Олив думала, что познала худшее. В действительности это было не так, поскольку Верина, хотя и была очень искренней, все же решила не открываться ей полностью. Перемена в ее отношении к нерушимой привязанности Бэзила Рэнсома, начавшаяся еще в Нью-Йорке, произошла из-за того, что его слова о ее истинном призвании, не имеющем ничего общего с теми пустыми и лживыми идеалами, которые ее семья и Олив Чанселлор навязали ей, — самые важные его слова — запали ей в душу и дали ростки. В конце концов она поверила ему, и именно это изменило ее. Он разжег в ней пламя, и в этом огне она увидела совершенно новую себя, и странно говорить, но эта новая ипостась понравилась ей гораздо больше, чем та, что прозябала в чарующем сиянии лекционных ламп. Она не могла поделиться этим открытием с Олив, потому что оно потрясло бы все до самых глубин. И чудовищное, но при этом восхитительное откровение наполняло Верину страхом неизбежных последствий. Ей предстояло сжечь все, что она так любила. И в то же время она должна была любить все, что сожгла. Самым удивительным было то, что она не стыдилась предательства, мысль о котором к тому времени прочно засела у нее в голове. Было очевидно, что правда теперь на другой стороне. Что сияющий образ истины начал смотреть на нее выразительными глазами Бэзила Рэнсома. Она любила, любила — и ощущала это всем своим существом. Она не могла бы довольствоваться жизнью человека, способного лишь на ничтожную долю этого чувства, чего требовала вся ее священная война, обет, который она дала Олив. Она, без сомнения, была рождена, чтобы познать высшую степень этого чувства. В ней всегда жила страсть, с самого начала, — просто объект ее теперь переменился. Она была убеждена, что огонь ее души достаточно силен, чтобы часть его была отдана дружбе с удивительным человеком, а другая — страстно переживала любые страдания женщин. Верина пристально вглядывалась в ту бесцветную пыль, в которую за три коротких месяца после происшествия в Нью-Йорке обратилась ее, как ей прежде казалось, нерушимая вера. Она воспринимала это крушение как чудо. Казалось, Бэзил Рэнсом был послан, чтобы пробудить эти магические силы, — хотя совсем недавно Верина пребывала в радостной уверенности, что волшебная палочка в ее руках.

Когда около пяти часов вечера она наблюдала его, уже поджидающего на повороте дороги, то чувствовала, что эта высокая, застывшая фигура, за которой простиралась низкая линия горизонта, очень точно олицетворяла тот неприступный форпост, который он занял в ее мыслях. Что он был самым ярким, самым сильным и несравненным человеком в мире. Дорога позади него кружила и петляла милю-две и после долгих беспорядочных поворотов сходилась в одну точку и терялась в широко раскинувшемся пространстве, где лишь жужжащая пчела в самые жаркие часы продолжала свой беспорядочный полет. Если бы она не застала его на посту, ей бы пришлось остановиться и в изнеможении опереться на что-нибудь. Все ее существо пришло бы в невыносимый трепет, еще более мучительный, чем та дрожь возбуждения, которая просыпалась в ней при виде него. «Кто же он? Кто он такой?» — спрашивала она себя. Что он мог ей предложить, кроме возможности отвергнуть все то, что ей было дано, даже без компенсации в виде богатства и успеха? Он не внушал ей иллюзий о будущем в качестве его жены, он не пытался приукрасить его обещанием легкой жизни. Он дал Верине понять, что она будет бедна, оторвана от общества, она будет сподвижницей его сурового стоицизма. Когда он говорил о таких вещах и смотрел на нее, она не могла скрыть слез. Она чувствовала, что вложить себя в его жизнь, такую бедную и бессодержательную, — вот условие ее счастья, однако препятствия были ужасными и жестокими. Не стоит все же думать, что та революция, которая произошла в ее душе, не была мучительной. Она страдала меньше Олив только потому, что была меньше к этому склонна. Но с течением времени она чувствовала, что ее переживания тают. Обладая светлым и добрым нравом, почтительной чуткостью, гениальным и весьма причудливым складом ума, а кроме того, стремлением угождать другим, которое теперь было вытеснено желанием угодить себе самой, бедная Верина прожила эти дни в болезненном моральном напряжении, которое она не афишировала лишь потому, что не имела никакого права выглядеть отчаявшейся. Огромная жалость к Олив жила в ее сердце, и она спрашивала себя, как далеко должна та зайти в своем самопожертвовании. Ничто уже не могло усугубить причиненный вред — Верина обманула подругу во всем, в чем могла. Еще три месяца назад она в который раз дала слово, вложив в него всю имеющуюся у нее энергию и энтузиазм. Временами Верине казалось, что так дальше продолжаться не может, но потом она напоминала себе, что любит настолько сильно, насколько может любить женщина, и вряд ли что-то способно изменить это. Она чувствовала, что власть Олив тяготит ее. Верина говорила себе, что не сможет решиться на разрыв, что нет особой разницы, когда все закончить, что финальная сцена в любом случае станет невыносимым ударом, что у нее нет права уничтожать будущее этого хрупкого создания. Она явственно представляла себе эти ужасные годы и знала, что Олив никогда не сможет преодолеть боль разочарования. Это ранит ее в самое ее слабое и чувствительное место. Она будет невыносимо одинока и навсегда унижена. Дружба их была весьма специфичным явлением: что-то в этой дружбе делало ее самой совершенной из всех форм дружбы, возможных между двумя женщинами. Не было нужды повторять себе, что Олив любит сильнее и что Верина всего лишь отвечала на ее очаровательную участливость, которая со временем переросла в сильную симпатию. Она как бы одалживала себя и при этом отдавалась делу целиком, и именно она должна была решить, стоит ли это продолжать. По истечении трех недель она поняла, что ее сражение завершено, — она не получила ничего, кроме огромной симпатии к взглядам Бэзила Рэнсома и предчувствия вечного несчастья. Он хотел, чтобы она узнала его, и теперь она знала его достаточно. Она знала его и обожала его, но это ничего не меняло. Бросить его или бросить Олив — перед Вериной стоял поистине бесчеловечный выбор.

Если Бэзил Рэнсом получил преимущество после того дня в Нью-Йорке, нетрудно догадаться, что он не упустил возможности воспользоваться им в полной мере. Пролив новый свет на мировоззрение Верины и сделав мысль о счастье с мужчиной более приемлемой, чем мысль о политической карьере, он сумел осветить эту цель еще ярче и превратить все прежние идеалы в пыль. Однако он пребывал в очень странном положении, держа осаду со связанными руками. Учитывая, что ему приходилось видеться с ней лишь в течение часа, он рассудил, что должен сосредоточиться на самом главном. А самым главным было дать ей понять, как сильно он любит ее, и давить, давить, давить на нее все время. Блуждания вокруг дома мисс Чанселлор без права проникнуть внутрь составляли режим его существования, и ему было очень жаль, что он больше не видел мисс Бердсай. Кроме того, зачастую он не знал, чем занять себя по утрам и вечерам. К счастью, он привез с собой некоторое количество периодики — старые номера журналов, найденных в киосках Нью-Йорка — и в те минуты, когда большее было ему недоступно, вполне мог довольствоваться чтением. По утрам иногда он встречал доктора Пренс, и вдвоем они совершали прогулки к воде. Она была заядлым рыбаком и любила лодочные прогулки. Часто они шли к заливу вместе, ставили удочки и обсуждали всякую всячину. Доктор Пренс встречалась с ним, как и Верина, «на природе», но с совершенно другим настроем. Он был весьма удивлен ее отношением: казалось, ничто в мире не может заставить ее принять чью-либо сторону. Она никогда не смущалась, ничему не удивлялась и имела привычку принимать все необычное как нечто само собой разумеющееся. Кроме того, она ничем не выдавала своего отношения к той странной ситуации, в которой оказался Рэнсом. Ни намеком не указала на то, что заметила исступленное состояние мисс Чанселлор или его ежедневные прогулки с Вериной. Она вела себя так, будто для Рэнсома нет разницы — сидеть на изгороди в миле от дома или расслабляться в одном из красных кресел-качалок, украшавших заднюю веранду мисс Чанселлор. Единственное, что молодому человеку не нравилось в докторе Пренс (он сам удивлялся, как это просочилось сквозь стену ее замкнутости), так это ее отношение к Верине, которую доктор Пренс полагала довольно легкомысленной особой. Она придерживалась иронических взглядов насчет любых ухаживаний, — по ее мнению, не было ничего удивительного в том, что большинство женщин столь непостоянны и глупы, если, несмотря на любые свои причуды, могут надеяться заполучить мужчину, готового ради них к беспрестанному сидению на изгородях. Доктор Пренс рассказала, что мисс Бёрдсай ничего не заметила: на несколько дней она погрузилась в своего рода оцепенение. Она даже не знала, был ли мистер Рэнсом где-то поблизости или нет. Скорее всего, она подумала, будто он приехал на денек и растворился. Возможно, она даже думала, что такое путешествие было предпринято только ради того, чтобы зарядиться силой мисс Таррант. Иногда, сидя в лодке в ожидании клева и посматривая на него в тишине, доктор Пренс проявляла дьявольскую проницательность. Когда Рэнсом не увязывался за ней, он блуждал по пастбищам, которые раскинулись над самым побережьем. В его кармане всегда была книга, и он лежал под перешептывающимися деревьями, постукивая пяткой о пятку, и размышлял над тем, что же он должен сказать Верине в следующий раз. К концу второй недели он преуспел — по крайней мере, так ему казалось — гораздо больше, чем мог надеяться: теперь девушка относилась к своему «дару» более сдержанно. Поразительно, насколько быстро она отбросила свои идеалы, которые прежде казались ей столь полезными и благородными. Именно этого он и добивался, и тот факт, что жертва обошлась ей так легко (она сама подметила это однажды), говорил о том, что для достижения счастья совсем не обязательно проводить половину жизни, выступая перед публикой. Но, из уважения к этой жертве, он решил быть с ней предельно любезным во все последующие годы. Однажды она задала ему вопрос, который затрагивал эту скользкую тему:

— Если это всего лишь заблуждения, зачем же тогда все это дано мне — зачем я была наделена талантом? Я не особенно переживаю из-за этого — и я могу спокойно говорить об этом с вами. Но, признаюсь, я хотела бы знать, зачем все это было частью меня, если я вернусь в обычную жизнь и буду жить, как вы выразились, очаровывая только вас. Я буду подобна певице с прекрасным голосом — вы и сами это признаете, принявшей священный обет никогда не брать ни единой ноты. Не это ли огромная потеря, великая жестокость природы? Должны ли мы использовать свои таланты и имеем ли мы хотя бы малейшее право отрицать их, лишив множество людей того удовольствия, которое могли бы им доставить? В соглашении, которое вы предлагаете, — (соглашением Верина именовала брак), — я не вижу, что уготовано для бедной уставшей служанки, полной веры. Я буду очаровывать вас, но люди говорили мне, что, когда я встаю на подмостки, я очаровываю весь мир. Вы сами просили меня об откровенности. Возможно, у вас есть намерение установить подмостки в передней гостиной, где я смогу выступать перед вами каждый вечер, после того как вы закончите работу Я говорю «передняя гостиная», потому как нам потребуются две! Непохоже, что мы сможем себе это позволить, но нам ведь нужно место для трапезы, если в нашей гостиной будет сцена.

— Моя дорогая юная леди, мы легко разрешим эту трудность: обеденный стол и будет той самой сценой — и вам придется взбираться на него!

Таков был шутливый ответ Бэзила Рэнсома на вполне естественное требование его собеседницы, и читатель мог бы отметить, что если это заставило ее прекратить свои изыскания, то она довольно легко сдалась. Однако это было не все, что он собирался сказать.

— Очаровывать меня, очаровывать весь мир? Что станет с вашей привлекательностью — это вы хотите знать? Она станет в пятьсот раз сильнее, чем сейчас, — вот что с ней станет. Нам потребуется отыскать великое множество комнат, чтобы вместить все ваши таланты, и это скрасит наше существование. Поверьте мне, мисс Таррант, все эти вопросы разрешатся сами по себе. Вы не сможете петь в Мюзик-холле, но вы будете петь для меня. Вы будете петь для каждого, кто знает вас и приближается к вам. Ваш дар неистребим. Не говорите так, будто я хочу уничтожить его или посягаю на то, что дано свыше. Я просто хочу дать ему иное направление, а не останавливать вас. Ваш дар — это дар экспрессии, и я вряд ли способен сделать вас менее выразительной. Ваш дар не будет прорываться фонтаном в условленный день и час, но будет орошать, обогащать и всячески подчеркивать вашу повседневную речь. Представьте, насколько прекрасно будет, когда ваше влияние станет в буквальном смысле социальным. Ваш талант, как вы его называете, просто-напросто сделает вас самой очаровательной женщиной Америки.

То, что Верина была так легко удовлетворена подобным объяснением, могло бы вызвать опасение. Не то чтобы она была убеждена, но она обнаружила в его точке зрения приятную, незаметную на первый взгляд и даже неожиданную правоту. Кроме того, вскоре она поняла, что не может приводить в качестве довода то, как жестоко ее предательство по отношению к Олив. Хотя она много думала на эту тему сама, она стала воздерживаться от обсуждения, после того как увидела, насколько злят его такие разговоры и с какой оскорбительной жестокостью он отвергает этот предлог. Он хотел знать, с каких это пор проводить время с никчемной старой девой стало приятнее, чем с благородным молодым мужчиной. И когда Верина упомянула о священной дружбе, он поинтересовался, какое же ужасное недоразумение лишило его таких же привилегий. Иногда Верина говорила, свято веря, что защищает интересы Олив, хотя эта защита лишь приближала крах, что его визит в Мармион заставил Олив иначе оценить его приверженность. Она расценила его погоню за Вериной как скрытое покушение на нее саму. Верина уже начала раскаиваться, что дала ход этой идее, но вскоре стало ясно, что это не принесло вреда, — Бэзил Рэнсом, помня представления Олив о его манерах, лишь нашел в этом еще один повод для шуток. Она не могла знать, что Рэнсом принял окончательное решение еще до того, как покинул Нью-Йорк, — когда написал ей письмо, которое здесь уже упоминалось и которое было всего лишь вторым по счету письмом, адресованным ей после их встречи в Кембридже. Письмо это было дружеским, полным уважения и служило верным знаком того, что разлука для него никак не означала молчание. Мы знаем о его внутренних размышлениях лишь настолько, насколько позволяет повествование, но нам доподлинно известно, что расположение редактора вызвало в нем всплеск оптимизма. Значение этой благосклонности в воображении Бэзила было, несомненно, усилено его желанием снова принять ту линию поведения, от которой ему пришлось отказаться. Это совершило настоящий переворот в его взгляде на ситуацию, а также заставило задаться вопросом, какую компенсацию он, как честный южанин, должен предоставить мисс Чанселлор, если решится на серьезные отношения с Вериной. Он был не настолько глуп, чтобы думать, будто бы он ничего ей не должен. Благородство необходимо проявлять не к тем, кого любишь, а к тем, кого ненавидишь. Он не мог сказать, что ненавидит бедную мисс Олив, хотя она сделала все для этого. И даже если бы он ненавидел ее, благородство не могло позволить ему оставить девушку, которую он любит, только ради того, чтобы одна из его сестер наконец поняла, что он может быть галантным. Благородство означает терпимость и великодушие по отношению к слабым, но в мисс Олив не было ничего слабого, она была бойцом, готовым биться с ним насмерть, не уступив ему ни пяди своей земли. Он чувствовал, что она сражается каждый день, соорудив крепость из своего дома. Сам воздух был напоен ее сопротивлением, и бывало так, что Верина приходила к нему бледной и ослабевшей от постоянных битв.

Так же шутливо, как он отзывался о представлениях Олив о том, как следует жить уроженцу Миссисипи, он говорил с Вериной о лекции, которую она готовила для большого выступления в Мюзик-холле. Верина поведала ему, что собирается пойти по стопам миссис Фарриндер, которая для большего эффекта будет сопровождать ее на протяжении всей зимней кампании.

Все формальности были улажены, а путь расчищен. Ожидалось, что она прочтет свою лекцию не меньше чем в пятидесяти разных местах. Лекция называлась «Разум женщины», и мисс Бёрдсай и Олив утверждали, что это ее самое многообещающее выступление. Она не собиралась доверять вдохновению на этот раз. Она не хотела встретиться с бостонской общественностью, не будучи уверенной в своих силах. Кроме того, вдохновение, как ей казалось, давно испарилось. Под влиянием Олив Верина прочла и изучила столько литературы, что казалось, все уже продумано заранее. Олив была великолепным критиком, это стоило признать, и она заставляла Верину повторять каждое слово не меньше двух десятков раз. Они работали даже над интонацией. Многое изменилось с тех пор, как ею занимался отец. Если Бэзил считал женщин поверхностными, то было обидно, что он не мог оценить стандарты подготовки, установленные Олив, не мог присутствовать на вечерних репетициях, которые проходили в их маленькой гостиной. Отношение Рэнсома к этой затее было очень простым — он собирался, если получится, сорвать ее. Он замаскировал это насмешками — и зашел в своем намерении так далеко, что заметил: она думала, будто он преувеличивает свое отвращение к этим планам. На самом же деле он едва ли мог преувеличивать его. Ему казалось, что совсем скоро начнется новый этап ее карьеры. Он поклялся себе, что она не примет в этом участия, поскольку в случае успеха это дело поглотит ее целиком. У него не было ни малейшего сомнения в том, что в Мюзик-холле она сотворит сенсацию. Его не волновали ее выступления, ее кампания, надежды ее друзей: уничтожить все это стало главным желанием его сердца. Это означало бы успех, его собственную победу. Это даже превратилось в навязчивую идею, и он снова и снова предостерегал Верину. Тогда она смеялась и говорила, что единственный способ остановить ее — похитить, а он сильно жалел, что за всеми этими шуточками она не может разглядеть стойкость его намерений. Он чувствовал себя почти способным выкрасть ее. Было очевидно, что совсем скоро она станет «большой знаменитостью», и эта мысль уязвляла его. Он придерживался по этому поводу совершенно иной точки зрения, чем мистер Пардон.

Однажды, когда они возвращались с прогулки, проходившей в описанных выше условиях, он увидел издалека, что доктор Пренс с непокрытой головой вышла из дома и, пряча глаза от красного закатного солнца, осматривает дорогу ищущим взглядом. По заведенному обычаю Рэнсом должен был расставаться с Вериной, не доходя до дома, и сейчас они остановились, чтобы обменяться прощальными фразами (которые каждый день решали больше, чем любые другие слова), но доктор Пренс начала отчаянно жестикулировать, подзывая их к себе. Они заторопились к ней, Верина прижала свою руку к сердцу, полагая, что что-то ужасное случилось с Олив — она почувствовала слабость, упала в обморок или даже умерла от невыносимого напряжения. Доктор Пренс наблюдала, как они шли, и на лице ее было весьма любопытное выражение. Это была не то чтобы улыбка, но вопиющий намек на то, что она ничего не замечает. Через мгновение она уже рассказывала им, в чем дело. Мисс Бёрдсай почувствовала внезапную слабость: она вдруг решила, что умирает, — ее пульс был почти на нуле. Она сидела на веранде с мисс Чанселлор, и они попытались перенести ее в кровать, но она отказалась, сказав, что умирает и хочет, чтобы это произошло так — в таком прекрасном месте, в ее любимом дежурном кресле, с видом на закат. Она спросила мисс Таррант, и мисс Чанселлор сказала, что ее нет — что она на прогулке с мистером Рэнсомом. Потом она захотела узнать, здесь ли еще мистер Рэнсом, полагая, что он уже уехал. Бэзил знал от Верины, что его имя ни разу не упоминалось в обществе старой леди с того утра, когда они виделись. Она захотела увидеть его — у нее было что ему сказать. И мисс Чанселлор заверила ее, что он скоро вернется. Мисс Бёрдсай выразила надежду, что они вернутся быстро, потому что она слабеет. Доктор Пренс, как знающий человек, добавила, что это, скорее всего, конец. Два или три раза она выбегала из дома, чтобы найти их, и теперь они должны поторопиться. Верина не дала ей закончить — она уже устремилась в дом. Рэнсом последовал за доктором Пренс, понимая, что для него такая возможность является настоящей удачей. Помимо того что он должен увидеть, как бедная мисс Бёрдсай отдаст Богу свою человеколюбивую душу, он, без сомнения, должен будет получить от мисс Чанселлор напоминание о том, что у нее нет намерения сдаваться.

К тому времени, как все эти мысли пронеслись в его голове, он уже находился в обществе своей родственницы и ее почтенной гостьи, которая сидела, как и раньше, закутанная и в шляпке, на задней веранде дома. Олив Чанселлор находилась с одной стороны и держала ее за руку. С другой стороны, на коленях, склонившись к ней, устроилась Верина.

— Вы звали меня? — сказала девушка нежно. — Я больше вас не покину.

— Я не задержу тебя надолго. Я всего лишь хотела увидеть тебя еще разок. — Голос мисс Бёрдсай был тих, как будто дышать ей было тяжело. Но в нем не было ни страдальческих, ни капризных нот — он выражал лишь живую усталость, которой был отмечен весь последний период ее жизни.

Теперь предстоящий уход казался ей почти благословением. Она откинула голову на спинку кресла, лента, которая обвивала ее старинную шляпу, болталась свободно, и вечерний свет окрасил ее восьмидесятилетнее лицо, придав ему чистоту и поразительную безмятежность. Рэнсому виделось что-то величественное в доверчивом отчуждении всей ее позы. Что-то в ней говорило, что она была готова уйти уже очень давно, но ожидала нужного часа, привычно веря, что все идет к лучшему. Только теперь, когда настал тот самый момент, ее не покидало ощущение, что эта отсрочка была самой большой роскошью в ее жизни. Рэнсом знал, почему в глазах Верины стояли слезы, когда она смотрела на свою страдающую подругу. Она часто пересказывала ему истории мисс Бёрдсай о ее великом призвании, о миссии, которую она так преданно выполняла среди черных южан. Она учила их читать и писать, она доставляла им Библию и рассказывала о друзьях, которые на Севере молятся за их свободу. Рэнсом знал, что Верина поведала ему все это не для того, чтобы он начал стыдиться своего происхождения, своей связи с теми, кто в недалеком прошлом считал рабство необходимым. Он знал это, потому что сам давно рассказал ей, что он думает по этому поводу. Однажды оп сделал нечто вроде исторического обзора проблемы рабства, и ей пришлось признать, что к этому проявлению человеческого скудоумия он был не менее чувствителен, чем к любому другому. Но она настаивала на том, что хотела бы заниматься именно этим — путешествовать в одиночку, держа свою жизнь в собственных руках и сражаясь на благо милосердия в стране, население которой настроено решительно против нее. Она считала это лучшей долей, нежели пустую болтовню о правах с благоустроенных, освещенных газовыми лампами сцен Новой Англии. Рэнсом только произнес: «Чепуха!» Как нам уже известно, у него была теория, что он знает о склонностях Верины гораздо больше, чем она сама. И это нисколько не мешало ей ощущать, что она слишком поздно пришла к героической эпохе Новой Англии, тогда как мисс Бёрдсай была древнейшим памятником тех времен. Рэнсом не мог скрыть своего восхищения, особенно сейчас. Он не раз говорил Верине, что хотел бы встретить старую леди в Каролине или Джорджии перед войной — увидеть ее среди чернокожих и поговорить с ней об идеалах Новой Англии. Многие аспекты той жизни не волновали его теперь, но в то время они не могли не вдохновлять. Мисс Бёрдсай отдавала всю себя на протяжении целой жизни, и теперь казалось странным, что не осталось чего-то большего, нежели память об этом. Взглянув на Олив, он понял, что та решила его игнорировать, и в течение нескольких минут рядом с ним она ни разу не поймала его взгляд. Вместо этого она отвернулась, когда доктор Пренс, склонившись над мисс Бёрдсай, сказала:

— Я привела к вам мистера Рэнсома. Вы хотели его видеть!

— Я очень рад видеть вас снова, — заметил Рэнсом. — С вашей стороны было очень любезно вспомнить обо мне.

При звуках его голоса Олив поднялась и отошла прочь. Она села в кресло на другом конце веранды, развернулась, положила руки на спинку и спрятала в них лицо.

Мисс Бёрдсай посмотрела на молодого человека затуманенным взглядом:

— Я думала, вы уехали. Вы больше не возвращались сюда.

— Он все свободное время провел в прогулках. Ему очень нравятся эти места, — сказала Верина.

— Что ж, земля здесь на самом деле очень красива, насколько мне видно отсюда. С первых дней мне не хватало сил, чтобы прогуляться. Но теперь я смогу наверстать. — Она улыбнулась, когда Рэнсом движением выразил готовность помочь ей встать, и добавила: — О, я совсем не имела в виду, что собираюсь вставать с кресла.

— Мы с мистером Рэнсомом несколько раз катались на лодке. Я показывала ему, как закидывать удочку, — сказала доктор Пренс, которая, казалось, не была склонна к сентиментальности.

— Что ж, вы были на нашей стороне. Есть все основания полагать, что вам положено чувствовать себя одним из нас.

Мисс Бёрдсай посмотрела на своего гостя с таинственной готовностью, как будто она планировала продолжать общение с ним. Затем ее взгляд скользнул в сторону — она желала видеть, что с Олив. Увидев, что та обособилась, она закрыла глаза и безуспешно пыталась разгадать загадку отношений, которые установились между Бэзилом Рэнсомом и хозяйкой этого дома. Старушка явно была слишком слаба, чтобы задуматься над этим всерьез, но сейчас, готовясь уйти, чувствовала порыв к примирению и согласию. Они услышали низкий, мягкий вздох — он означал смирение, признание того, что это чересчур сложно, капитуляцию. Рэнсом на мгновение испугался, что мисс Бёрдсай захочет обратиться к Олив, попросит их примириться, чтобы доставить ей удовольствие. Но силы покидали ее. К его большому облегчению, хотя он и не был против примирения, сама поза мисс Чанселлор и то выражение отчаяния и бессилия, которое он заметил на ее лице прежде, чем она отвернулась, давали понять, как бы она восприняла такое предложение. Мисс Бёрдсай с благородным упрямством цеплялась за мысль о том, что, несмотря на изгнание из дома, которое стало результатом чувствительной ревности Олив, Верина увлекла его, заставила его уважать их. Рэнсом не видел ни одной причины, по которой такое заблуждение могло иметь для мисс Бёрдсай хоть какое-то значение. Их связь в прошлом была столь быстротечна, что он не мог понять неожиданно возникшего интереса к его взглядам. Это было частью общего стремления к справедливости, которое жило в ней, жаждой прогресса. И в то же время это было проявлением интереса к Верине — подозрением, невинным и идиллическим, каким только и могло быть подозрение мисс Бёрдсай, что между ними что-то происходит, что самый крепкий из всех союзов (по крайней мере, она была уверена, что дело обстояло именно так) Верине еще только предстоит. Кроме того, южная кровь определяла все: сладить с южанином было большим достижением для того, кто видел, какие умонастроения царили в хлопковых штатах. У Рэнсома не было ни малейшего желания разочаровывать старую леди, к тому же он держал в уме предупреждение доктора Пренс о том, что ему не стоит разрушать ее последние иллюзии. Он только покорно склонил голову, не понимая, что такого сделал и почему стал объектом такой привязанности. Его глаза встретились с глазами Верины, и он увидел, что она пытается уследить за ходом его мыслей, установить связь. Это сильно тронуло его: она ужасно боялась, что он выдаст ее мисс Бёрдсай, дав той понять, что она остыла. Верина стыдилась этого и вся дрожала от осознания опасности. Ее глаза молили его быть осторожным в том, что он говорит. Ее дрожь заставила его чуть вспыхнуть в ответ — это было признание его влияния, признание, которое она все же решилась сделать.

— Мы были очень счастливой маленькой командой, — сказала она старой даме. — И как же прекрасно, что вы смогли все эти недели быть вместе с нами.

— Это был великолепный отдых. Я очень устала и не могу много говорить. Е1о это было замечательное время. Я так много сделала.

— Я полагаю, вам не стоит говорить много, мисс Бёрдсай, — сказала доктор Пренс, которая теперь стояла на коленях около нее. — Мы знаем, как много вы сделали. Вы думали о том, что каждый из нас знает, какова была ваша жизнь?

— Ну, это не так уж и много — я только пытаюсь удержать это. Когда я оглядываюсь назад отсюда, где мы сейчас, я могу оценить прогресс. Вот поэтому я хотела поговорить с вами и мистером Рэнсомом — я тороплюсь. Вы можете равняться на меня, но вы не сможете меня удержать. Сейчас я уже не хочу оставаться: мне кажется, что я должна присоединиться к тем, кого мы потеряли очень давно. Их лица теперь посещают меня, совсем молодые. Кажется, они ждут, всегда ждали, и хотят послушать. Вы не должны думать, что нет никакого движения вперед, потому что вы не можете видеть все сразу, — вот что я хотела сказать. И не сможете, пока не пройдете длинный путь, который позволит вам оценить сделанное вами. Это я вижу, когда оглядываюсь назад, — я вижу, что во времена моей молодости общество и наполовину не было живым.

— Вы были той, кто пробуждал людей, и поэтому мы так любим вас, мисс Бёрдсай! — заплакала Верина, неожиданно поддавшись эмоциям. — Если бы вам позволено было жить тысячу лет, вы бы думали только о других — только о человечестве. Вы наша героиня, святая, другой такой мы не знаем!

Верина теперь не смотрела на Рэнсома, и на ее лице не было ни осуждения, ни мольбы. Волна раскаяния, стыда захлестнула ее — внезапное желание искупить свою тайну через признание благородства жизни, прожитой мисс Бёрдсай.

— О, я не была столь великолепна. Я всего лишь заботилась и надеялась. Вы сделаете больше, чем я за всю свою жизнь, — вы и Олив Чанселлор, потому что вы молодые и яркие, ярче, чем была я. Кроме того, начало уже положено.

— Что ж, начало положено именно вами, мисс Бёрдсай, — заметила доктор Пренс, приподнимая брови, протестуя сухо, но любезно. Манера, с которой эта умнейшая маленькая женщина потворствовала своей пациентке, доказывала, что добрая старушка быстро угасает.

— Мы никогда вас не забудем, ваше имя станет для нас священным, и оно будет напоминать нам о простоте и преданности, — продолжала Верина тем же тоном, все еще избегая взгляда Рэнсома, будто желая остановить себя или связать себя клятвой.

— Что ж, то, чему вы и Олив посвятили свои жизни, захватило меня с головой, особенно в последние годы. Я хотела видеть свершившуюся справедливость. Я не смогла, но сможете вы. И Олив сможет. Где она — почему она не рядом со мной, почему не хочет попрощаться? И мистер Рэнсом увидит свершившуюся справедливость — и будет гордиться своей причастностью.

— О боже, боже! — плакала Верина, зарываясь головой в ее колени.

— Вы не ошибаетесь, если думаете, что более всего я желаю защитить вашу слабость и ваше великодушие, — сказал Рэнсом тоном двусмысленным, но подчеркнуто вежливым. — Я навсегда запомню вас, как пример того, на что способна женщина.

Впоследствии он не корил себя за сказанное, ибо действительно, несмотря ни на что, считал бедную мисс Бёрдсай воплощением женственности.

Что-то вроде тяжкого стона издала Олив в ответ на эти слова, которые показались ей неприкрытой насмешкой. В тот же момент доктор Пренс взглядом попросила его уйти.

— До свиданья, Олив Чанселлор, — прошептала мисс Бёрдсай. — Я не желаю оставаться, как бы мне ни хотелось увидеть то, что предстоит увидеть вам.

— Я не увижу ничего, кроме стыда и разрухи! — выкрикнула Олив, кинувшись к своей старой подруге, пока Рэнсом безмолвно покидал сцену.