— Пойдемте же, мисс Таррант, давайте вместе прогуляемся. Пойдемте же, — так говорил Бэзил Рэнсом Верине, пока они стояли в амбразуре окна, в пределах досягаемости Олив.

Конечно, этому предшествовала беседа, тон которой даже больше, чем слова, доказывал, что они сильно сблизились. Верина думала об этом, пока он говорил, и это немного пугало ее, рождало в ней нерешительность. Вот почему она поднялась со стула и прошла к окну — движение, такое же неопределенное, как и ее желание убедить его, что она не может выполнить его просьбу. Было бы проще, если бы она осталась спокойно сидеть на месте. Это он сделал ее нервной и беспокойной. Она начала понимать, что он своеобразно влияет на нее. Конечно, дома, когда он впервые пришел к ней, она отправилась с ним на прогулку, но разница была в том, что тогда она сама это предложила, потому что это лучшее, что можно предложить посетителю Монаднок- Плейс.

Тогда они вышли из дома, потому что этого хотела она, а не он. Одно дело путешествовать с ним по Кембриджу, где ей известен каждый уголок и где она свободно и уверенно ходила по родной земле, да еще под достойным предлогом — показать ему колледж. Но совсем другое — отправиться с ним бродить по улицам этого огромного странного города, прекрасного и полного удовольствий, который даже не был для него родным. Он хотел показать ей кое-что, он хотел показать ей все. Но она по-прежнему сомневалась, после того как они проговорили уже час, что хочет увидеть еще что-то из того, что он хочет ей показать. Он уже продемонстрировал ей достаточно, пока сидел там, особенно то, каким вздором считал идею равенства мужчин и женщин. Казалось, он пришел только за этим, так как все время возвращался к данному вопросу. Любую тему он сводил к разговору о какой-нибудь из этих новых истин. Он был немногословен. Напротив, он был чрезвычайно вкрадчивым и ироничным и прикидывался, что она доказала все, и даже больше, чем хотела доказать. Но его преувеличения и то, как он сводил разговор к двум-трем ее тезисам, высказанным у миссис Беррейдж, доказывали, что он просто насмешничал. Он только и делал, что смеялся, казалось, он может смеяться над ней весь день и при этом не обидеть. Что ж, он мог продолжать, если считал это забавным. Но она не видела причин блуждать с ним по Нью-Йорку, чтобы дать ему такую возможность.

Она сказала ему и сказала Олив, что собирается определенным образом повлиять на него. Но теперь внезапно почувствовала перемену в себе самой — ей стало безразлично, добьется она какого-либо результата или нет. Она не понимала, почему должна относиться к нему так серьезно, если он явно не принимал всерьез ее, если не мог принять ее идеи. Она давно догадалась, что он не собирался обсуждать их. Она помнила это с тех пор, как сказала ему в Кембридже, что его интерес к ней личный, а не сопернический. Тогда она имела в виду лишь, что любопытный молодой южанин хочет узнать, каковы девушки Новой Англии. Но с тех пор она кое-что прояснила для себя — ее короткая беседа с Рэнсомом у миссис Беррейдж пролила свет на вопрос, что за личный интерес может быть у молодого южанина. Неужели он тоже хотел ее любви? Эта мысль доставляла Верине много беспокойства и очень утомляла ее. Меньше всего ей хотелось, чтобы Олив решила, что ошиблась в ней. Так как она дала ей основания считать — не только вчера, это началось намного раньше, еще с первой встречи, — что обладает целеустремленностью, способной преодолеть подобные соблазны. Если вчера она думала, что хочет вступить в схватку с мистером Рэнсомом, опровергнуть его доводы и переубедить его, то сегодня вышла в гостиную, чтобы принять его, с мыслью, что сейчас они наконец-то оказались вдвоем в тихом приятном месте и он начнет обсуждать с ней один за другим тезисы ее выступления, как это делали многие мужчины в подобных случаях. Она очень любила это, и Олив никогда не имела ничего против. Но он не опровергал ее тезисы и не соглашался с ними, а лишь смеялся и подшучивал и фантазировал о том, как удивительно женщины смогут исправить все несправедливости мира, если, как она говорила в своей недавней речи, выйдут из своей клетки. Рэнсом все время

твердил об этой клетке как будто и не метафорически. Он сказал, что пришел посмотреть на нее через стеклянные стенки и готов разбить их, если не напугает ее этим. Он собирался отыскать ключ, который откроет ее, даже если ему придется ради этого объехать весь мир. Мучительно разговаривать с ней через крошечную замочную скважину. Если он не хотел держать нить разговора, то, во всяком случае, точно хотел держать ее саму — стараясь задержать ее руку в своей так долго, как только возможно. Верина не испытывала ничего подобного со времени своего первого визита к Олив Чанселлор: она чувствовала себя так, будто ее оторвали от земли и возносят к небесам.

— Сегодня такой замечательный день, и я очень хотел бы показать вам Нью-Йорк, как вы показали мне ваш прекрасный Гарвард, — продолжал Рэнсом, убеждая ее принять его предложение. — Вы сказали, что это было единственное, что вы могли для меня сделать, и сейчас это тоже единственное, что я могу сделать для вас здесь. Будет ужасно, если вы уедете, не подарив мне ничего, кроме короткой чопорной беседы в гостиной этого интерната.

— И это вы называете чопорностью! — со смехом воскликнула Верина. В этот момент Олив выходила из дома, и она видела, как та спускается по ступеням.

— Моя бедная чопорная кузина. Она ни на йоту не повернет голову, чтобы взглянуть на нас, — сказал молодой человек.

Для Верины фигура уходящей Олив была полна странной, трогательной, трагической и многозначительной выразительности, одновременно знакомой и непривычной. И собеседница Бэзила Рэнсома доверительно заметила ему, как мало мужчины знают о женщинах или о том, что такое деликатность, ведь, должно быть, он без всякого злого умысла так грубо и насмешливо говорит об этом воплощении трогательности. Рэнсом в самом деле не был сегодня настроен миндальничать, он хотел лишь избавиться от Олив Чанселлор, чье присутствие его явно беспокоило и утомляло. Он был рад видеть, что она уходит, но был уверен, что она скоро вернется. К тому же само это место хранило ее образ, ее дух. В этот день ему хотелось завладеть Вериной, увезти ее подальше, воссоздать тот радостный день, который они провели вместе в Кембридже. Обстоятельства сложились так, что он мог это сделать только сегодня, и этот факт только подогревал его желание. Он провел в раздумьях об этом последние двадцать восемь часов и решил, что наконец все понял. Она интересовала его более, чем кто-либо до сих пор, но он не хотел этого показывать. Он был слишком постыдно беден, слишком скудно и жалко экипирован, чтобы иметь право говорить о браке с девушкой, занимающей такое положение, как Верина. Он теперь понимал, насколько значительно это положение, с точки зрения общественности: речь, которую она произнесла у миссис Беррейдж, доказала ему, что она может легко сделать себе карьеру, потому что тысячи людей с удовольствием придут взглянуть на такое очаровательное представление и с готовностью отдадут за это свои полдоллара. То, что она отлично умела делать и говорить, пользовалось все большим спросом — живая и милая третьесортная болтовня, обличающая или необличающая первосортная чушь. Глупая доверчивая публика его просвещенной демократической родины могла глотать такое в неограниченных количествах. Он не сомневался, что она может продолжать в том же духе несколько лет, и вскоре ее лицо будет на всех витринах и заборах, и за это время она успеет заработать достаточно, чтобы жить безбедно хоть несколько веков. Возможно, кто-то проникнется к молодому человеку презрением, если я скажу, что все это представлялось ему непреодолимым препятствием на пути к руке и сердцу Верины. Его сомнения были, бесспорно, порождением ложной гордости, немного приукрашенной, как и сама идея южного благородства. Но он стыдился своей бедности, своего низкого положения, когда думал об ореоле богатства, окружавшем протеже миссис Беррейдж. Чувство стыда не уменьшалось от того, что он считал не очень достойным делом строить карьеру на человеческом идиотизме. Лучше уж быть бедным и ничтожным и потерявшим уверенность в себе. Но он родился в богатой семье и, несмотря на годы страданий, которые принесла война, до сих пор был убежден, что джентльмен не может сделать предложение очаровательной девушке, пока не обеспечит ей подобающих условий для жизни. Тем более что если бы он женился на Верине, то не позволил бы ей продолжать заниматься этими, пусть даже очень прибыльными, глупостями. Провести с ней этот день и больше никогда не увидеться было самым большим, на что он мог рассчитывать. К тому же он не нуждался в напоминании, что молодой мистер Беррейдж мог предложить ей все, чего не мог он, в том числе принятие ее взглядов.

— В парке сегодня будет просто чудесно. Почему бы вам не проехаться туда со мной? — спросил он, когда Олив исчезла.

— О, я уже была там и изучила каждый уголок. Я ездила туда вчера со своим другом, — ответила Верина.

— С другом? Вы имеете в виду мистера Беррейджа? — Рэнсом смотрел на нее своими удивительными глазами. — Конечно, у меня нет собственного экипажа, но мы могли бы посидеть на скамейке и поговорить.

Она не сказала, что это был мистер Беррейдж, но и не могла опровергнуть этого, и что-то в ее лице подсказало ему, что его догадка верна. Поэтому он продолжил:

— Вы только с ним можете выйти из дома? Ему бы понравилось, если бы вы делали только то, что он хочет. Миссис Луна сказала мне, что он собирается жениться на вас, и я видел, как он привязан к вам, там, у его матери. Если вы выйдете за него, то сможете разъезжать с ним хоть каждый день, так почему бы не подарить мне час-другой вашего общества, пока это еще возможно?

Он не слишком заботился о том, как это прозвучало, — он лишь хотел убедить ее поступить так, как он хочет, любым способом. Но он увидел, что его слова вогнали ее в краску, она смотрела на него, удивленная такой прямотой и фамильярностью. Он продолжил, стараясь говорить более мягко и серьезно:

— Я знаю, это не мое дело, за кого вы выйдете замуж и с кем вы проводите время, и я приношу свои извинения, если показался вам нескромным и навязчивым. Но я отдал бы все, чтобы освободить вас на время от ваших привязанностей, ваших обязанностей и почувствовать на пару часов, как... как если бы... — И он замолчал.

— Как если бы что? — очень серьезно спросила она.

— Как если бы на свете не существовало никого вроде мистера Беррейджа — или мисс Чанселлор, — это было не то, что он собирался сказать, но слова уже слетели с языка.

— Не знаю, что вы имеете в виду и почему переходите на личности. Я могу поступать так, как мне нравится. Но я не понимаю, почему вы решили, что я соглашусь поступить так, как хочется вам.

Верина сказала так вовсе не из чувства противоречия и не чтобы заставить его продолжать уговаривать ее — она хотела лишь выкроить немного времени на раздумья. Ее тронуло то, что он упомянул мистера Беррейджа, то, что он был уверен, что его собственное предложение кажется ей куда менее заманчивым, чем вчерашняя поездка в парк. Но это было не так, и ей хотелось, чтобы он понял это. Прогуляться по парку в хорошей компании, посмотреть вблизи на животных, полюбоваться прекрасными видами было ей по вкусу куда больше. Внезапно она поняла, что мистер Рэнсом не пошел на работу ради того, чтобы посетить ее в этот час. Что такие люди, как он, в это время обычно заняты тем, что зарабатывают на жизнь, и только для мистера Беррейджа это могло не иметь значения, поскольку у него не было никакой профессии. А мистер Рэнсом потерял целый рабочий день. Это немного давило на нее. Она, обладая добрым нравом, не могла не придавать значения тому, что кто-то пошел ради нее на жертвы. Она сама делала все, о чем ее просили другие. Поэтому, если Олив примет это странное приглашение миссис Беррейдж и отпустит ее туда, он будет считать это доказательством того, что между ней и молодым джентльменом есть что-то серьезное, сколько бы она это ни опровергала. Более того, если она остановится у миссис Беррейдж, то не сможет принять мистера Рэнсома там. Олив будет верить, что она так не поступит, и она уверена, что не разочарует Олив и впредь ничего не будет от нее скрывать, независимо от того, что она делала в прошлом. Кроме того, она сама не хотела бы принимать его там. Поэтому она решила, что лучше дать ему то, чего он так просит, сейчас, чем сделать это потом и при менее благоприятных обстоятельствах. Но больше всего ей не нравилось, что он думает, будто она помолвлена с кем-то. Она не знала, почему в действительности придавала этому значение, и в этот момент не очень хорошо понимала собственные чувства. Она не понимала, чем могут быть полезны более близкие отношения между ней и мистером Рэнсомом, хотя его интерес к ней по-прежнему оставался личным. В конце концов она прямо спросила его, почему он хочет, чтобы она отправилась с ним, и хочет ли он сказать ей нечто особенное. Так как, если у него нет достаточно веских причин, она не согласится. Никто, кроме Верины, не смог бы выразиться с таким кокетством, при этом говоря от всего сердца и имея самые невинные намерения.

— Конечно, я должен сказать вам кое-что особенное — я хочу сказать вам очень много всего! — воскликнул молодой человек. — Гораздо больше, чем я могу сказать в этом претенциозном закрытом помещении, которое одновременно является открытым, так как сюда в любой момент могут войти. Кроме того, — добавил он лукаво, — мне не подобает затягивать визит на три часа.

Она не отреагировала на его лукавство и даже не спросила, подобает ли ей блуждать с ним по городу такое же количество времени. Она лишь сказала:

— Бы скажете что-то, что мне важно узнать или это просто доставит мне удовольствие?

— Что ж, я надеюсь, что это доставит вам удовольствие, но сомневаюсь, что это имеет для вас какое-то значение. — Бэзил Рэнсом помолчал, посмеиваясь над ней, и продолжил: — Я хочу рассказать вам, как сильно я на самом деле от вас отличаюсь! — Он сказал это наугад, но попал в точку.

Если дело касалось лишь этого, Верина спокойно могла пойти с ним, так как в этом не было ничего личного.

— Что ж, я рада, что вы так любезны, — задумчиво произнесла она. Но она все еще сомневалась и потому заметила, что была бы рада оказаться дома до возвращения Олив.

— Очень хорошо, — ответил Рэнсом. — Она думает, что только она имеет право выходить из дома? Она ожидает, что вы останетесь здесь, пока она будет отсутствовать? Если ее не будет достаточно долго, разумеется, вы вернетесь до ее прихода.

— То, что она так спокойно ушла, доказывает, что она доверяет мне, — сказала Верина откровенно, но тут же спохватилась.

И спохватилась не напрасно, так как Бэзил Рэнсом тут же уцепился за ее слова. С огромным деланым удивлением он произнес:

— Доверяет вам? А почему она должна не доверять вам? Разве вы десятилетняя девочка, а она ваша гувернантка? Вы узница, а она надзирает за вами и требует отчитываться обо всем? У вас есть склонность к бродяжничеству и поэтому вас нужно держать в четырех стенах ради вашей же безопасности?

Рэнсом говорил те же слова, какими она убеждала себя не рассказывать Олив о его визите к ней в Кембридж. Внезапно он понял, что сказал достаточно. Верина сказала больше, чем хотела бы, и самым простым способом забрать свои слова обратно было взять шляпку и жакет и позволить ему отвести ее, куда ему заблагорассудится. Спустя пять минут он ходил взад-вперед по гостиной, ожидая, пока она приведет себя в порядок перед выходом.

Пока они добирались до Центрального парка по эстакадной железной дороге, Верина думала, что нет ничего страшного в этом маленьком побеге, особенно если учитывать, что он продлится всего час, как раз столько, сколько будет отсутствовать Олив. Главная прелесть эстакады была в том, что доехать до Центрального парка и вернуться обратно можно всего за несколько минут, и весь оставшийся час она могла прогуливаться и наслаждаться видами. Верина радовалась, что пришла сюда, она забыла об Олив, наслаждаясь прогулкой по великолепному городу с красивым молодым человеком, который был с ней так обходителен, и никто на свете не знал, где она находится. Это очень сильно отличалось от вчерашней поездки с мистером Беррейджем, сейчас было больше свободы, внезапности, очаровательных порывов и возможностей. Сейчас она могла остановиться и рассмотреть все, что ей хотелось, удовлетворяя свое любопытство, немного побыть ребенком. Она чувствовала себя так, будто у нее весь день впереди. Ничего подобного с ней не случалось с тех пор, как она была маленькой девочкой, и ее родители, подражая светским развлечениям, раз или два снимали летний домик, и она с каким-нибудь случайным приятелем блуждала часами по полям и лесам, искала малину и играла в цыганку. Бэзил Рэнсом начал с того, что предложил зайти куда-нибудь перекусить. Он увез ее за полчаса до начала обеда в интернате на Десятой улице и утверждал, что просто обязан теперь как следует ее накормить. Он знал очень тихий, роскошный французский ресторан неподалеку от вершины Пятой авеню; он не сказал ей, что однажды обедал там в компании миссис Луны. Верина ответила отказом на это предложение, сославшись на то, что не собирается гулять долго и потому не следует беспокоиться. Она не успеет проголодаться и лучше поест, когда вернется домой. Когда он попытался настоять на своем, она ответила, что, возможно, попозже, если она проголодается. Ей очень хотелось бы пойти с ним в ресторан, но в промежутках между всплесками радости от их совместной экспедиции она в глубине души чувствовала страх, не зная, почему она пошла, и думая, что мистер Рэнсом не может сказать ей ничего важного. Он знал, чего ожидать от совместной трапезы: в его планах она сидела перед ним за маленьким столиком, разглаживая складки на салфетке, и улыбалась ему, пока он говорил банальности, в ожидании очень вкусного и немного странного блюда из французского меню. Это никак не увязывалось с ее желанием отправиться домой через полчаса. Они посетили крошечный зоосад, полюбовались лебедями в декоративном пруду и даже обсудили, не стоит ли им взять напрокат лодку на эти полчаса. Рэнсом настаивал, что это просто необходимо. Верина ответила, что не хочет задерживаться, и после того, как они побродили по запутанным дорожкам, потерялись в лабиринте, восхитились всеми статуями и бюстами великих людей, украшавшими аллеи, они наконец остановились отдохнуть на уединенной скамейке, куда тем не менее то и дело доносился скрип проезжающего по асфальтовой дорожке экипажа.

К этому времени они обсудили множество тем, но все они, по мнению Верины, были недостаточно серьезными. Мистер Рэнсом продолжил шутить обо всем, включая женскую эмансипацию. Верина, которую всю жизнь окружали люди, относившиеся ко всему очень серьезно, никогда не сталкивалась с таким пренебрежительным отношением к миру и с таким количеством сарказма в отношении государственных институтов и тенденций времени. Поначалу она возражала ему, выдавала остроумные реплики, обращавшие его слова против него самого. Но постепенно ее это утомило, и она даже загрустила. Она сама привыкла обличать пороки общества, но еще никогда ей не приходилось сталкиваться с такой яростной критикой всего на свете, какую высказывал сейчас мистер Рэнсом. Она знала, что он ярый консерватор, но никогда не думала, что консерватизм может сделать человека таким агрессивным и безжалостным. Она считала, что консерваторы всего лишь самодовольные, упрямые и эгоцентричные люди, которых устраивает существующее положение дел. Но мистера Рэнсома существующее положение дел устраивало не больше, чем те изменения, за которые выступала она, и он был готов высказаться в отношении тех, кто, по ее мнению, принадлежал к его лагерю, даже хуже, чем она считала допустимым высказываться о ком бы то ни было вообще. В конце концов она перестала спорить с ним и задумалась, что могло привести его к таким взглядам на жизнь. Видимо, что-то в его жизни пошло не так — какое-то несчастье окрасило его мировоззрение в темные тона. Он был циником. Ей приходилось слышать о таких людях, но она никогда не сталкивалась с ними, и все в ее окружении чаще всего слишком беспокоились обо всем на свете. О жизни Бэзила Рэнсома она знала лишь то, что ей рассказала Олив, — в общих чертах она представлялась ей полной личных драм, тайных разочарований и страдания. Она сидела рядом с ним, спрашивая себя, о чем он мог думать, например, когда говорил, что не разделяет современных стремлений к свободе, так как, получив ее, люди просто не будут знать, как ею распорядиться. Такие заявления выбивали почву из-под ног у Верины. Она не ожидала, что в конце девятнадцатого века возможно услышать что-нибудь подобное. Он также был противником всеобщего образования, потому что оно лишь забивает головы людей громкими фразами, но при этом никак не помогает в работе. По его мнению, право на образование должно быть прерогативой умных людей, а таковых, как он считал, было не более одного на сто человек. Он был не слишком высокого мнения о человечестве, и Верина надеялась, что причиной тому какое-то несчастье, случившееся с ним: она очень хотела оправдать чем-то его грубость и предвзятость. Поэтому, когда они просидели на скамейке полчаса и он немного успокоился, ее посетило странное чувство. Ей внезапно расхотелось настаивать на своем и отгораживаться от него, указывая на различия в их взглядах. Я говорю, что эти мысли были странными, так как они крутились в ее голове, в то время как она слушала в теплом прозрачном воздухе, сквозь который едва проникал отдаленный шум огромного города, его глубокий, приятный, текучий голос, которым он высказывал свои чудовищные мнения и необычные откровения, сопровождая их смешками, которые щекотали ее ухо и щеку, когда он к ней наклонялся. Ей казалось очень грубым, почти жестоким выманить ее из дома лишь для того, чтобы говорить с ней о вещах, о которых ей больно слышать. И в то же время она слушала как завороженная. Она от природы была покорной, ей нравилось поддаваться более сильному. Ее отношения с Олив являли собой молчаливое нежное согласие со страстной настойчивостью, и если она приняла это легко и с удовольствием, то вряд ли могла долго сопротивляться воле, которая, как она чувствовала, была даже сильнее, чем у Олив. Воля Рэнсома заставила ее остаться, даже когда она поняла, что время идет и Олив, вернувшись домой, не застанет ее там и погрузится в горькую пучину отчаяния. Она буквально видела, как ее подруга стоит на посту у окна своей комнаты на Десятой улице, высматривая хоть малейший признак того, что Верина возвращается, вслушиваясь в шаги на лестнице, в голоса в передней. Верина видела перед собой эту картину так ясно, что могла бы описать каждую деталь. Если это не заставило ее сдвинуться с места, покинуть Бэзила Рэнсома и поспешить к подруге, то только потому, что она сказала себе, что это происходит в последний раз. В последний раз она могла сидеть рядом с мистером Рэнсомом и слушать, как он высказывает мнения, которые так противоречили ее собственной жизни. Это испытание оказалось настолько личным, что она забыла, что это был также и первый раз. Она прекрасно понимала, что это ни к чему их не приведет, так как один из них для этого должен принять взгляды другого. Но ведь невозможно принять взгляды кого-то другого, когда этот другой так сильно отличается от тебя, когда он так деспотичен и беспринципен.