Следующие два часа он бродил по Бостону, не разбирая дороги, уверенный в том, что не желает возвращаться в отель, чувствуя себя неспособным съесть свой ужин или дать отдых измученным ногам. Он блуждал в том же отчаянном порыве, страстном и одновременно бесцельном, как когда-то давно в Нью-Йорке, и думал, что его тревоги и сомнения должны развеяться. Сейчас они навалились на него с невиданной силой. Ранняя тьма второй половины ноября уже сгустилась, но вечер был приятным, и на освещенных улицах царило оживление, свойственное началу зимы. Витрины магазинов мерцали сквозь подернутые морозным узором стекла. Прохожие сновали по тротуарам. Колокольчики трамваев звенели в холодном воздухе. Мальчишки выкрикивали заголовки вечерних газет. Освещенные вестибюли театров с цветными афишами и фотографиями актрис соблазнительно выставляли напоказ свои вращающиеся двери, обитые красной кожей или сукном с вкраплениями крошечных медных гвоздей. Сквозь огромные прямоугольники стекол проглядывали интерьеры отелей — отделанные мрамором вестибюли и колонны, белые от электрического света, и постояльцы, вытянувшие ноги на мягких диванах. За конторками, заваленными романами и стопками периодики в мягких обложках, маленькие мальчики со старческими лицами демонстрировали расписания театров и предлагали либретто и билеты на лучшие места у самой оркестровой ямы. Когда время от времени Рэнсом останавливался на углу, решая, куда идти дальше, он поднимал голову и видел звезды, яркие и такие близкие, льющие свой свет на город. Бостон казался большим и полным ночной жизни, бодрым и готовым к вечеру удовольствий.

Он снова и снова проходил мимо Мюзик-холла и повсюду видел афиши предстоящего действа, которые глазели на пешеходов на всем протяжении аллеи в конце Скул-стрит. Все вокруг казалось полным ожидания и зловещим. Люди еще не начали входить, но здание, освещенное и открытое, уже было готово, и времени оставалось мало. Так казалось Рэнсому, и в то же время он неистово желал, чтобы решающий момент был позади. Все, что окружало его, словно воплотилось в той мысли, с которой трепетала его душа: может ли он еще помешать этому прыжку в бездну? Ему казалось, что весь Бостон собирается услышать ее или по крайней мере каждый, кого он видел на улице. В этой мысли было что-то возбуждающее и вдохновляющее. Вот он вырывает ее из рук необъятной толпы — это видение мгновенно овладело им, заставило его шагать сквозь массы людей, которые скоро будут бороться за нее. Было еще не поздно, и он чувствовал себя достаточно сильным. Даже когда она будет стоять перед тысячами устремленных на нее глаз, ничего не будет потеряно. Он еще утром приобрел билет, и теперь время пришло. Он вернулся ненадолго в отель, переоделся и выпил бокал вина. Затем снова направился в Мюзик-холл и увидел, что публика уже начала входить — первые ручейки огромного течения, среди которых было множество женщин. После семи часов минуты неслись стремительно — хотя до этого они еле ползли, — и теперь оставалось всего полчаса. Рэнсом зашел вместе с остальными. Он уже знал, где его место. Когда он приехал в Бостон, то был вынужден выбирать из того, что осталось, так что ему не пришлось быть особенно взыскательным. Но теперь, стоя под этим высоким отвесным потолком, он чувствовал, что ему все равно, где сидеть, потому что он не собирался занимать свое кресло. Он не был частью публики: он противопоставлял себя ей, он был другим и явился с совершенно иной целью. Его не волновало, что потом ему просто негде будет сесть и придется смириться с тем, что он переплатил за стоячее место. Публика прибывала, и совсем скоро остались только стоячие места. У Рэнсома не было определенного плана. Он просто хотел попасть в здание и теперь смог оглядеться. Прежде он не бывал в Мюзик-холле, и высокие своды и ряды нависающих балконов впечатлили его. Временами ему казалось, что он понимает чувства какого-нибудь юнца, который пришел в подобное людное место, чтобы разрядить пистолет в короля или президента.

Это место поразило его поистине имперским размахом. Высокие двери на верхних балконах, гулявшие туда и сюда под напором зрителей и швейцаров, напомнили ему вомитории, о которых он читал в описании Колизея. Огромный орган позади сцены, заставленной рядами стульев для хористов и местных знаменитостей, устремивший вверх свои сверкающие трубы и литые шпили, был украшен у основания бронзовыми портретами великих музыкантов и ораторов. Зал выглядел настолько внушительным, что, хотя публика все прибывала, она не могла наполнить его, и можно было только догадываться, сколько же здесь людей, когда он полон. Рэнсом вдруг осознал, что бесстрашие двух молодых женщин, решившихся принять столь серьезный вызов, должно быть поистине грандиозным, особенно учитывая вечное напряжение Олив, которая никогда не могла освободиться от своих страхов и тревог, от предчувствий катастрофы и попыток определить вероятность провала. В передней части сцены стоял высокий, но узкий стол, похожий на пюпитр, накрытый красным бархатом. Возле него находился светлый резной стул, на который, как Рэнсом был уверен, Верина никогда бы не села, хотя он мог представить, как она опирается на его спинку. Позади полукругом были выстроепы около дюжины кресел, очевидно предназначенных для друзей выступавшей, ее меценатов и покровителей. Зал наполнялся звуками. Люди с шумом усаживались в свои откидные кресла, и снующие по залу мальчишки, надрываясь, кричали: «Фотографии мисс Таррант — галерея ее жизни!» или «Портреты оратора — история ее карьеры!» — но все равно едва слышны были во всеобщей массе звуков. Рэнсом не успел заметить, как несколько кресел позади трибуны оратора оказались заняты, и через несколько мгновений даже с такого расстояния он узнал кое-кого из сидевших. Осанистая женщина с лоснящимися волосами и заметными издалека бровями могла быть только миссис Фарриндер, тогда как мужчина рядом с ней, в белом пальто, с зонтом и неприметным лицом, вероятнее всего, был Амариа, ее муж. На другом конце полукруга из кресел разместилась другая пара, в которой Рэнсом, незнакомый с некоторыми главами жизни Верины, без удивления узнал миссис Беррейдж и ее скользкого на вид сына. Очевидно, их интерес к Верине был не просто мимолетной причудой, ведь они, как и он сам, проделали путь из Нью-Йорка, чтобы услышать ее. Были там и другие люди, незнакомые ему. Но некоторые места до сих пор пустовали. Одно из них, без сомнения, предназначалось Олив. Рэнсому, несмотря на всю его озабоченность, подумалось, что одно из них должно было оставаться пустым, чтобы почтить присутствующую здесь в качестве незримого духа мисс Бёрдсай.

Он купил одну из фотографий Верины, портрет оказался ужасного качества. Он также купил и ее биографию, которую многие зрители сейчас читали, но только смял ее и отправил в карман, чтобы рассмотреть потом. Верина не была причастна к этим проявлениям предприимчивости и неуемного восхваления. Он видел только Олив, сражающуюся, трудящуюся не покладая рук, жертвующую хорошим вкусом ради создания шумихи, пытающуюся примирить себя с этой отлаженной системой. Боролась она или нет, но во всем этом было что-то показное, и это заставило щеки Рэнсома пылать еще сильнее — он жалел, что у него нет денег, чтобы выкупить весь запас этих поделок у горластых мальчишек. Внезапно звуки органа поплыли по залу, и он понял, что началась увертюра. Это, как и все прочее, казалось ему чепухой, но у него не было времени размышлять. Он уже сорвался со своего места, которое специально выбрал неподалеку от конца ряда, и добрался до одной из бесчисленных дверей. Если прежде у него не было четкого плана, то теперь он поддался внутреннему импульсу, чувствуя укол стыда за промедление. Его расчет заключался в том, что Верина, все еще скрываемая подругой от публики, не успеет за эти несколько минут добраться до сцены. Поэтому он ничего не потерял, ожидая у сцены. Но теперь он должен был воспользоваться моментом. Перед тем как выйти из зала в вестибюль, он остановился, повернувшись спиной к сцене, и оглядел собравшуюся публику. Она стала еще более многочисленной и, залитая ровным светом множества газовых ламп, вкупе с мрачной атмосферой, которая всегда преобладает в таких местах, казалась мутной и зловещей. Он испытал приступ беспокойства, думая о том, что хочет помешать всеобщему наслаждению зрелищем, и на секунду представив, какой может быть ярость разочарованной толпы. Но мысль об опасности только заставила его быстрее шагать через уродливые коридоры. Его план казался достаточно ясным сейчас, и ему даже не пришлось спрашивать дорогу к одной из маленьких дверей, в которую он собирался выйти. Выбирая утром свое место, он убедился, что оно находится на той стороне здания, в которой, исходя из расположения сцены, помещалась гримерная. Теперь ему не пришлось долго идти. Никто не окликнул и не остановил его. Слушатели мисс Таррант все прибывали (это событие, очевидно, имело невиданный прежде успех у публики), целиком занимая внимание швейцаров. Рэнсом открыл дверь в конце коридора и увидел перед собой нечто вроде вестибюля, совершенно пустого, не считая того, что у второй двери, напротив него, стояла фигура, при виде которой он на мгновение замедлил шаг.

Это была фигура крепкого полицейского, в шлеме и медных пуговицах, — полицейского, который ожидал его, — Рэнсом понял это в мгновение ока. Он сразу же рассудил, что Олив слышала о его приезде и решила воспользоваться услугами стража порядка, который защищал вход и был готов оборонять его от любых желающих проникнуть внутрь. В этом был элемент неожиданности, и он рассудил, что нервная родственница, отсутствовавшая весь день дома, провела это время наедине с Вериной, где бы та ни находилась. Удивление было не таким сильным, чтобы сбить его с толку больше чем на секунду, и он пересек комнату, остановившись перед стражем. Некоторое время оба молчали. Они обменялись тяжелыми взглядами, и Рэнсом услышал орган, звуки которого разносились по залу и пробивались сквозь тонкие стены. Они звучали очень близко, и все вокруг дрожало. Полицейский был высоким сутулым человеком с вытянутым лицом болезненно-желтого цвета и маленькими неподвижными глазами и держал во рту нечто, образовавшее на щеке бугорок. Рэнсом оценил, что он очень силен, но надеялся, что сам окажется не слабее. Однако он пришел сюда не для того, чтобы демонстрировать силу, — публичная драка рядом с Вериной была не лучшей идеей, если, конечно, не рассматривать ее с точки зрения новых взглядов Олив относительно рекламы. Более того, он надеялся, что это не понадобится. Рэнсом по-прежнему молчал, молчал и полицейский, и что-то в том, как утекали секунды, и в ощущении, что Верина отделена от него лишь парой перегородок, заставило его думать, что она ждет его, но в другом смысле. Что она ничего не могла поделать с этой демонстрацией силы, что совсем скоро интуиция шепнет ей о его присутствии, и она молится, чтобы кто-нибудь спас ее. Наедине с Олив она не могла найти в себе мужество, но мужество появится, когда он сожмет ее руку в своей. Он вдруг осознал, что никто в целом мире не вложил столько веры в это дело, сколько вложила Олив Чан-селлор. Казалось, он видел сквозь дверь, как она впилась глазами в Верину, сжимающую в руке часы, и как Верина отводит от нее взгляд. Олив была бы очень признательна, если бы все началось чуть раньше положенного, но, естественно, это было невозможно. Рэнсом не стал задавать вопросы, считая их тратой времени, а только сказал через минуту:

— Я бы очень хотел увидеть мисс Таррант, если вы будете любезны и передадите мою визитку.

Страж порядка, замерший между ним и ручкой двери, взял у Рэнсома карточку, медленно прочел написанное на ней имя, вернул ее и сказал своему собеседнику:

— Не думаю, что из этого что-то выйдет.

— Откуда вам знать? Вы не имеете права отклонять мою просьбу.

— Думаю, что имею на это столько же прав, сколько вы на то, чтобы просить. — Затем он добавил: — Вы тот самый человек, от которого она хочет держаться подальше.

— Я не думаю, что мисс Таррант избегает меня, — произнес Рэнсом в ответ.

— Я не много о ней знаю, не она нанимала этот зал. Я говорю о мисс Чанселлор — она это все организовала.

— И она попросила вас выставить меня? Какой вздор! — воскликнул Рэнсом.

— Она говорит, что вам не следует здесь находиться. Что у вас с головой не в порядке. Полагаю, вам лучше успокоиться, — сказал полицейский.

— Успокоиться? Да разве возможно быть более спокойным, чем я?

— Что ж, я видел сумасшедших, которые держались не хуже вашего. Если вы так хотите увидеть ее, почему бы вам не пойти в зал и не занять свое место рядом с остальными? — Полицейский ждал, неподвижно и безмолвно, ответа на эту просьбу.

У Рэнсома был только один ответ:

— Потому что я не хочу просто увидеть ее. Я хочу поговорить с ней — наедине.

— Да, все хотят поговорить наедине, — сказал полицейский. — На вашем месте я бы не стал пропускать лекцию. Думаю, она пойдет вам на пользу.

— Лекцию? — повторил Рэнсом, смеясь. — Она не состоится.

— Состоится, как только утихнет орган. — И полицейский добавил, больше самому себе: — Какого черта он все еще звучит?

— Потому что мисс Таррант послала попросить органиста продолжать.

— И кого же она послала, по-вашему? — Новый знакомый Рэнсома повеселел. — Не думаю, что мисс Чанселлор у нее на побегушках.

— Она послала своего отца или, возможно, мать. Они тоже здесь.

— Откуда вам знать? — спросил полицейский.

— О, я знаю все, — ответил Рэнсом, улыбаясь.

— Что ж, я думаю, они пришли сюда не ради того, чтобы орган послушать. Скоро мы услышим кое-что еще, если он не остановится.

— Вы многое услышите, и очень скоро, — ответил Рэнсом.

Безмятежность и самоуверенность Рэнсома наконец произвели впечатление на его собеседника, и он чуть склонил голову, как раненое животное, и взглянул на молодого человека из-под густых бровей.

— Я немало слышал, с тех пор как нахожусь в Бостоне.

— О, Бостон — замечательный город, — небрежно бросил Рэнсом в ответ.

Он не слушал ни звуки органа, ни полицейского, потому что из-за двери послышались голоса. Полицейский, ничего не сказав, прислонился к перегородке, скрестив руки. Снова повисло молчание, а потом звук органа стих.

— Я просто подожду здесь, с вашего разрешения, — сказал Рэнсом. — И скоро меня позовут.

— Кто ж позовет вас?

— Мисс Таррант, я полагаю.

— Ей прежде надо будет уладить это с другой мисс.

Рэнсом достал свои часы, которые он несколько часов назад специально перевел на бостонское время, и увидел, что в ходе этого разговора время пролетело незаметно и теперь было уже пять минут восьмого.

— Мисс Чанселлор должна будет уладить это с публикой, — сказал он через мгновение.

Эти слова не были пустой угрозой, потому что он был уже убежден в том, что драма, участником которой он все же являлся, продолжается в той комнате, в которую он не может войти. Что ситуация накалилась до предела и не может разрешиться без его участия. Эта интуитивная уверенность придала ему сил, когда он понял, что Верина заставляет публику ждать. Почему она не идет? По какой причине тянет время, если не потому, что знает о его присутствии?

— Я думаю, что она уже вышла на сцену, — непринужденно сказал страж, спор которого с Рэнсомом, похоже, нимало не пошатнул его стойкость.

— Если бы она вышла, мы бы услышали аплодисменты.

— Думаю, сейчас мы их услышим, — заявил полицейский.

Неожиданно он оказался прав, потому что и в самом деле показалось, что публика аплодирует. Всеобщий гвалт раздавался из зала — звук нескольких тысяч людей, которые топали ногами, стучали зонтами и тростями. Рэнсом вдруг почувствовал слабость, и некоторое время он стоял, сцепившись взглядами с полицейским. Затем вдруг к нему вернулась невозмутимость, и он воскликнул:

— Мой дорогой друг, это не аплодисменты — это нетерпение! Это не прием, это зов!

Полицейский не стал ни отрицать это утверждение, ни соглашаться с ним. Он только переместил бугорок на своей щеке на другую сторону:

— Думаю, она нездорова.

— О, я надеюсь, что нет! — сказал Рэнсом очень нежно.

Топот и стук нарастали с минуту, а потом начали стихать.

Тем не менее стало очевидно, что Рэнсом прав. Поведение толпы было вызвано нетерпением, но не благодарностью. Он снова посмотрел на часы и обнаружил, что еще пять минут кануло в небытие, и вспомнил, что сказал газетчик на Чарльз-стрит по поводу того, что Олив гарантирует пунктуальность Верины. Как ни странно, в тот момент, когда образ этого человека возник перед ним, он и сам ворвался через другую дверь в состоянии самого живого возбуждения:

— Почему, ради всего святого, она не выходит? Если она хочет заставить их звать ее, то ей это удалось лучше некуда! —

Мистер Пардон продолжил с нажимом, поворачиваясь от Рэнсома к полицейскому и обратно без малейшего намека на то, что он встречал южанина раньше.

— Я думаю, она больна, — сказал полицейский.

— Публика будет больна! — закричал расстроенный репортер. — Если она больна, почему не пошлет за доктором? Весь Бостон набился в это здание, и она должна поговорить с ним. Я хочу войти и посмотреть.

— Вы не можете войти, — сказал полицейский сухо.

— Почему это я не могу войти, скажите на милость? Я хочу войти как представитель «Веспера»!

— Вы не можете войти в любом случае. Я не пускаю и этого человека тоже, — добавил он добродушно, чтобы сделать свой отказ менее болезненным.

— Странно, вас-то они должны бы впустить, — сказал Маттиас, глядя на Рэнсома.

— Может быть, и должны бы, но они не сделают этого, — парировал полицейский.

— Помилуйте! — выдохнул мистер Пардон. — Я знал с самого начала, что мисс Чанселлор все испортит! Где мистер Филер? — продолжал он напористо, адресуя вопрос одновременно ко всем присутствующим и ни к кому в частности.

— Думаю, он у входа, считает выручку, — сказал полицейский.

— Что ж, ему придется вернуть все назад, если он не озаботится происходящим!

— Может быть. Я пущу его, если он придет, но только его. Думаю, она уже готова, — равнодушно добавил полицейский.

Его ухо уловило неясный шум, который затем перерос в новый взрыв звуков. На этот раз это точно были аплодисменты — хлопанье множества ладоней, смешанное с криками тысяч глоток. Однако то, что произошло, хотя и было значимо, оказалось не тем, чего все ждали, и скоро аплодисменты заглохли. Мистер Пардон застыл, тревожно прислушиваясь.

— Боже правый! Они что, не могли встретить ее получше? — вскричал он. — Я должен это увидеть!

Когда он ушел, Рэнсом спросил полицейского:

— Кто такой мистер Филер?

— О, это мой старый друг. Это человек, который руководит мисс Чанселлор.

— Руководит?

— Так же, как она руководит мисс Таррант. Он руководит обеими, если можно так сказать. Он в этом бизнесе.

— В таком случае ему лучше самому поговорить со зрителями.

— О нет, он не может. Он может только отдавать приказы!

Дверь напротив снова распахнулась, и ворвался крепкий, явно разъяренный человек с маленькой густой бородкой и развевающимся за спиной плащом.

— Что за чертовщина там происходит? — разъяренно воскликнул он. — Такие штучки уже давно устарели!

— Разве она еще не на сцене? — спросил полицейский.

— Это не мисс Таррант, — сказал Рэнсом, как будто действительно знал все.

Он понял, что подошедшим был мистер Филер, агент мисс Чанселлор. Придя к такому выводу, он подумал, что этот человек должен быть предупрежден о его появлении и, без сомнения, попытается удержать его в связи с неожиданным промедлением Верины. Мистер Филер уставился на него, и Рэнсом с удивлением осознал, что тот понятия не имеет, кто он такой. Значит, мисс Чанселлор рассудила, что будет более осмотрительно не говорить о нем никому, кроме полицейского.

— Там? Это ее болван-отец — вот кто там! — закричал мистер Филер, опуская руку на дверную ручку, к которой его спокойно допустил полицейский.

— Он послал за доктором? — спросил последний бесстрастно.

— Вместо доктора ему понадобитесь вы, если он не приведет эту девушку! Ты же не хочешь сказать, что они заперлись там? Что за наказание!

— У них ключ с той стороны, — сказал полицейский, в то время как мистер Филер обрушил на дверь серию резких ударов, продолжая яростно трясти ручку.

— Если дверь заперта, то зачем здесь вы? — спросил Рэнсом.

— Чтобы вы не могли делать так. — И полицейский кивнул на мистера Филера.

— Как вы видите, от вашего вмешательства мало проку.

— Я не знаю. Она уже должна была выйти.

Мистер Филер в это время продолжал стучать, требуя, чтобы его немедленно впустили, и интересуясь, хотят ли они, чтобы толпа снесла к черту это здание. Еще один залп аплодисментов зародился и стих, обращенный, по-видимому, к извинениям и торжественным расплывчатым речам Селы Тарранта. Это заглушило голос агента, как и тот невнятный ответ, который последовал из кабинета. С минуту ничего не было слышно. Дверь все еще оставалась закрытой, и Маттиас Пардон снова появился в вестибюле.

Он сказал, что у нее легкое головокружение — от нервов. Она будет готова через три минуты, — это заявление было данью кризису. Он добавил, что толпа очень мила, что это действительно бостонская толпа и она решительно хорошо настроена.

— Там огромная толпа, настоящая бостонская толпа! — кричал мистер Филер и колотил по двери еще сильнее. — Я имел дело с примадоннами, с настоящими чудаками, но такого мне не доводилось встречать. Слушайте меня, леди: если вы не впустите меня, я выломаю дверь!

— Вам не кажется, что вы можете лишь усугубить ситуацию? — заметил полицейский Рэнсому, отходя в сторону.