Мистер Мэдон Мандевилль, директор театра, быстро шел по коридорам за кулисами или, точнее сказать, под кулисами. Его наряд был элегантным и праздничным, возможно даже чересчур праздничным: цветок в петлице выглядел празднично, как и лакированные туфли, но выражение его лица было совсем не праздничным. Это был крупный мужчина с мощной шеей и темными, в данный момент грозно нахмуренными бровями. Разумеется, ему приходилось иметь дело с многочисленными заботами, осаждающими человека в таком положении, от крупных до незначительных и от давних до совершенно новых. Сейчас ему было неприятно проходить по коридорам, где хранились декорации для старых пантомим; он успешно начал свою театральную карьеру с этих постановок, пользовавшихся большой популярностью, но с тех пор перешел к более серьезному, классическому репертуару, в который он вложил немало личных средств. Поэтому вид «Сапфировых ворот дворца Синей Бороды» или фрагментов «Зачарованной рощи золотых апельсинов», прислоненных к стене и затянутых паутиной или изгрызенных мышами, не вызывал у него томительного чувства возвращения к былой простоте, которое мы все испытываем, когда мельком заглядываем в волшебный мир нашего детства. У него не было времени проливать слезы над утратами или помечтать о райском острове Питера Пэна; он спешил уладить практическую проблему, появившуюся в последний момент, а не пришедшую из прошлого. Мисс Марони, талантливая молодая актриса итальянского происхождения, которой предстояло исполнить важную роль в пьесе с репетицией после полудня и премьерой в тот же вечер, внезапно и категорически отказалась от участия в постановке. Он еще даже не видел эту скандальную даму, а так как она заперлась в своей гримерной и заявила о своем намерении через дверь, то встреча с ней и теперь казалась маловероятной. Будучи истинным британцем, мистер Мэкдон Мандевилль объяснял это тем, что все иностранцы сумасшедшие, но даже мысль о счастливой возможности жить на единственном островке здравомыслия на планете служила для него не большим утешением, чем воспоминания о «Зачарованной роще». Все это, как и многое другое, безмерно досаждало ему, однако внимательный наблюдатель мог бы заподозрить, что неприятности мистера Мандевилля далеко не ограничивались досадными мелочами.

Если крупный и здоровый мужчина может выглядеть изможденным, то он выглядел изможденным. Его лицо было приятно округлым, но глаза глубоко запали в глазницах, а губы подергивались, как будто он то и /(ело пытался укусить щеточку черных усов, до которой не мог дотянуться. Он выглядел как человек, начавший принимать наркотики, однако что-то указывало на то, что не наркотик был причиной трагедии, а наоборот. В чем бы ни заключалась его тайна, она находилась в темном конце длинного коридора, возле двери его маленького кабинета, и, проходя по этому пустому коридору, он бросал нервные взгляды по сторонам.

Но дело есть дело, и он все же прошел в дальний конец коридора к невзрачной зеленой двери, за которой мисс Марони отгородилась от остального мира. Там уже собралась группа актеров и других людей, принимавших участие в постановке. Они совещались друг с другом, и со стороны могло показаться, что они уже готовы пустить в ход таран. По крайней мере, один из членов группы был широко известным человеком, чья фотография стояла на многих каминных полках, а автограф красовался во множестве альбомов. Хотя Норман Найт играл героические роли в театре, все еще считавшемся немного провинциальным и старомодным, где нетрудно было показать себя с лучшей стороны, он определенно находился на пути к более славным успехам. Это был мужчина приятной наружности, с длинным раздвоенным подбородком и вьющимися светлыми волосами, придававшими ему внешнее сходство с Нероном, не вполне сочетавшееся с его стремительными и порывистыми движениями. Среди актеров также находился Ральф Рэндолл, обычно исполнявший роли пожилых людей, с узким насмешливым лицом, синим от частого бритья и обесцвеченным от частой гримировки. Там же был и главный актер второго плана из труппы Мандевилля, продолжавший еще не вполне исчезнувшую традицию «спутника главного героя», — смуглый кудрявый юноша с почти семитским профилем, по имени Обри Вернон.

Среди собравшихся выделялась горничная жены Мандевилля, а также костюмерша театра — дама властного вида, с узлом рыжих волос на голове и жестким, бесстрастным лицом. Кстати, там была и жена Мандевилля, тихая, незаметная женщина с терпеливым лицом, очертания которого не утратили классической строгости и симметрии, но казались тем более бледными из-за светлых глаз и светло-желтых, почти бесцветных волос, расчесанных на прямой пробор, как на старинных изображениях Мадонны. Не все знали, что когда-то она была серьезной и успешной актрисой, исполнявшей роли в пьесах Ибсена и интеллектуальных драмах. Но ее муж не слишком ценил социальные постановки, тем более сейчас, когда ему предстояло выманить иностранную актрису из запертой комнаты — то есть решить новый вариант загадки «Исчезающей дамы».

— Она еще не вышла? — требовательно спросил он, обратившись не к жене, а скорее к ее деловитой помощнице.

— Нет, сэр, — угрюмо ответила женщина, которую звали миссис Сэндс.

Мы начинаем тревожиться, — сказал пожилой Рэндолл. — Она кажется очень неуравновешенной, и мы опасаемся, что она даже может причинить себе вред.

— Черт! — произнес Мандевилль со свойственной ему простодушной прямотой. — Реклама — хорошее дело, но такая реклама нам не нужна. У нее есть здесь друзья? Кто-нибудь может оказать влияние на нее?

— По словам Джервиса, единственный человек, который мог бы урезонить ее, — эго ее священник, — ответил Рэндолл. — И лучше бы ему быть здесь на тот случай, если она вздумает повеситься на вешалке для шляп. Джервис отправился за ним... а вот, кстати, и он сам.

В подземном коридоре под сценой появились еще два человека. Одним из них был Эштон Джервис, добродушный малый, который обычно играл негодяев, но временно уступил эту высокую честь кудрявому юноше с семитским носом. Другой, низенький и полноватый, облаченный в черное, был отцом Брауном из церкви по соседству.

Казалось, отец Браун принимает как должное и даже неизбежное, что его призвали разобраться с эксцентричным поведением одного из членов его паствы, будь то черная овца или всего лишь заблудший ягненок. Но судя но всему, мысль о самоубийстве даже не приходила ему в голову.

— Полагаю, она вышла из себя по какой-то причине, — сказал он. — Кому-нибудь известно, что это за причина?

— Возможно, она недовольна своей ролью, — предположил пожилой актер.

— Они вечно недовольны, проворчал мистер Мандевилль. — Но я думал, что моя жена присматривает за этим.

— Могу лишь сказать, что я отдала ей лучшую роль, — устало отозвалась миссис Мандевилль. — В конце концов, считается, что для юной актрисы нет ничего лучше, чем исполнить роль прекрасной героини и выйти замуж за молодого красавца-героя иод градом букетов и аплодисментов с галерки. Женщинам моего возраста больше подобает играть респектабельных матрон, и я благоразумно ограничилась этим.

— Так или иначе, теперь было бы крайне неудобно меняться ролями, — сказал Рэндолл.

— Это немыслимо, убежденно заявил Норман Найт. — Я просто не смогу сыграть... но все равно уже слишком поздно.

Отец Браун незаметно проскользнул вперед и прислушался перед запертой дверью.

— Что-нибудь слышно? — озабоченно спросил директор театра и тихо добавил: — Думаете, она могла покончить с собой?

— Кое-что слышно, — спокойно ответил отец Браун. — Судя по звуку, я склоняюсь к тому, что она разбивает окна или зеркала и, возможно, топчет их ногами. Нет, не думаю, что она собирается причинить себе настоящий вред. Топтать ногами разбитое зеркало — очень необычная прелюдия к самоубийству. Если бы она была немкой и заперлась для уединенных размышлений о метафизике или Weltschmerz, то я предпочел бы взломать дверь. Но итальянки не умирают так легко, и они не склонны кончать с собой в приступе ярости. А вот убить кого-то еще — это вполне возможно... Да, будет лучше принять обычные меры предосторожности на тот случай, если она выпрыгнет наружу.

— Значит, вы не рекомендуете взламывать дверь? — спросил Мандевилль.

— Нет, если хотите, чтобы она исполнила роль в вашей пьесе, — ответил отец Браун. — Если вы взломаете дверь, она снесет крышу и не останется здесь, но если вы оставите ее в покое, то, возможно, она выглянет наружу хотя бы из любопытства. На вашем месте я бы оставил кого-нибудь сторожить дверь и запасся терпением на час-другой.

— В таком случае мы сможем репетировать только те сцены, в которых она не участвует, — сказал Мандевилль. — Моя жена организует все необходимое для постановки. В конце концов, самое важное — это четвертый акт. Начнем прямо сейчас.

— Это не генеральная репетиция, — обратилась к остальным жена Мандевилля.

— Вот и хорошо, — сказал Найт. — Разумеется, не генеральная репетиция. Никак не могу привыкнуть к чертовски сложным нарядам того времени.

— А что за пьеса? — с любопытством спросил священник.

— «Школа злословия», — ответил Мандевилль. — Возможно, это настоящая литература, но мне нужны пьесы. Моей жене нравится то, что она называет классическими комедиями, хотя в них гораздо больше классики, чем юмора.

В этот момент старый привратник Сэм, единственный обитатель театра в нерабочее время, вразвалку подошел к директору с визитной карточкой и сообщил, что леди Мириам Марден хочет видеть его. Тот повернулся, чтобы уйти, но отец Браун еще несколько секунд, помаргивая, смотрел на его жену и отметил слабую, невеселую улыбку на ее бледном лице.

Священник ушел вместе с человеком, который привел его, — на самом деле со своим другом и собратом по вере, что нередко встречается в актерской среде. Но перед этим он услышал тихое распоряжение миссис Мандевилль, велевшей миссис Сэндс занять место часового у запертой двери.

— Миссис Мандевилль кажется умной женщиной, — обратился он к своему спутнику, — хотя она предпочитает держаться на заднем плане.

— Когда-то она блистала на сцене, — печально сказал Джервис. — Но говорят, она выдохлась и впустую растратила свои силы, когда вышла замуж за этого пройдоху Мандевилля. Она имеет самое высокое представление о драме, но ей не часто удается убедить своего «мужа и господина» посмотреть на вещи с ее точки зрения. Представляете, он хотел, чтобы такая женщина играла роль мальчишки в пантомимах! Он признавал ее актерский талант, но говорил, что за пантомиму больше платят. Это может дать представление о его вкусе и знании человеческой психологии. Но она никогда не жаловалась. Однажды она сказала мне: «Жалобы всегда возвращаются эхом с другого конца света, но молчание укрепляет нас». Если бы она вышла за человека, понимавшего ее идеи, то могла бы стать одной из величайших актрис нашего времени и высоколобые критики до сих пор восхваляли бы ее. Но получилось так, что она вышла замуж за это существо.

Он указал на широкую черную спину Мандевилля, беседовавшего с двумя дамами в вестибюле. Леди Мириам была очень высокой, томной и элегантной женщиной, прелестной в соответствии с последней модой, скопированной по образцу египетских мумий. Ее прямые черные волосы были подстрижены скобкой на манер шлема, а сильно накрашенные выпяченные губы придавали лицу вечно презрительное выражение. Ее спутница, мисс Тереза Тэлбот, была очень жизнерадостной дамой с очаровательно некрасивым лицом и седеющими волосами. Она очень много разговаривала, в то время как ее спутница казалась слишком усталой для разговоров. Правда, когда священник и актер проходили мимо, леди Мириам собралась с силами и сказала:

— Пьесы скучны, но я еще не видела репетиции в обычных костюмах. Это может быть забавно. В наши дни так трудно найти что-то новое...

— Ну же, мистер Мандевилль, — сказала мисс Тэлбот, с притворной настойчивостью похлопав его по рукаву, — мы просто должны взглянуть на эту репетицию. Мы не можем, да и не собираемся приходить на вечернюю премьеру. Так хочется увидеть актеров в неправильных костюмах!

— Разумеется, я могу предоставить вам отдельную ложу, — поспешно ответил Мандевилль. — Будьте добры, леди, пройдемте сюда. — И он увел их по другому коридору.

— Интересно, предпочитает ли Мандевилль женщин такого рода? — задумчиво произнес Джервис.

— У вас основания полагать, что Мандевилль действительно предпочитает эту женщину собственной жене? — спросил священник.

Джервис внимательно посмотрел на него, прежде чем ответить.

— Мандевилль — это загадка, — серьезно сказал он. — Конечно, он похож на любого обычного хама, которых всегда можно встретить на Пиккадилли. Тем не менее у него есть тайна. Что-то тяготит его совесть и омрачает его жизнь. Сомневаюсь, что это имеет большее отношение к флирту с модными красотками, чем к его бедной, заброшенной жене. По воле случая мне больше известно об этом, чем кому-либо другому. Но даже я никак не могу объяснить то, что знаю. — Он огляделся по сторонам, убедившись, что рядом никого нет, понизил голос и добавил: — Я расскажу вам, поскольку знаю, что на вас можно полагаться, когда речь идет о тайнах. На днях меня поразила одна вещь, и с тех пор я мог убедиться в том, что это правда. Как известно, Мандевилль работает в маленькой комнате в конце коридора, прямо под сценой. Я дважды проходил там, когда все думали, что он один. Более того, я точно знал, где находятся все женщины из нашей труппы; те из них, кто мог бы зайти к нему, либо отсутствовали в театре, либо находились на рабочих местах.

— Все женщины? — пытливо спросил отец Браун.

— С ним была женщина, — почти шепотом продолжал Джервис. — Какая-то незнакомая женщина регулярно посещает его, и я даже не знаю, как она приходит туда, — во всяком случае, не по коридору. Один раз мне показалось, что я видел какую-то женщину в плаще или под вуалью, похожую на призрак, которая проходила за театром в сумерках. Но она не может быть призраком. И я не верю, что он просто завел очередной роман. Думаю, это шантаж.

— Почему вы так думаете? — спросил священник.

— Потому что я слышал шум, похожий на звуки ссоры, а потом незнакомая женщина звонким угрожающим голосом произнесла три слова: «Я твоя жена!» — ответил Джервис, чье лицо было уже не серьезным, а мрачным.

— Вы думаете, что он двоеженец? — задумчиво сказал отец Браун. — Что ж, двоеженство и шантаж часто ходят рука об руку. Но она может блефовать, а не только шантажировать его. Может быть, она сумасшедшая. Маньяки нередко преследуют театральных деятелей. Возможно, вы правы, но я бы не стал делать поспешных выводов... И кстати, об актерах: кажется, репетиция уже началась. Разве вы не участвуете?

— В этой сцене меня нет, — с улыбкой ответил Джервис. — Они будут репетировать только один акт, пока ваша итальянская знакомая не придет в себя.

— Ах да, — спохватился отец Браун. — Интересно узнать, случилось ли это.

— Если хотите, можем вернуться и посмотреть, — сказал Джервис.

Они спустились в подвальный этаж и прошли по длинному коридору в одном конце которого находился кабинет Мандевилля. а в другом — запертая дверь гримерной синьоры Марони. Судя по всему дверь оставалась запертой; миссис Сэндс угрюмо сидела рядом с ней, неподвижная, как деревянный идол.

На другом конце коридора они увидели нескольких других актеров, поднимавшихся по лестнице на сцену. Вернон и пожилой Рэндолл опередили остальных, но миссис Мандевилль шла более медленно, с присущим ей спокойным достоинством, а Норман Найт немного задержался, чтобы поговорить с ней. Обрывок их разговора донесся до Джервиса и отца Брауна, хотя они не собирались подслушивать.

— Говорю вам, к нему приходит женщина, — резко произнес Найт.

— Ш-ш-ш! — отозвалась миссис Мандевилль, и в ее серебристом голосе появились стальные нотки. — Вы не должны так говорить. Помните, что он мой муж.

— Хотелось бы мне забыть об этом! — сказал Найт и побежал по лестнице на сцену.

— Другие тоже знают, — тихо сказал священник. — Но я сомневаюсь, что это наше дело.

— Да, — пробормотал Джервис. — Похоже, все знают об этом, и одновременно никто ничего не знает.

Они прошли в другой конец коридора, где неподвижная миссис Сэндс по-нрежнему несла свою стражу.

— Нет, она еще не вышла, — мрачно сообщила женщина. — И она жива, потому что я слышала, как она ходит. Понятия не имею, что еще она задумала.

— А вы, случайно, не знаете, мадам, где сейчас мистер Мандевилль? — вежливо спросил отец Браун.

— Минуту-другую назад я видела, как он прошел в свою маленькую комнату, — сразу же ответила она. — Это было перед тем, как суфлер позвал всех на сцену и поднялся занавес. Я не видела, как он выходил; должно быть, он и сейчас там.

— Вы хотите сказать, что в его кабинете нет другой двери, — небрежно заметил отец Браун. — Кажется, репетиция уже идет полным ходом, несмотря на упрямство синьоры Марони.

— Да, — отозвался Джервис после секундного молчания. — Я слышу голоса на сцене; у старого Рендолла отлично поставленный голос.

Какое-то время они молча прислушивались, и гулкий голос актера на сцене действительно можно было хорошо слышать в коридоре.

Но прежде чем они снова заговорили, до них донесся другой звук: глухой, но тяжелый грохот из-за закрытой двери кабинета Мэндона Мандевилля.

Отец Браун помчался по коридору как стрела, выпущенная из лука, и стал дергать дверную ручку еще до того, как Джервис опомнился и последовал за ним.

— Дверь заперта, — сказал священник, повернув к нему немного побледневшее лицо. — И я намерен взломать ее.

— Вы хотите сказать, что незнакомка снова оказалась там? — потрясенно спросил Джервис. — Думаете, случилось что-то серьезное? — Немного помолчав, он добавил: — Наверное, я смогу отодвинуть засов: я знаю, как устроен этот замок.

Он опустился на колени, достал карманный нож с длинным стальным лезвием, немного поколдовал над дверью управляющего и распахнул ее. Они почти сразу же увидели, что в комнате нет другой двери и даже окна, но на столе стоит большая электрическая лампа. Но сначала они все же увидели Мандевилля, лежавшего ничком посредине комнаты, и кровь, алыми змейками растекавшуюся из-под его лица и зловеще блестевшую в неестественном свете.

Они не знали, как долго они смотрели на эту сцену и друг на друга, пока Джервис не сказал, словно освобождаясь от мысли, наложившей на него печать молчания:

— Если незнакомка как-то попала сюда, она как-то ушла отсюда.

— Возможно, мы слишком много думаем о незнакомке, — сказал отец Браун. — В этом странном театре творится так много странных вещей, что иногда забываешь о некоторых из них.

— Что вы имеете в виду? — быстро спросил его друг.

— Многое, — ответил священник. — Например, другую запертую дверь.

— В том-то и дело, что она заперта, — недоуменно произнес Джервис.

— Но вы все же забыли о ней, — сказал отец Браун и задумчиво добавил: — Эта миссис Сэндс — довольно сварливая и угрюмая особа.

— Вы хотите сказать, что она лжет и итальянка вышла наружу? — тихо спросил актер.

— Нет, — спокойно ответил священник. — Я имел в виду более или менее беспристрастное исследование характера.

— Но вы же не хотите сказать, что миссис Сэндс сама сделала это! — воскликнул Джервис.

— Я не имел в виду исследование ее характера.

Пока они обменивались этими короткими фразами, отец Браун опустился на колени у тела Мандевилля и убедился в безусловной и окончательной смерти директора театра. Рядом с ним, хотя и незаметный от порога, лежал кинжал театрального вида, выпавший либо из раны, либо из руки убийцы. По словам Джервиса, опознавшего орудие убийства, о нем нельзя было сказать ничего определенного, если эксперты не найдут отпечатков пальцев. Это был кинжал из театрального реквизита; он долго валялся па виду, и кто угодно мог взять его. Тогда священник встал и внимательно осмотрел комнату.

— Нужно вызвать полицию, — заключил он. — И послать за врачом, хотя он придет слишком поздно. Кстати, глядя на эту комнату, я не понимаю, как наша итальянка могла это сделать.

— Итальянка! — воскликнул его друг. — Кто бы мог подумать? Я бы уж точно решил, что у нее самое твердое алиби из всех присутствующих. Две отдельные комнаты, обе заперты и находятся в противоположных концах длинного коридора, а у одной двери постоянно находится свидетель.

— Не совсем так, — сказал отец Браун. Трудность в том, как она проникла сюда. Полагаю, она вполне могла выбраться из своей комнаты.

— Почему? — спросил Джервис.

— Как я сказал, звук за ее дверью напоминал треск разбитого стекла, окна или зеркала, — ответил отец Браун. — С моей стороны было глупо забыть хорошо известную вещь: итальянцы очень суеверны. Она вряд ли стала бы разбивать зеркало, поэтому, думаю, она разбила окно. Гримерная расположена в подвальном этаже, но там мог иметься световой люк или окно, выходившее наружу. Однако здесь нет ничего подобного. — Он поднял голову и стал напряженно всматриваться в потолок. Потом он опомнился, пожал плечами и вернулся к более насущным делам. — Нужно подняться наверх и сделать несколько звонков. Как это тяжело... Господи, вы слышите, как актеры кричат и бегают наверху? Репетиция продолжается. Полагаю, именно это и называют трагической иронией.

Когда театр волею судеб превратился в дом скорби, актерам представилась возможность проявить истинные достоинства своего характера и ремесла. В определенном смысле они повели себя как джентльмены, а не как статисты. Не все любили Мандевилля или доверяли ему, но они точно знали, что нужно сказать о нем; они выказали не только сочувствие, но и деликатность по отношению к его вдове. В новом и совершенно ином смысле она стала королевой трагедии: каждое ее слово было законом и, пока она медленно и печально ходила вокруг, они спешили исполнить ее многочисленные поручения.

— Она всегда была лучшей и умнейшей из нас, — хрипло сказал старый Рэндолл. — Разумеется, бедный Мандевилль не мог сравниться с ней по уровню образования и так далее, но она всегда блестяще исполняла свои обязанности. Иногда она очень трогательно говорила о своей потребности в более интеллектуальной жизни, но Мандевилль... Впрочем, как говорится, «о мертвых ничего, кроме хорошего». — И пожилой актер отошел в сторону, грустно качая головой.

— Ничего, кроме хорошего, — хмуро повторил Джервис. — Вряд ли Рэндолл слышал историю о загадочной незнакомке. Кстати, вы не думаете, что это она убила Мандевилля?

— Это зависит от того, кого вы считаете загадочной незнакомкой, — ответил священник.

— О, я не имел в виду итальянку, — поспешно сказал Джервис. — Хотя, честно говоря, вы были правы насчет нее. Когда полицейские вошли внутрь, световой люк был разбит и комната опустела, но, насколько они смогли выяснить, она просто ушла домой. Нет, я имею в виду женщину, угрожавшую ему при тайной встрече, ту женщину, которая назвалась его женой. Как вы думаете, это и в самом деле его жена?

— Возможно, — ответил отец Браун, глядя в пространство перед собой. — Может быть, это и впрямь его жена.

— Тогда у нас есть мотив ревности на основании двоеженства, — задумчиво произнес Джервис. — Его личные вещи остались нетронутыми. Нам не нужно искать вороватых слуг или даже бедствующих актеров. Кстати, вы обратили внимание на одну необычную деталь, выпадающую из общего ряда?

— Я обратил внимание на несколько необычных вещей, — сказал отец Браун. — Какую из них вы имеете в виду?

— Я имею в виду общее алиби, — с серьезным видом пояснил Джервис. — Не часто бывает так, что практически вся труппа имеет такое алиби — освещенную сцену, где все могут поручиться друг за друга. И выходит, нашим друзьям очень повезло, что бедный Мандевилль проводил двух глупых светских дам в театральную ложу, чтобы посмотреть на репетицию. Они могут засвидетельствовать, что целый акт пьесы прошел гладко и никто из актеров не покидал сцены. Репетиция началась задолго до того, как Мандевилль зашел в свою комнату. Актеры продолжали играть как минимум пять-десять минут после того, как мы с вами обнаружили труп. И по счастливому совпадению в тот момент, когда мы слышали грохот его падения, все действующие лида находились на сцене.

— Да, все это очень важно и упрощает дело, — сказал отец Браун. — Давайте посчитаем тех, на кого распространяется алиби. Во-первых, Рэндолл: я почти уверен, что он ненавидел Мандевилля, хотя сейчас очень умело скрывает свои чувства. Но его можно вычеркнуть: мы слышали его голос, доносившийся со сцены. Далее идет наш главный герой, мистер Найт. У меня есть веские основания полагать, что он влюблен в жену Мандевилля и не слишком старается скрывать свои чувства, но его тоже можно исключить, так как он был на сцене в то же время и выслушивал громкие реплики Рэндолла. Обаятельного еврея, который называет себя Обри Верноном, тоже не стоит принимать во внимание, как и миссис Мандевилль. Как вы уже сказали, их общее алиби опирается на показания леди Мириам и ее подруги, но и здравый смысл подсказывает, что репетицию нужно было отработать до конца, согласно принятой процедуре. Таким образом, законными свидетельницами являются леди Мириам и ее подруга мисс Тэлбот. Как вы считаете, с ними все в порядке?

— Леди Мириам? — удивленно спросил Джервис. — Ну да... Думаю, вас смущает, что она похожа на женщину-вамп, но, пожалуй, вы не имеете понятия, что даже женщины из лучших семей в наши дни позволяют себе выглядеть таким образом. Кроме того, есть ли какие-то основания сомневаться в их свидетельских показаниях?

— Только то, что они заводят нас в тупик, — сказал отец Браун. — Разве вы не видите, что это коллективное алиби фактически покрывает их всех? Эти четверо были единственными актерами, находившимися в театре в тот момент, а обслуживающий персонал о тсутствовал, не считая старого Сэма, охраняющего парадный вход, и женщины, сторожившей мисс Марони. Не остается никого, кроме вас и меня. Нас, безусловно, можно обвинить в преступлении, поскольку мы обнаружили тело. Больше обвинять вроде бы некого. Надеюсь, вы не убили его, когда я смотрел в другую сторону?

Джервис слегка вздрогнул и уставился на священника, но потом его широкое лицо расплылось в улыбке. Он покачал головой.

— Итак, вы этого не делали, — сказал отец Браун. — И заметим для проформы, что я тоже этого не делал. Актеры на сцене исключаются; остается лишь синьора Марони за запертой дверью, миссис

Сэндс перед дверью и старый Сэм. А может быть, вы подумали о двух светских дамах? Разумеется, они могли незаметно покинуть ложу.

— Нет, — сказал Джервис. — Я думал о неизвестной женщине, которая пришла к Мандевиллю и сказала, что была его женой.

— Может, так оно и было, — тихо сказал священник, и в его ровном голосе прозвучало нечто, заставившее его собеседника вскочить и перегнуться через стол.

— Мы говорили, что его первая жена могла ревновать к другой жене, — многозначительно произнес он.

— Нет, - ответил отец Браун. — Возможно, она ревновала к молодой итальянке или к леди Мириам Марден, но только не к другой жене.

— А почему нет?

— Потому что другой жены не существовало, — сказал отец Браун. — На мой взгляд, мистер Мандевилль бы не двоеженцем, а твердым сторонником единственного брака. Его жена слишком часто находилась рядом с ним, настолько часто, что вы все милосердно предпочли считать ее какой-то другой женщиной. Но я не понимаю, как она могла быть рядом с ним в момент убийства, так как мы согласились, что она все время находилась перед огнями рампы. И кстати, играла важную роль...

— Вы и впрямь хотите сказать, что таинственная незнакомка, которая приходила к нему, — это миссис Мандевилль? — вскричал Джервис.

Но он не дождался ответа, потому что отец Браун смотрел в пространство с пустым выражением на лице, как у идиота. Он всегда казался наиболее тупым в тот момент, когда его ум работал наиболее активно.

Потом он поднялся на ноги с очень утомленным и опечаленным видом.

— Это ужасно, — сказал он. — Думаю, это худший случай, с которым мне приходилось иметь дело, но я должен идти до конца. Пожалуйста, найдите миссис Мандевилль и спросите, не могу ли я побеседовать с ней наедине.

— Разумеется, — сказал Джервис и повернулся к двери. — Но что с вами стряслось?

— Ничего, кроме врожденной глупости, — ответил отец Браун. — С нами часто такое случается в этой юдоли скорбей. Я был настолько глуп, что забыл о «Школе злословия».

Он без устали расхаживал по комнате, пока не вернулся встревоженный Джервис.

— Я не могу найти ее, — сказал актер. — Похоже, никто не видел ее.

— Они не видели и Нормана Найта, не так ли? — сухо спросил священник. — Что же, это избавило меня от самого тяжелого разговора в моей жизни. Сохрани меня Господь, я едва не испугался этой женщины. Но и она испугалась меня; испугалась чего-то, что я видел или сказал. Найт давно умолял ее бежать вместе с ним. Теперь она это сделала, и мне чрезвычайно жаль его.

— Его? — спросил Джервис.

— Не очень приятно куда-то сбежать с убийцей, — бесстрастно ответил священник. — Но по сути дела, она гораздо хуже любого убийцы.

— Кто же она?

— Эгоистка, — сказал отец Браун. — Она была из тех, кто смотрит в зеркало, прежде чем посмотреть в окно, а это худшая беда для нас, простых смертных. Да, зеркало стало несчастьем для нее, но как раз потому, что оно не разбилось.

— Не понимаю, что это значит, — произнес Джервис. — Все считали ее женщиной с возвышенными идеалами, в духовном плане превосходящей остальных из нас...

— Она и считала себя таким человеком, ответил священник. — И знала, как заставить всех остальных поверить в это. Возможно, я слишком недолго был знаком с ней, чтобы заблуждаться на ее счет. Уже через пять минут я понял, кто она такая на самом деле.

— Полно вам! — воскликнул Джервис. — Я уверен, что она безупречно вела себя по отношению к итальянке.

— Она всегда вела себя безупречно. Мне в один голос твердили о ее утонченности, деликатности и духовных парениях над головой бедного Мандевилля. Но для меня все эти тонкости и благие устремления сводились к простому факту: она определенно настоящая леди, а он, безусловно, не являлся джентльменом. Но знаете ли, я не думаю, что святой Петр делает такое различие единственным испытанием у враг рая. Что касается остального, — все более оживленно продолжал священник, — с первых ее слов я понял, что она была несправедлива к бедной итальянке, несмотря на свою утонченность и показное великодушие. Я снова понял это, когда узнал, что пьеса называется «Школа злословия».

— Я не поспеваю за вашими мыслями, — растерянно признался Джервис. — Какая разница, как называлась пьеса?

— Что ж, по ее словам, она отдала девушке роль прекрасной героини, а сама отступила на задний план и довольствовалась скромной ролью матроны, — сказал священник. — То же самое можно сделать практически в любой постановке, но тогда мы упустим из виду подробности этой конкретной пьесы. Она имела в виду, что отдала другой актрисе роль Марии, которую и ролью-то назват ь трудно. А роль леди Тизл — скромной и незаметной замужней женщины — едва ли не единственная, которую захочет сыграть любая актриса. Если итальянка была первоклассной актрисой, которой обещали первоклассную роль, это отчасти объясняет причину ее ярости. Латиняне, как правило, логичны и имеют основания для приступов бешенства. Подлинный смысл великодушия миссис Мандевилль был той подробностью, которая для меня проливала свет на это дело. И еще одна маленькая вещь. Вы посмеялись, когда я сказал, что мрачный вид миссис Сэндс был исследованием характера, но не ее характера. Это действительно так. Если вы хотите понять, что на самом деле представляет собой умная женщина, не смотрите на нее; она может оказаться слишком умной для вас. Не смотрите на мужчин вокруг нее — они могут слишком легкомысленно относиться к ней. Присмотритесь к другой женщине, которая постоянно находится рядом с ней, особенно к ее подчиненной. В этом зеркале вы увидите отражение ее истинного лица, а у миссис Сэндс оно выглядело очень неприятно.

Что можно сказать о других впечатлениях? Я много слышал о том, каким недостойным человеком был бедный Мандевилль, но речь всегда шла о том, что он недостоин своей жены, и я совершенно уверен, что это мнение косвенно исходило от нее. Но так или иначе, она выдала себя. Судя по словам каждого из моих собеседников, она признавалась им в своем интеллектуальном одиночестве. Вы сами сказали, что она никогда не жалуется, а потом процитировали ее слова: «Жалобы всегда возвращаются эхом с другого конца света, но молчание укрепляет нас». Это не просто замечание, здесь чувствуется характерный стиль. Те, что вечно жалуются, — лишь обычные христианские зануды с понятными чувствами, и я ничего не имею против них. Но те, кто жалуется на то, что никогда не жалуется, — настоящее порождение дьявола. Разве не такой же чванливый стоицизм лежит в основе байроновского культа преклонения перед Сатаной? Итак, я все слышал, но, как ни старался, не видел ничего осязаемого, на что она могла бы пожаловаться. Никто не утверждал, что ее муж пьет, избивает ее, оставляет ее без денег или хотя бы изменяет ей, пока не поползли слухи о его тайных свиданиях, которые на самом деле были ее мелодраматической привычкой читать мужу закулисные нотации в его собственном рабочем кабинете. Если же посмотреть без оглядки на атмосферу романтичного мученичества, которую она нагнетала, то факты свидетельствуют об ином. Мандевилль перестал зарабатывать деньги на пантомимах, чтобы угодить ей; он стал терять деньги на классических драмах, лишь бы она была довольна. Она организовала обстановку и декорации по своему усмотрению. Она захотела поставить пьесу Шеридана и получила ее; она захотела исполнить роль миссис Тизл и получила ее; она захотела провести репетицию без костюмов в определенное время и добилась этого. Наверное, стоит подчеркнуть, что все делалось в соответствии с ее желаниями.

— Но в чем смысл вашей тирады? — спросил актер, с трудом выслушавший до конца длинную речь собеседника. — Со всеми этими психологическими рассуждениями мы далеко отошли от убийства. Она могла сбежать с Найтом и одурачить Рэндолла, как одурачила меня. Но она не могла убить своего мужа, так как все видели, что она находилась на сцене до конца репетиции. Возможно, она безнравственна, но все-таки не колдунья.

— Я бы не был так уверен в этом, — с улыбкой ответил отец Браун. — В данном случае ей не нужно было прибегать к колдовству. Я знаю, как она это сделала, и тут нет ничего сложного.

— Почему вы так уверены? — озадаченно спросил Джервис.

— Потому что они репетировали «Школу злословия», — ответил отец Браун. — И выбрали четвертый акт пьесы. Как я уже сказал, она организовала обстановку по своему усмотрению. Также следует напомнить, что эта сцена была построена специально для пантомим, со множеством люков и запасных выходов. А когда вы говорите, что все могли засвидетельствовать присутствие актеров на сцене, должен напомнить, что по сценарию «Школы злословия» одна из главных актрис находится на сцене в течении значительного времени, но остается невидимой. Формально говоря, она есть, но вместе с тем ее как бы и нет. Это «ширма леди Тизл» и одновременно алиби миссис Мандевилль.

Наступила тишина. Потом актер произнес:

— Вы хотите сказать, что она выскользнула в люк за кулисами и спустилась в подвальный этаж, где находится его кабинет?

— Ей определенно удалось скрыться, и существует наиболее вероятный способ, — ответил священник. — Думаю, он тем более вероятен, что она использовала возможность репетиции без костюмов

и, более того, организовала такую репетицию. Конечно, это догадка, но полагаю, что во время костюмированной репетиции ей было бы труднее проникнуть в люк за кулисами в кринолиновой юбке восемнадцатого века. Есть много мелких затруднений, с которыми ей пришлось справляться по очереди.

— Но я не могу справиться с самым большим затруднением! — сказал Джервис и со сдавленным стоном уронил голову на руки. — Просто не могу поверить, что такое лучезарное и безмятежное существо, так сказать, утратило физическое равновесие, не говоря о нравственном. Какой мотив мог оказаться достаточно сильным? Неужели она так любила Найта?

— Надеюсь, — отозвался его собеседник. — Это было бы самым человечным оправданием. Увы, у меня есть сомнения. Она хотела избавиться от мужа — старомодного, провинциального театрала, который даже не зарабатывал достаточно денег. Ее привлекала карьера очаровательной жены блестящего актера, быстро идущего в гору. Но она не хотела исполнять такую роль в «Школе злословия». Она не стала бы убегать с мужчиной, разве что в крайнем случае. Ею владела не человеческая страсть, а дьявольская расчетливость. Она постоянно изводила мужа и тайно убеждала его развестись с ней или как-то иначе убраться у нее с дороги. Когда он в конце концов отказался, го заплатил за свой отказ. Есть и еще одно, о чем следует помнить. Вы говорили об интеллектуалах и высоком искусстве философской драмы. Но подумайте о том, что это за философия! Подумайте о поведении, которое они часто принимают за образец! Вся эта «воля к власти», «право на жизнь» и «право на опыт» — проклятая чушь, и более того — чушь, обрекающая на проклятие!

Отец Браун нахмурился, что с ним случалось довольно редко, и его лицо оставалось омраченным, когда он надел шляпу и вышел в ночь.