Верина Таррант Встала и вышла к своему отцу на середину комнаты; Олив Чанселлор вернулась на свое место возле миссис Фарриндер, а гости мисс Бёрдсай, сгорая от любопытства, расселись по своим местам или расположились вдоль голых стен гостиной. Верина взяла руки отца в свои и на какое-то мгновение замерла, обратив глаза к присутствующим. Ее мать со странным вздохом подвинула ей стул, на котором сама до этого сидела, и Верина, опустив отцовские руки, села. Она сидела с закрытыми глазами, когда отец положил на ее голову свою длинную худую ладонь. Бэзил Рэнсом наблюдал за этим действом с большим интересом, главным образом из-за девушки, которая интриговала и забавляла его. В ней было больше цвета, чем в ком бы то ни было из присутствующих; все краски, какие только можно было отыскать во всем этом блеклом, выцветшем обществе, собранном мисс Бёрдсай, собрались в этой привлекательной, но неоднозначной молодой особе. В ее отце, напротив, не было ничего загадочного. Рэнсом возненавидел его с того самого момента, как  от открыл рот. Папаша был в высшей степени фамильярен и соответствовал своему образу банального авантюриста — насквозь фальшивый, хитрый и вульгарный, худшее порождение рода человеческого. Печально было осознавать, что такой человек — отец красивой и хрупкой девушки, которая, очевидно, была довольно умна, независимо от наличия у нее таланта. Ее бледная пышная мать, сидящая в углу, была больше похожа на леди. «Хотя леди должно быть стыдно связываться с шарлатаном!» — сказал про себя Рэнсом в привычной уничижительной манере, позаимствованной им из старинной английской литературы. Он встречал таких, как Таррант, довольно часто в разрушенных войной южных штатах в тяжелый период Реконструкции и, по его собственному мнению, не раз «вздувал» их на политических дебатах. В глубине души Бэзил не сомневался, что Верина всего лишь шарлатанка, и ему казалось справедливым, что миссис Фарриндер придерживалась того же мнения. Никогда еще ему не доводилось встречать такого странного сочетания: у нее было прелестнейшее, прямо-таки неземное лицо, но при этом она вся была словно освещена искусственным светом, подобно музейному экспонату или участнице какой-нибудь театральной труппы, и эта театральность выражалась даже в деталях ее одежды. Он бы ничуть не удивился, если бы она вдруг достала кастаньеты или принялась бить в бубен.

Маленькая доктор Пренс, с присущей ей рассудительностью, заметила, что девушка страдает малокровием и что она мошенница. Справедливость второго предположения еще предстояло доказать, однако Верина действительно выглядела довольно бледной, как и многие женщины с этим особенным рыжим оттенком волос, который создает ощущение, что вся кровь от лица отхлынула к волосам. И все же было что-то естественно яркое и чистое в этой юной леди, сильной и гибкой, с лучистыми глазами, с яркими губами и волосами, собранными в замысловатый жгут. Ее диковинные сияющие влажные глаза переливались как драгоценные камни, когда она улыбалась, и, хотя она была невысокого роста, свою маленькую голову несла так, словно была выше остальных. Рэнсому даже почудилось в ней что-то восточное, хотя она и была лишена восточной смуглости. Будь у нее козочка, она бы сошла за Эсмеральду, пусть Рэнсом и довольно смутно припоминал, кто такая эта Эсмеральда. Верина была одета в светло-коричневую блузу причудливого покроя и желтую юбку, подпоясана широким малиновым кушаком с пряжкой на боку. Янтарное ожерелье, опутывающее шею в два ряда, спадало на ее невысокую юную грудь. Надо сказать, что, несмотря на ее мелодраматический внешний вид, ничто не предвещало сколько-нибудь мелодраматический характер предстоящего выступления. Она сидела спокойно, во всяком случае, сложила свой огромный веер, а отец тем временем продолжал таинство погружения дочери в транс. Рэнсом переживал, не усыпит ли он ее окончательно: несколько минут ее глаза оставались закрытыми, и он услышал, как стоящая рядом с ним дама, видимо знакомая с подобными явлениями, сказала, что она «уходит». Представление пока не впечатляло, хотя вид девушки, неподвижно, словно живая статуя, сидящей перед толпой, был приятен. Доктор

Таррант ни на кого не смотрел, пока настраивал дочь на нужный лад; его взгляд блуждал вокруг карниза, и он скалил зубы воображаемой публике на галерке.

— Тише, тише, — бормотал он время от времени. — Он придет, дитя мое! Соберись с духом, позволь ему работать! Он придет, просто позволь ему это сделать. Ты должна позволить духу войти, когда он захочет.

На мгновение он вскинул руки, чтобы избавиться от длинных рукавов плаща, которые спадали, скрывая кисти. Рэнсом отмечал про себя все эти незначительные и незаметные для других детали. Он увидел и ожидание на лице кузины, обращенном на юную пророчицу. В нем самом стало нарастать нетерпеливое раздражение, не из-за нравоучительного голоса, который ненадолго замолк, а из-за таинственных пассов Тарранта: они до такой степени возмущали Рэнсома, будто он сам чувствовал прикосновение его рук, которые, казалось, оскорбляли неподвижную девушку. Эти руки заставляли Бэзила нервничать, вызывали в нем беспричинную злобу, и только позже он задавался вопросом, чем же они его так раздражали и имел ли этот торговец чудесами право на подобные манипуляции с собственной дочерью. Рэнсом почувствовал облегчение, когда Верина встала, отодвинувшись от отца и оставив его в тени, как если бы его часть представления окончилась. Девушка стояла теперь со спокойным лицом и невидящими глазами, серьезная и сосредоточенная, и после небольшого промедления начала говорить. Она начала бессвязно, почти неслышно, как будто говорила во сне, и Рэнсом не мог разобрать ни слова. Все это казалось ему в высшей степени странным, и он спрашивал себя, что сказала бы доктор Пренс, будь она здесь.

— Она просто собирается с духом, ждет его голоса. Она выйдет из этого состояния в полном порядке, — сказал низкий голос гипнотизера.

Судя по всему, выражение «собирается с духом» он понимал буквально. Но он оказался прав, и Верина совсем скоро очнулась, словно от сладкого сна, произведшего на нее столь странный эффект. Она вновь заговорила — сначала медленно и осторожно, будто прислушиваясь к словам невидимого суфлера, шепчущего ей отдельные фразы откуда-то очень издалека, из-за кулис мира. Затем память или вдохновение вернулось к ней, и она полностью отдалась ему. В течение десяти минут, как показалось Рэнсому, хотя он и потерял всякий счет времени, публика, то есть он, упрямец-южанин, миссис Фарриндер и мисс Чанселлор, зачарованно внимала каждому ее слову. Позже он пытался подсчитать, как долго она говорила, и пришел к выводу, что эта странная, страстная, неподготовленная, абсурдная и пленительная речь длилась не менее получаса. Ему было совсем не важно, что именно она говорила, он меньше всего заботился о смысле сказанного, понимая только, что вся речь была посвящена доброте и мягкости женщины, попираемой на протяжении многих веков железной пятой мужчины. Она говорила о равенстве женщин или даже об их превосходстве (в чем он не был уверен). Она говорила о том, что настанет и их день, о всеобщем сестринстве, о долге женщин по отношению к себе и друг к другу. Но даже предмет «доклада», по мнению Рэнсома, не смог испортить особой атмосферы. Вовсе не ее слова, хотя она и сказала несколько впечатляющих вещей, производили такой эффект, а образ свежей, нарядно одетой девушки, чей порыв столь чист и искренен. Когда ей удалось завоевать доверие, она открыла глаза, мягкий блеск которых только добавил очарования ее выступлению. Эта речь изобиловала фразами из школьного лексикона, заученными клише, детскими логическими ошибками и полетами фантазии, которые действительно могли принести ей успех в Топике, хотя Рэнсому показалось, что, даже если бы выступление оказалось гораздо хуже, результат бы не изменился, поскольку сила аргументов здесь не имела особого значения. Они присутствовали на персональной выставке одного художника, и этот художник был уникален. Рэнсом догадывался, что в Бостоне были и другие круги, чей придирчивый вкус Верина могла оскорбить своим дерзким выступлением, но он чувствовал, что его собственную непреходящую жажду она сумела утолить. Он был консерватором до мозга костей, и его ум был закален против проповедуемых ею глупостей, вроде женских прав, равенства полов и суфражизма, который должен привести американских матерей в сенат, но и это сейчас не имело особого значения. Она и сама не знала, что говорила, поскольку большую часть ее мыслей внушил ей отец, и она могла бы с таким же успехом говорить о чем угодно. Ибо ее естественной потребностью было не обращать других в эту нелепую веру, но высказываться в свободной юношеской манере нежным переливчатым голосом, покачивая замысловатой косой, словно наяда, поднимающаяся на гребне волны. Казалось, ее сокровенным желанием было угодить каждому, кто в этот момент был рядом, и она испытывала счастье при мысли, что ей это удалось. Я не знаю, был ли Рэнсом осведомлен о том, что эту черту часто приписывали мисс Таррант, намекая на ее возможную поверхностность; он же предпочитал верить, что она была столь же невинна, сколь и прекрасна, и считать, что эту восхитительную вокалистку просто заставили исполнять скверную мелодию. И действительно, как же красиво эта мелодия звучала в ее устах!

— ...конечно, я обращаюсь только к женщинам, к моим дорогим сестрам; я не обращаюсь к мужчинам, ибо не жду, что им придутся по вкусу мои слова. Они делают вид, что восхищаются нами, но я бы предпочла, чтобы они меньше восхищались и больше доверяли нам. Я не знаю, за какие ужасные провинности они устраняют нас от всяких дел. Мы слишком верили им, и я думаю, пришло наше время судить их поступки и заявить им, что наша изоляция не была добровольной. Когда я оглядываюсь на мир и на государственность, которую принесли нам мужчины, я спрашиваю себя, что об этом думают женщины, с молчаливого согласия которых все это происходит. Когда я вижу страдания человечества и думаю о тех бедах, которыми каждую минуту полнится земля, я говорю себе: если это — лучшее, чего сумели добиться мужчины в одиночку, почему бы им не позволить нам проявить немного участия и не посмотреть, что из этого выйдет. Мы не смогли бы сделать мир хуже, чем он есть! Если бы все это было делом наших рук, то мы бы не стали этим хвастаться! Нищета и невежество, болезни и преступность, агрессия и войны! Войны, войны, нескончаемые войны, все больше и больше войн! Кровь и кровь — мир утопает в крови! Возможность убивать друг друга из дорогостоящих и совершенных орудий — это лучшее, что они смогли изобрести! Мне кажется, мы сумели бы покончить с этим и придумать что-то другое. В мире так много жестокости — почему бы не заменить ее нежностью? Наши сердца переполнены ею, но она уходит впустую, пока армии увеличиваются, тюрьмы разрастаются и множатся человеческие страдания! Я всего лишь простая американская девушка, я многого не видела, и есть многое в этой жизни, чего я не знаю. Но есть вещи, которые я чувствую, словно я рождена чувствовать их, они звучат в моих ушах и встают у меня перед глазами, когда я их закрываю. И то, что я вижу, — это великое сестринство, которое могут создать женщины, если возьмутся за руки и возвысят свои голоса над жестоким стенающим миром, в котором так сложно добиться милосердия и справедливости. Мы должны заглушить своими устами этот стон слабости и страдания, и наш собственный голос должен возвестить новый мир! Для этого мы должны верить друг другу, быть честными, добрыми и великодушными. Мы должны помнить, что этот мир принадлежит и нам тоже, хотя мы никогда не предъявляли на него своих прав, и что еще не окончательно решен вопрос о том, чему в этом мире править — ненависти или любви!

Именно так молодая леди закончила свой монолог, который, казалось, не имел ничего общего с недавним магическим представлением и дался ей без видимого труда. Она повернулась и медленно подошла к матери, улыбаясь ей, как если бы та была единственным человеком в комнате; и на ее белоснежном лице не проступило даже легкого румянца, а дыхание было ровным и спокойным. В ее невозмутимости чувствовалась некоторая дерзость по отношению к присутствующим, на которых ее речь произвела очень глубокое впечатление. Рэнсом вынужден был подавить смех, так комично и гротескно выглядело это невинное существо, стоящее перед компанией людей средних лет и говорящее с ними о любви — именно на этой высокой ноте она закончила свое выступление. Но это лишь добавило ей прелести и явилось ярким доказательством ее чистоты. Она имела огромный успех, и миссис Таррант, прижав к себе дочь и поцеловав ее, явственно почувствовала восторг зрителей. Они были очень взволнованы, и комната наполнилась шумом и довольными возгласами. Села Таррант демонстративно разговаривал с соседями, медленно перебирая длинными пальцами и вновь поглядывая на карниз, как будто не было ничего необыкновенного в блестящем выступлении его дочери, которая никак не могла удивить его, видевшего ее даже в лучшей форме и знающего, что все это не имело к ней прямого отношения. Мисс Бёрдсай смотрела на собравшихся со скрытым ликованием, и ее большие дряблые щеки блестели от слез. Рэнсом слышал, как молодой мистер Пардон сказал, что он знает партийных деятелей, которые, будь они здесь, наверняка захотели бы пригласить мисс Верину для участия в предстоящей зимней кампании. И еще он добавил, понизив голос:

— Они могут на ней неплохо заработать, если, конечно, она не сбежит.

Что касается молодого южанина, то он не стал делиться с другими своим приятным открытием и думал только, сможет ли он обратиться к мисс Бёрдсай с просьбой представить его героине вечера. Разумеется, не сразу, ведь к его гордости южанина зачастую примешивалась стеснительность, иногда доходившая до самоуничижения... Он знал, что посторонний в этом доме, и готов был ждать, пока другие выразят девушке свой восторг и одобрение, которые для нее, разумеется, значат гораздо больше, чем все, что он мог бы ей сказать. После всего произошедшего собрание заметно оживилось, и странное веселье, выражавшееся в громких голосах и разговорах, разлилось в нагретом воздухе. Люди передвигались гораздо свободней, и Верина Таррант мгновенно оказалась скрыта от глаз Рэнсома плотными рядами своих новых друзей.

— Я никогда не слышала, чтобы люди высказывались в подобной манере! — воскликнула одна дама.

На что другая удивилась, почему никто из известных им женщин до этого не додумался.

— Это настоящий дар, без сомнений!

— Они могут называть это как угодно, но слушать ее — одно удовольствие!

Эти добродушные реплики принадлежали двум мужчинам. И Рэнсом подумал, что если бы таких мужчин было больше, то проблема разрешилась бы сама собой. Но вряд ли речь Верины могла привлечь многих — уж слишком своеобразен был ее стиль. Хотя в этом своеобразии и заключался секрет ее успеха.