Между тем миссис Фарриндер не рвалась выступать перед собранием. Она призналась в этом Олив Чанселлор с улыбкой, означавшей, что не следует строго судить ее за этот отказ. Она и без того часто выступает, и теперь хотела бы услышать, что скажут другие. Ведь и сама мисс Чанселлор уже успела обдумать эту жизненно важную тему. Почему бы ей не дать несколько комментариев и не рассказать о собственном опыте? Что думают женщины с Бикон-стрит об избирательном праве? Возможно, для них ее слова окажутся важнее любых других. Вероятно, у местных лидеров недостаточно информации по этому вопросу. Но они хотели бы участвовать во всех начинаниях, и почему бы мисс Чанселлор не помочь им? Миссис Фарриндер говорила тоном человека настолько широких взглядов, что эти взгляды, пока вы не видели ее в деле, можно было бы счесть чуть ли не показными, она чувствовала, какие рамки сдерживают полет фантазии других людей. Призвав свою собеседницу рассмотреть идею работы среди представительниц фешенебельного общества, она сослалась на ее близкое знакомство с этим загадочным царством и поинтересовалась, почему бы той не расшевелить своих друзей с Миллдэм?

Олив Чанселлор выслушала этот призыв со смешанными чувствами. Несмотря на неизменное стремление к реформам, ей часто хотелось, чтобы сами реформаторы были немного другими. В миссис Фарриндер было нечто великое, поднимавшее собеседника до ее уровня, но, говоря со своей молодой подругой о женщинах с Бикон-стрит, она немного кривила душой. Олив терпеть не могла, когда об этой фешенебельной улице говорили как о самой примечательной в городе, жить на которой — все равно что получить мировое признание. Там обитало множество людей низкого сословия, и такая блестящая женщина, как миссис Фарриндер, живущая в Роксбери, не может этого не знать.

Конечно, раздражаться из-за таких ошибок недостойно, но уже не впервые мисс Чанселлор замечала, что самообладание как таковое — не повод, чтобы безоговорочно принять новые истины. Она знала свое место в иерархии бостонского общества, и оно было вовсе не таким, как предполагала миссис Фарриндер. Говоря с ней как с представительницей местной аристократии, миссис Фарриндер имела определенные виды на ее счет. Она знала, что в Соединенных Штатах нет ничего хуже, чем полагаться на благородное происхождение. Тем не менее, справедливости ради, следует сказать, что Чанселлоры принадлежали к буржуазии — старейшей и лучшей ее части. Нравилось им это или нет (а так вышло, что они этим гордились), но положение вещей было именно таково, и в непонимании этого со стороны миссис Фарриндер было что-то провинциальное (и прическа у нее была довольно провинциальной, если уж на то пошло). Когда мисс Бёрдсай называла кого-то общественным лидером, Олив могла простить ей это одиозное выражение, так как никто никогда не подавал виду, что бедняжка утратила всякую связь с реальностью. Она была героически-возвышенной личностью, вся нравственная история Бостона отразилась в ее перекошенных очках, но при этом неотъемлемой частью ее уникальности была ее восхитительная провинциальность. Олив Чанселлор считала, что служение определенному делу не обязательно должно быть связано с участием во множестве мелких общественных движений. Леди, которых упомянула миссис Фарриндер, а похоже было, что она имеет в виду конкретных дам, могут говорить сами за себя. Ей же хотелось работать в другой области. Олив давно была очарована романтикой гуманизма. Она испытывала непреодолимое желание поближе познакомиться с какой-нибудь по-настоящему бедной девушкой. Казалось, в этом нет ничего сложного, однако на самом деле она так не считала. Были две-три бледные помощницы в магазине, знакомства с которыми она искала, но, похоже, они боялись ее, и все попытки были безуспешны. Она воспринимала их жизнь куда трагичнее, чем они сами, а они не могли взять в толк, чего она от них хочет, и всегда дело кончалось тем, что они спутывались с Чарли — молодчиком в белом пальто и бумажном воротничке. Именно он в конечном счете волновал их больше всего. Чарли интересовал их гораздо больше, чем выборы. Олив Чанселлор было интересно, как миссис Фарриндер предлагает решить этот вопрос. На ее пути в изучении молодых горожанок постоянно возникал этот назойливый ухажер, и она в конце концов возненавидела его всей душой. Ее раздражало то, что несчастные жертвы считали Чарли залогом счастья. Оказалось, что он — единственное, о чем они могут говорить с ней и между собой. И одной из основных целей вечернего клуба для ее усталых, занятых на низкооплачиваемой работе сестер, который она давно уже мечтала основать, был бы подрыв его позиции, — впрочем, она предвидела, что в этом случае он просто станет поджидать девушек за дверью клуба. Она не знала, что сказать миссис Фарриндер, когда эта крайне непредсказуемая женщина, все еще озабоченная милл-дэмскими дамами, перешла в наступление.

— Нам нужно больше сторонников в этой области, хотя я знаю двух или трех милых женщин — милых неработающих женщин, вращающихся в кругах, большей частью закрытых для новых людей, которые очень стараются помочь нашей борьбе. Вы удивились бы, узнав имена некоторых из них, они хорошо известны на Стейт-стрит. Но у нас не может быть слишком много помощников, особенно среди тех, чье благородное происхождение всем известно. При необходимости мы готовы пойти на определенные шаги, чтобы расположить к себе сомневающихся. В нашем движении все равны — вот что привлечет наиболее утонченных дам. Поднимите над ними знамя и дайте мне список из тысячи имен. Некоторые имена мне особенно хотелось бы видеть в этом списке. Я уделяю деталям такое же внимание, как и крупным проектам, — добавила миссис Фарриндер настолько назидательно, насколько этого можно было ожидать от такой женщины, и с милой улыбкой, от которой у слушателя мурашки пробегали по коже.

— Я не могу говорить с этими людьми, не могу! — сказала Олив Чанселлор, и ее лицо выразило нежелание принять такую ответственность. — Я хочу отдавать себя другим, я хочу узнать все, что ими движет, все скрытые мотивы, понимаете? Я хочу войти в жизнь одиноких женщин — женщин, достойных сострадания. Я хочу быть с ними, чтобы помочь им. Я хочу делать что-то! О, если бы я только могла говорить!

— Мы с удовольствием выслушаем ваши соображения прямо сейчас, — сказала миссис Фарриндер с быстротой реакции, выдававшей большой опыт председательствования.

— О, дорогая, я не умею выступать. У меня нет никаких способностей к этому. У меня нет ни самообладания, ни красноречия. Я и двух слов связать не могу. Но я очень хочу сделать вклад в наше дело.

— А что у вас есть? — спросила миссис Фарриндер, оглядывая свою собеседницу с головы до ног холодным деловым взглядом. — У вас есть деньги?

В этот момент Олив так захватила надежда получить одобрение этой великой женщины, что она даже не задумалась, что, кроме своих финансовых возможностей, могла бы предложить что-то другое. Но она призналась, что у нее есть определенные средства, и миссис Фарриндер сказала ей серьезно и повелительно: «Так вложите их!» Она великодушно развила свою мысль, пояснив, что мисс Чанселлор могла бы делать пожертвования в просветительский фонд борьбы за права женщин — фонд, который она сама недавно основала и который, судя по ее словам, был едва ли не самым успешным достижением на поприще общественной деятельности. Все это совершенно очаровало мисс Чанселлор и наполнило ее воодушевлением. Если ее жизнь ущемляла других, особенно такую дальновидную женщину, как миссис Фарриндер, она должна была что-то изменить. Она должна была сама выбрать для себя этот путь, но нашлась великая представительница движения за освобождение ее пола от всех видов рабства, которая сделала этот выбор за нее. Скудно обставленная комната, освещенная газовой горелкой, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед ее широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир гуманизма. Серьезные, усталые люди в пальто и шляпах казались ей героями. «Да, я сделаю кое-что», — сказала себе Олив Чанселлор. Она сделает кое-что для того, чтобы изменить ту ужасную картину, которую видела перед собой и против которой, как ей иногда казалось, была рождена вести крестовый поход, — картину угнетения женщин. Угнетение женщин! Голос их безмолвных страданий всегда звучал в ее ушах, океан слез, что пролили они с начала времен, казалось, пролился из ее собственных глаз. Они пережили века притеснения, неисчислимые миллионы из них в жизни ждали только мучения и ужасная смерть. Они были ее сестрами, они принадлежали ей, и теперь наступало их время. Близилось время великих перемен, почти революция, которая должна закончиться триумфом и стереть все, что было до этого, взыскать все долги с другой, грубой, кровавой и хищной расы! Это будет величайшая в мире перемена, новая эра человеческой семьи. И имена тех, кто показал путь и повел за собой эту армию, будут блистать ярче всех на доске славы. Там будут имена женщин, слабых, оскорбленных, преследуемых, но полностью посвятивших себя делу и не желавших лучшей участи, чем умереть за него. Этой занятной девушке не было ясно, каким образом подобная жертва будет востребована от нее, но такая возможность виделась ей сквозь розовый туман эмоций, делавший опасность такой же привлекательной, как успех. Он же превратил в ее глазах подошедшую к ним мисс Бёрдсай, эту смешную и такую знакомую даму, почти что в мученицу. Олив Чанселлор смотрела на нее с любовью и думала о том, что мисс Бёрдсай никогда за всю свою долгую, утомительную и недооцененную жизнь не думала о себе и не делала ничего для себя. Она была исполнена сочувствием к другим, которое сморщило ее лицо, как старую, потерявшую форму перчатку. Над ней смеялись, но она не знала об этом, ее считали скучной, но это ее не волновало. У нее не было ничего за душой, и, уйдя в могилу она ничего не оставит после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что женщины были тщеславны, эгоистичны и пеклись только о себе! Пока мисс Бёрдсай стояла, спрашивая миссис Фарриндер, не скажет ли она что-нибудь собравшимся, Олив Чанселлор нежно поправила на воротнике мисс Бёрдсай маленькую погнутую брошь, которая почти отстегнулась.