Рэнсом ничего не сказал в ответ. Он смотрел на неожиданно открывшуюся дверь. Верина стояла на пороге — очевидно, это она распахнула дверь, — и их взгляды встретились. Она была облачена в белое, однако лицо ее было белее, чем одежда, а волосы сияли как огонь. Она сделала шаг вперед. Не дав ей сделать еще один, он подскочил к ней, встав на пороге гримерной. Ее лицо было полно страдания, и он не пытался — перед столькими свидетелями — взять ее за руку. Только сказал тихо:

— Я ждал вас — очень долго!

— Я знаю. Я видела вас. Я хочу поговорить с вами.

— Ну же, мисс Таррант, вам не кажется, что вы должны быть на сцене? — кричал мистер Филер, делая обеими руками движение, как будто собирался уволочь ее на сцену силой, прямо на растерзание публики.

— Я буду готова через секунду. Мой отец все уладил.

К удивлению Рэнсома, она очень приветливо улыбнулась, очевидно искренне пытаясь убедить агента.

Все трое одновременно переместились в гримерную. В дальнем ее конце, под ярким газовым светильником, он увидел миссис Таррант, сидящую на диване в необычайно напряженной позе, с пылающим лицом, полным скрытого напряжения, а рядом с ней — отрешенную, обмякшую, трагическую фигуру Олив Чанселлор, уткнувшейся головой в колени матери Верины. Рэнсом не знал, свидетельствует ли эта поза Олив о том, что за запертой дверью только что разыгралась ужасная сцена. Он закрыл дверь, прямо перед лицом репортера и полицейского. В тот же момент через ход, ведущий на сцену, появился Села Таррант. Увидев Рэнсома, он ненадолго остановился и, поправив свой дождевик, осмотрел молодого человека с головы до пят.

— Что ж, сэр, возможно, вы захотите объяснить нам это недоразумение, — заметил он, расплываясь в улыбке столь широкой, что казалось, уголки его рта вот-вот соединятся на затылке. — Я полагаю, вы лучше, чем кто-либо, можете все объяснить.

— Отец, успокойся. Отец, сейчас все будет хорошо! — воскликнула Верина, задыхаясь, точно выплывший на поверхность ныряльщик.

— Я хочу знать только одно: неужели мы потратим еще полчаса на выяснение наших бытовых неурядиц? — требовательно спросил мистер Филер, унимая свое негодование. — Мисс Таррант собирается выступать или нет? Если нет, то она должна объясниться. Понимает ли она, что сейчас каждая секунда стоит пятьсот долларов?

— Я знаю, я знаю, мистер Филер. Я начну через минуту! — продолжала Верина. — Мне только нужно поговорить с мистером Рэнсомом — всего три слова. Они успокоились, верно? Разве они не утихли? Они доверяют мне, доверяют, правда, отец? Я только хочу поговорить с мистером Рэнсомом.

— Кто, черт возьми, этот мистер Рэнсом? — кричал сердитый, сбитый с толку Филер.

Верина говорила с ними, но смотрела на своего возлюбленного, и взгляд ее был полон невысказанной трогательной мольбы. Она вся трепетала, голос ее дрожал от всхлипываний, и Рэнсом вдруг почувствовал настоящую жалость к ее боли и бесконечной муке. Но в то же время в нем жило еще одно ощущение, которое было сильнее угрызений совести. Он видел, что волен делать все, что захочет, что она умоляет его всем своим существом отпустить ее, но пока он не согласен на это, она не может сопротивляться. То, чего он так хотел, было почти в его руках и взывало к его мужеству, поднимая его решимость до высот, с которых не только доктор Таррант, мистер Филер и Олив — безмолвная, неподвижная Олив, умирающая от стыда, — но и весь этот ожидающий зал, вся эта многотысячная толпа, замершая в предвкушении, хранящая тишину, задерживающая биение своего гнева, казались чем-то мелким, незначительным и временным. Он видел, что Верина еще не сдалась, но сомневается, что наложенные на нее чары, благодаря которым у него все еще была возможность ее спасти, понятны ему самому.

— Идемте, идемте, — шептал он, протягивая к ней свои руки.

Она взяла одну из них, но в знак просьбы, а не согласия.

— О, простите меня, отпустите меня — ради нее, ради всех! Это слишком ужасно, это невозможно!

— Я хочу знать, почему мистер Рэнсом еще не в руках полиции! — возопила миссис Таррант с дивана.

— Я был в этих руках, мадам, вот уже четверть часа. — Рэнсому все больше казалось, что он сможет справиться, если будет спокоен. Он склонился над Вериной с нежностью. — Дорогая, я говорил вам, я предупреждал вас. Я оставил вас одну на долгие десять недель. Но разве вы сомневались, что этот момент наступит? Не ради мира, не для миллионов отдадите вы себя на растерзание этой ревущей толпе. Не просите меня думать о них или о ком-то еще! Они хотят только зевать, зубоскалить и гоготать! Вы моя, и ничья больше.

— О чем говорит этот человек? Здесь собралась самая восхитительная публика! Весь Бостон под одной крышей! — вклинился мистер Филер, задыхаясь.

— Будь проклят весь Бостон! — сказал Рэнсом.

— Мистер Рэнсом очень заинтересован в моей дочери. Однако он не разделяет наших взглядов, — объяснил мистер Таррант.

— Это самое ужасное, самое жестокое и аморальное проявление эгоизма, которое мне доводилось видеть! — взревела миссис Таррант.

— Эгоизм! Миссис Таррант, я никогда не притворялся, что я не эгоист!

— Вы хотите, чтобы толпа растерзала нас всех?

— Они могут получить свои деньги обратно — они ведь могут? — всхлипывала Верина, стремительно метавшаяся кругами по комнате.

— Верина Таррант, не хочешь ли ты сказать, что ты отказываешься? — взвизгнула ее мать.

«Господь милосердный! И я должен заставлять ее так страдать!» — сказал себе Рэнсом. Чтобы положить конец всей этой ужасной сцене, он бы с удовольствием схватил Верину и унес как можно дальше, если бы не Олив, которая после последних слов миссис Таррант вскочила на ноги и бросилась между ним и Вериной так стремительно, что заставила девушку вырвать свою руку из руки Рэнсома. К его изумлению, глаза, устремленные на него, были, как и глаза Верины, полны мольбы. Ему даже показалось, что она готова встать на колени, чтобы лекция наконец началась.

— Если вы не согласны с ней, ведите ее на сцену и спорьте там: публике понравится, высший класс! — сказал мистер Филер Рэнсому, как будто считал это хорошей идеей.

— Она приготовила такую речь, такую речь, — заметил Села мрачно, обращаясь сразу ко всем присутствующим.

Никто не нуждался в подобных замечаниях, но его жену снова прорвало:

— Верина Таррант, я бы с радостью отшлепала тебя! И ты называешь такого человека джентльменом? Я не знаю, куда подевался характер твоего отца, но надо остановить его!

Олив тем временем буквально умоляла своего родственника:

— Дайте ей один лишь шанс, только один: чтобы избежать краха и позора! Есть в вас хоть чуть-чуть жалости? Вы хотите, чтобы меня освистали? Это всего на один час. Есть у вас сердце или нет?

Ее лицо и голос были нестерпимы для Рэнсома. Она закрыла собой Верину, и он видел, что страдания той ничтожны по сравнению со страданиями Олив.

— К чему этот час, если все это лживо и мерзко? Все равно — час или десять лет! Она моя или нет, и если она моя, то полностью, навсегда!

— Ваша! Ваша! Верина, подумай, что ты делаешь! — стонала Олив, нависая над ней.

Мистер Филер изрыгал проклятия и ругательства, пугая виновников — Верину и Рэнсома — смертной казнью. Миссис Таррант разрывалась в истерике, пока Села беспорядочно бродил по комнате, раз за разом повторяя, что лучший день в его жизни скоро окажется втоптанным в грязь.

— Разве вы не видите, как прекрасны они, как добры они — если дают нам столько времени? Не кажется ли вам, что, если они ведут себя так, они должны быть вознаграждены? — спросила Верина, божественно улыбаясь Рэнсому. Как нежно, как просительно она взывала к милосердию и доброте по отношению к хорошо настроенной толпе!

— Мисс Чанселлор может наградить их так, как пожелает. Верните им деньги и обеспечьте скромный подарок каждому.

— Деньги и подарки? Я просто обязан пристрелить вас, сэр! — истошно вопил мистер Филер.

Публика действительно была очень терпелива, и с этой точки зрения, конечно, заслуживала переживаний Верины. Но теперь было уже далеко за семь часов, и первые симптомы негодования — вопли и посвистывания — уже начали просачиваться в холл. Мистер Филер бросился в проход, ведущий к сцене, и Села умчался за ним. Миссис Таррант, всхлипывая, бросилась на диван, и Олив, с неуемной дрожью в голосе, спросила Рэнсома, чего он хочет от нее — какого унижения, какой покорности, какой жертвы.

— Я все сделаю — я буду послушна вам — я пойду на любую низость — я втопчу себя в пыль!

— Я ничего от вас не прошу, мне нечего делать с вами, — сказал Рэнсом. — Я всего лишь прошу вас не надеяться, что, взяв Верину в жены, я скажу ей: «О да, конечно, ты можешь отлучиться на час или два!» Верина, — продолжал он, — то, что там происходит, просто ужасно. Уйдем, давай уйдем отсюда так далеко, насколько это возможно, и мы со всем справимся!

Совместная попытка мистера Филера и Селы Тарранта успокоить публику, по-видимому, ни к чему не привела. Шум становился все громче и громче.

— Оставьте нас, оставьте нас на минуту! — кричала Верина. — Дайте мне поговорить с ним, и все будет хорошо! — Она подбежала к своей матери и потянула ее с дивана к двери.

Миссис Таррант присоединилась к Олив, и, шатаясь и покачиваясь, расстроенные женщины, подталкиваемые Вериной, вышли в вестибюль, который, как видел Рэнсом, уже покинули полицейский и репортер, переместившись туда, где битва была в самом разгаре.

— О, зачем вы здесь? Зачем, почему?

Верина, повернувшись, бросилась к нему с этим протестом, который был всего лишь капитуляцией. Она никогда не принадлежала ему настолько, насколько сейчас, когда упрекала его.

— Вы уверены, что не ждали меня? — спросил он с улыбкой.

— Я не знала... Это было ужасно — невообразимо! Я увидела вас в зале, когда вы пришли. Как только мы вышли туда, как только я поднялась на ступени, ведущие к сцене, с отцом, я посмотрела — из-за его спины — и увидела вас. Я слишком нервничала, чтобы выступать! Я никогда бы не смогла, никогда, если бы вы были там! Мой отец не знал вас, и я ничего не сказала, но Олив догадалась, как только я вернулась. Она подбежала ко мне, она взглянула на меня — о, что это был за взгляд! И она догадалась. Ей не нужно было видеть все своими глазами: когда она увидела, как я дрожу, она задрожала сама, потому что поняла — мы пропали. Послушайте их, послушайте, там, в зале! Я хочу, чтобы вы ушли, — мы увидимся завтра, так долго, как вы пожелаете. Это все, чего я хочу сейчас. Если вы уйдете, все будет хорошо — ведь еще не поздно!

Рэнсом, столь поглощенный мыслями о том, чтобы увести ее из этого места, вряд ли заметил ее странный и трогательный тон, ее веру в то, что она действительно может убедить его. В этот момент она сбросила все — все свои убеждения, всю верность делу. Все это слетело с нее, как только она оказалась рядом с ним, и она просила его уйти, как помолвленная девушка просит об одолжении своего возлюбленного. К несчастью, все, что она делала или говорила, все, что она могла сказать, делало ее еще милее в его глазах, заставляло его еще больше убеждаться в том, что эта бушующая толпа за стенами — просто взбунтовавшийся сброд.

Он вовсе не собирался выполнять ее просьбу и просто сказал:

— Конечно, Олив должна была знать, что я приду.

— Она бы знала, если бы вдруг вы не стали так неожиданно спокойны, после того как я покинула Мармион. Могло показаться, что вы смирились и решили ждать.

— Так и было, несколько недель. Они закончились вчера. Я был в ярости, когда узнал, что вы исчезли, и в течение недели после этого я два или три раза пытался найти вас. Потом я остановился, решив, что так будет лучше. Я знал, что вы очень хорошо спрятаны. Я решил даже не пытаться вам писать. Я чувствовал, что могу ждать, — я много думал об этом в тот последний день в Мармионе. К тому же мне казалось более приличным оставить вас с ней ненадолго. Возможно, вы скажете мне сейчас, где вы были.

— Я была с отцом и матерью. Она отправила меня к ним, с письмом. Я не знаю, что было в нем. Может быть, деньги, — произнесла Верина, которая теперь готова была рассказать ему все, что угодно.

— И куда они увезли вас?

— Я не знаю — мы были в разных местах. Однажды мы день провели в Бостоне, но только проездом, в карете. Они были так же испуганы, как Олив. Они хотели, во что бы то ни стало, спасти меня!

— Тогда им не следовало приводить вас сюда сегодня. Как вы могли сомневаться, что я приду?

— Я не знаю, что думала, и не знала, пока не увидела вас, — и вся моя сила тут же покинула меня. И если бы я попыталась говорить, когда вы сидели в зрительном зале, я бы постыдно провалилась. Здесь была ужасная сцена — я молила о задержке, о времени, чтобы прийти в себя. Мы ждали и ждали, и когда я услышала, как за дверью вы говорите с полицейским, мне показалось, что все прошло. Но если вы покинете меня, все мои страхи вернутся! Они снова затихли — отец, должно быть, заинтересовал их.

— Я надеюсь на это! — воскликнул Рэнсом. — Если мисс Чан-селлор наняла полицейского, она, должно быть, ожидала меня.

— Это случилось уже после того, как она узнала, что вы здесь. Она выскочила в вестибюль с отцом — это он поймал его и приставил сюда. Она заперла дверь, — может быть, она боялась, что толпа сломает ее. Я не ожидала этого, но в тот момент, когда я услышала ваш голос по ту сторону, меня будто парализовало — я не могла сдвинуться с места. Мне стало казаться, что лучше поговорить с вами. И теперь я могу выйти, — добавила Верина.

— Мое дорогое дитя, есть ли у вас шаль или накидка? — только и ответил Рэнсом, оглядываясь вокруг.

Он заметил длинный меховой плащ, брошенный на кресло, поднял его и, не дав Верине времени сопротивляться, набросил на нее. Она позволила ему сделать это и стояла, закутанная в плащ с головы до ног. Она сказала лишь:

— Я не понимаю. Куда мы идем? Куда вы меня ведете?

— Мы должны успеть на ночной поезд до Нью-Йорка, а утром мы сразу поженимся.

Верина продолжала смотреть на него глазами, полными слез.

— И что делать людям? Послушайте! Послушайте!

— Ваш отец перестал их интересовать. Они кричат и топают, потому что следуют своей природе.

— Но она прекрасна, их природа! — рыдала Верина.

— Дорогая, это одно из заблуждений, которое я для вас собираюсь развеять. Послушайте их, это ведь всего лишь бесчувственные звери!

Холл наполнялся яростным шумом, который все рос и рос, настолько, что Верина снова обратилась к нему в мольбе:

— Я могу успокоить их одним словом!

— Попридержите свои успокаивающие слова для меня — они все вам понадобятся, ведь впереди у нас много времени, — сказал Рэнсом, смеясь.

Он снова распахнул дверь, которая вела в вестибюль, но был отброшен назад яростным напором миссис Таррант. Увидев свою дочь, готовую уйти, она бросилась к ней, отчасти в порыве негодования, отчасти в слепом желании удержать, и, осыпая ее слезами, упреками, молитвами, обрывками разумных доводов и повторяющимися словами прощания, заключила ее в свои объятья, которые одновременно были и высшей нежностью, и тем наказанием, которое она три минуты назад грозилась привести в исполнение, и попыткой удостовериться в побеге собственной дочери.

— Мама, дорогая, это все к лучшему, я ничего не могу поделать, я все так же люблю тебя. Отпусти меня, отпусти меня! — Верина запнулась, поцеловала ее снова, пытаясь освободиться и протягивая руку Рэнсому.

Он видел, что сейчас она хочет только одного — уйти. Олив была на расстоянии вытянутой руки, на пороге комнаты, и, посмотрев на нее, Рэнсом понял, что ее слабость улетучилась. Она снова пришла в себя, она была сильна в своем опустошении. Ему казалось, что он навсегда запомнит выражение ее лица. Невозможно было представить более яркое воплощение разбитой надежды и уязвленной гордости. Сухая, отчаявшаяся и неподвижная, она все еще выглядела неуверенной. Ее серые сверкающие глаза смотрели вперед, как будто готовясь встретить саму смерть. Рэнсом видел, даже в такой момент, что, если бы она встретила ее, облаченную в сталь или пылающую огнем, она бы без колебаний бросилась на нее, как героиня, какой она и была. В то же время возбуждение толпы в зале росло и снова спадало, подобно колышущимся волнам, пока Села Таррант и агент говорили с ней, пытаясь ее успокоить, преуспевая на какое-то мгновение, но затем снова и снова терпя крах. Словно сметенные каким-то резким порывом, дама и джентльмен были вытолкнуты из прохода, и Рэнсом, глядя на них, узнал миссис Фарриндер и ее мужа.

— Что ж, мисс Чанселлор, — весьма резко сказала эта прославленная женщина, — и это вы имели в виду, когда говорили, что освободите женщин?

Она стремительно прошла через комнату. За ней следовал Амариа, который вскользь заметил, что организация вечера показалась ему недостаточной. Эти двое удалились довольно быстро, и миссис Фарриндер даже не удостоила своим вниманием Верину, чей конфликт с матерью продолжался. Рэнсом, пытавшийся со всей необходимой предупредительностью по отношению к миссис Таррант расцепить их, ничего не сказал Олив. С ней покончено, думал он, и не видел, как ее мертвенно-бледное лицо вспыхнуло от хлестких, как плеть, слов миссис Фарриндер. Не видел он и то, как в приступе внезапного вдохновения она рванулась к основанию сцены. Если бы он наблюдал за ней, ему бы могло показаться, что она хотела быть растоптанной, собиралась отдать себя обманутой и разочарованной толпе на растерзание, пытаясь найти в этом жестокое искупление. Она напомнила бы ему женщин, сражавшихся на баррикадах парижской революции, или даже легендарную Гипатию, терзаемую яростной александрийской толпой. Она на мгновение задержалась, когда миссис Беррейдж и ее сын, следуя примеру Фарриндеров, покинули сцену. Они ворвались в комнату, как люди, пытающиеся укрыться от грозы. Лицо матери выражало вежливое удивление человека, который был приглашен на обед, но вместо этого увидел, как белую скатерть убирают со стола. Молодой человек, поддерживавший ее за руку, был целиком поглощен той сценой, которая разворачивалась между миссис Таррант и пытающейся освободиться из ее объятий Вериной. Он вскоре снова был поражен — на этот раз присутствием южанина. Его красивые голубые глаза блуждали от одного лица к другому, и он выглядел расстроенным и сбитым с толку. Ему даже казалось, что, возможно, он мог бы вмешаться или хотя бы сказать, безо всякого хвастовства, что он никогда бы не позволил этому перерасти в драку. Но Верина, оглушенная и вырывающаяся, была глуха к нему, и Рэнсом не выглядел как человек, которому можно было бы адресовать такое замечание. Миссис Беррейдж и Олив обменялись взглядами, которые выражали мимолетную иронию с одной стороны и неприкрытое пренебрежение с другой.

— О, неужели вы собираетесь говорить? — спросила леди из Нью-Йорка, издав короткий смешок.

Олив уже исчезла, но Рэнсом слышал ее ответ:

— Я буду освистана и унижена!

— Олив, Олив! — внезапно вскрикнула Верина.

И ее пронзительный крик мог достичь сцены. Но Рэнсом уже торопился увести ее, а миссис Таррант осталось лишь броситься в объятия миссис Беррейдж, которая, конечно же, мило поддержит мать в ее горе и подарит несколько минут аристократического сочувствия и разумного спокойствия. Группы людей, испуганные и торопливые, покидали зал. Рэнсом накинул капюшон плаща на голову Верины, чтобы сохранить ее лицо в тайне. Это подействовало, и как только они смешались с толпой, воцарилась полная, нерушимая тишина — толпа приветствовала Олив Чанселлор. Звуки сошли на нет. Тишина была исполнена уважения. Публика ждала, и что бы Олив ни собиралась сказать им (Рэнсом был почти уверен, что она пребывает в смущении), толпа вряд ли стала бы бросать в нее стульями. Рэнсом, весь трепетавший от осознания собственной победы, даже жалел ее и с облегчением вздохнул, когда понял, что и в ярости своей бостонская публика оставалась великодушной.

— Ах, теперь я довольна! — сказала Верина, когда они выбрались на улицу.

Но, хотя она и была довольна, он увидел, что под капюшоном ее лицо было в слезах. Вполне возможно, что союз, в который она собиралась вступить, был далек от совершенства, а значит, это были не последние слезы, которые ей суждено пролить.