Олив предупредила его, что они прибудут раньше времени, поскольку ей хотелось встретиться с мисс Бёрдсай наедине до того, как все соберутся. Это была единственная возможность с ней поговорить, иначе хозяйка дома могла просто затеряться среди восторженно обступивших ее гостей, как это обычно и случалось.

Мисс Бёрдсай встретила их в прихожей особняка с выступающим фасадом и стеклянным витражом над дверью, на котором крупными позолоченными цифрами был написан номер «756», а в одном из окон цокольного этажа висела оловянная табличка с именем доктора Мэри Дж. Пренс. Сам особняк выглядел новым и выцветшим одновременно и имел налет какой-то усталости, подобно залежавшимся товарам, выставленным на распродаже. Холл был довольно узким, и значительную его часть занимала развесистая вешалка, на которой уже нашли пристанище несколько шалей и пальто, остальным же пространством мисс Бёрдсай могла воспользоваться для маневра. Она протиснулась между посетителями и наконец пошла открывать дверь, чтобы впустить их внутрь. Это была маленькая пожилая женщина с непомерно большой головой. Рэнсом обратил внимание на ее широкий ясный выпуклый лоб и усталый добрый взгляд. Пока пожилая дама говорила, она безуспешно пыталась водворить на место крошечную шляпку, что все время норовила сползти у нее с головы. Грустное бледное лицо (как и вся голова) словно вылиняло под воздействием какого-то медленного растворителя и лишилось красок. Долгие годы благотворительной деятельности не привнесли ничего нового в ее черты, но словно затушевали их, лишив выразительности. Сочувствие и энтузиазм в конце концов поработали над ее лицом так же, как волны времени обрабатывают поверхность старых мраморных статуй, постепенно стирая мелкие детали и лишая их четкости.

На ее широком лице возникла едва заметная тусклая улыбка. Вернее, только эскиз улыбки, маленький взнос в счет большого долга, который она обязалась оплатить; уголками губ она как будто говорила, что была бы рада улыбнуться по-настоящему, будь у нее побольше времени, но всякому и без того видно, что она человек мягкий и доверчивый.

Она всегда одевалась одинаково: в свободный черный жакет с глубокими карманами, набитыми различными бумагами, письмами и записками, из-под которого выглядывало короткое шерстяное платье. Простотой своего одеяния мисс Бёрдсай давала понять, что она деловая женщина, ничем не стесненная в своей деятельности. Само собой разумеется, она принадлежала к «Лиге коротких юбок», поскольку являлась участницей почти любой лиги, отстаивающей какие угодно принципы. Впрочем, это не мешало ей быть непоследовательной и суетливой старушкой, чья благотворительность не знала границ, равно как и ее легковерие, и которая после пятидесяти лет гуманитарных миссий разбиралась в людях еще меньше, чем когда впервые ступила на стезю борьбы против несправедливостей системы.

Бэзил Рэнсом очень мало знал о жизни подобных людей, но она показалась ему квинтэссенцией того социалистического мира, о котором он так много слышал; и все те имена, идеи и истории, которые он знал, всплыли в его памяти и встали за ее спиной. Она выглядела так, словно всю жизнь провела на трибунах, в аудиториях и на съездах, в фаланстериях и на заседаниях. Даже ее поблекшее лицо носило на себе отпечаток яркого света софитов, с ее привычкой смотреть вверх, на публичного оратора, с трудом дыша в той плотной атмосфере, что всегда сопровождала обсуждение реформ. Она без остановки говорила надтреснутым голосом, похожим на испорченный дверной звонок. И когда мисс Чанселлор объяснила ей, что привела мистера Рэнсома, потому что он очень хотел встретиться с миссис Фарриндер, она протянула молодому человеку нежную маленькую грязноватую ладонь демократа, глядя на него с добротой, но без малейшего намека на дискриминирующую избирательность по отношению к людям, которым не посчастливилось быть представленными ей при столь благоприятных обстоятельствах. Ее бедность удивила Рэнсома, и только потом он узнал, что у нее в жизни не было ни гроша. Никто не имел точного представления о том, на что она жила, поскольку все деньги, которые ей давали, она раздавала неграм или беженцам. Именно этих представителей рода людского она предпочитала остальным, хотя была образцом справедливости. После окончания Гражданской войны значительная часть ее деятельности сошла на нет: свои лучшие часы в жизни она провела, будучи уверенной, что помогает рабам с Юга совершить побег. Ради этих приятных волнений в глубине души она, быть может, желала возвращения рабства. Точно так же она страдала от ослабления европейского деспотизма, ведь в прошлом романтику ее жизни по большей части составляла возможность облегчить существование находившихся в изгнании заговорщиков. Ее беженцы были ей очень дороги, она проводила все время в попытках собрать деньги для какого-нибудь истощенного польского парнишки или организовать уроки для босоногого итальянца. Ходила легенда, что однажды какой-то венгр завладел ее привязанностью и исчез после того, как обобрал ее до последней нитки. Однако это было сомнительно, поскольку она никогда ничего не имела, и куда более сомнительно, что мисс Бёрдсай была способна на такие глубоко личные чувства. Она была влюблена, даже сейчас, но лишь в идеи, и томилась только от сознания чьей-нибудь несвободы. И эти дни были для нее особенно счастливыми, поскольку подкинули ей в качестве развлечения новых переселенцев из Африки.

Она спустилась, чтобы посмотреть, не приехала ли доктор Пренс, и спросить, не хочет ли та к ним присоединиться. Доктора не было в ее комнате, и мисс Бёрдсай догадалась, что та находится на благотворительном ужине, который устраивался в двух кварталах отсюда. Мисс Бёрдсай выразила надежду, что мисс Чанселлор уже поужинала, и сказала, что сама бы успела перекусить, поскольку никто еще не пришел, и она понятия не имеет, что их всех так задержало. Рэнсом понял, что одежда на вешалке вовсе не свидетельствовала о том, что друзья мисс Бёрдсай собрались. Если бы он прошел немного дальше, то заметил бы, что этот дом принадлежит к числу жилищ, в холлах которых всегда развешаны таинственные предметы одежды, принадлежащие посетителям мисс Бёрдсай, доктора Пренс или других жильцов. Дом под номером 756 служил резиденцией для нескольких человек, среди которых преобладали весьма забывчивые личности, имеющие склонность оставлять свои вещи в разных местах до востребования. Многие из них ходили с сумочками и ридикюлями, вечно не зная, куда их пристроить. Дух этого дома полностью отражали собственные апартаменты мисс Бёрдсай, куда направились ее гости и куда позже прибыли остальные члены дружного кружка старой леди. Действительно, это помещение многое сказало бы о мисс Бёрдсай, если бы можно было провести параллель между ним и этой пожилой дамой, которая сама едва ли была наряднее пучка соломы. Нагота ее длинного пустого салона, который формой в точности повторял гостиную мисс Чанселлор, ясно свидетельствовала, что у мисс Бёрдсай никогда не было иных потребностей, кроме нравственных, и что так продолжалось всю ее жизнь. Помещение освещалось ярким газовым светом, отчего выглядело совсем бледным и невыразительным. Эта аскетичность поразила даже Рэнсома, и он сказал себе, что его кузина должна быть очень привержена своим идеалам, чтобы любить подобное место. Он тогда не знал, да и не узнал никогда, что эта аскеза ей смертельно не нравилась и что на жизненном пути, который она себе выбрала и на котором подвергала себя постоянным обидам и страданиям, самое большее мучение ей доставлял ее оскорбленный вкус. Она пыталась изжить в себе этот порок, убеждая себя, что вкус служит лишь легкомысленной завесой знания, но ее восприимчивость не давала ей покоя, и она задавалась вопросом, всегда ли служение человечеству сопряжено с отказом от приятной обстановки. Мисс Бёрдсай нередко пыталась добыть работу или организовать уроки для бедных иностранных художников, преклоняясь перед величием их таланта, но на самом деле она не разбиралась ни в художественной, ни в декоративной стороне жизни.

Около девяти часов вечера шипящие газовые горелки озарили величественную фигуру миссис Фарриндер, которая могла бы отрицательно ответить на вечный вопрос мисс Чанселлор. Это была крупная красивая женщина с густыми глянцево-черными волосами, в шуршащем платье, которое явно свидетельствовало о наличии вкуса. Сложенные руки выражали уверенность и спокойствие — весьма редкое и кратковременное явление в мире их обладательницы. Тем не менее черты ее лица, внешне ровные и правильные, были лишены благородства; она являла собой странную помесь американской матроны и общественного деятеля. Взгляд больших холодных и спокойных глаз отличался сдержанностью, приобретенной с привычкой взирать на аудиторию сверху вниз с лекторской кафедры. Достаточно было заговорить с ней, чтобы получить верное представление о ее характере. Она говорила медленно и отчетливо, с чувством ответственности за сказанное и четко произносила каждый слог каждого слова, доводя свою мысль до конца. Если в разговоре с ней вы выражали нетерпение или поспешность, она останавливалась, глядя на вас с холодным спокойствием, как будто ей был известен этот трюк, и вновь продолжала свою мысль в свойственном ей темпе. Она читала лекции о трезвости и правах женщин и боролась за то, чтобы дать каждой женщине право голосовать и отобрать у мужчины право распивать спиртные напитки. При этом она имела превосходные манеры и всем своим видом воплощала грацию и салонное изящество. Одним словом, она была блестящим примером женщины, одинаково комфортно себя чувствующей на трибуне и у домашнего очага. Она была замужем, и ее мужа звали Амариа.

Доктор Пренс вернулась с ужина и сразу же явилась на требовательный зов мисс Бёрдсай, которая несколько раз перегнулась через перила, чтобы призвать ее из холла. Доктор оказалась скромной и простоватой молодой женщиной, худощавого телосложения, с короткими волосами. Она близоруко озиралась и выглядела так, словно всего лишь по-соседски поднялась к мисс Бёрдсай, не претендуя на какое-либо участие в намечающемся мероприятии. К девяти часам собрались еще около двадцати человек, которые расположились на стульях, расставленных вдоль стен этой пустой вытянутой комнаты, напоминающей огромный трамвай. Кроме стульев, большая часть которых была заимствована из других комнат, в помещении было совсем мало мебели: пара столиков с поблекшими мраморными столешницами, несколько книг и стопки газет, разложенные по углам. Рэнсом заметил, что атмосфера мероприятия не была кричаще торжественной, но ее нельзя было назвать и дружеской, а пришедшие как будто отмечались о своем присутствии. Они сидели так, словно ожидали чего-то, молча поглядывая на миссис Фарриндер и явно не завидуя ее положению лектора перед столь сложной аудиторией. Дамы, которые составляли большинство, были в шляпках, как и мисс Чанселлор, а мужчины — в рабочей одежде или поношенных пальто. Некоторые из них не сняли галош, поэтому рядом с ними витал каучуковый дух. Но мисс Бёрдсай не была чувствительна к подобным вещам: она редко знала, что принимает в пищу, и никогда не прислушивалась к запахам. Большинство ее друзей имели вид тревожный и изможденный, хотя и попадались лица спокойные или даже цветущие. Бэзилу Рэнсому было очень интересно, кто все эти люди — медиумы, коммунисты или вегетарианцы? Мисс Бёрдсай обходила гостей, что-то постоянно спрашивая, подсаживалась к ним и отвечала на их вопросы, мягко и рассеянно отвечала «да, да» на их замечания, задумчиво перебирала в карманах своего свободного одеяния бумаги, поправляя очки и шляпку и возбуждая при этом всеобщее любопытство по поводу намечающегося события. Она так увлеклась, что, казалось, забыла, зачем их собрала. Затем она вспомнила, что позвала красноречивую миссис Фарриндер для того, чтобы та познакомила публику с деталями своей последней кампании и поделилась планами на предстоящую зиму. Ради чего и приехала мисс Чанселлор в компании своего темноглазого спутника. Мисс Бёрдсай оставила гостей и направилась к великой ораторше, которая тем временем уделяла снисходительное внимание мисс Чанселлор; последняя втиснулась в маленькое пространство рядом с ней и сидела, внимая, судорожно стиснув руки, чем только подчеркивала контраст с сильными и свободными руками миссис Фарриндер. На своем пути хозяйка была остановлена новыми гостями, о приглашении которых уже успела позабыть. В конце концов, она оповестила многих, и многие, к ее удивлению, пришли, подчеркивая важность этого мероприятия и значимость всей деятельности миссис Фарриндер.

Среди новоприбывших был доктор Таррант с супругой и дочерью Вериной. Доктор был известным гипнологом, а его супруга принадлежала к старому аболиционистскому кругу. Мисс Бёрдсай одарила улыбкой девушку, которую до этого никогда не видела, и заметила, что та обязательно должна быть гениальным ребенком, поскольку гены ее родителей располагают к этому. Мисс Бёрдсай видела гениальность под каждым кустом. Села Таррант обладал даром гипноза и разработал собственную методику лечения людей, а его супруга, дочь Абрахама Гринстрита, несколько лет тому назад, когда Верина была еще ребенком, в течение месяца укрывала в своем доме беглого раба. Возможно, девочка и была малышкой в то время, но разве благородный поступок матери не должен был зажечь радугу над ее колыбелью? Так почему ей не унаследовать какой-нибудь талант? Девушка, между прочим, была красавицей, хотя и рыжеволосой.