Он сказал, что будет счастлив поужинать с ней, если она примет его в таком виде, и Олив отправилась в столовую, чтобы отдать распоряжения. Оставшись в одиночестве, молодой человек оглядел гостиную, точнее, две узкие длинные комнаты, которые вместе составляли одно помещение, и подошел к окнам, из которых открывался чудесный вид на залив. Мисс Чанселлор имела счастье жить на той стороне Чарльз-стрит, которая после полудня окрашивалась красноватыми бликами от заходящего солнца, рдеющего меж деревянных шпилей, мачт одиноких лодок и грязных фабричных труб над странной полосой солоноватой воды, которая была слишком широкой, чтобы называться рекой, и слишком узкой, чтобы именоваться заливом. Вид показался ему очень живописным, хотя в надвигающихся сумерках мало что можно было разобрать, разве что отражающиеся в темной воде огни, которые зажигались в окнах домов, выходящих на левый берег залива и впечатливших Рэнсома своей современной архитектурой. Дома взирали окнами на ту же полосу воды с длинной набережной по левому берегу, выложенной нетесаным камнем. Панорама, открывающаяся из окон, показалась ему почти романтичной, и он отвернулся. Комната теперь была освещена тусклым светом лампы, которую горничная поставила на стол, пока он любовался заливом. Чувство прекрасного у Бэзила Рэнсома было не слишком развито, и, хотя ранние свои годы он провел в богатой семье, он никогда не придавал особого значения обстановке. Его представление о материальном комфорте ограничивалось стандартным набором: сигары, бренди, газеты и плетеное кресло из тростника, с правильным наклоном спинки, позволяющим удобно устроиться в нем и вытянуть ноги. Тем не менее он никогда не встречал интерьера, более соответствующего понятию «интерьер», чем эта странная коридорообразная гостиная его новообретенной родственницы. Он никогда не оказывался в подобной атмосфере тщательно организованного уединения и среди множества предметов, столь красноречиво говорящих о привычках и вкусах их владелицы. У большинства людей, которых он знал до сих пор, вкусов не было вообще: у них имелись некоторые привычки, но не требующие большого количества мягкой мебели. Он пока успел побывать лишь в немногих домах Нью-Йорка и никогда до сих пор не видел такого количества украшений. Общее впечатление от комнаты он с удивлением определил как «бостонское». Убранство комнаты действительно очень походило на то, каким он представлял себе Бостон. Он всегда слышал, что Бостон — очень культурный город. И сейчас эта культура ощущалась здесь — в столиках и диванчиках мисс Чанселлор, в книгах, которые лежали везде на маленьких полочках, похожих на консоли, словно это были не книги, а статуэтки, в фотографиях и акварелях, развешенных на стенах, в занавесях, немного чопорно присобранных в дверных проемах. Посмотрев на кое-какие книги, он заметил, что его кузина читает по-немецки. Он ощутил значительность этого достижения как признак ее превосходства. Этой значительности не умалил даже тот факт, что он сам, за одно долгое и ужасно скучное лето, проведенное на плантации, освоил этот язык, знание которого требовалось для чтения немецкой литературы по юриспруденции. Любопытным доказательством присущей Бэзилу Рэнсому природной скромности было то, что основным результатом знакомства с немецкими книгами кузины стал вывод о природной энергии северян. Он и прежде нередко замечал эту энергию и даже говорил себе, что с ней необходимо считаться. Но только после долгих наблюдений он обнаружил, что некоторые северяне в глубине души так же сильны, как и он сам. Он был не первым, сделавшим это открытие. Бэзил почти ничего не знал о мисс Чанселлор и приехал к ней только потому, что та ему написала. Он никогда и не подумал бы искать ее, тем более что в Нью-Йорке ему было некого даже спросить о ней. Поэтому он мог лишь догадываться, что она довольно молода и богата. Она не замужем, а такой дом, такая обстановка требовали от тихой старой девы значительного капитала. «Насколько велики ее доходы? — спрашивал он себя. — Пять, десять, пятнадцать тысяч в год?» Самая скромная из этих цифр представлялась молодому человеку настоящим богатством.

Он не был меркантилен, но страстно жаждал успеха и не раз думал, что скромный капитал мог бы помочь в его достижении. В юности он стал свидетелем одного из величайших провалов в истории, огромного национального фиаско, и оно оставило в нем глубокое отвращение к бесплодным усилиям. Его осенило, пока он дожидался возвращения хозяйки дома, что она не замужем, богата, общительна, что доказывало ее письмо, и в то же время одинока. На мгновение ему примечталось, что он мог бы стать партнером этого процветающего предприятия. Он скрипнул зубами при мысли о том, насколько несправедливой бывает судьба. Роскошное женское гнездышко заставило его почувствовать себя неустроенным и не вполне сытым. Однако это чувство быстро прошло, поскольку, по сути, он ощущал аппетит куда больший, нежели тот, что могла утолить вся культура Чарльз-стрит, вместе взятая.

Позже, когда кузина вернулась из столовой и они вместе спустились к ужину он сел напротив нее за маленький столик с букетом цветов посередине. С этого места открывался совсем другой вид из окна. Олив велела не задергивать шторы и обратила его внимание (для его же блага!) на сумеречную пустую реку, всю в пятнах от точек света. В этот момент он отметил про себя, что ничто не могло бы заставить его ухаживать за подобной женщиной. Несколько месяцев спустя, в Нью-Йорке, в беседе с миссис Луной, с которой ему было суждено видеться довольно часто, он случайно упомянул этот ужин и то, как ее сестра выбрала ему место за столом, и комментарий, которым она указала ему на преимущества этого места.

— Это то, что у них в Бостоне называется предупредительностью, — сказала миссис Луна. — Заставить вас смотреть на залив Бэк-Бэй — ну не ужасное ли название — и ждать благодарностей за это!

Однако этот разговор был пока еще в будущем. Бэзил Рэнсом понял, что мисс Чанселлор — типичнейшая старая дева. Такова была ее отличительная особенность и ее судьба, это было более чем очевидно. Есть женщины, которые остаются незамужними в силу обстоятельств, есть те, которые просто не хотят замуж. Олив Чанселлор была старой девой до мозга костей. Это было столь же очевидно, как то, что Шелли — поэт или август — жаркий месяц. Ее обет безбрачия настолько бросался в глаза, что

Рэнсом поймал себя на мысли, что считает ее старой, хотя когда он только увидел ее, то решил, что она моложе его. Он не испытывал к ней неприязни, ведь она была так дружелюбна. Но постепенно она начала вызывать у него тяжелое чувство, так как невозможно вести себя свободно рядом с таким ранимым человеком. Ему пришло в голову, что она искала знакомства с ним именно потому, что была ранима. Он решил так не из-за ее доброжелательности, а из-за того, что чувствовал, как она изо всех сил пытается быть доброжелательной. В ее глазах (и каких глазах!) читалось не удовольствие от разговора, а чувство долга. Она словно ожидала, что и он приложит усилия, но он не мог — вне работы он был на это неспособен. В частной жизни Рэнсом, по собственному выражению, «брал отпуск». Олив оказалась далеко не так проста, как он думал вначале. Даже молодому южанину из Миссисипи достало культуры, чтобы заметить ее утонченность. Необычайно белая кожа, туго натянутая на костяк, черты лица, резкие и неправильные, но тонкие, указывали на благородное происхождение. Неровность линий не портила ее. Глаза необычного цвета, очень яркие и, когда она обращала их на собеседника, блестевшие льдистой прозеленью. Из-за нескладной фигуры создавалось ощущение, что она все время ежится от холода. При всем этом было что-то очень современное в ее внешности, равно отражавшей преимущества и недостатки тонкой душевной организации. Она все время улыбалась гостю, но за весь ужин, хотя он и сделал несколько замечаний, которые можно было счесть забавными, ни разу не засмеялась. Позже он понял, что эта женщина никогда не смеется: если веселье и посещает ее, то это веселье безмолвно. Лишь однажды, уже после долгого знакомства с ней, Рэнсому довелось увидеть ее смеющейся, и это был самый странный смех, который он когда-либо слышал.

Олив задавала ему огромное количество вопросов и никак не комментировала ответы, которые лишь служили почвой для все новых расспросов. Смущение покинуло ее и больше не возвращалось. Она словно вознамерилась изо всех сил демонстрировать ему крайнюю заинтересованность. Но почему? Он абсолютно не походил на нее. Он был слишком «богемным»: пил пиво в барах Нью-Йорка, не общался с порядочными женщинами и водил знакомство с актрисой из варьете. Разумеется, при более близком знакомстве она разочаруется в нем, так что он, конечно же, ни за что не станет упоминать об актрисе и, если получится, о пиве тоже. Представления Рэнсома о пороке являли собой исключительно череду особых обстоятельств и объяснимых случайностей. Но не это его заботило. Если в характере бостонцев было любопытство, то он до последнего останется учтивым уроженцем Миссисипи. Он рассказывал о Миссисипи все, что Олив хотелось знать, и не важно, сколько раз он повторил, что старые ценности Юга безнадежно устарели. Она не стала лучше понимать его из-за этого, она представления не имела, как мало говорит о его собственных взглядах это скромное признание. Слова сестры о ее страсти к «реформам» вызвали у него во рту неприятный привкус. Он чувствовал, что если она исповедует религию гуманизма, а он, Бэзил Рэнсом, читал Конта, как, впрочем, и всех остальных философов, то она никогда не поймет его. У него тоже был свой взгляд на реформы, и, по его мнению, реформировать требовалось в первую очередь самих реформаторов. Когда ужин — великолепный, несмотря на всю их подспудную несовместимость, — подошел к концу, она сказала, что теперь вынуждена покинуть его, если только он не согласится составить ей компанию. Она собиралась посетить маленькое собрание в доме ее подруги, которая пригласила людей, «интересующихся новыми идеями», познакомиться с миссис Фарриндер.

— О, спасибо, — сказал Бэзил Рэнсом. — Это вечеринка? Я не был на вечеринках с тех пор, как покинул Миссисипи.

— Нет, мисс Бёрдсай не устраивает вечеринок. Она аскет.

— Что ж, хорошо, что мы уже поужинали, — засмеялся Рэнсом.

Хозяйка дома помолчала, опустив глаза. Казалось, что она колеблется между несколькими вещами, которые могла бы сказать в ответ, и все они настолько важны, что она никак не может выбрать.

— Я думаю, это может вас заинтересовать, — сказала она наконец. — Вы станете свидетелем любопытной дискуссии, если вы любитель дискуссий. Возможно, вы не согласитесь, — добавила она, глядя на него своими необычными глазами.

— Возможно, и не соглашусь. Я не соглашаюсь со всем подряд, — сказал он с улыбкой, поглаживая себя по ноге.

— Вас не волнует прогресс человечества? — спросила мисс Чанселлор.

— Не знаю, я никогда не видел его. Может быть, вы мне его покажете?

— Я могу показать, насколько серьезные усилия направлены на его достижение. Это самое большее, о чем можно говорить с уверенностью. Однако во мне нет уверенности, что вы этого достойны.

— Это, наверное, что-то очень бостонское? Я с удовольствием взглянул бы, — сказал Бэзил Рэнсом.

— В других городах тоже есть подобные движения. Миссис Фарриндер бывает везде. Возможно, сегодня она произнесет речь.

— Миссис Фарриндер, знаменитая?..

— Да, знаменитая. Апостол женской эмансипации. Она большой друг мисс Бёрдсай.

— А кто такая мисс Бёрдсай?

— Одна из местных корифеев. Мудрейшая женщина, она борется за все разумные реформы. Я думаю, мне следует сказать вам, — тут же продолжила мисс Чанселлор, — она одна из первых и самых ярых аболиционистов.

Она в самом деле считала, что должна сказать ему об этом, и теперь возбужденно дрожала. Однако если она боялась, что эта новость вызовет у него раздражение, то была разочарована сердечностью, с которой он воскликнул:

— Бедная старушка — ей, должно быть, уже много лет!

Олив довольно сурово ответила:

— Она никогда не будет старой. Никто из моих знакомых не может похвастаться такой молодостью духа. Но если вы не разделяете подобных взглядов, возможно, вам лучше не ходить туда, — продолжила она.

— Не разделяю каких взглядов, мадам? — спросил Бэзил Рэнсом, который, как ей показалось, до сих пор всего лишь пытался сохранить видимость серьезности. — Если, как вы говорите, намечается дискуссия, то там должны быть сторонники разных взглядов, и конечно, нельзя придерживаться всех точек зрения одновременно.

— Да, но там каждый или каждая будут по-своему защищать новые истины. Если вам это безразлично, нам не по пути.

— Говорю вам, я не имею представления о них! Я еще никогда не сталкивался ни с какими истинами, кроме старых, — старых, как луна и солнце. Откуда я могу знать? Прошу, возьмите меня с собой, — это такой редкий шанс увидеть Бостон.

— Это не Бостон — это человечество! — С этими словами мисс Чанселлор поднялась со стула, и это движение должно было означать согласие.

Но перед тем как выйти и переодеться, она взглянула на своего родственника, дабы увериться, что он понял, о чем она. Он притворился, что не понял.

— Что ж, вероятно, можно считать, что я придерживаюсь традиционных взглядов, — признал он. — Вы думаете, это маленькое собрание поможет мне их изменить?

Она задержалась на мгновение с выражением озабоченности на лице.

— Миссис Фарриндер изменит их! — сказала она и отправилась готовиться к выходу.

В характере бедной молодой леди были постоянная озабоченность и привычка беспокоиться без особых на то причин, попытка предугадывать последствия всех действий. Она вернулась через десять минут, одетая в капот, который, по ее мнению, больше всего соответствовал аскетизму мисс Бёрдсай. Она надевала перчатки, пока ее посетитель укреплял свою оборону против миссис Фарриндер еще одним бокалом вина, и сообщила, что уже раскаялась в том, что предложила ему пойти с ней. Что-то подсказывало ей, что он будет нежелательным элементом.

— Почему? Это будет что-то вроде спиритического сеанса? — спросил Бэзил Рэнсом.

— В доме мисс Бёрдсай я слышала немало пророческих вещей. — Олив Чанселлор заставила себя сказать это, глядя ему в лицо, в надежде, что это произведет на него впечатление.

— О, мисс Чанселлор, это же просто находка для меня! — просиял молодой южанин, всплеснув руками.

Когда он это сказал, она подумала, что он очень красив, но вспомнила, что, к сожалению, чем мужчина красивее, тем меньше его заботит истина, не говоря уже о новых идеях. Впрочем, для нее в острые моменты всегда служило утешением то, что она не приемлет мужчин как класс.

— И мне очень хочется посмотреть на кого-то из старых аболиционистов. Я ни разу ни одного не видел, — добавил Бэзил Рэнсом.

— Разумеется, на Юге вы их не видели. Вы слишком боялись их, чтобы позволить им там появиться! — Она старалась придумать что-то достаточно резкое, что заставило бы его отказаться идти с ней. При этом, как ни странно, если вообще можно говорить о странностях чувствительного человека, в следующий момент она похвалила себя за то, что пригласила его, так как его присутствие все это время вызывало у нее безотчетный страх.

— Возможно, вы не понравитесь мисс Бёрдсай, — продолжила она, пока они ждали экипаж.

— Не знаю. Я рассчитываю на обратное, — добродушно ответил Бэзил. Он совершенно не собирался отказываться от приглашения.

В этот момент через окно столовой до них донесся звук подъехавшего экипажа. Мисс Бёрдсай жила в Саут-Энде. Расстояние было приличное, и мисс Чанселлор заказала карету. Одним из преимуществ жизни на Чарльз-стрит было то, что конюшни находились неподалеку. Логика мисс Чанселлор была яснее ясного. Будь она одна, то добиралась бы до места назначения на трамвае. Не из экономии, ведь она могла позволить себе не принимать во внимание подобные мелочи, и не из любви к вечерним прогулкам по Бостону — такой риск был ей совсем не по душе, — а руководствуясь собственной нежно лелеемой теорией, которая требовала отбросить стереотипы и быть ближе к простому народу. Она бы прошлась пешком до Бойлстон-стрит и там села бы на общественный транспорт, который в душе ненавидела, чтобы доехать до Саут-Энда. В Бостоне было много несчастных девушек, вынужденных ходить по улицам ночью и втискиваться в эти ужасные конки. Так почему она должна считать себя выше этого? Олив Чанселлор руководствовалась в своем поведении высокими принципами и потому, находясь сегодня под защитой мужчины, послала за экипажем, чтобы не чувствовать себя облагодетельствованной его покровительством. Если бы они отправились туда обычным путем, было бы похоже, что именно ему она обязана подобной смелостью, в то время как он был представителем пола, которому она предпочитала не быть обязанной. Несколько месяцев назад, написав ему, именно она сделала одолжение. А пока они ехали бок о бок в совершенном молчании, подпрыгивали и натыкались на трамвайные рельсы чуть реже, чем если бы ехали по ним, и глядели по сторонам на темнеющие в свете фонарей ряды красных домов с выступающими фасадами и каменными ступенями. Мисс Чанселлор сказала своему спутнику, желая поддеть его в наказание за безотчетный трепет, который он в ней вызывал:

— Как вы думаете, в свете грядущих перемен возможно ли что-то сделать для рода человеческого?

Бедный Рэнсом уловил вызов в этих словах, и это его озадачило. Он пытался понять, что за женщина рядом с ним и что за игру она ведет. Зачем она раздавала авансы, если собиралась отпускать шпильки в его адрес? Впрочем, он был хорош в любой игре, а эта была не хуже других. К тому же он понял, что оказался совсем рядом с явлением, которое давно уже хотел изучить получше.

— Что ж, мисс Олив, — ответил он, снова надевая большую шляпу, которую до того держал на коленях, — больше всего меня поражает то, что род человеческий сам справляется со своими проблемами.

— Именно это мужчины и говорят женщинам, чтобы они смирились с той ролью, которую мужчины им отвели.

— О, роль, отведенная женщинам! — воскликнул Бэзил Рэнсом. — Она заключается в том, чтобы делать из мужчин дураков. Я готов поменяться с вами местами в любое время, — продолжил он. — Так я себе сказал, когда вошел в ваш прекрасный дом.

В темноте кареты он не мог видеть, как она вспыхнула, и не мог знать, насколько неприятно было ей напоминание о фактах, делавших ее тяжкую женскую долю не такой уж тяжкой. Но дрожь в голосе, с которой она ответила ему мгновение спустя, доказывала, что он задел ее за живое.

— Вы упрекаете меня в том, что у меня есть небольшой капитал? Мое самое заветное желание — распорядиться этими деньгами так, чтобы помочь нуждающимся.

Бэзил Рэнсом мог бы приветствовать ее последнее заявление с уважением, которого оно заслуживало, мог бы оценить по достоинству благородные устремления своей родственницы. Но он поразился странной и внезапной, по сравнению с недавним дружелюбием, резкости тона, и у него снова вырвался смешок. Это заставило его спутницу почувствовать, насколько она была серьезна в своем высказывании.

— Не знаю, почему меня должно волновать ваше мнение, — сказала она.

— Не волнует — и ладно. Какое это имеет значение? Мое мнение абсолютно не важно.

Он мог сказать так, но это не было правдой. Она чувствовала, что у нее были причины считаться с его мнением. Она впустила его в свою жизнь и должна за это расплачиваться. Но ей захотелось сразу узнать самое главное.

— Вы противник нашей эмансипации? — спросила она, обратив к нему лицо, абсолютно белое в свете мелькнувшего уличного фонаря.

— Вы имеете в виду избирательное право, свободу слова и тому подобное? — спросил он, но, увидев, насколько важен для нее его ответ, решил попридержать лошадей. — Я скажу вам после того, как услышу миссис Фарриндер.

Они приехали по адресу, который мисс Чанселлор назвала вознице, и экипаж остановился, слегка накренившись. Бэзил Рэнсом вышел. Он стоял напротив двери, протянув руку, чтобы помочь даме выйти. Но она колебалась и продолжала сидеть с непроницаемым лицом.

— Вы ненавидите эмансипацию! — тихо воскликнула она.

— Мисс Бёрдсай переубедит меня, — с чувством произнес Рэнсом, так как ему стало очень любопытно, и он боялся, что теперь мисс Чанселлор не позволит ему войти в этот дом.

Она вышла из кареты без его помощи, и он последовал за ней к высоким ступеням резиденции мисс Бёрдсай. Его разбирало любопытство, и едва ли не больше всего на свете ему хотелось узнать, зачем же эта обидчивая старая дева написала ему.