все приведет.

– Звала, – сказала Харпер. – Мне нужна твоя помощь. Передать сообщение Алли.

– Запросто, – ответил Майкл.

– Боюсь, моя просьба состоит не только в этом. Я снова хочу встретиться с Пожарным. И хочу, чтобы Алли была со мной. Алли, Рене и Дон Льюистон. И ты тоже, если это возможно. И еще – если получится – Гил Клайн и Мазз. Есть способ… хоть какой-нибудь… такое устроить?

Майкл побледнел. Он сел одной ягодицей на столешницу, опустил голову и начал перебирать медные кудряшки своей бороденки. Наконец Майкл поднял взгляд.

– А по поводу чего встреча?

– Возможность уйти. Возможность остаться. Давно пора задуматься о будущем. Состояние отца Стори сейчас стабильно. Но если оно внезапно изменится, нужно быть готовыми.

– К худшему?

– К чему угодно.

Майкл сказал:

– Если Кэрол обнаружит, что вы все на острове строите тайные планы с Пожарным, она вас всех посадит под замок. Если не хуже.

– Будет хуже, если мы ничего не предпримем.

Майкл провел рукой по веснушчатому лбу и снова задумался, склонив голову. Наконец он беспокойно кивнул.

– Я знаю, как такое можно провернуть. Будет, конечно, не очень похоже на побег из Сан-Квентина. Рене каждый день приходит к заключенным в обед… у них собрание маленького читательского клуба. Это вообще единственный момент, когда ребята выходят из мясного холодильника. Рене привела в порядок дальний уголок подвала, положила ковер и принесла стулья – там они читают и разговаривают. Пока у них заседание, дежурный заходит в холодильник, чтобы прибраться. Вылить ведро, куда они писают. Забрать грязную одежду. И все такое. И вот пока дежурный будет там, Мазз зайдет обратно со словами: «Ой, я книгу забыл». И, выходя, закроет дверь в холодильник. Дежурный окажется заперт там на целый час. Пусть стучится и орет сколько хочет. Из мясного холодильника звуки не проходят, когда дверь закрыта. Во время шумного обеда его никто не услышит.

– Но Рене и ребятам придется пройти мимо всех, кто будет в кафетерии.

Майкл покачал головой:

– Есть другой выход из подвала. Лестница ведет к парковке на заднем дворе. Кажется, раньше там выгружали из машин провизию. Снаружи дверь заперта на два висячих замка, но я устрою так, чтобы они были открыты. Рене, Гил и Мазз должны будут вернуться к часу ночи, когда их книжный клуб закрывается. Рене выпускает дежурного и удивляется: «Ой, прости, я не знала, что ты тут застрял, ничего не было слышно за всем этим шумом». Кто бы ни дежурил, он, конечно, психанет, но, готов поспорить, не расскажет Бену Патчетту. Постыдится. И потом, кому захочется два дня сосать камешек, если все живы-здоровы и все в порядке?

Ник сидел, подтянув колени к подбородку, и разглядывал обоих. Он не знал, о чем они говорят, не умел читать по губам, но выражение лица у него было такое, будто на его глазах кто-то забавлялся с толовыми шашками.

– Хорошо, Майкл. Хорошо, – сказала Харпер. – Это просто. Тут ведь чем проще, тем лучше, да?

Майкл провел большим пальцем по тугим завиткам бородки.

– Думаю, пройдет гладко… если только заключенные не решат пристукнуть Рене и сбежать, как только выйдут из подвала.

– Им не нужно пристукивать ее, – сказала Харпер. – Если они решат смыться, Рене убежит с ними. Но я думаю… Думаю, она убедит их, что у них больше шансов выжить, если они заключат договор с Пожарным. Они хотят не просто сбежать, они хотят жить. – Харпер не забыла, как Гил говорил о Пожарном – с тихим восхищением и почти благоговением.

– Ну да. Наверное. Но все же, когда они выберутся из подвала, лучше, чтобы Алли встретила их на парковке с винтовкой за плечом. Брать на мушку их не надо. Просто пусть будет. Когда Алли не заперта в женской спальне, она обычно выполняет всякие задания. Я могу устроить так, чтобы ее назначили в эту ночь кастрюли драить. Бен Патчетт составляет график нарядов, но доверяет мне распределять их. В общем: Алли сгребает кастрюли на кухне, идет на улицу и находит винтовку, которую я ей оставлю. Потом ждет у дверей подвала, когда появятся Рене с заключенными. Ей тоже надо вернуться к часу ночи.

Тревога сжала желудок Харпер. Похоже, слишком многое может пойти не так.

– А Дон Льюистон? – спросила Харпер.

– Это просто. Почти всю ночь он проводит у воды – проверяет удочки. На него никто не обращает внимания. За ним не следят. Он встретит вас на пристани и сядет на весла.

– А ты? – спросила Харпер. – Ты идешь, Майкл? Я хотела бы, чтобы ты был там. Думаю, и Алли хотела бы.

Майкл виновато улыбнулся и резко помотал головой.

– Нет. Не надо. Я позабочусь о том, чтобы меня назначили на пост в лазарете, тогда я смогу выпустить вас и прикрыть в случае чего. И мне не обязательно присутствовать на вашей встрече. Алли все расскажет мне потом. – Он искоса взглянул на Ника. – И мальчика возьмите. Наверняка ему будет приятно повидаться с сестрой. И с Джоном.

Харпер сказала:

– Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы крепко обнять тебя, Майкл Линдквист.

– Зачем же бороться с собой? – спросил он.

7

Все же Ник не захотел идти.

Когда пришло время, он сидел на ободранном стуле у койки отца Стори и читал комикс: человек, созданный из пламени, сражался с громадным желто-оранжевым роботом, напоминавшим ходячий «Фрейтлайнер», – фары вместо глаз и лопаты вместо рук. Ник сказал, что хочет остаться с Томом.

«А вдруг он проснется, а нас нет? – спросил Ник руками. – Здесь должен кто-то быть, если он откроет глаза».

«Здесь будет Майкл», – показала Харпер.

Ник серьезно покачал головой. «Это совсем не то». А потом добавил: «Дедушка все время шевелится. Он может проснуться в любой момент».

Ник был прав. Иногда Том Стори делал глубокий вдох и выдыхал с удовлетворением… или вдруг хмыкал, словно в голову пришла удивительная мысль. А иногда правая рука тянулась почесать грудину и только через мгновение-два снова падала на простыню. Но больше всего Харпер нравилось, когда он подносил палец к губам, словно говоря «ш-ш-ш», и улыбался. Так ребенок во время игры в прятки зовет приятеля разделить укромный уголок. Том таился в своем укромном уголке месяцами, но, возможно, готов был выскочить.

Харпер кивнула, пригладила волосы Ника и оставила его в компании комикса и молчаливого старика. В приемной ждал Майкл… и Дон Льюистон – специально пришел, чтобы проводить Харпер до берега. Дон был в клетчатом зимнем пальто и в шапке с наушниками, а нос покраснел от холода. Дон ждал у приоткрытой двери. Майкл, не в силах усидеть на месте, мерял шагами приемную, крутя в руках «Рейнджера Рика». Журнал свернулся в жесткую трубку.

– Ник не пойдет, – сказала Харпер. – Может, и к лучшему. Если Бен Патчетт явится с проверкой, он ничего не заподозрит, когда ты скажешь, что я сплю. Мы, беременные дамочки, засыпаем при первой возможности. Но если он не увидит ни меня, ни Ника, вот тогда начнет подозревать.

Когда Харпер упомянула возможность проверки, лицо Майкла перекосилось; он так побледнел, что даже губы посерели. Харпер подумала: не засомневался ли он в своем решении сейчас, когда момент настал, и спросила:

– У нас ведь все хорошо?

Ее интересовало состояние Майкла, но вместо него ответил Дон – как будто она спрашивала про нынешний заговор:

– Остальные уже на пути к острову. Я встретил Алли и Рене с заключенными в лесу. Чака Каргилла закрыли в мясном холодильнике. Он орал благим матом и долго стучал в дверь, но Рене говорит, что с середины коридора уже ничего не слышно из-за шума кафетерия сверху.

– Если готовы – ступайте, – сказал Майкл. – Я присмотрю. Не беспокойтесь, мисс Уиллоуз, уж вам-то не обязательно торопиться. Вас я прикрою до смены поста – это перед самым рассветом. Но у остальных не так много времени. Если узники не приплывут назад через сорок пять минут, нам всем крышка.

Харпер шагнула к Майклу и положила ладони на его руки, чтобы он перестал крутить «Рейнджера Рика». Чуть нагнувшись, она поцеловала его в холодный сухой лоб.

– Ты очень храбрый, Майкл, – сказала Харпер. – Ты один из самых смелых людей, каких я знаю. Спасибо.

Плечи Майкла чуть расслабились, и он сказал:

– Не преувеличивайте, мэм. Вряд ли у меня есть выбор. Если любишь кого-то, надо делать все возможное, чтобы сберечь этого человека. Не хочу потом вспоминать, как я мог оказаться полезным, мог помочь, но струсил.

Харпер погладила его по щеке. Майкл избегал ее взгляда.

– А ты говорил Алли об этом? О том, что любишь ее?

Майкл шаркнул ногой.

– Не напрямик, мэм. – Он осмелился взглянуть Харпер в лицо. – Вы ведь ей не скажете, да? Мне бы хотелось, чтобы все осталось между нами.

– Разумеется, я ничего не скажу, – ответила Харпер. – Но не затягивай, Майкл. В наши дни, боюсь, неразумно откладывать что-то важное на завтра.

Дон придержал перед ней дверь, и Харпер вышла во тьму и острый, кусачий холод. Звезды сияли ясным колючим светом. Сосновые доски еще лежали зигзагом между зданиями, но снег уже растаял, и доски прикрывали кочковатую грязь.

Они сошли с досок и двинулись вниз по холму, среди деревьев. Следов не останется. В этот арктический час земля глубоко промерзла, и миллионы ледяных искорок сверкали в грязи. Дон Льюистон предложил Харпер руку, она приняла ее, и они шли, как пожилая семейная пара, по мерзлой земле.

На полпути к берегу они остановились. С колокольни доносился сладкий и сильный девичий голос. Харпер решила, что это одна из сестер Нейборс. В старших классах они обе пели в хоре. Песня неслась в холодном, чистом воздухе; от невинной и сладкой мелодии у Харпер по рукам побежали мурашки. Это была песня Тейлор Свифт – о Ромео и Джульетте… и она напомнила Харпер другую, более старую песню об этих несчастных влюбленных.

– В этом лагере много хороших людей, – сказала Харпер Дону. – Может, они набрались дурных идей, но это только от страха.

Дон прищурился, глядя на колокольню.

– Голос у нее славный, точно. Всю ночь бы слушал. Но вот что бы вы сказали про лагерь, если б послушали, как все пели в церкви пару часов назад. Пока начинали – да, это было еще пение. Но уже вскоре просто жужжали – одну идиотскую ноту. Будто ты в самом большом в мире улье, да еще все вокруг изнутри. Глаза, на хрен, просто сверкают. Они не дымятся, но от них веет жаром, да таким, что с ног валит. А иногда жужжат так громко, что череп начинает дрожать и хочется кулак запихнуть в рот, чтобы не закричать.

Они пошли дальше; камни и глина поскрипывали под ногами.

– И вы не можете присоединиться? Вы не сияете с ними?

– Пару раз получилось. Но в итоге вышло как-то не так. И не в том дело, что бьет крепко – хотя когда в себя прихожу, череп, на хрен, гудит, будто я литр виски жахнул. И не в том дело, что забываешь, кто ты. Это худо… но еще хуже превращаться в Кэрол. Как будто твои мысли передает какая-то далекая радиостанция, а станция Кэрол ближе и забивает твою музыку своей. Ее музыка крепчает и становится громче, а твоя слабеет и затухает. Начинаешь думать, что отец Стори – это твой папа, он лежит в лазарете с разбитой головой; и от того, что виновника не накажут, тебе плохо, ты злишься и закипаешь. Начинаешь думать, а не стукнет ли теперь кто-нибудь тебя по башке, и нет ли в лагере тайных врагов, борющихся против тебя. И чувствуешь в душе, что если придется умирать, то умрешь в песне, вместе со всеми. Держась за руки. И уже хочешь, чтобы это случилось… чтобы явилась кремационная бригада. Потому что это будет избавление, и смерть уже не страшна, ведь ты сгоришь вместе с теми, кого любишь.

Харпер вздрогнула и прижалась к Дону, чтобы было теплее.

Они дошли до пристани, и Дон помог Харпер забраться в шлюпку. Она порадовалась, что он поддерживает ее. За последние месяцы Харпер часто переплывала протоку, но сегодня впервые нетвердо стояла на ногах и с трудом удерживала равновесие.

Несколько глубоких, ровных гребков – и они отошли от берега. Дон сидел на банке между весел, наклонялся и вытягивался в струнку, становясь похожим на ломтик вяленой говядины – жилистый и жесткий.

Видит ли их сейчас око на башне (которое видит далёко)? Дон обмолвился Бену, что, возможно, возьмет ночью лодку порыбачить. Остается надеяться, что если их увидят, то решат, что это Дон Льюистон ищет рыбное место… Если вообще увидят.

Неожиданно Дон продолжил свой рассказ с того места, где остановился несколько минут назад:

– Ужасно, когда в голове сплошная Кэрол. Плохо забыть свое имя, имя родной матери. Но это не все. С месяц назад мы все усердно пели как обычно. А потом Кэрол начала типа проповедь, про то, что не было вовсе никакой истории до того, как мы заразились драконьей чешуей. И новая история началась для каждого, именно когда мы заболели. И что важна только жизнь, которой мы живем сейчас, вместе, одним сообществом, а не та, что была прежде. А потом мы снова пели – и светились, даже я, и жужжали от души, а потом расползались кто куда, как пьяные матросы в канун Нового года. И я забыл… – Он выдохнул, нагибаясь, чтобы снова потянуть весла. – Я забыл моего приятеля, Билла Эллроя, с которым мы вместе рыбачили тридцать лет. Его просто вымыло у меня из головы. И не на несколько часов. На неделю. Лучшие годы моей жизни я проводил в лодке с Билли. Не передать, какое счастливое это было время. Мы по три недели рыбачили без устали, возвращались, выгружали добычу в Портсмуте, а потом отправлялись на лодке к островам Харбор-Айлендс, бросали якорь и пили пиво. И домой не тянуло. Я наслаждался каждой минутой с Билли. Я нравился сам себе рядом с ним. – Дон опустил весла. Лодка закачалась на волнах. – Быть рядом с Билли – все равно что иметь под собой целый океан. Мы ведь и не разговаривали толком. Незачем было. Ведь с океаном-то не говоришь, и не ждешь ответа. Ты просто… позволяешь ему нести тебя.

Дон снова начал грести.

– Да. И когда я внезапно понял, что потерял Билли, что его смыло – вот тогда я и решил, что сыт по горло этим лагерем. Никто не отнимет у меня Билли Эллроя. Никто. Ни за что. Никто не отнимет нашу дружбу. Прошлой осенью тут объявилась воровка, так Кэрол, если бы поймала ее, скормила бы по кусочкам диким псам. Так я вам вот что скажу. То, что у нас похищали каждую ночь, пока мы пели вместе, гораздо важнее, чем то, что крала воровка. И мы ведь знаем похитительницу – и не сажаем ее под замок, а избираем главой лагеря.

Дон замолчал. Из осторожности он повел лодку вокруг северной оконечности острова, к дальнему концу скалы, чтобы оставить там, где ее не заметит с берега случайный наблюдатель. Харпер увидела два каноэ, уже вытащенных на гальку. А дальше, в стороне от воды, на стапельной тележке отдыхал тридцатитрехфутовый крейсерский шлюп, укрытый тугим белым брезентом.

– А что стало с воровкой, как думаете? – спросила Харпер. – Зимой, похоже, краж не было.

– Может, просто нечего стало красть, – сказал Дон. – А может, получила что хотела.

Харпер смотрела, как Дон сгибается и выпрямляется, сгибается и выпрямляется, и думала, что сила Света не сравнится с близостью к тому, кого любишь всем сердцем. Одно обедняет; второе делает тебя лучше, счастливее. «Я нравился сам себе рядом с ним», – сказал Дон Льюистон, и Харпер задумалась: был ли в ее жизни кто-то, кто заставлял бы ее ощущать то же самое; и тут нос лодки с хрустом ткнулся в песок, и Дон сказал:

– Ну что, навестим Пожарного?

8

Прежде чем выбираться из лодки, Харпер залезла в ларь под банкой и нашла припрятанную хозяйственную сумку – там до сих пор оставались бутылка дешевого бананового рома и блок «Галуаз». Дон ждал ее на склоне, под носом длинного белого шлюпа, положив руку на корпус.

– Умеете его водить? – спросила Харпер.

Дон поднял бровь и искоса посмотрел на Харпер веселым взглядом.

– Проведу вокруг мыса Горн и до самого загадочного Шанхая, если понадобится.

– Да мне бы – просто вдоль побережья.

– А-а, – ответил Дон. – Ну, это еще проще.

Они пошли дальше рука об руку, через дюны, вверх по узкой заросшей тропинке, на холм – к сараю Пожарного. Дон поднял задвижку и распахнул дверь – за ней были смех, тепло и колеблющийся золотой свет.

Рене стояла у печки в кухонных рукавицах – вешала чайник на крюк над углями. Гилберт Клайн устроился рядом, на стуле с прямой спинкой у стены. Он вскинул глаза, когда дверь открылась – готов свалить, если компания не понравится, подумала Харпер.

Мазз сидел на краю койки Пожарного, сам Джон – на другом, и оба тряслись от хохота. Широкую уродливую физиономию Мазза заливал румянец, и на ресницах поблескивали слезы. И все – кроме Гила – не сводили глаз с Алли, которая стояла над ведром, изображая писающего мужчину. Алли надела пожарный шлем Джона и приставила к паху пластиковую зажигалку.

– И это только вторая крутейшая вещь, которую я могла бы творить с членом! – объявила Алли с нарочито ужасным британским акцентом. Она щелкнула зажигалкой, и ее фальшивый член полыхнул огнем. – Я бы мигом устроила костер, но если вам нужно вот прямо срочно поджарить сосиски, я нагнусь и вы просто…

Алли увидела Харпер в дверях и замолкла. Улыбка погасла. Она опустила зажигалку.

Однако Джон продолжал трястись от хохота. Он махнул Маззу и сказал:

– Она-то просто придуривается, а у меня такое правда было. Впрочем, задолго до драконьей чешуи, и пенициллин быстро помог.

Мазз оглушительно захохотал – так хрипло, что развеселил всех. Тень улыбки тронула даже губы Алли – но только на мгновение.

– Ух ты, – сказала Алли. – Мисс Уиллоуз, вы огромная.

– Рада слышать твой голос, Алли. Не слышала целую вечность. Я скучала по нему.

– Непонятно, с чего бы. Похоже, стоит мне открыть рот, и всем становится плохо.

Она опустила взгляд и поморщилась. Страшно было смотреть, как она старается не заплакать, как напряжены мышцы лица. Харпер подошла и взяла Алли за руки; тут-то Алли перестала сдерживаться и заревела.

– Мне так плохо, – вздохнула Алли. – Мы ведь могли стать настоящими друзьями, а я все просрала, и мне так жаль!

– О, Алли… – сказала Харпер и попыталась обнять ее. Но живот теперь превращал объятия в сложный трюк, так что Харпер только толкнула Алли своим пузом. Алли коротко то ли хмыкнула, то ли всхлипнула. – Мы и есть настоящие друзья. И, честно говоря, я много лет собиралась постричься покороче.

Теперь Алли точно рассмеялась, впрочем, придушенно и еле слышно; она уткнулась лицом в грудь Харпер.

Наконец Алли отступила на шаг и провела ладонями по щекам.

– Я знаю, что в лагере все пошло неправильно. Знаю, что все окончательно свихнулись, особенно моя тетя. Там страшно. И она страшная. А угрозы забрать ребенка, если дедушка умрет, хотя вы сделали все возможное – это просто срань и безумие.

Джон сел прямо, улыбка погасла.

– Ты о чем?

– Вы болели, – сказала Харпер через плечо, не поворачиваясь к Джону. – Не хотелось вас тревожить. Кстати, вы выглядите лучше.

– Да, – согласился Джон. – Антибиотики и драконья чешуя во многом похожи. Антибиотики – плесень, которая поджаривает бактерии, а чешуя – грибок, который поджаривает нас. Жаль, нет таблетки, которая могла бы избавить нас от Кэрол Стори. Она просто выжила из ума. Она не могла такого сказать. Забрать ребенка? Что за дерьмо?

– Кэрол сказала мне… сказала, что если Том умрет, она будет считать виновной меня и прогонит. А ребенка оставит – тогда, если меня поймает карантинный патруль или кремационная бригада, у меня не возникнет искушения рассказать хоть что-то о лагере Уиндем.

– Не совсем так. Она действительно хочет безопасности для ребенка. Она хочет защитить нас. Всех, – сказала Алли. Она обвела взглядом каждого в комнате, и ее голос стал почти умоляющим. – Я знаю, что она ужасна. Я знаю, что она теперь творит жуткие вещи. Но дело в том, что моя тетя Кэрол умрет за каждого человека в лагере. Не задумываясь. И она действительно любит каждого… по крайней мере, каждого, кого не подозревает. Я же помню, что было до того, как дедушку ударили по голове. Она была хорошая. Когда оказалось, что она может помочь пением и музыкой, может показать дорогу к Свету – тогда она была лучшим в мире человеком, с которым хотелось дружить. Я всегда могла пойти к ней и поплакать, если ссорилась с мамой. Тетя делала мне чай и бутерброды с арахисовым маслом. Я знаю, что вы все ее ненавидите, и что нужно что-то делать. Но вы должны знать: я все еще люблю ее. Она засранка, но и я тоже. Наверное, это наша фамильная черта.

Джон расслабился и прислонился спиной к стене.

– Ваша фамильная черта – благопристойность, Алли. И действительно несгибаемое личное мужество. И обаяние. А мы все порхаем вокруг вас, Стори, как мотыльки вокруг свечи.

Харпер невольно припомнила, как обычно кончаются романы мотылька со свечой: мотылек летит навстречу гибели, крылья дымятся. Но высказывать мысль вслух сейчас не стоило.

Тут заговорил Гилберт Клайн, сидевший у печки. Харпер заметила, что он обхватил рукой талию Рене.

– Как приятно все-таки оказаться хоть ненадолго за пределами мясного холодильника. Когда я в следующий раз выберусь глотнуть свежего воздуха, надеюсь, больше обратно не вернусь. Но сейчас у нас всего полчаса. Если нужно что-то решать, давайте решать сейчас.

Мазз, задрав подбородок, уставился поверх своего мясистого носа на хозяйственную сумку Харпер.

– Не знаю, как остальные, но я лучше всего решаю после выпивки. Похоже, медсестра принесла то, что доктор прописал.

Харпер достала бутылку бананового рома.

– Дон, организуете посуду?

Она разлила ром понемногу в пеструю коллекцию щербатых кофейных чашек, жестяных кружек и уродливых стопок; Дон раздал порции. Последнюю чашку Харпер протянула Алли.

– Серьезно? – спросила Алли.

– На вкус лучше камешка.

Алли одним глотком опрокинула четверть дюйма, налитые Харпер, и скорчила гримасу.

– Господи. Совсем не лучше. Моча. Как бензин, в который макнули шоколадный батончик.

– Значит, хочешь еще? – спросила Харпер.

– Хочу, – ответила Алли.

– Увы, – покачала головой Харпер. – Ты несовершеннолетняя, и тебе только один глоток.

– Я, когда ел сардины из банки, потом выпивал и масло, – сообщил Дон. – Это было отвратительно. В масле всегда рыбные хвостики, и глаза, и гребаные кишки, и рыбьи какашки, а я все равно пил. Не мог удержаться.

Гил сказал:

– Я видел кино, где мужик говорит, что ел собак и жил, как собака. Я собак не ел, но в Брентвуде некоторые ловили и ели мышей. Называли их «подвальные цыплята».

– Худшее, что было у меня во рту? – задумчиво произнес Мазз. – Не хочу вдаваться в подробности в приличной компании, но звали ее Рамона.

– Очень мило, Мазз. Тонкий вкус, – сказала Рене.

– Вообще-то вкус был отвратительный, – ответил ей Мазз.

– А вот кстати: вы будете есть плаценту? – спросила Рене у Харпер. – Вроде сейчас это модно. У нас в книжном было руководство для беременных – и в конце целая глава: рецепты блюд из плаценты. Омлеты, соус для макарон и прочее.

– Нет, не думаю, – ответила Харпер. – Есть плаценту – это уже почти каннибализм, а я рассчитывала на более достойный апокалипсис.

– Крольчихи едят свой приплод, – сказал Мазз. – Это я узнал, когда читал «Обитателей холмов». Мамаши, похоже, жуют своих новорожденных постоянно. Щелкают, как орешки.

– Хуже всего, – сказала Алли, – что вы все выпили только по одному глотку.

Дон спросил:

– Так кто капитан нашего корабля? Кто прокладывает курс?

– Обожаю ваш морской жаргон, – сказал ему Джон Руквуд.

– А он прав, – сказала Рене. – Это и есть первый вопрос, да? Мы должны провести голосование.

– Голосование? – переспросила Харпер. У нее появилось ощущение, что она единственная, кто не смог понимающе улыбнуться – и это было не очень приятно.

– Нам нужен злой гений, – пояснила Рене. – Который будет определять повестку на собраниях. Который будет проводить голосование. Принимать срочные решения, когда нет времени на голосование. Помыкать приспешниками.

– Бред какой-то. Нас всего семеро. Восемь – если считать Ника.

Дон Льюистон поднял брови и с вопросительным выражением лица повернулся к Рене Гилмонтон.

– Добавьте еще пятнадцать, – сказала Рене.

– Семнадцать, – возразил Дон. – Братья Макли тоже с нами.

– Так что же… есть… двадцать пять человек, готовых выступить сами по себе? – спросила Харпер. «Отряд Дамблдора, – сразу пришло в голову. – Братство кольца».

– Или выступить против Бена и Кэрол, – сказал Дон, – и захватить чертов лагерь.

Заметив, как побледнела Алли, Дон добавил:

– Выступить деликатно, я имею в виду. Вежливо. Ну, знаете. Уважительно.

– Что-то мы можем решать голосованием, – сказала Рене. – Но в условиях конспирации многие решения приходится принимать единолично. Это важная работа, и вряд ли благодарная… и небезопасная. Представьте, что может случиться с тем, кого мы выберем, если нас раскроют.

– Мне и представлять не нужно, – сказала Алли. – Я и так знаю. Когда моя тетя говорит, что нужно вырезать гнильцу из лагеря, она не играет словами. Она хочет зарезать суку. Она готова убивать. Она готова показать пример. – Алли улыбнулась, хотя и слабо. – Я читала, что в истории публичные казни были популярны. Уверена, если тетя Кэрол объявит о публичной казни, миссис Хилд обеспечит всех попкорном.

В печке треснул и зашипел огонь. Щелкнул уголек.

– Ты серьезно думаешь, что может дойти до такого? – спросил Гил, впрочем, не слишком удивленным тоном. – Публичные казни?

– Парень, – сказал Мазз. – После дерьма, которого мы навидались в Брентвуде, странно, что ты спрашиваешь. Я-то не слишком боюсь последствий. Я уже решил, что на все пойду, лишь бы выбраться из этого подвального мясного холодильника… так или иначе. На своих ногах или на носилках.

– И я, – отозвался Гил.

Харпер возразила:

– Но мы не можем голосовать сегодня. Раз уж есть еще пятнадцать… семнадцать человек, готовых идти с нами. Как это сделать?

Дон, Рене и Алли переглянулись, и Харпер снова почувствовала, что они опережают ее на шаг.

– Харпер, – сказала Рене. – Мы уже это сделали. Все уже проголосовали, кроме семерых, собравшихся в этой комнате – и, по-моему, братьев Макли.

– Не-а, – поправил Дон. – Они тоже уже высказались.

– Тогда остались только мы. И, скажу вам, все это было непросто. Нелегко голосованием выбирать главу секретного общества. Ведь я никому не могла сказать, кто с нами, а кто нет. Не люблю паранойи. Но нельзя было сбрасывать со счетов возможность, что кто-то из тех, кому я сообщила, что мы собираемся удрать из лагеря Уиндем, передаст информацию Кэрол. Например, никто не проголосовал за Майкла Линдквиста. Наверняка большинство обалдеет, узнав, что он с нами. Он – правая рука Бена Патчетта. И большинство голосов сосредоточены вокруг двух-трех очевидных кандидатов.

– А кто такие очевидные кандидаты?

– Любой, кто больше не входит в Свет. Любой, кто не подпевает песне Кэрол. По сути – те, кто сегодня в этой комнате. Мы не только еще не проголосовали, мы – лидирующие кандидаты. – Рене достала из потертой полосатой сумочки стопку желтых линованных листов и положила ее на стол. – Когда мы заполним собственные бюллетени, я сообщу, как проголосовали остальные.

Рене снова залезла в наплечную сумочку и достала пачку красных стикеров. Она оторвала по одному семь бумажных квадратиков и распределила между присутствующими. Дон принес старую кружку с карандашами и раздал их.

– А будет официальное звание у того, кто победит? – спросил Гил, нахмурившийся над своим квадратиком.

– Мне нравится «Великий заговорщик», – сказал Пожарный. – Есть в этом что-то. Немного поэзии, немного мрака. Если за это грозит смерть, то хотя бы получишь удовольствие от сексапильного титула.

– Пусть так и будет, – сказала Рене. – Голосуйте за Великого заговорщика.

Воцарилась беспокойная тишина – только карандаши шуршали по бумаге. Когда все закончили, Рене помедлила с пачкой в руке.

– Из тех пятнадцати, о которых я говорила… – Рене прочистила горло и продолжила: – Два голоса за Дона, два – за Алли.

– Что? – воскликнула Алли, явно не ожидавшая такого.

– Три за Пожарного, – сказала Рене, – четыре голоса за Харпер и четыре за меня.

Харпер покраснела. Драконья чешуя зачесалась – и не сказать, чтобы неприятно.

Дон сказал:

– Когда я говорил с мальчиками Макли, они выразились определенно. Оба выбрали Алли.

– Нет, нет, нет, НЕТ! – воскликнула Алли. – Не нужна мне эта драная работа. Мне шестнадцать. Если меня выберут, то первым делом я, как главный командир, разревусь. И потом, Роберт Макли проголосовал за меня только потому, что он ко мне неровно дышит. У него глаз дергается, когда он со мной говорит. А второй сделает то, что Роберт велит. Да им вообще нельзя голосовать! У Криса Макли хотя бы есть волосы на лобке?

– Согласен, – подал голос Пожарный. – Нет волоса, нет голоса. И поскольку я против заклания младенцев, я голосую за то, что Алли может взять самоотвод. У тех, кто голосовал за Алли, есть запасной вариант?

– Вообще-то, – сказала Рене, просматривая свой блокнот, – есть. Один человек выбрал Джона, как запасного. Второй – Дона.

– Хрень, – буркнул Дон.

– А у братьев Макли есть запасной вариант? – спросила Рене.

– Не важно, даже если и есть, – сказал Дон. – Мы ведь решили, что они слишком юны для голосования. – Харпер поняла, что они тоже выбрали запасным Дона.

– Значит, три за Дона и по четыре за Харпер, Джона и меня.

– Считайте сразу пять за вас, – сказал Гил, разворачивая свой стикер и укладывая на стол. – Вы проделали всю работу, доведя нас досюда. Не вижу смысла менять лошадей сейчас.

Рене потянулась и чмокнула его в щеку.

– Вы такой милый мужчина, Гил, и я даже не стану сердиться, что вы назвали меня лошадью.

– И пять за Пожарного, – сказал Мазз, подняв свой стикер, чтобы всем было видно. – Я видал, как он реально устроил ад портсмутской полиции. Так что я за него.

Дон развернул свой стикер и сказал:

– Ну, я-то голосую за Харпер. Я видел, как она управлялась в лазарете, когда принесли отца Стори, и видел, как она сверлила ему голову. – Он поднял свои слезящиеся голубые глаза на Харпер. – Чем хуже было – чем больше люди кричали, вопили и дурели, – тем спокойнее становились вы, сестра Уиллоуз. Меня непрерывно трясло, а ваша рука была твердой как сталь. Я за вас.

– Все равно у трех лидеров голосов поровну.

– Больше нет. За Харпер шесть, – сказала Алли. – Я тоже думаю, что это должна быть она. Потому что знаю: как бы я ни нагадила, она ни за что не сунула бы мне в рот камень и не заставила чувствовать себя иудой. А после всего, что я натворила, видит бог, она имела право.

– Ох, Алли, – сказала Харпер. – Ты уже извинилась. Не думаю, что стоит повторять снова и снова.

– Я не извиняюсь. Я голосую. – Алли посмотрела в глаза Харпер чуть ли не с вызовом.

– Да, верно, – сказала Рене. – И я тоже голосую за Харпер. Очень мило, что некоторые попросили меня взять на себя эти обязанности, но мне приятнее читать о грандиозных побегах, чем планировать их. Кроме того, я совсем не умею хранить секреты и не люблю строить козни. Мне кажется, это грубо. Не люблю жить с чувством вины, а мы, боюсь, можем обидеть кого-то, защищаясь. И потом, я читаю пару книг. Каждую минуту отдавать заговору – не хватит времени на чтение. Так что остается Харпер.

– Эй, – воскликнула Харпер. – У меня тоже есть что почитать, дамочка!

– Я еще подумала о том, что вы беременны – это уменьшает вероятность того, что вас повесят, если поймают, – сказала Рене. – И, Харп, очень жаль все на вас сваливать, но, боюсь, выбрали вас. По моим подсчетам, вы победили, семь против пяти.

– Вернее, семь против шести, – сказала Харпер. – Потому что я голосовала за Джона.

– Какое совпадение. – Пожарный широко улыбнулся, став похожим на тихого душевнобольного. – Я тоже.

Он развернул бюллетень и показал написанное там единственное слово: «Я».

9

Через десять минут все остальные ушли. Остались только Харпер и Пожарный.

– Скажите Майклу – я вернусь через несколько часов, пусть не беспокоится, – напутствовала Харпер Дона Льюистона.

Рене заглянула в приоткрытую дверь, держась за задвижку.

– Не забудьте вернуться, Харпер. – Голубые глаза Рене блестели то ли от холода, то ли от восторга.

– Ступайте уже, – сказала Харпер. – Торопитесь. Разве вы не знаете первое правило заговорщика? Не попадайся.

Дверь закрылась. Харпер и Пожарный еще какое-то время слышали шепот и приглушенный смех, Алли пропела строчку из «Хижины любви», и шаги стали удаляться. Наконец они снова остались одни, в напряженной, но единодушной тишине, которая предшествует первому поцелую.

Впрочем, целоваться они не стали. Харпер помнила про открытую печь за спиной, чувствовала жар от пляшущего пламени и размышляла, кто за ними наблюдает. Джон дважды поднимался, чтобы подбросить дров, и каждый раз Харпер думала: «Если мы покинем лагерь Уиндем, он не пойдет с нами. Ему придется остаться, чтобы беречь свой огонь».

– Это была подстава, – сказала Харпер. – Вы, ребята, просчитали голоса заранее.

– Ну… Я бы на такое не пошел. Скажем так: результат был не совсем непредсказуем. Почему, по-вашему, Майкл особо отметил, что вам торопиться обратно не обязательно?

Еще до ухода остальных они набросали два разных плана – в общих чертах. Один – на случай, если придется удирать спешно. Второй предусматривал отъем (вежливый) власти над лагерем у Кэрол. Джону и Харпер поручили проработать детали для обоих планов.

– Я готов работать над планами, если хотите, – сказал он.

– Мне нужен сахар, чтобы мозги работали, – сказала Харпер и достала из хозяйственной сумки коробку с Мэри Поппинс. – Ничто так не настраивает меня на заговорщические мысли, как запрещенная шоколадка, даже если ей уже год.

Джон нахмурил лоб.

– Предупреждаю. Заявлять, что у вас есть конфеты, когда их нет, это злостное нарушение клятвы Гиппократа – «не навреди». Не причиняй лишние страдания.

– Я вас разочарую, Руквуд. Я медсестра. Мы не даем клятву Гиппократа. Это врачи дают. А медсестры только клянутся, что пациент примет лекарство.

– Иногда вы говорите страшные вещи, и от них у меня радостные мурашки по коже, – сказал Джон и тем же тоном, без паузы, продолжил: – Я бы спалил лагерь Уиндем дотла, но не дал Кэрол и ее прихлебателям забрать у вас ребенка. Остались бы только обгорелые палки. Надеюсь, вы это понимаете.

– А это не слишком несправедливо по отношению к остальным? – спросила Харпер. – Они не такие плохие, большинство из них. Они хотят только безопасности.

– Обычное оправдание всех безобразий и жестокостей. Все хотят только безопасности, и плевать, кого придется ради этого уничтожить. И люди, которые хотят убить нас, кремационные бригады, тоже хотят только безопасности! И человек, которого я убил фениксом той ночью, – человек за пулеметом пятидесятого калибра. Я почувствовал, что должен сделать это. Должен прожарить его до костей. Только так я мог быть уверен, что вы вернетесь ко мне.

Он смотрел на нее и с удивлением, и с печалью. Харпер захотелось взять его за руку. Но вместо этого она вручила ему миниатюрный «Сникерс», а себе выбрала кокосовый «Маундс».

– И нам придется убивать людей ради безопасности? – спросила Харпер очень тихо. – Думаете, до этого дойдет? И Бена? И Кэрол? Если вы так считаете, мне, наверное, лучше уплыть обратно прямо сейчас. Я не хочу планировать убийства.

– Если вы уплывете прямо сейчас, – сказал он, – это убьет меня. Так что вам, похоже, придется остаться.

– Похоже, – согласилась она и налила обоим еще рому.

10

Он сказал, что батончик ужасен и нужен еще один, чтобы перебить вкус. Харпер вместо этого дала ему сигарету и налила еще рома. Джон прикурил от большого пальца.

Харпер не очень нравился план побега. Слишком много получалось сомнительных пунктов. Она составила план – начинался он с буквы «А» (очнется ли отец Стори), продолжался до буквы «Е» (отвлекающий маневр – обрушить колокол с колокольни) и заканчивался на «Q» (Дон отводит остальные лодки на север). Потребовалось больше половины алфавита.

Зато Пожарному план нравился. И неудивительно. Ему отводилась ведущая роль. Харпер пыталась вычеркивать буквы, а Джон – наоборот, норовил добавить.

– Эх, не хватит времени прорыть подземный ход, – сказал Пожарный.

– Куда?

– Не важно. Нельзя организовать хороший побег из тюрьмы без подземного хода. Честолюбивый романист, сидящий во мне, мечтает о тайном туннеле, спрятанном за фальшивой стеной, или за постером знаменитого киноактера, да хоть бы за шкафом. Можно назвать все это «Операция Нарния»! И не говорите, что вам не нравится.

– Мне не нравится, что вы становитесь романистом. Придется порезать вам лицо. Так я поступила с последним назойливым писателем, вставшим у меня на пути.

Джон взболтал осадок бананового рома в бумажном стаканчике и допил одним глотком.

– Я и забыл, что ваш муж был честолюбивым романистом.

– Мне иногда кажется, что каждый мужчина хочет быть писателем. Хочет создать мир с идеальной воображаемой женщиной, которой можно помыкать и которую можно по желанию раздевать. Он может выплеснуть агрессию в нескольких сценах изнасилования. А потом на спасение отправит своего вымышленного двойника, белого рыцаря – или пожарного! Кого-то сильного и свободного. А у реальной женщины есть собственные скучные интересы, и она не укладывается в схему. – Харпер помрачнела. Ей вдруг пришло в голову, что она не была для Джейкоба ни другом, ни женой, ни любовницей, а только персонажем, материалом. Писатели – такие же паразиты, решила она, как и споры.

– На все сто соглашусь по поводу схем. Писателя, который работает по схемам, нужно сжечь на костре. Сложенном из его схем и записей. Вот что мне больше всего не нравится в нашем плане. Это схема. Жизнь по схемам не работает. Если бы я писал эту сцену, я даже не стал бы описывать наш план в подробностях. Я уже знаю, что он не сработает так, как мы хотим. Это будет пустая трата читательского времени. – Он заметил выражение лица Харпер и ткнул ступней в ее ботинок. – Ну, бросьте. У нас есть шоколадные батончики, и сигареты, и выпивка, и дьявольские планы. Не смотрите букой. Что там еще у вас в коробке?

Она достала помятую, вздувшуюся картофелину и положила на кровать.

Пожарный отпрянул.

– А! Что это за страх Господень?

– Это? Это же «Золото Юкона», – ответила Харпер.

– А, ясно, – сказал он. – Шоколада мы уже наелись. Испечем картошку?

Он зажал картофелину между ладонями. Сквозь пальцы потянулся дымок, и нос защекотал запах жареной картошки. Этот запах развеселил Харпер – она не могла сопротивляться радости.

– Обожаю, когда мужчина умеет готовить, – сказала она.

11

Нашлась соль и немного оливкового масла в маленькой стопочке; они разделили картофелину пополам. Ароматное благоухание наполняло хижину. Это было замечательно, и Харпер даже прослезилась, а когда картофелина кончилась, слизала соль и масло с пальцев.

– Знаете, чего мне не хватает? – спросила она.

– Если скажете, что Фейсбука – испортите совершенно очаровательный вечер.

– Мне не хватает кока-колы. Сейчас она была бы кстати. Знаете, пускай мы просрали планету, выкачали нефть, растопили полярные льды, позволили процветать музыке «ска», но мы создали кока-колу, а значит, черт подери, человечество не такой уж и отстой.

– Как вид, мы можем и не дожить до сожалений о том, что растопили полярные льды. Они ведь оттуда – споры. Я почти уверен, процентов на восемьдесят. Поэтому и первые случаи зафиксированы у Полярного круга. Они прятались подо льдом. Думаю, эпидемии случались и раньше. Все считают, что динозавры вымерли от падения метеорита, но я думаю, что виноваты споры. Они прячутся подо льдом, пока планета не прогреется достаточно, чтобы можно было вернуться в воздух. Потом сжигают все, мир окутывается густым дымом, и планета снова замерзает. Грибок вымирает, только небольшая часть спор снова прячется подо льдом. На нашей планете было шесть случаев глобальных катастроф. Готов спорить, что каждый раз были виноваты споры.

– По-вашему, это Т-лимфоцит планеты. Атакует любую инфекцию, которая грозит уничтожить окружающую среду. Вроде нас.

Джон кивнул.

– Из тех, что я слышала, это третья по привлекательности теория. Мне нравится версия, что русские вывели супергрибок в семидесятых, на том острове, где испытывали биологическое оружие. Кажется, остров Возрождения. Им пришлось убраться оттуда в двухтысячном, когда споры вырвались на свободу. Но остров находился на озере, которое пересохло, и животные бродили туда-сюда, перенося пепел на шерсти. И первые случаи были в России.

– Вы сказали – третья по привлекательности теория. Что же может быть лучше таяния Арктики или русского острова чистого зла?

– Еще мне нравится идея, что Бог наказывает нас смертельным фитодерматозом стопы за то, что мы носим тапочки-кроксы. – Харпер плеснула себе еще бананового напитка. Как медсестра, она понимала, что еще один глоточек не вызовет у ребенка мозговых нарушений. – Вот сейчас, когда миру конец, о чем вы жалеете больше всего – чего не сделали, чего не добились?

– Я не добился Джулианны Мур, – ответил он. – И Джиллиан Андерсон. Вместе или по очереди, в принципе все равно.

– Я говорю о том, что могло реально произойти.

– Я хотел бы открыть новый вид грибка, чтобы назвать его в честь Сары.

– Ух ты. Вот романтический сукин сын.

– А что скажет Харпер Уиллоуз? О чем вы всегда мечтали?

– Я? О Джулианне Мур, как и вы. У этой знойной маленькой сучки была классная задница.

Пожарный сходил за кухонным полотенцем и, безостановочно извиняясь, что обрызгал Харпер банановым ромом, принялся вытирать ее блузку.

12

Он встал, чтобы поправить огонь, и принес длинный лук, простоявший в углу всю зиму. Джон растянулся на койке, взяв лук наперевес, как гитару, и дергал единственную дребезжащую струну.

– Как думаете, – сказал он, – Кит Ричардс еще жив?

– Конечно. Его ничто не убьет. Он переживет нас всех.

– Битлы или Роллинги? – спросил он.

Харпер пропела первые строчки «Люби меня».

– То есть голосуете за Битлов?

– Конечно, я выбираю Битлов. Глупый вопрос. Все равно что спросить: шелк или лобковые волосы?

– Ах, какое разочарование.

– Ну, вы-то, конечно, выберете Роллингов. Человек, который изображает пожарного, а сам не пожарный…

– А это вообще тут с какого боку?

– Мужчины, любящие «Роллинг стоунз», зациклены на члене. Извините, но иначе не скажешь. А пожарный шланг символизирует гигантский член. Это печально. Поклонники Роллингов застряли в возрасте восемнадцати месяцев – они будто только что открыли удовольствие теребить упругий жгут собственного фаллоса. А женщины-поклонницы еще хуже. У Мика Джаггера жутко громадный рот, как будто он в маске, и женщин это заводит. Они без ума от губастеньких. Извращенки.

– Ну а битломаны на чем зациклены? На совершенстве киски?

– Именно. Земляничные поля – это не просто место в Ливерпуле, мистер Руквуд. – Харпер протянула руку. – Дайте сюда. Дергая за тросик, вы подаете лишний крутящий момент на кулачок.

– Вы говорите, как автомеханик, когда пьяная. Вам это известно?

– Я не пьяная. Вы сами пьяный. Я раньше была тренером по стрельбе из лука. Давайте.

Он отдал лук. Харпер встала прямо и пробежала пальцами по тетиве.

– Тренером?

– В старших классах. Работала в городском управлении парков.

– И кто же вдохновил вас? Дженнифер Лоуренс? Вы представляли себя Китнисс-Шмитнисс? Дженнифер Лоуренс была сногсшибательная. Надеюсь, она не сгорела заживо.

– Нет, это было до «Голодных игр». Я подсела на Робин Гуда в девять лет. Начала говорить «сиятельный» и «досточтимый», а когда меня посылали что-то сделать по дому, вставала на одно колено и склоняла голову. На пике одержимости я пришла в костюме Робин Гуда в школу.

– На Хэллоуин?

– Нет. Просто мне было в нем хорошо.

– Господи. И родители разрешили? Не думал, что вы были заброшенным ребенком. Это наполняет печальными чувствами мой… мое… – Он пытался вспомнить, где живут печальные чувства. – Мое сердце.

– Родители – солидные, практичные люди, у них есть несколько мелких собачек, похожих на крыс. Мама и папа были ко мне очень добры, и я очень по ним скучаю.

– Соболезную.

– Не думаю, что они мертвы. Но они во Флориде.

– Первая стадия увядания. – Джон с грустью кивнул. – Наверное, одевают собачек в свитера.

– Только если холодно. А вы откуда знаете?

– Они позволяли вам появляться на людях в костюме Робин Гуда, из-за которого сверстники наверняка жестоко над вами насмехались. Можно догадаться, как они обращаются с питомцами.

– Ну нет. Родители не знали про костюм Робин Гуда. Я принесла его в рюкзаке и переоделась в школьном туалете. Но про насмешки – правда. Это был черный день для Харпер Френсис Уиллоуз.

– Френсис! Как мило. Можно, я буду звать вас Френни?

– Нет. Можете звать меня Харпер. – Она оперлась подбородком на кончик лука. – Папа подарил мне, десятилетней, первый лук на Рождество. Но отобрал уже до Нового года.

– Подстрелили кого-нибудь?

– Он поймал меня, когда я макала стрелы в бензин. Я очень, очень хотела послать куда-нибудь горящую стрелу. Не важно, куда. И до сих пор хочу. Мне кажется, это вершина восторга: увидеть, как горящая стрела со звуком «чпок» вонзается во что-то и поджигает. Наверное, так мужчины представляют себе, как входят по самые яйца в прекрасную задницу. А мне-то нужен всего один сексуальный «чпок».

Джон снова поперхнулся банановым ромом. Пришлось стучать ему по спине, чтобы он откашлялся.

– Вы точно пьяная, – сказал он.

– Нет, – ответила она. – Я разумно ограничилась всего двумя чашечками банановой собачьей блевотины. Я беременна.

Джон ахнул и снова закашлялся.

– Давайте, – сказала она. – Пошлем куда-нибудь горящую стрелу. Соглашайтесь. Свежий воздух вам на пользу. Вам нужно чаще выбираться из этой норы.

Его глаза еще слезились.

– А во что будем стрелять?

– В луну.

– А, – сказал он. – Отличная жирная мишень. Я тоже буду стрелять?

– Разумеется, – сказала Харпер и отставила стул. – Поищу стрелы. Вам только нужно добыть огонь.

13

После бананового перегара в хижине Пожарного от резкого холода сперло дыхание и щеки заныли.

Харпер повела Джона вокруг сарая, поверху через высокую траву и вниз с дюны – на берег острова, выходящий к океану, который не было видно со стороны лагеря. Пожарный тяжело шагал по песку, и Харпер протянула руку, чтобы помочь ему.

Они остановились у большого парусника, отдыхающего на стапельной тележке. Отсюда можно было прочитать название шлюпа, написанное ярким золотым курсивом: «Бобби Шоу». Шлюп играл важную роль в их плане – в пунктах «F», «H» и с «М» по «Q».

Джон, завернувшийся в свою резиновую пожарную куртку, как в мантию, оглядывался по сторонам. Наконец он нашел, что искал – луну, ледяного оттенка пуговицу на черной мантии неба.

– Вот она. Убейте ее, и пойдем обратно, в тепло.

Харпер держала лук в одной руке и несколько стрел – в другой. Потом уронила на голубую глину все стрелы, кроме одной, которую протянула Джону, наконечником вперед.

– Огоньку не найдется?

Он сжал кулак вокруг угольно-черной стрелы и провел рукой по наконечнику. Вспыхнуло голубое пламя, словно стрела была пропитана бензином, а Пожарный только поднес спичку.

Харпер приложила стрелу к тетиве и посмотрела вдоль древка. Пламя трепетало красным вымпелом. Харпер прицелилась в луну и спустила тетиву.

Яркая красная комета промчалась во мгле. Стрела поднялась на двести футов, уйдя далеко вправо, и упала в дожде искр.

Харпер подняла лук над головой, чувствуя себя восхитительно дикой.

– Разве не прелесть! – воскликнула она.

Взяв Джона за руку, она оглядела его ладонь.

– И не больно?

– Нисколечки. И это нетрудно понять. Совсем. Драконья чешуя спалит носителя дотла, если понадобится, но не станет уничтожать себя. Я научил ее не воспринимать меня, как носителя. Я взломал код и перепрограммировал ее, чтобы она перестала различать меня и себя.

– Терпеть не могу, когда вы пускаетесь в объяснения. После них мне кажется, что я знаю еще меньше, чем до того, как вы начали рассказывать.

– Посмотрите на это иначе, Уиллоуз. Вы знаете, что чешуя у вас в мозгу. И знаете, что она умеет понимать, хотя и не знает слов. Предложите ей стресс, страх – она сочтет это угрозой и полыхнет огнем, чтобы начать репродуктивный цикл и сбежать. Дайте гармонию и радость, ощущение единства – и она почувствует себя в безопасности. Чешуя не просто чувствует ваше удовольствие, а усиливает его. Дает вам положительную обратную связь, предлагает самый дешевый в мире кайф. Но в обоих случаях она не действует, а реагирует. Ник научил меня…

– Что? – воскликнула Харпер. – Ник? Чему научил вас Ник?

Джон растерянно заморгал и сбился.

– Это, ну, Ник… он никогда, он не станет… ну то есть теперь точно, после того, как… – Он тряхнул головой и помахал рукой. – С чего вы вообще Ника приплели? Сбили меня только.

«Это не я приплела Ника, – хотела сказать Харпер. – Это вы сами». Она даже рот открыла. Но потом захлопнула и стала ждать продолжения.

– Когда вы собираетесь в церкви, вы поете для спор. Им это нравится. Так вы их успокаиваете. Но вы все портите словами, а спорам на слова наплевать. Один писатель сказал, что язык – не средство коммуникации, и драконья чешуя полностью с ним согласна. Слова у вас в голове непрестанно напоминают, что вы – носитель. Нужно объяснять драконьей чешуе, чего вы от нее хотите, без слов. Представьте, каково быть глухим, думать глухими мыслями, знаками в качестве первого и главного языка.

– Как Ник, – пробормотала Харпер.

– Да, если хотите, – согласился он и снова махнул рукой, будто отгоняя назойливую мошку. – Ник ощущает стук барабана костями, и если разучить с ним слова песни, он будет петь про себя, на бессловесном языке глухого. Если вы сможете петь драконьей чешуе без слов, тогда – тогда вы заговорите на ее языке. И она будет воспринимать вас не отдельно, а как часть себя. Вот и все, что я сделал. И больше ничего. Я спел ей одну из своих любимых песен, но без слов. Я пою о пылающем плаще и огненном мече, и драконья чешуя дает мне их.

– И этому научил вас Ник? Он тоже так умеет? Извергать огонь, как вы?

Он бросил на нее мутный, озадаченный, несчастный взгляд. Потом ответил еле слышно:

– Вообще-то гораздо лучше меня.

Харпер кивнула.

– Но больше не делает этого?

Пожарный покачал головой. Харпер не настаивала, решив вернуться к этому позже.

– А какую песню вы поете?

– О, вы ее не знаете. – Он снова махнул рукой и отвернулся. Впрочем, он, похоже, был рад, что прекратился разговор о Нике. – Хотя, когда мы встретились впервые… первое, что вы сказали, была строчка из этой песни. На мгновение я подумал, что встретил человека, который любит «Дайр стрейтс» так же, как я.

Харпер отступила от него на шаг. Качнулась в морозном воздухе. Зажмурилась, глубоко вздохнула и запела тихим голосом, музыкальной тишиной.

“A lovestruck Romeo
sings the streets a serenade
laying everybody low
with a love song that he made
finds a streetlight
steps out of the shade
says summin’ like:
‘You and me, babe —
how ’bout it?’”

Она подняла веки. Джон, разинув рот, смотрел на нее блестящими слезящимися глазами, словно готов был заплакать.

– Вы сверкаете, – сказал он. – Вы поете мою самую любимую в мире песню и сверкаете, как бриллиант в обручальном кольце.

Опустив глаза, Харпер поняла, что он прав. Горло опоясывало коралловое свечение. Оно пробивалось даже через свитер.

Тогда Джон потянулся и поцеловал ее – теплый ласковый поцелуй пах ромом, и кофе, и маслом, и орехами пекан, и сигаретами, и англичанином. Он подался назад, с сомнением глядя на Харпер.

– Виноват, – сказал он.

– Нисколько.

– У вас вкус шоколадного батончика.

– Видимо, с ложкой сахара лекарство само проскочит.

– Значит, это лекарство?

– Часть курса реабилитации. Примите две дозы и вызовите меня утром.

– Две?

Она поцеловала его, потом отстранилась и захохотала, глядя на его лицо.

– Давайте, Джон. Ваш выстрел. У вас должно хорошо получиться. Вы англичанин. В ваших жилах кровь Робин Гуда.

Она протянула ему лук. Показала, как держать, отодвинула его ступню, чтобы он шире расставил ноги.

– Тянете тетиву к углу рта, вот сюда, – показала Харпер. – Попробуйте без стрелы.

Он упражнялся, покачиваясь на кусачем морозе, – ноздри раскраснелись, а все лицо превратилось в бледную восковую маску.

– Ну как? Я совсем как Эррол Флинн?

– Вы совсем как лихой засранец, – ответила Харпер.

Она подобрала стрелу с камней, зажала наконечник в кулаке, закрыла глаза и сосредоточенно нахмурилась.

– Вы что там делаете?

Веки оставались сомкнутыми, но она чувствовала на себе его взгляд – и это было приятно. Она поняла, что все получится. Так бывает, когда, еще не выпустив стрелу, уже знаешь, что попадешь в яблочко.

Харпер все видела внутренним взором: как она будет покачивать руками и петь «Ты и я, крошка, что скажешь», не произнося ни единого слова. Она видела – и теперь понимала, насколько это просто. Не нужно ничего делать, чтобы установить контакт с драконьей чешуей. Это как быть беременной. Харпер ощущала песню в своих связках, нервах, песня текла, как кровь, без звуков, без слов, даже без намека на слова. Ты и я, крошка, что скажешь?

Она загорелась. Открыв глаза, Харпер увидела, что сложенная лодочкой ладонь полыхает холодным пламенем – голубым мистическим пламенем – вокруг стрелы; Харпер вскрикнула, пораженная, и уронила стрелу.

Пожарный вцепился в руку Харпер и сунул ее ладонь под полу своей куртки, чтобы потушить огонь. На щеках Джона проступили красные пятна. Глаза за очками расширились.

– Что вы делаете?

– Ничего, – сказала она.

– Ради бога, что вы задумали? Хотите смерти?

– Я… я только хотела посмотреть…

Но он отвернулся, взмахнув курткой, как крыльями, и начал карабкаться на дюну.

Харпер догнала его на гребне – это была самая высокая точка острова. Под ними виднелась хижина, встроенная прямо в склон. Крышу укрывали мох и водоросли. Харпер попыталась взять Джона за плечо, но он повернулся, скинув ее руку.

Он смотрел удивленным изучающим взглядом; глаза блестели за квадратными линзами очков.

– Так все ради этого? Напоить меня, уболтать и посмотреть – вдруг вам удастся обманом заставить меня научить вас, как сгореть заживо?

– Нет, Джон. Нет. Я поцеловала вас только потому, что хотела поцеловать.

– Знаете, что случилось с последним человеком, который хотел достать горящего кролика из цилиндра?

– Я знаю, что случилось.

– Да не знаете вы ничего. Понятия не имеете. Она превратилась в золу. – Джон постепенно отступал от Харпер.

– Я знаю, что она умерла. И знаю, что это было ужасно.

– Заткнитесь. Вы знаете одно: у меня есть то, что вам нужно, и вы готовы сделать все, чтобы это заполучить: подпоить меня, носиться со мной, трахнуть, если понадобится.

– Нет, – сказала Харпер. Она словно попала в заросли крапивы – выбраться невозможно, а каждый новый шаг заводит глубже в жгучий клубок. – Джон. Пожалуйста.

– Вы не знаете, что с ней произошло. И не знаете, что происходит до сих пор. Вы не знаете о нас ничего. – Он закинул лук за край крыши – только тут Харпер заметила, что он уже стоит на хижине. Джон сделал еще шаг.

– Убирайтесь. И никогда не повторяйте то, что сделали сейчас. – Джон вскинул ладони. Золотое свечение пробивалось из его драконьей чешуи. Ладони превратились в блюдца, окаймленные пламенем. – Если не хотите гореть вот так вечно.

– Джон, остановитесь, не двигайтесь. Просто стойте, где стоите, и…

Он не слушал. Отступил еще на шаг и раскинул руки. Огненные крылья протянулись по куртке от ладоней к бокам. Из ноздрей вырывался черный дым.

– Если не собираетесь остаток жизни провести в аду, – сказал он. – Как мо… м-м-ма…

Его глаза удивленно расширились. Он начал размахивать руками, пытаясь обрести равновесие, и чертил в воздухе огненные круги. Правая нога поехала и соскользнула с крыши. Джон упал на одно колено, потянулся и ухватился за пучок травы. На какое-то мгновение он застыл, согнувшись. Длинные стебли травы полыхнули медными нитями и сгорели в горячей ладони.

– Джон! – воскликнула Харпер.

Проскользив по жестяному покрытию, он упал с края крыши в ночь. Харпер слышала, как он рухнул на дюну – стук, удар, выдох.

Тишина.

– Ничего не сломал! – крикнул Пожарный. – Не беспокойтесь! Я в порядке!

И снова замолчал.

– Вот только, пожалуй, запястье, – произнес он неожиданно печальным голосом.

Харпер закрыла глаза и облегченно выдохнула.

– Ай, – сказал Пожарный.

14

Вправив полулунную кость – с сочным «чпок» и пронзительным криком, – Харпер снова забинтовала запястье и заставила Пожарного выпить два ковша ледяной воды с четырьмя таблетками адвила. Потом велела лечь и сама прижалась к нему на узенькой койке, обхватив за пояс.

– Кретин, – сказала она ему. – Ваше счастье, что не сломали заново ребра.

Он накрыл покалеченной ладонью ее руку.

– Простите, – сказал он. – За то, что я наговорил.

– Хотите рассказать? О том, что случилось с ней?

– Нет, – сказал он. – Да. А вы действительно хотите услышать?

Харпер подумала, что и так знает большую часть, но обхватила большой палец Джона, чтобы показать, что готова слушать. Он вздохнул – устало и измученно.

– Время от времени мы с Сарой приплывали сюда… в коттедж на этом островке, чтобы побыть наедине. Алли с нами не ездила – она уже почти совсем перешла на ночной образ жизни и спала весь день, чтобы набраться сил перед ночными похождениями. Ник увязывался за нами, но обычно дремал после пикника в дюнах. В доме были кровати, но он любил спать в лодке. Ему нравились приливные волны и то, как лодку постукивает о сваи. Тогда рядом с коттеджем была маленькая пристань. И всем было хорошо. Мы с Сарой могли выпить вина, подышать свежим воздухом и заняться тем, чем обычно занимаются взрослые в коттедже.

Однажды, после обеда из холодного цыпленка и салата с изюмом, мы лениво возились под простыней. Сара уже задремывала и попросила меня проведать Ника. Я вышел босиком и в джинсах и увидел огонь над лодкой. Я бы наверняка заорал, но от ужаса не мог набрать воздуха в грудь. Я брел, покачиваясь, к пристани, пытаясь позвать Ника по имени – как будто он мог услышать. Но получался только тихий хрип. Я был уверен, что найду его в огне.

Но он не был в огне, он выдыхал огонь. Когда лодка стукалась о сваи, он выкашливал красный огненный гриб и тихонько, сонно хихикал. По-моему, он был в полудреме и сам не совсем понимал, что делает. Он не знал, что я смотрю. В конце концов, услышать меня он не мог и в мою сторону не смотрел, поглощенный играми с огнем. Я уже стоял на коленях – ноги не держали. Я наблюдал за Ником минуты две-три. Он выдувал огненные кольца, а потом шевелил пальцами и пускал стрелу пламени сквозь эти обручи.

Наконец я нашел силы подняться на ноги, хотя колени по-прежнему тряслись. Шатаясь, я пошел обратно в коттедж. Язык прилип к нёбу, и пришлось выпить воды, прежде чем я смог заговорить. Я нежно разбудил Сару и сказал, что должен показать ей кое-что и бояться нечего. Сказал, что это связано с Ником, и он в порядке, но ей нужно увидеть, что он делает. И повел ее наружу.

Когда она увидела вырывающийся из лодки огонь, то сама обмякла, и я придерживал ее за руки. Но она не кричала, не плакала. Она позволила мне подвести ее к нему, поверив, что нет причин для паники.

Мы стояли над Ником и смотрели, как он играет с огнем, минут пять – больше Сара не выдержала, она опустилась на колени и потянулась в лодку, чтобы коснуться Ника. Она погладила его по волосам, Ник очнулся от своего транса, немного покашлял дымом и посмотрел слезящимися глазами. Он запрыгнул на борт лодки, смущенный, как будто его застукали над журналом с девочками.

Сара забралась в лодку, дрожа всем телом, и обняла Ника. Потом спустился я. Мы долго сидели, молча разговаривая. Ник сказал маме: нет, не больно, совсем ничего не болит. Он рассказал, что занимается этим уже несколько дней, и ни разу не было больно. Рассказал, что всегда делает это в лодке, потому что качка океанских волн помогает ему настроиться. Рассказал про свои маленькие трюки. Он может выдыхать дым или языки пламени, может поджигать ладошку, как факел. Рассказал, что делал маленьких огненных воробьев и запускал их летать, а иногда ему казалось, что он летит вместе с ними и что он сам воробей. Я попросил показать, но он сказал, что не сможет – прямо сейчас. Сказал, что когда поджигает себя, ему требуется время, чтобы восстановиться. И после запуска воробьев – так он называл это на языке жестов – иногда бывает трудно согреться и трясет, как при гриппе.

Я хотел узнать, как он это делает. Он старался объяснить, но он всего лишь маленький мальчик, и узнать нам удалось немногое – в тот день. Он сказал, что можно убаюкать драконью чешую, если качать ее и петь ей, как малышу. Только, конечно, Ник глухой и понятия не имеет, как звучит песня. Он говорил, что музыка кажется ему приливом или дыханием: что-то накатывает и откатывает в успокаивающем ритме. Он сказал, что он может представлять в голове такой ритм, и драконьей чешуе будет сниться все, что он пожелает. И она сотворит кольца пламени, или огненных воробьев, или что захочешь. Я сказал, что не понимаю, и попросил показать. Он взглянул на маму – Сара кивнула и сказала, что все хорошо, и Ник может попытаться научить меня… но если кто-то из нас обожжется, мы сию секунду обязаны прекратить.

Наутро мое обучение началось. Через три дня я мог зажечь свечу. Через неделю посылал струи огня, как ходячий огнемет. Я начал выпендриваться. Не мог удержаться. Когда мы с Алли отправлялись на спасательную операцию, я устраивал дымовую завесу, чтобы сбежать поэффектнее. А однажды, когда за нами гналась кремационная бригада, я обернулся им навстречу и загорелся, превратившись в громадного пылающего демона с крыльями. Они бежали с воплями!

Мне так нравилось, что у меня есть своя легенда. Что на меня глазеют и шепчут вслед. Ни один наркотик не вызывает такое сильное привыкание, как известность. Я бахвалился перед Сарой, что драконья чешуя – лучшее, что случилось со мной в жизни. И если кто-то найдет лекарство, я откажусь его принимать. Что чешуя – не мор. Это эволюция.

Мы часто обсуждали мои идеи по поводу драконьей чешуи: как она передается, как устанавливает связи с мозгом, как вырабатывает ферменты, защищающие Ника и меня от ожогов. Я сказал – обсуждали, но на самом деле я читал Саре лекции, а она слушала. Как я радовался, что у меня есть аудитория для моих открытий и теорий! Вот что должно быть написано в ее свидетельстве о смерти. Сара Стори: уболтана насмерть Джоном Руквудом. Вот что случилось с ней.

Помню день, когда я впервые превратился в дьявола и распугал кучу вооруженных людей. Я отвез Сару на остров – на пикник и праздничный секс. Она была тиха и замкнута, но я слишком гордился собой, чтобы замечать. Мы занимались любовью, а потом я лежал в кровати, чувствуя себя рок-звездой. Наконец-то я рок-звезда. Она встала и вынула из кармана своих джинсов пузырек с чем-то белым. Я спросил, что там у нее. Она ответила – зараженный пепел. И тут же, на моих глазах, высыпала все на кухонную полку и втянула носом. Она намеренно отравила себя. И я даже пикнуть не успел. Она, разумеется, прекрасно знала, как заразить себя, потому что я рассказал, как распространяются споры.

Через три дня первые отметины появились у нее на спине – как будто дьявол стегал ее пылающим кнутом. Я оказался прав насчет способа передачи, но впервые в жизни мне не хотелось сказать: «Я же говорил». А меньше чем через четыре недели она умерла.

15

Он поморщился, положив на правое запястье левую ладонь.

– Больно? – спросила Харпер.

– Оказывается, не так тяжело все это рассказывать. Приятно вспоминать ее, пусть все и кончилось плохо. Иногда мне кажется, что последние девять месяцев я жгу все просто ради удовольствия. Типа: раз Сара сгорела, так пусть и весь мир горит. Поджоги не хуже прозака. – Он вдруг замолчал и задумался. – Черт. Вы же спросили не про душевную боль, да?

– Ага, я спрашивала про запястье.

– А. Ну да. Вообще-то болит. Это нормально?

– После того, как вы второй раз выбили кость? Нормально. – Джон переплел пальцы здоровой руки с пальцами Харпер. Потом посмотрел через комнату на открытую заслонку печки, где плясали желтые языки пламени.

– Мне так хорошо, что даже неловко, – сказал он.

– Мы просто обнимаемся. Даже не разделись.

– Не надо было вас целовать.

– Мы были пьяные. Просто дурачились.

– Харпер, я все еще люблю ее.

– Все нормально, Джон. Это же ничего не значит.

– Значит. Для меня.

– Ладно, и для меня тоже. Но мы не собираемся делать ничего, о чем вы будете жалеть. Вас не обнимали со дня ее смерти, а людям это необходимо. Людям нужна близость.

Печка свистнула и щелкнула.

– Но она не мертва. Она не жива, но и не мертва. Она… застряла.

– Я знаю.

Пожарный повернул голову и посмотрел на нее с тревогой и удивлением.

– Я знаю об этом уже какое-то время, – сказала Харпер. – И видела ее однажды. В огне. Я знала, что там, в печке, есть что-то, в чем вы поддерживаете жизнь. Но это не может быть человек. Оно не может осознавать. У пламени не бывает сознания.

– У спор бывает. Поэтому и феникс кажется живым. Он и есть живой. Он – часть меня. Как рука. Тело Сары сгорело, но девушка в огне остается. Пока я поддерживаю огонь, какая-то несгораемая часть ее жива.

– Вам надо поспать.

– Вряд ли я смогу. Пока запястье так ноет. И еще. Может быть, я не просто хотел рассказать. Может быть, я хотел, чтобы вы услышали. Прежде чем пойдете по той же дорожке и убьете себя, как она.

16

– Она сразу влилась в Свет. Быстрее всех, кого я знаю. Через четыре дня после того, как появились явные отметины, она светилась с нами в церкви, излучала свет и радость. Знаете, какой прекрасной может быть чешуя? Рядом с другими Сара была как молния рядом со светлячком. Это восхищало и немного пугало. Она была сильнее всех нас. Играла на органе, а потом никто не мог вспомнить собственного имени – только ее имя. Часами после единения в Свете люди бродили и разговаривали, как она, двигались, как она.

– Сейчас Кэрол так же действует на людей. – Харпер немного подумала и добавила: – И Алли, кажется. Хотя в меньшей степени.

– Сара хотела, чтобы я показал ей, как поджигать себя, как метать пламя. Она хотела научиться посылать свое сознание в путешествие вместе с огнем. Тогда я уже создавал феникса для спасательных операций, а Ник запускал горящих воробьев, чтобы искать инфицированных. Но я не стал ее учить. Я сердился. Сердился и боялся. Одно дело – заразиться случайно, а другое – заразить себя намеренно. Впрочем, она не отставала. Припомнила мне все хвастовство, зазнайские лекции, всю мою самонадеянность. Если ее девятилетний сын и любовник могут спокойно метать огонь, значит, это безопасно и для нее. Я же сам заявлял, что не променяю чешую ни на что, что я рад быть носителем. Разве все мы не повторяем каждый день в церкви, что мы счастливы? Как мог я желать этого для себя и отказывать ей? Она видела, что я сражаюсь за больных, и хотела сражаться бок о бок со мной. Как я могу упорствовать?

Чем больше она говорила, тем больше я тупел. Я ненавидел ее, себя и весь мир. Я заболел от злобы. Я ведь очень многого не знал. Только два человека умеют метать огонь, не обжигаясь, – Ник и я. Я отказался учить Алли, хотя она часто подкатывала ко мне. У меня были серьезные причины для отказа. Да вот, хотя бы: а что, если полностью подчинить себе драконью чешую могут только люди с игрек-хромосомой? Звучит, конечно, как мужской шовинизм, но природу никогда не интересовало равенство полов. А если нужна определенная группа крови, чтобы все получилось? Или особенность ДНК, как у тех, кто невосприимчив к ВИЧ – мутация лишила их рецептора, необходимого для заражения.

И я не стал учить Сару. В последние недели мы даже не разговаривали. Мы ругались, орали друг на друга, но я бы не назвал это разговорами. Я думал, что если не стану ее учить, ей будет по крайней мере не хуже, чем остальным в лагере. Она хотя бы будет в безопасности, входя в Свет. Я думал, что сумею защитить ее, если оттолкну. Возведу между нами стену.

Если бы Харпер слушала очень внимательно, то расслышала бы тихий свист уголька в печи.

– И она обратилась к Нику, – сказала Харпер.

– Да, – вяло ответил Пожарный. – Ник потом рассказал, что она очень быстро научилась зажигать свечи кончиком пальца – я и сам с этого начинал. Ник решил, что раз она этому научилась, то можно идти дальше. Но еще он сказал, что когда она зажгла свечу в первый раз, то вскрикнула, будто обожглась, хотя ему заявила, что это только от удивления. Потом Ник заметил, что она всегда держит под рукой стакан с холодной водой и каждый раз, запалив свечу, прижимает к стакану руку, как будто палец болит. Иногда она даже окунала пальцы в воду. И меня они не ставили в известность. Тренировались по ночам, пока мы с Алли спасали больных, а я еще оттачивал свою легенду.

Сара хотела знать, как вложить свое сознание в огненных марионеток, как делал я с фениксом, а Ник – со стаей огненных воробьев. Ник считал, что это все равно что перейти сразу к дробям, пропустив основы арифметики. Он хотел, чтобы она сначала научилась превращать руку в факел или метать шаровые молнии. Но она поддразнивала, и шутила, и подначивала его. У Ника не было шансов. Он объяснил общие принципы, основные идеи. Он не мог представить, что она… думал, она просто из любопытства… и…

Он снова замолчал, уставившись на печку, и отблески оранжевых языков пламени будто ласкали его лицо.

– Я возвращался с Алли из очередной экспедиции. Мы привезли в лагерь нескольких беженцев… кажется, среди них был несчастный Нельсон Гейнрих. Я уже направлялся к острову, когда заметил дым над коттеджем. В лагере далеко не сразу сообразили, что происходит.

Я подгреб к причалу на южной оконечности острова – того причала больше нет. Когда я вылез на настил, рухнула крыша коттеджа. Я бросился в заднюю дверь, и через мгновение труба упала на причал, обрушив его почти целиком в воду. На первом этаже были сплошные открытые балки. Одна придавила Ника. Он был без сознания, но я видел, что он дышит. Воздух плыл от жара. Все было в дыму и искрах. Я видел Ника – и Сару. То, что от нее осталось. Кости, пепел и… и… – Он сглотнул и затряс головой, отгоняя воспоминания. – Если бы не Ник, я бы грохнулся без чувств. Я был в истерике. В шоке. Но Ник был там, и я должен был его достать. Я попытался поднять балку, но не смог. Она весила сотни четыре фунтов. Я тужился, не в силах сдвинуть ее, орал на бога, орал на Сару, просто орал.

И тут она появилась. У другого конца балки, рядом с сыном. – Теперь Пожарный говорил еле слышно, глядя на печку не то с благоговением, не то с ужасом. – Я задрожал, увидев ее. Посреди бушующего пожара я дрожал, как под ледяным дождем. Она была великолепна. Великолепней всех на свете. Она была живым пламенем, голубым, как от газовой горелки; волосы развевались прядями красного и золотого огня. Она сотворила топор прямо из воздуха – ну, то есть огненный топор – и ударила по балке. Разрубила одним махом. Топор был так жарок, что расколол бы хоть железный рельс. Я отбросил кусок балки, взял Ника на руки и побежал прочь. Я оглянулся только раз, в дверях. Она все еще стояла там и смотрела, как мы уходим. Она узнала меня. Я понял это по выражению ее лица. Оно было прекрасным и… печальным. Смущенным. Я знал, что она все понимает. Еще мгновение она была женщиной. Потом стала частью огня.

Дом рухнул. Огонь стал тише. Я остался на острове. Сидел в дюнах и смотрел. Люди подходили – приносили поесть, пытались утешить. Я их не замечал. Алли сидела со мной часами. Солнце поднялось и начало припекать, а я не двигался с места. Дом еще горел, когда солнце зашло, хотя остались одни только дымящиеся угли. Я немного вздремнул. Когда проснулся, она стояла на руинах дома – призрак из бледно-золотого пламени. Она исчезла сразу, как только я взглянул на нее, но я уже все понял. То, что осталось от ее сознания, рассыпалось углями, миллиардом микроскопических частичек драконьей чешуи – и это нельзя уничтожить. Она стала пеплом и пламенем. С тех пор я остаюсь на острове и не позволяю погаснуть тому первому огню. Он так и горит, в печке. Она все еще там. Она все еще со мной. Я думаю, что ее сознание удерживается энергией огня и пропадет, только если он погаснет.

Вот, пожалуй, и все. Мало кто в лагере знает, на что способен Ник. Он больше не мечет огонь. Вполне понятно, почему. Он считает себя ответственным за смерть матери. Представляете, каково это: в девять лет носить подобное в сердце? Он не знает, что она по-прежнему с нами, а я не смею показать ему. Страшно представить, как это подействует на него. А если он подумает, что она страдает – и все из-за него? – Пожарный поежился, перевел взгляд с печки на дверь и оцепенел. – Господи. Вы тут уже несколько часов. Нужно вернуться в лазарет до рассвета. Вы слишком задержались.

– Еще минутку, – сказала она. – Майкл обещал, что сможет меня прикрыть в случае надобности.

Джон повернулся на бок, чтобы посмотреть ей в лицо.

– Берегите себя, Харпер. Есть мальчик, который вас очень любит. Только ради вас он еще живет. – Харпер не сразу поняла, что он говорит о Нике, а не о себе. – И до сих пор живет под гнетом вины. Она давит на него, как та балка.

– Уж кто бы говорил, – сказала она.

Он не сразу решился посмотреть ей в глаза.

– Вот почему я не хочу, чтобы вы повторяли то, что сделали со стрелой. Я уже потерял одну женщину, которая была мне небезразлична. Вы не сожжете себя, как она, сестра Уиллоуз. Я не могу потерять вас.

Она не спеша убрала руку, потом поцеловала его в небритую щеку и слезла с кровати. Поправила и подоткнула простыню. Постояла над Джоном, глядя на его худое, усталое лицо. Потом сказала:

– А ведь то, что случилось с Сарой Стори, не ваша вина. И не вина Ника. Никто из вас не должен отвечать за ее смерть. Гарольд Кросс мог бы объяснить, почему. Я люблю вас, Джон Руквуд. – Раньше она такого не говорила, но сказала сейчас, твердо и спокойно, и, не дав ему времени на ответ, продолжила: – Однако вы не врач и не понимаете природы этой инфекции. Сара Стори умерла не потому, что Ник плохо ее научил. И не потому, что ей не хватало игрек-хромосомы или какой-то необходимой мутации. И не по какой-то еще причине, какую вы там себе придумали. Среди дебильных стишков и отвратного женоненавистничества в блокноте Гарольда есть и серьезные исследования. Споры добираются до человеческого мозга очень медленно. Им требуется около шести недель, чтобы достичь зоны Брока – области, которая отвечает за общение. Даже у глухих. Вы говорили, она была заражена – сколько? Две недели? Три? Она поторопилась. Вот и все.

Он ошеломленно уставился на нее.

– Вы не можете знать наверняка. Это только предположения.

– Но я знаю, Джон. У вас есть причины для горя, но, боюсь, вините вы себя зря. И зря беспокоитесь за меня. Я покрылась драконьей чешуей почти девять месяцев назад. Она в каждой клеточке моего тела. Всему, что умеете вы, могу научиться и я. Надо было вам поговорить с Гарольдом.

Пожарный протяжно выдохнул – и сразу словно сдулся, стал меньше.

– Я… я мало общался с Гарольдом в последние недели перед его смертью. Он гадко вел себя с Алли, а я скорбел здесь, на острове. Мы с ним почти не виделись. Собственно, я избегал его.

– Да неужели? Ведь это вы помогли ему выбраться из лазарета. Он сам написал в дневнике.

Пожарный посмотрел на нее с искренним изумлением.

– Или вы ошибаетесь, или он вел воображаемый дневник. А тогда и его медицинским соображениям доверять не стоит. Я не помогал ему сбежать из лазарета. Ни разу. Вы не представляете, какой это был гнусный мелкий тролль.

Харпер тупо смотрела на Джона, чувствуя себя сбитой с толку. Она столько раз читала дневник, что была полностью уверена: Гарольд написал, что Джон Руквуд был его единственным союзником в последние дни.

– Хватит об этом, – сказал Джон и кивнул на дверь. – Вам пора. Не попадайтесь никому на глаза и торопитесь в лазарет. Обсудим все позже. Будет и другая ночь.

Но другой ночи не было.

17

Харпер возвращалась в темноте; воздух был неожиданно теплым и насыщенным ароматами сосен и чернозема. Когда она добралась до лазарета, над восточным краем Атлантики появилась бледно-молочная полоска. Майкл с закрытыми глазами распростерся на диване в приемной; «Рейнджер Рик» лежал на его груди. Он встрепенулся, когда Харпер хлопнула дверью, потянулся и потер мягкое мальчишеское лицо.

– Были проблемы? – спросила Харпер.

– Громадные, – ответил Майкл и поднял «Рейнджера Рика». – Застрял в головоломке на середине – и это печально, ведь игра-то для детей.

Майкл широко улыбнулся сонной невинной улыбкой и продолжил:

– Слыхал, заключенные вернулись благополучно, и все шито-крыто. Чак Каргилл здорово обиделся, проведя час взаперти. И сказал им, что снимет с них скальпы, если кто-то хоть словечко сболтнет Бену Патчетту и Чаку попадет.

– Однажды, Майкл, я устрою переливание – перекачаю себе немного твоей крови. Доза твоей смелости мне не повредит.

– Я просто рад, что вы провели пару часов со своим кавалером. Если кто в этом лагере и заслужил порцию интенсивной нежной заботы, так это вы.

Харпер хотела сказать, что Пожарный вовсе не ее кавалер, но обнаружила, что в горле застрял ком, а лицо горит – и это никак не связано с драконьей чешуей. Другой мальчишка посмеялся бы над ее смущением, но Майкл только деликатно уткнулся в журнал.

– Мои две сестры решили бы это давным-давно, а им и десяти не было. Завтра доделаю. Я договорился с Беном, что буду дежурить в лазарете всю неделю. Подумал, вдруг вам понадобится еще время, чтобы порешать дела с мистером Руквудом, или передать кому-то записку, или еще что.

– Так бы и поцеловала тебя, Майкл.

Он покраснел до ушей, и Харпер рассмеялась.

Она рассчитывала найти Ника спящим – и он действительно спал… только не на своей койке и не на ее. Он растянулся под боком у дедушки. Рука Ника покоилась на груди Тома Стори, ладошка – на сердце. Грудь Тома вздымалась, замирала на страшный миг и опадала – медленно и устало, как ржавая качалка нефтяной вышки, готовая остановиться от старости.

Полоска рассвета легла на щеку Ника, явив розовое, здоровое тепло безупречного личика. Некоторые взъерошенные темные прядки окрасились медью. Харпер не в силах была удержаться. Пойдя к койке, чтобы проверить капельницу отца Стори, она потянулась и легонько потрепала восхитительно шелковые волосы Ника.

Мальчик медленно открыл глаза и зевнул во весь рот.

«Извини, – показала руками Харпер. – Спи дальше».

Ник не обратил внимания и показал: «Он снова просыпался».

«Надолго?»

«На несколько минут. Он назвал мое имя. Губами, не пальцами, но я понял».

«Он говорил еще что-нибудь?»

Ник помрачнел.

«Спросил, где моя мама. Он не помнит, что она умерла. Я не стал ему говорить. Сказал – не знаю, где она». Ник отвернулся и стал смотреть в окно – на кровавое солнечное утро.

Драконья чешуя перестраивает физиологию человека так, что он может дышать даже в густом дыму. Но она не может ничего поделать с твоим горем, не может облегчить дыхание, когда четырехсотфунтовая вина сдавливает твою грудь. Харпер хотела сказать Нику, что он никого не убивал. Что винить себя за то, что случилось с матерью, не умнее, чем винить гравитацию, когда человек, шагнув из окна, падает с десятого этажа. Нет смысла винить и маму – выходя из окна, она всем сердцем верила, что умеет летать. Смерть от чумы в конце концов – не наказание за грехи. Люди становились дровами, зараженные праведники и нечестивцы горели все вместе, огонь не делал различий.

«Он еще многое вспомнит», – показала она Нику.

«А что-то не вспомнит?»

«Что-то не вспомнит».

«Например, кто пытался его убить?»

«Дай ему время, – показала она. – Постепенно он вспомнит больше».

Ник нахмурился, потом показал: «Он сказал, что хочет поговорить с вами. Только сначала ему нужно еще поспать».

Харпер улыбнулась:

«А он сказал – сколько?»

«До вечера».

«Он так и сказал?» – уточнила Харпер.

Ник торжественно кивнул.

«Хорошо, – показала Харпер. – Но не расстраивайся, если он не проснется вечером. Это долгий процесс».

«Он будет готов, – показал Ник. – А вы?»

18

Неожиданно получилось так, что отец Стори – совершенно выздоровевший и облаченный в безукоризненно чистый стихарь – отправил Харпер к старому школьному автобусу у ворот лагеря Уиндем, следить за дорогой. Он даже употребил слово «внемлите», словно цитировал стих из Библии. Он отдавал это распоряжение, сидя, как на троне, на простом белом камне в центре мемориального круга, пока паства выходила из громадных красных дверей церкви за его спиной. Обитатели лагеря Уиндем весело смеялись и оживленно переговаривались, а дети тонкими голосами пели песню «Токинг хедс» – «Спалим дом дотла». Харпер с удивлением заметила в руках некоторых взрослых красные канистры с бензином.

– Что происходит?

– Предсказано, что будет у нас пикник, – сообщил отец Стори. – Ведь придут к нам сегодня друзья и принесут счастливую весть. Внемлите: вставайте и идите по дороге и смотрите. Мы приготовим большой костер и будем печь сморы во имя Света. – Он подмигнул Харпер. – Не задерживайтесь, и я оставлю для вас печеньку.

Она хотела спросить, чье это предсказание, но время скакнуло, и вот она уже шла по дороге, под черным беззвездным небом. Вдали еще гремели «Токинг хедс», радостно обещавшие спалить все дотла. Харпер торопилась. Очень не хотелось остаться без сморов. Интересно, кто привез для них шоколад и зефир. Наверное, тот же, кто предсказывает пикники.

Она так спешила, что чуть не споткнулась о лежащего на дороге человека. Харпер еле успела отскочить в высокую сырую траву. До автобуса, который стоял ниже по склону холма, она еще не дошла.

Нельсон Гейнрих поднял голову и посмотрел на Харпер. Она узнала Нельсона только по уродливому рождественскому свитеру – половина лица была освежевана, так что ясно были видны красные мышцы. Мутные добрые глаза таращились с блестящей алой маски. Нельсон в точности напоминал анатомический бюст, стоявший когда-то на полке в лазарете.

– Я говорил, что доберусь! – сказал Нельсон. – Надеюсь, сморов хватит всем! Я привел друзей!

У подножия холма взревел «Фрейтлайнер», черный дым валил клубами из выхлопной трубы позади кабины.

Нельсон прополз чуть вперед, еще чуть-чуть, подтягиваясь на руках. Внутренности – длинные канаты кишок – тянулись за ним.

– Давайте, ребята! – заорал он. – Я говорил, что покажу, где их искать! Давайте угостимся сладеньким! Ложку сахара каждому!

Харпер бросилась наутек. Она бежала не так быстро, как раньше. На восьмом месяце беременности она бежала с резвостью и грацией женщины, несущей большое мягкое кресло.

Но, по крайней мере, она обогнала Нельсона, да и «Фрейтлайнер» еще не тронулся с места, так что на холм Харпер взобралась первой и попала в круг света от громадного костра. Невероятных размеров яркое пламя над горой углей размером с коттедж, гигантские языки, лижущие нависающую ночь. Вместо звезд небо покрывали созвездия тающих искр. Харпер открыла рот, чтобы закричать, но услышать ее было некому: никто не стоял вокруг костра с зефирками на прутиках, взрослые не сидели рядышком с бутылками сидра, дети не пели и не гонялись друг за другом. Они не веселились у костра, они горели в костре. Огромная оседающая куча черных трупов; пламя вырывалось из выжженных глазниц обугленных черепов, жар бился в грудных клетках. Костер весело потрескивал, тела шипели. На самом верху сидел Ник. Харпер узнала его: обгоревший и высохший труп смотрел на нее блестящими глазами и яростно жестикулировал: «Сзади сзади сзади».

Она обернулась как раз в тот момент, когда Джейкоб врубил сирену «Фрейтлайнера», и бешеный рев разорвал воздух. Грузовик остановился в двадцати футах от Харпер, фары погасли, и ее бывший муж перестал быть темным силуэтом за рулем.

– Вот и я, милая! – заорал он. – Ты и я, крошка! Что скажешь?

Он со страшным хрустом переключил передачу, фары вспыхнули, и ужасно яркий свет, ужасно…

19

…яркий свет фонаря бил ей в лицо. Она заморгала и села, ладонью заслоняя глаза. Во рту ощущался вкус желчи.

Харпер попыталась заглянуть за источник света. Там стоял Ник – широко распахнутые глаза на милом личике, волосы в очаровательном беспорядке. Он приложил палец к губам – «ш-ш-ш» – и показал на отца Стори.

А у того были открыты глаза, и он улыбался Харпер. Старой, мягкой, доброй улыбкой Дамблдора. И взгляд был чист и внимателен.

Харпер повернулась к нему, свесив ноги с койки. Рядом с кроватью отца Стори в мелкой тарелке тускло догорала свечка.

Тихим нетвердым голосом отец Стори произнес:

– Время от времени мой друг Джон Руквуд подначивает меня, говоря, что изучение богословия для развития интеллекта не полезнее, чем дыра в голове. Из объяснений Ника я понял, что вы спасли мне жизнь, просверлив череп четвертьдюймовым сверлом. Это очко в мою пользу. Надо сказать Джону. – Его глаза блеснули. – И еще он все время говорит, что у религиозных людей – закрытый разум. Так разве мой теперь не открыт?

– Вы помните меня, отец? – спросила Харпер.

– Помню. Вы медсестра. И я совершенно уверен, что мы друзья, хотя, боюсь, не могу припомнить ваше имя. Вы постриглись – наверное, это сбивает меня с толку. Вы… Джульетта Эндрюс? Нет. Нет… не так.

– Харпер, – подсказала она.

– А! – обрадовался он. – Точно! Харпер… – Отец Стори снова нахмурился. – Харпер Галлоуз?

– Почти! Уиллоуз. – Харпер взяла его за запястье. Пульс был сильным, ровным, неторопливым. – Как ваша голова?

– Гораздо лучше, чем левая нога, – ответил он.

– А что такое у вас с левой ногой?

– Как будто паук укусил.

Харпер подошла взглянуть на его ступню. Между большим и вторым пальцами обнаружился волдырь – действительно похоже на укус паука. Были и другие, старые отметины – кусали и прежде, и вокруг образовался желтеющий синяк.

– М-м, – согласилась Харпер. – Кто-то укусил вас. Очень жаль. Наверное, я была слишком занята дырой в вашей тыкве. У вас было серьезное внутричерепное кровоизлияние. Вы чуть не умерли.

– И давно я в отключке? – спросил он.

– Чуть больше двух месяцев. Несколько раз приходили в себя в последние дни. После удара по голове возникли… серьезные осложнения. Было по крайней мере два приступа, с разрывом в несколько недель. Один раз я уже думала – вы не выкарабкаетесь.

– Инсульт?

Харпер присела на край койки. На языке жестов она спросила у Ника, где штука «ухом-слушать-сердце», и тот отправился к полке за стетоскопом.

– Вы говорите с моим внуком на языке жестов? – спросил отец Стори.

– Ник – прекрасный учитель.

Отец Стори улыбнулся. Потом наморщил лоб:

– А если был инсульт, почему у меня речь не нарушена?

– Это случается не всегда. Как и частичный паралич. Но вы чувствуете обе руки? А ноги? Нет онемения в лице?

Он погладил бороду, ущипнул себя за нос.

– Нет.

– Это хорошо, – задумчиво проговорила Харпер. Перед ее мысленным взором возник и тут же исчез раздувшийся красный паук между пальцами ноги отца Стори.

Ник принес стетоскоп. Она послушала сердце (ритм четкий) и легкие (чистые). Проверила зрение отца Стори, попросив следить глазами за кончиком ватной палочки, которую двигала к носу и обратно.

– Я опять впаду в кому? – спросил он.

– Вряд ли.

– А откуда капельница? – Отец Стори смотрел удивленно.

– Долгая история. За эти месяцы многое изменилось.

Глаза отца Стори блеснули надеждой.

– Нашли лекарство? От чешуи?

– Нет, – сказала она.

– Нет. Ну разумеется. Иначе мы уже не прятались бы в лагере Уиндем, а вы лечили бы меня не в лазарете. – Отец Стори присмотрелся к ней, и улыбка поблекла. – Кэрол? Что она натворила?

– Давайте пока сосредоточимся на вас. Хотите глоток воды?

– Хочу. И хочу услышать ответы на свои вопросы. Думаю, я в состоянии делать два дела одновременно.

Харпер не стала просить Ника принести воды, а встала и налила сама. Нужно было время – подумать. Вернувшись к койке, она держала чашку, пока отец Стори пытался поднять голову. Отпив глоток, он откинулся на подушку и облизал губы.

– Думаю, лучше будет, если Кэрол сама с вами поговорит, – сказала Харпер. – Она порадуется, узнав, что вы пришли в себя. Она без вас сама не своя, несмотря на всестороннюю помощь Бена Патчетта и его дозорных. По крайней мере, все под контролем. – Прозвучало нейтрально.

Отец Стори больше не улыбался. Лицо нездорово побледнело и покрылось потом.

– Нет, лучше мне сначала свидеться с Джоном, мисс Уиллоуз. И до того, как дочь узнает, что я очнулся. Можете привести его ко мне? Это срочно. – Он подумал и взглянул ей в глаза. – Что сделали с тем, кто напал на меня?

– Мы не знаем, кто напал на вас. Некоторые думают, что это один из заключенных, по имени Марк Маззучелли. Но он уверяет, что оставил вас в лесу целым и невредимым. Я думала, на вас могла напасть лагерная воровка, чтобы заставить вас замолчать, прежде чем вы…

– Выдам ее за несколько банок «спама»? – спросил отец Стори. – Кстати, что известно про воровку?

– Вы говорили, что знаете, кто это.

– Я? Я не… Кажется, я не говорил. А может, сказал и забыл. Я не все могу вспомнить, в частности, не помню, кто напал на меня. – Он сложил губы трубочкой и наморщил лоб, потом покачал головой: – Нет. Не думаю, что я выяснил, кто воровка.

– В каноэ вы говорили, что кто-то должен покинуть лагерь. Помните нашу беседу? – спросила Харпер. – Когда мы вместе плыли к пруду Саут-Милл?

– Не совсем, – ответил отец Стори. – Но я точно говорил не про воровку.

– А про кого же тогда? – спросила Харпер.

– Видимо, мы обсуждали мою дочь, – сказал отец Стори, как о чем-то само собой разумеющемся. – Кэрол. Она навела кремационную бригаду на Гарольда Кросса. Подставила его – устроила все так, что, когда Бен Патчетт застрелил бедного парня, никто не сомневался, что иного выбора у него не было: он был вынужден защищать лагерь и не мог позволить Гарольду выдать информацию врагу.

20

Харпер искоса взглянула на Ника. Он устроился в ногах ее койки, сложив руки под подбородком, и глядел на дедушку. Лицо сохраняло безмятежное выражение. В комнате было темно, только еле светила догорающая свеча; похоже, Ник понятия не имел, о чем только что говорил отец Стори. Харпер напомнила себе, что и при ярком свете Ник не слишком хорошо читает по губам.

– Откуда вы знаете? – спросила она.

– Кэрол сама рассказала. Если помните, когда я в последний раз обращался к пастве, я говорил, что нам необходимо простить воровку в наших сердцах. Потом, наедине с Кэрол, мы спорили по этому поводу. Она говорила, что я слаб и что люди в лагере отвернутся от нас, если мы не покажем силу. Говорила, что я давно должен был сделать пример из Гарольда Кросса. Я заметил, что из Гарольда Кросса уже получился ужасный пример – и ей это, кажется, понравилось. Я сказал так со злости, не подумав, но она смутилась и ответила: «Так ты знаешь». У меня сердце замерло, и я спросил: «О чем?» А она ответила: «Что я использовала его в качестве примера».

Я-то говорил о том, что Гарольд не подчинялся правилам и погиб из-за этого, но Кэрол не поняла меня и решила, что я ругаю ее за содеянное. Она сказала, что правильно поступила, сдав его кремационной бригаде. Иначе Гарольда все равно рано или поздно обнаружили бы, только никто не помешал бы им взять его живым. И она сказала, что не стыдится. Ведь она спасла меня, моих внуков и весь лагерь. Она порозовела и выглядела победительницей. Я сказал, что не верю, чтобы Бен Патчетт согласился участвовать в подобном, а она засмеялась, как над остроумной шуткой. Сказала, что я понятия не имею, как трудно всем прикидываться такими белыми и пушистыми, какими они кажутся мне, потакать моим детским фантазиям о повседневном благочестии и милостивом всепрощении. Я не знал, что ответить. Мысли пропали. Она сказала, что во многом я так же виноват в смерти Гарольда, как и она, что это я загнал всех в такое положение, и его пришлось застрелить. Сказала, что если бы я применял жестокие наказания с самого начала – например, заковывал его в кандалы или публично сек розгами, – он бы перестал удирать из лагеря, подвергая всех опасности. Ну и прежде, чем я сумел найти ответ, постучался Бен Патчетт – пора было идти. Честно говоря, я не посмел хоть как-то им ответить – и ей, и Бену Патчетту. Я знаю, моя дочь не ударила бы меня, но не был уверен, что Бен Патчетт…

– Уверены? – переспросила Харпер. – Если она была испугана, если думала, что ей грозит ссылка, разве не могла именно она ударить вас по голове?

– Ни за что. Моя дочь никогда не попыталась бы меня убить. В этом я уверен, как в своем имени. Нет. Полностью исключаю. Скажите: пока я был без сознания, она выказывала надежду, что я не поправлюсь?

Харпер глубоко вдохнула, припоминая.

– Нет. Вообще-то она пригрозила выгнать меня из лагеря и отнять ребенка, если вы умрете.

Отец Стори побледнел.

– Она… она просто с ума сходила от мысли, что вы можете умереть, – добавила Харпер и вдруг покачала головой. Вспомнилось, как Пожарный рассказывал, что Кэрол всегда хотела, чтобы отец принадлежал ей одной, что Том был в каком-то смысле единственной страстью всей ее жизни. Любовь, конечно, может убивать. Об этом Харпер знала, пожалуй, побольше других. Но лишь иногда… нет. Не может быть. Нет. Кэрол могла подписать смертный приговор Гарольду Кроссу, но не отцу. Отцу – никогда.

Отец Стори словно прочитал этот категоричный вывод на хмуром лице Харпер.

– Не думайте, что Кэрол считала меня угрозой для себя. И она не стыдилась того, что сделала. Она гордилась! Понимала, конечно, что если весь лагерь узнает, то может произойти раскол, поэтому нужно хранить все в тайне. Но стыдиться нечего. Нет, не поверю, чтобы моя собственная дочь решила убить меня, чтобы заткнуть мне рот. Представить невозможно. Я уверен: она надеялась, что однажды я приму ее точку зрения, соглашусь, что маленькое убийство необходимо для защиты лагеря. И по крайней мере она надеялась, что я останусь любящим, благопристойным, доброжелательным лицом наших ночных церковных служб, а ей доверю «черную работу» по присмотру за обществом. Именно такими словами она мне все объясняла.

Харпер рассердилась: картина того, что случилось с отцом Стори в лесу, не складывалась. Казалось, все, что нужно знать, было на месте, но это напоминало ситуацию, когда встретил знакомого и не можешь вспомнить имя. Как она ни напрягалась, разложить все по полочкам не могла.

«И брось пока», – подумала она. Не важно. Сейчас это не самое главное. В данный момент.

– Приведите Джона, – ласково сказал отец Стори. – Потом мы поговорим с Кэрол. И с Алли. И с Ником. Я хочу сейчас собрать всю семью. Если придется говорить о тяжелых вещах, мы сделаем это вместе. Так мы поступали в прошлом, и этот способ никогда не подводил. – Он прищурился. – Как думаете: люди поймут то, что Кэрол сделала с мистером Кроссом? Они смогут ее простить?

Харпер больше интересовало, многие ли простят отца Стори, если он раскроет тайну Кэрол, но она промолчала. Однако он прочел сомнения на ее лице.

– Думаете, это конец для нашего лагеря? – спросил он.

Поразмыслив, Харпер не ответила, а сама задала вопрос:

– Помните разговоры про остров Марты Куинн?

– Да.

– Он существует. Мы знаем, где он. Я бы хотела отправиться туда. Там есть медицинское учреждение, и там я могла бы родить. И я знаю, что еще некоторые хотели бы поехать со мной. Думаю… когда станет известно о Гарольде Кроссе… и когда вы поправитесь… Боюсь, да, лагерь расколется. В ночь, когда на вас напали, вы говорили, что кто-то должен покинуть лагерь. Насовсем. Я не знала, что вы имели в виду Кэрол. Полагаю… – Харпер глубоко вздохнула, добравшись до совершенно омерзительной идеи. – Она могла бы отправиться со мной. С нами. С теми, кто уедет, если нам позволят.

– Конечно, вам позволят, – ответил он. – И, возможно, лучше будет все-таки оставить Кэрол здесь. Своего рода заключение. Я тоже останусь и буду приглядывать за ней. Чтобы помочь ей найти себя, если получится.

– Отец, – сказала Харпер.

– Том.

– Том… Наверное, вам стоит поговорить с дочерью позже. Вы очень слабы. Думаю, вам надо отдохнуть.

Он ответил:

– Я отдохну куда лучше, повидав сначала внучку и Джона. И дочь, конечно. Я очень люблю Кэрол. Понимаю, что вы не можете… вы, наверное, ненавидите ее. Но знайте, что при всей ее вине, при всех преступлениях, она всегда считала, что действует во благо людей, которых любит.

Харпер подумала, что нездоровая потребность Кэрол управлять другими – подчинять их – не имеет никакого отношения к любви, но Том Стори так же не был способен видеть это в дочери, как Ник не был способен слышать.

Впрочем, Харпер ничего этого не сказала. Если Том действительно хочет разобраться с дочерью сегодня, его ждет достаточно неприятностей, так что добавлять не стоит. Значит, первым делом отправиться к Джону. Послать записку Алли. Она приведет Кэрол. Что бы ни ожидало отца Стори, он будет не один.

Она повернулась к Нику и начала жестикулировать: «Я собираюсь привести Пожарного. Составь деду компанию. Ты ему нужен. Ему можно пить, но по чуть-чуть. Понятно? Я правильно показываю?»

Ник кивнул и ответил: «Я все понял. Идите».

Харпер поднялась на ноги. Двигаться было приятно, хотелось разогнать тело до скорости мысли. Она сунулась за занавеску болотного цвета.

Майкл дежурил, как и обещал. Он в кои-то веки отложил «Рейнджера Рика» и, положив винтовку 22-го калибра на колени, втирал тряпкой в приклад то ли масло, то ли лак.

– Майкл, – позвала она.

– Да, мэм.

– Он очнулся. Отец Стори.

Майкл подскочил, едва успев подхватить винтовку, чтобы она не упала.

– Шутите? Не может быть.

Харпер не удержалась от улыбки. Удивление на его лице – наивном, с широко раскрытыми глазами, – делало его совсем похожим на ребенка. Простодушное лицо напомнило Харпер ее четырехлетнего племянника, хотя на самом деле они были ничуть не похожи.

– Может. Он очнулся и разговаривает.

– А он… – Кадык Майкла дернулся вверх-вниз. – Он вспомнил, кто напал на него?

– Нет. Но, думаю, вспомнит очень скоро. Он чувствует себя гораздо лучше, чем я смела надеяться. Слушай, он хочет, чтобы я привела Джона. Когда Джон появится, нужно будет позвать Кэрол. И Алли, само собой. Он хочет собрать всю семью. И я хочу, чтобы ты тоже там был.

– Ну… не думаю, чтобы я… – Майкл запнулся.

– Это будет трудная встреча. Я хочу, чтобы ты присутствовал, на случай, если… они поддадутся эмоциям.

– Думаете, они рассорятся из-за того, что делала мать Кэрол? – спросил он.

– Ты не понимаешь, Майкл. Дело не в том, что она творила, пока отец Стори был без сознания. А в том, что она делала до того, как его ударили. Если бы люди знали это, то никогда не отдали бы ей власть. Ей или Бену Патчетту. – Она представила, как Бен Патчетт всаживает пулю в Гарольда Кросса, и снова почувствовала сладко-кислый привкус желчи в горле. – Сраный Бен Патчетт.

Майкл нахмурился:

– Не думаю, что мистер Патчетт такой ужасный человек. Может быть, его немного занесло, когда беззаконие проникло в лагерь, но я вообще-то могу понять…

– Он преступник, – отрезала Харпер. – Он застрелил беззащитного мальчика.

– Гарольда Кросса? Ох, мисс Уиллоуз, он был вынужден.

– Правда? В самом деле?

Майкл смотрел с такой невинностью и с таким недоумением, что она не сдержалась, нагнулась и поцеловала его веснушчатый лоб. Майкл от неожиданности поднял плечи.

– Ты напоминаешь мне моего племянника, – сказала она. – Маленького Коннора Уиллоуза – Коннора-младшего. Даже не знаю, чем. Наверное, добрыми глазами. Как думаешь, сможешь наскрести еще чуть-чуть храбрости? Сделаешь это для меня?

– Думаю, да. – Майкл сглотнул.

– Хорошо. И не пускай к нему никого, пока я не вернусь. Я вверяю тебе заботу о нем.

Майкл кивнул. Лицо за рыжей бородой сильно побледнело.

– Я знаю, что должен делать. Не беспокойтесь, мэм. Я позабочусь об отце Стори.

21

Она хотела бежать, но не могла. Живот с ребенком приобрел твердость и размер небывалого небесного тела. И Харпер зигзагами трусила в лабиринте сосен, еле волоча ноги, потея и задыхаясь.

В темноте, с бьющимся за глазными яблоками пульсом, вряд ли она была в состоянии заметить следующего за ней Майкла Линдквиста, даже если бы оглядывалась. Он передвигался осторожно и неспешно, выжидая, прежде чем перебежать от одного дерева к другому. А если бы Харпер увидела его, то поразилась бы выражению его лица – плотно сжатым губам и глазам-щелочкам. В этом лице не осталось ровным счетом ничего детского. Майкл дошел за Харпер до лодочного сарая, а когда она направилась к причалу, развернулся и скоро исчез в тени.

Харпер не спеша спустилась по деревянным ступеням, вделанным в песчаный склон, хватаясь за высокую траву, чтобы удержать равновесие. Океан казался металлической пластиной, покрытой вмятинами, как будто избитой тысячами молотов. Лунный свет играл серебром на гребнях волн. Океан, похоже, был неспокоен. Харпер не видела человека, сидящего на конце причала, пока не оказалась на полпути к лодке.

Дон Льюистон поднял голову и посмотрел через плечо. Он держал в руке ведро, а удочку положил на колени.

– Сестра Уиллоуз! Что заставило вас спуститься с холма? – спросил он.

Он рыбачил не один. На галечном берегу стоял Чак Каргилл и держал свою удочку, а винтовка лежала у его ног. Каргилл подозрительно прищурился.

– Отец Стори пришел в себя. Вы можете оторваться от рыбалки? Он хочет видеть Джона как можно скорее.

Косматые брови Дона взлетели, а рот раскрылся, как у героя мультика.

– Пожалуй… – Он поднялся и приложил ладонь ко рту. – Малыш Чаки! Остаешься за старшего. Я сплаваю – миссис хочет Джона повидать. Глянуть на его поломанные крылышки.

– Мистер Льюистон! Эй, мистер Льюистон, я не думаю… – Чака отвлекла натянувшаяся леска. Конец удилища ушел под воду. Чак раздраженно глянул туда, потом снова перевел взгляд на Харпер и Дона Льюистона. – Мистер Льюистон, вам лучше пока оставаться на месте. Я должен сначала все обговорить с матерью Кэрол.

Дон отбросил свою удочку, взял Харпер за руку и помог ей забраться в лодку.

– Да уж обговорено, а то б мамаша Кэрол не дала бы медсестре даже близко сюда подойти! И хрен я позволю даме на восьмом, на хрен, месяце грести самой при такой волне.

– Мистер Льюистон… мистер Льюистон, погодите… – продолжал Каргилл, шагнув к ним, но не отпуская удилище, которое изогнулось дугой; леска сильно натянулась.

– У тебя клюет, Чаки! – крикнул Дон, усаживаясь в лодку. – И не вздумай упустить – на твоем крючке ужин Бена Патчетта! Я вернусь до того, как ты вытащишь рыбу!

Дон взялся за весла, и лодка рванулась вперед.

Пока он греб, низко наклоняясь вперед и вытягиваясь в струнку, а весла, гремя в уключинах, вонзались в воду, Харпер рассказала все, что ей было известно. Когда она дошла до того, как Кэрол подставила Гарольда, Дон поморщился, будто почуял какую-то вонь. Харпер решила, что, видимо, так оно и есть.

– И что – Бен Патчетт был ее цепным псом?

– Похоже.

Дон помотал головой:

– Что?

– Я могу кое-как поверить, что Бен застрелил жирного придурка для нее. Бен Патчетт может пойти на что угодно во имя гребаной защиты людей. Но я не представляю, чтобы он настучал в кремационную бригаду на Гарольда. Слишком многое могло пойти наперекосяк. А если Гарольд сдаст лагерь Уиндем, прежде чем Бен успеет его пришить? А если кремационная бригада окажется серьезно вооруженной и вступит в бой? Не-а. Допустим, Кэрол могла на это пойти. Она истеричка и не думает о последствиях. Но Бен все просчитывает. Он наполовину коп, наполовину счетовод.

– Может быть, Кэрол сначала позвонила в кремационную бригаду, а только потом посвятила Бена в свои планы. И он просто был вынужден расхлебывать.

Дон угрюмо покивал.

– Все равно не верите.

– Ни вот настолечко, – ответил Дон.

– Но почему?

– Потому что нет у нее гребаного мобильника, – сказал Дон. – Они все у Бена. Как она могла позвонить куда-то? И откуда ей вообще знать – куда звонить?

Дон сделал последний гребок, и лодка ткнулась в берег. Он выскочил и помог выбраться Харпер.

– Господи, ну вы и здоровущая, – сказал он.

– А мне нравится, – ответила Харпер. – Выгляжу глупо, бегать не получается, носить могу только треники и очень-очень широкие толстовки. Но мне нравится быть такой большой, потому что теперь я запросто могу давить всякую мелочь. Не хочу сражаться с врагами, хочу плющить их своей непомерной толщиной.

Дон прищурился на далекий берег, но было слишком темно, чтобы увидеть, чем занят Чак Каргилл. Потом Дон взглянул на хижину и на гребень холма.

– Лагерь скоро превратится в долбаную психушку. Думаю, меня не хватятся несколько часов. Проверю-ка шлюп, раз уж я здесь. Посмотрю, готов ли. И, наверное, спущу на воду. – Он снова бросил взгляд на живот Харпер. – Будь моя воля, могли бы уже завтра вечером отчалить. Ребенок ждать не будет, а нам недельку-другую вдоль берега идти.

– Занимайтесь парусником. Мы догребем обратно вместе с мистером Руквудом.

Дон довел ее до двери хижины, придерживая за локоть, как выздоравливающего пациента. Пожарный встретил их в пижамных штанах в горошек и черно-желтой прорезиненной пожарной куртке поверх грязной майки. От голодного, потного, небритого и нестриженого Джона пахло костром. Харпер с трудом удержалась, чтобы не ткнуться лицом ему в грудь.

– Лазарь умерший восстал из гребаной могилы, – сказал Дон. Он почти дрожал от удовольствия, на морщинистом лице появился румянец. – Отец пришел в себя. Он спрашивал о вас. Хочет вас видеть… А потом хочет видеть Кэрол. Он приготовил для нее проповедь, и, скажу я вам, там, похоже, будет вдоволь адских мук.

Пожарный рассеянно почесал небритое горло, переводя взгляд с Дона на Харпер.

– Мне, пожалуй, лучше одеться, – сказал он.

Харпер ждала, что он закроет дверь, чтобы найти штаны получше и, наверное, свитер. А он вместо этого сонно огляделся и снял каску, висящую на гвозде у двери. Джон нахлобучил каску на голову и облегченно вздохнул. Посмотрев на себя в зеркальце на стене, он сдвинул каску на пару миллиметров влево и засиял от восторга.

– Так. Идеально. Пошли?

– Дон останется на острове. Хочет спустить парусник на воду.

Эта новость удивила Пожарного больше, чем сообщение о состоянии отца Стори.

– Ага. Наверное, хотите отправиться как можно скорее.

– Не так быстро, – отозвалась Харпер.

– К концу недели, как по мне, – сказал Дон. – Ребенок не будет ждать удобного случая. Он уже на подходе. Ей осталось недели четыре, не больше. Чем быстрее мы доставим сестру Уиллоуз на остров Марты Куинн, тем я буду спокойней. Только это еще не все. Сестра хочет, чтобы Кэрол Стори отправилась с нами. Когда станет известно, что она натворила, она небось рада будет убраться… пока ее саму не прокатили на шесте.

Пожарный снова посмотрел на Харпер; взгляд из мутного стал заинтересованным.

– А что она натворила? Ну, то есть, помимо применения к врагам наказаний девятнадцатого века, заключения Харпер в лазарет и угрозы отобрать ребенка?

– Два слова, – сказал Дон, шевельнув громадными бровями. – Сраный Гарольд Кросс.

– Расскажу в лодке, – сказала Харпер.

22

Он и слышать не хотел, чтобы она гребла в одиночку.

– Я сяду слева, – сказал он. – Левой рукой я вполне могу грести. А вы сядете справа. Вместе справимся.

– Ничего не выйдет. Мы не сможем грести одновременно. Будем кружиться на одном месте.

– Это не страшно. Мы к этому уже привыкли.

Она взглянула на него, решив, что он смеется, но он уже нагнулся к носу лодки, сталкивая ее в воду, и ей пришлось помогать. Женщина на восьмом месяце беременности и мужчина с поломанными ребрами. Трудно представить, чтобы Кэрол испугалась хоть кого-то из них.

На мелководье Харпер перевалилась через борт и протянула руку Джону, чтобы помочь ему забраться в лодку. Его пожарные ботинки скользнули по борту; Джон, не найдя опоры, качнулся, ударился больным запястьем и резко побледнел. Он упал на банку, и Харпер сделала вид, что не замечает, как слезы катятся у него из глаз. Она потянулась и аккуратно поправила его каску.

Они гребли, сгибаясь и выпрямляясь, медленно и аккуратно, касаясь плечами. Лодка, поскрипывая, скользила по воде под ночным небом.

– Расскажите про Гарольда Кросса, – сказал Пожарный.

Он слушал, наклонив голову, пока Харпер повторяла историю. Дослушав до конца, он сказал:

– У Гарольда почти не было друзей в лагере, но я согласен – когда станет известно о том, что устроила Кэрол, что она натравила на него кремационную бригаду… Тогда ей конец. Отправить ее с вами – это и вправду акт милосердия. Запросто может случиться и кое-что похуже.

– Она отправится со мной, – сказала Харпер. – А вы останетесь здесь.

– Да. Придется. Отец Стори ослаб, и ему будет трудно присматривать за всем в одиночку. Думаю, поэтому меня и призвали к его одру. Рекрутируют. – Его губы скривились.

– Вы в любом случае остались бы. Вы должны поддерживать свой огонь.

– Никто другой не понял бы.

– Вам нужно отпустить ее и уехать со мной. – Харпер не могла смотреть ему в глаза и повернулась лицом к океану. Ветер срывал пену с гребней волн, и можно было делать вид, что капли на щеках – это брызги. – Здесь небезопасно. И уже давно. Они найдут лагерь Уиндем. Ковбой Мальборо, мой муж и другие такие же. Найдут рано или поздно. – Харпер вспомнила свои сны про Нельсона Гейнриха в запятнанном кровью рождественском свитере, с улыбкой на освежеванном лице.

Она не верила в предопределенное будущее, не верила в мистические предчувствия. И даже не верила в психическое радио Ковбоя Мальборо, несмотря на то, что какое-то невероятное везение все-таки привело его в ее дом, когда она туда вернулась. Но Харпер верила в подсознание и знала, что нужно насторожиться, когда оно начинает размахивать красными флажками. Она бросила Нельсона живым – это уже почти наверняка, – и это плохо для всех. И даже если Нельсон не пришел в себя настолько, чтобы привести Береговых сжигателей в лагерь, может случиться что-то еще. Маленькую деревню нельзя долго прятать ото всех.

Лодка дрейфовала. И словно по какому-то сигналу они подняли весла и снова начали грести.

– Я возьму с собой Ника и Алли, – сказала Харпер. – Что бы там ни вышло с Кэрол. Я люблю этого мальчика. И отвезу его в безопасное место – безопаснее, чем здесь.

– Хорошо.

– А ведь Сара захочет, чтобы вы отправились с ними. Захочет, чтобы вы присматривали за ними.

– Вы знаете, что я не смогу. Я буду нужен старику здесь.

– Тогда приезжайте, как только ему станет лучше. Привозите его. Привозите всех, кого сможете.

– Посмотрим. – Это прозвучало как отказ.

– Джон. Ее жизнь подошла к концу. А ваша – нет.

– Ее жизнь не…

– Да. Она сама вам говорила. Вы держите ее пленницей. Заперли в ржавую банку. Вы ничем не отличаетесь от Кэрол, которая продержала меня в лазарете всю зиму.

Он вдруг обернулся к ней; лицо перекосило от боли.

– Какая гнусная вонючая хрень. Я нисколько… и как могла Сара что-то сказать? Она создана из пламени. Она не может сказать, чего хочет, что чувствует. Она потеряла дар речи, лишившись тела.

– Нет, не потеряла. Даже не знаю, что хуже: то, что вы лжете мне, или то, что лжете себе. Я слышала, как вы кричали на нее. Всю осень. Она уже просила вас отпустить ее.

– Да как…

– Языком жестов. Она знает его не хуже вас.

Они снова перестали грести, хотя причал был уже недалеко.

Джон Руквуд дрожал.

– Мелкая шпионка. Подслушивать мои…

– Бросьте вашу паранойю. Вы были пьяны. Это было слышно по голосу. Любой бы услышал в радиусе полумили – так вы орали.

Мышцы на лице Пожарного ходили ходуном. Он двигал челюстью и прерывисто дышал.

– Пора погасить этот огонь, Джон. Пора оставить ваш остров позади. Алли и Ник все еще в этом мире, и вы нужны им. И мне. Я не могу стать ею – какой она была для вас, – но могу попытаться стать достойной вашего драгоценного времени.

– Ш-ш-ш, – сказал он, отвернувшись и смаргивая слезы. – Это ужасные слова. Не смейте принижать себя. Думаете, я не люблю вас до усрачки, сестра Уиллоуз? Вас, и ваш нелепый беременный живот, и нездоровую тягу к Джули Эндрюс? Я только ненавижу – ненавижу – предательство. Отвратительную измену…

– Просто вы живы, а она – нет, – сказала Харпер. – Вы живете дальше.

– Да. Именно, – сказал он и опустил подбородок на грудь. Слезы капали с кончика его носа. – Влюбился по уши. Всеми силами я старался вас избегать. Не видеться с вами. Не только потому, что не хотел влюбляться. Не хотел, чтобы вы влюблялись. Я прекрасно понимал, как сложно вам будет противостоять моим неотразимым чарам.

– А вы умеете завладеть девушкой, – сказала Харпер. – Прямо как споры.

Назад: Февраль

Дальше: Книга восьмая Катастрофа

Книга седьмая Заговорщики

Март

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

Книга седьмая
Заговорщики