Рано утром следующего дня Олив отправила миссис Беррейдж записку с предложением встретиться для беседы, которой она решила уделить немного своего времени, ровно в полдень, так как позже ей предстояли другие визиты. Она указала в записке, что не желает, чтобы за ней присылали экипаж, и ей предстояло трястись до Пятой авеню в одном из судорожно грохочущих омнибусов, циркулирующих по улицам. Одной из причин, по которым она указала именно двенадцать часов, было то, что, как ей было известно, Бэзил Рэнсом собирался прийти на Десятую улицу в одиннадцать, и, поскольку она предполагала, что он не собирается провести там целый день, это давало ей возможность увидеть, как он придет и уйдет. Вчера вечером подруги заключили молчаливый уговор, что Верина достаточно крепка в своих убеждениях, чтобы выдержать его визит, и что принять его будет достойнее, чем пытаться уклониться от встречи. Это понимание возникло между ними в момент того безмолвного объятия, которое, как я описал, имело место перед тем, как они разошлись по своим комнатам на ночь. Выходя из дома незадолго до полудня, Олив заглянула в большую солнечную гостиную, где этим утром, когда все мужи разошлись по своим делам, а все жены и девы отправились в город, молодой человек, желающий подискутировать с юной леди, мог наслаждаться полной свободой. Бэзил Рэнсом все еще был там. Он и Верина стояли в нише окна, повернувшись спиной к двери. Если он встал с места, то, вероятно, собирается уходить; и Олив, тихонько закрыв дверь, подождала немного в коридоре, готовая скрыться в задней части дома при звуке его шагов. Однако она не услышала ни единого звука. По-видимому, он все же собирался провести там целый день и она застанет его, когда вернется. Она покинула дом, зная, что они смотрят на нее из окна, пока она спускается по лестнице, но чувствуя, что для нее будет невыносимо увидеть лицо Бэзила Рэнсома. И она шла, заставив себя не смотреть на них, по солнечной стороне Пятой авеню, едва замечая красоту дня, прекрасную погоду, пронизанную прикосновением весны, которая опускается на Нью-Йорк в те редкие дни, когда мартовские ветра стихают. Она вспоминала, как сама стояла у окна, когда он во второй раз навестил ее в Бостоне, и смотрела, как Бэзил Рэнсом уходит с Аделиной — Аделиной, которая тогда, представлялось, вполне могла завладеть им, но оказалась в этом деле такой же никчемной, как и во всех остальных делах. Сейчас она понимала, что ее страхи беспочвенны — и что Верина, судя по всему, очень сильно изменилась, — и ей было стыдно за них. Она чувствовала себя причиной того, что миссис Луна наговорила ей столько вздора за день до этого, и ничто не могло послужить ей оправданием. Что до других причин, из-за которых ее взбалмошная сестра потерпела неудачу и мистер Рэнсом избрал другой курс, то мисс Чанселлор просто не хотела о них задумываться.

Ради того чтобы узнать, о чем же так настойчиво желала поговорить с ней миссис Беррейдж, Олив пришлось дожидаться момента, когда завеса тайны приоткроется. Все это время она сидела в великолепном будуаре, украшенном цветами, фаянсом и французскими миниатюрами, и наблюдала, как хозяйка ходит вокруг да около, пытаясь скрыть что-то за неопределенными намеками. Олив понимала, что эта женщина не из тех, кому нравится просить об одолжении, особенно если приходится просить того, кто ратует за новые идеи, а Олив была как раз таким человеком. Услуга, о которой просили, была благоразумно оплачена заранее. Записка от миссис Беррейдж, которую обнаружила Верина на Десятой улице по прибытии в город, сопровождалась чеком на самую внушительную сумму, которую Верина когда-либо получала за выступление. Приняв эти деньги (а прислать их Верине было все равно что прислать их ей), Олив позволила миссис Беррейдж сделать следующий шаг. Деньги — великая мощь, а когда кто-то хочет бросить в наступление все силы, он с радостью использует все имеющиеся средства. Этим утром хозяйка дома нравилась Олив намного больше, чем прежде. Она считала почти естественным существование между ними определенного согласия и единства взглядов, которое льстило Олив, сидевшей неподвижно и задумчиво, пока миссис Беррейдж раздавала авансы. Эта женщина обладала способностью легко, красиво и непринужденно сближаться с людьми, перекинувшись всего несколькими словами.

— Итак, решено, она приедет к нам и останется до тех пор, пока ей не надоест.

Ничего подобного решено не было, но Олив, сама того не ведая, помогла миссис Беррейдж даже больше, чем предполагала, задав вопрос:

— Почему вы хотите, чтобы она пожила у вас, миссис Беррейдж? Почему вы жаждете ее общества? Разве вас не пугает то, что ваш сын год назад хотел жениться на ней?

— Моя дорогая мисс Чанселлор, это как раз то, о чем я хотела с вами поговорить. Меня пугает решительно все — вряд ли вам приходилось встречать человека, которого пугает такое количество вещей. — И Олив пришлось поверить на слово, глядя, как высоко миссис Беррейдж держала свою умную, гордую, успешную голову, улыбаясь доброй улыбкой. — Я знала, что год назад мой сын был влюблен в вашу подругу, я знаю, что он влюблен в нее и сейчас и готов хоть сегодня же жениться на ней. Я готова поспорить, что вы лично против брака как такового. Тем более что он разрушит дружбу, которая так интересна для вас. — (Олив на мгновение показалось, что она собиралась сказать «которая так выгодна для вас».) — Вот почему я колебалась. Но так как вы готовы поговорить об этом, это как раз то, что мне нужно.

— Я не понимаю, в чем здесь выгода, — сказала Олив.

— Как мы узнаем, если не попробуем? Я никогда ни от чего не отказываюсь, не рассмотрев со всех сторон.

Говорила в основном миссис Беррейдж. Олив лишь вставляла время от времени вопрос, протест, замечание, ироничное восклицание. Ничто не смущало хозяйку дома и не давало ей отвлечься от намеченной цели. Олив все лучше понимала, что она хочет задобрить ее, завоевать ее и сгладить острые вопросы, показать их в новом свете. Она была очень умна и, как все больше убеждалась Олив, абсолютно беспринципна, впрочем Олив не считала ее достаточно умной для того, чтобы провернуть задуманное. А задумала она ни много ни мало убедить мисс Чанселлор, что она и ее сын прониклись сочувствием к движению, которому мисс Чанселлор посвятила свою жизнь. Но как могла

Олив поверить в это, если видела, к какому типу людей относится миссис Беррейдж — типу, который сама природа отвратила от всего честного и прекрасного? Люди вроде миссис Беррейдж жили и жирели на злобе, предрассудках, привилегиях, на косных жестоких порядках прошлого. Следует добавить, что даже если хозяйка дома всего лишь притворялась, она раздражала Олив как никто другой. Она была такой блестящей, щедрой, артистичной и с таким безрассудным вероломством старалась умаслить тех, кого не получается обмануть. Она обещала Олив все царства мира, если та подтолкнет Верину Таррант к тому, чтобы принять Генри Беррейджа.

— Мы знаем, что все в ваших руках. И вы можете делать все, что хотите. Вы можете одним словом решить этот вопрос уже завтра.

Миссис Беррейдж заколебалась поначалу и сообщила о своем замешательстве, и могло бы показаться, что ей потребовалась вся ее смелость, чтобы сказать Олив вот так, лицом к лицу, что Верина находится в ее полном подчинении. Но она не выглядела напуганной. Она выглядела так, будто ей очень жаль, что мисс Чанселлор не понимает всех выгод и преимуществ альянса с домом Беррейдж. Олив так впечатлилась этим, ей так не терпелось узнать, в чем же заключались эти загадочные преимущества и была ли гарантия, что она и Верина смогут использовать их для пользы дела, — она была так зачарована этой идеей, что в тот момент почти не осознавала, насколько странно для такой женщины желать соединиться с семейством Таррант. Миссис Беррейдж отчасти объяснила и это, сказав, что больше не может выносить нынешнее состояние сына и что она вступит куда угодно, лишь бы сделать его счастливее. Она любила его больше всего на свете, и для нее было мучением видеть, как он тянется к мисс Таррант лишь для того, чтобы потерять ее. Она упрекнула Олив, что именно она виновата в таком положении дел, однако этот упрек прозвучал как восхищение силой ее характера.

— Я не знаю, на чем, по вашему мнению, строятся мои отношения с подругой, — ответила Олив с достоинством. — В той ситуации, о которой вы говорите, она поступит так, как сама захочет. Она абсолютно свободна. Вы же говорите так, будто я ее надзиратель!

 Тогда миссис Беррейдж объяснила, что, конечно же, она не имела в виду, что мисс Чанселлор установила жесткую тиранию. Она хотела сказать лишь, что Верина испытывает перед ней огромное восхищение, смотрит на все ее глазами и всегда учитывает ее мнения и предпочтения. Она была уверена, что едва Олив одарит ее сына благосклонным взглядом, как мисс Таррант тут же проникнется к нему большей симпатией.

 — Вероятно, вы хотите спросить меня, — добавила миссис Беррейдж, улыбаясь, — как вы сможете отнестись благосклонно к молодому человеку, стремящемуся жениться на девушке, которую вы меньше всего на свете хотите выдать замуж!

 Эти слова о Верине попали в точку. Но Олив не могла смириться с тем, что это было настолько ясно человеку, для которого как будто не существовало ничего такого, что он не сможет понять.

 — Ваш сын знал, что вы собирались поговорить со мной об этом? — спросила Олив довольно холодно, временно откладывая вопрос своего влияния на Верину и утверждения, к которым она еще хотела бы вернуться.

 — О да, бедный милый мальчик. Вчера мы долго беседовали, и я сказала, что сделаю для него все, что смогу. Вы помните тот мой короткий визит в Кембридж прошлой весной, когда мы с вами встретились у него? Тогда я и поняла, откуда ветер дует. Но вчера произошло настоящее eclaircissement. Поначалу мне это совершенно не понравилось. Но я должна сказать вам, что сейчас — сейчас я отношусь к этой идее с энтузиазмом. Когда девушка так очаровательна, так оригинальна, как мисс Таррант, не имеет ни малейшего значения, кто она. Она сама является мерилом, которым ее следует оценивать. Она особенная. И у мисс Таррант великое будущее! — быстро добавила миссис Беррейдж, как будто вспомнила об этом в последнюю очередь. — В общем, проблема вновь предстала перед нами: чувство, которое, как Генри убеждал себя, уже давно было мертво или по крайней мере умирало, возродилось с новой силой, благодаря, по всей видимости, ее неожиданно эффектному появлению здесь. Она была просто восхитительна в среду вечером. Условности, предрассудки и предубеждения, которые могли быть против нее, пали к ее ногам. Я ожидала успеха, но не настолько большого, как вы подарили нам. — Миссис Беррейдж продолжила, улыбаясь, а Олив отметила про себя это «вы». — Коротко говоря, мой бедный мальчик вновь воспылал к ней. И теперь я вижу, что он никогда не будет чувствовать ни к одной девушке того, что чувствует к Верине. Моя дорогая мисс Чанселлор, j’en aipris топ parti, и вы можете себе представить, как я поступаю в таких случаях. Я не умею отступать, но я очень хорошо действую, когда чем-то увлечена. Я не отказываюсь от борьбы, я лишь перехожу на другую сторону. Не важно, за кого я, — я должна действовать как рьяный сторонник. Вам ведь знаком такой тип людей? Генри передал дело в мои руки, и видите, я передаю его в ваши. Помогите же мне. Давайте работать вместе.

Эта длинная и откровенная речь миссис Беррейдж, которая чаще всего выражалась кратко и иносказательно, давала ей право ожидать, что мисс Чанселлор поймет, насколько этот предмет важен. Однако в ответ Олив всего лишь спросила:

— Почему вы попросили нас приехать?

Если миссис Беррейдж и замешкалась, то всего на двадцать секунд.

— Просто потому, что мы заинтересованы в вашей работе.

— Это меня удивляет, — прямо сказала Олив.

— Я могу поспорить, что вы в это не верите. Но это лишь поверхностное суждение. Я уверена, мы докажем это делом, — заметила миссис Беррейдж с нажимом. — Множество девушек — у которых вообще отсутствуют какие-либо взгляды — с удовольствием вышли бы замуж за моего сына. Он очень умен и очень состоятелен. Добавьте к этому, что он просто ангел!

Это было действительно так, и Олив все сильнее чувствовала, что мироощущение этих богатых людей, для которых доступны все блага мира, бывает очень занятным. Но, сидя там, она подумала, что все люди разные, что влияние истины велико и что жизнь умеет преподносить приятные сюрпризы, впрочем, как и неприятные. Разумеется, ничто не могло заставить таких людей испытывать серьезные чувства к дочери «целителя». Было бы очень неловко отнять Верину у целого поколения только затем, чтобы разочаровать ее. Более того, вспомнив поведение молодого человека в «Дельмонико» и после, в ложе Музыкальной академии, где они находились в уединении, достаточном для того, чтобы их перешептывания не заставляли соседей поворачивать к ним головы, она решила, что сильно недооценила манеры Генри Беррейджа год назад и что он был влюблен настолько сильно, насколько позволяют ничтожные страсти, присущие людям его возраста. Мисс Чанселлор так мечтала сделать человечество лучше, в том числе потому, что была уверена: люди стали более хлипкими. Генри ценил в Верине ее уникальность, ее гений, ее дар и, возможно, был заинтересован в том, чтобы развивать его. А сам он был таким податливым, что его жена сможет вертеть им как захочет. Конечно, будет еще свекровь, с которой придется считаться, но, если только Олив бессовестно не обманывала саму себя, миссис Беррейдж действительно хочет попробовать свои силы в новой области или хотя бы проявить щедрость. Поэтому, как ни странно, Олив боялась не того, что эта возвышенная свободная матрона, немного раздражающая своим умом и в то же время добродушная, будет притеснять невесту своего сына, а того, что она может завоевать ее расположение. Чувство это было сродни ревности. Мисс Чанселлор вдруг подумала, что это предложение, возможно, является уникальным шансом для Верины. Оно давало возможность располагать огромными средствами — куда большими, чем могла позволить Олив, — и поднимало Верину на высшую ступень социальной лестницы, откуда ей было бы проще нести свой свет миру. Такие мысли сильно огорчили ее, и бедная девушка почувствовала горькое бессилие. Она могла лишь смутно подозревать, что ее призвание — из чувства долга самой обречь свой дух на страдания.

— Если она выйдет за него, как я могу быть уверена, что после этого вас так же будет волновать проблема, занимающая сейчас все наши мысли — ее и мои? — Этот вопрос сам вырвался у Олив, но даже ей самой он показался немного резким.

Реакция миссис Беррейдж была достойна восхищения.

— Вы думаете, что мы изображаем заинтересованность только ради того, чтобы заполучить ее? Это не слишком мило с вашей стороны, мисс Чанселлор. Но, конечно же, вам приходится быть очень осторожной. Я уверяю вас, мой сын сказал мне, что он искренне верит: ваше движение посвящено величайшей проблеме самого ближайшего будущего и сейчас оно вступило в новую фазу... Как же он это назвал?.. «На стезю реальной политики». Что касается меня, то не думаете ли вы, что я не хочу получить все то, что женщина может получить, или откажусь от преимуществ или привилегий, которые мне предлагают? Я не привыкла кричать на каждом углу о чем-либо, но, как я вам только что сказала, у меня есть свои, более тихие способы проявить рвение. Если все ваши приверженцы будут не хуже меня, у вас все будет в порядке. Вы скажете, что не можете представить себе Генри разъезжающим следом за женой, выступающей с публичными воззваниями. Но я уверена, что очень многое на свете происходит независимо от того, можем мы это себе представить или нет. Генри — джентльмен до кончиков ногтей, и нет такой ситуации, в которой он не будет вести себя тактично.

Олив поняла, что им действительно очень нужна Верина, и не могла представить, чтобы, получив ее, они не обращались с ней хорошо. Она даже подумала, что они будут слишком баловать ее и, возможно, испортят. В этот момент она осознала, что сама обращалась с Вериной незаслуженно строго. У нее имелись сотни возражений и возмущений. Она лишь не могла выбрать, с чего начать.

— Я думаю, вы никогда не видели доктора Тарранта и его жену, — заметила она с мягкостью, которую считала своей неотъемлемой чертой.

— Вы имеете в виду то, что они абсолютно ужасающи? Мой сын сказал, что они просто невыносимы, и я вполне готова к этому. Вы спросите, как мы решим все с ними? Моя дорогая юная леди, мы решим эту проблему так же, как и вы!

У миссис Беррейдас были готовы ответы на все вопросы. У нее даже был готов ответ, когда ее гостья удивилась, почему они обратились именно к ней, ведь мисс Таррант вольна как ветер, ее будущее в ее собственных руках и в подобные дела вообще никому не следует вмешиваться.

— Дорогая мисс Чанселлор, мы вовсе не просим вас вмешиваться. Мы просим лишь о том, чтобы вы не вмешивались.

— И вы пригласили меня только за этим?

— За этим — и за тем, что я упомянула в своей записке. Чтобы вы повлияли на мисс Таррант и она осталась у нас на неделю или две. Вот о чем я действительно очень вас прошу. Оставьте ее нам ненадолго, и мы позаботимся обо всем остальном. Это может прозвучать самонадеянно — но она хорошо проведет время.

— Она живет не ради этого, — сказала Олив.

— Я имею в виду, что она будет выступать каждый вечер! — ответила с улыбкой миссис Беррейдж.

— Мне кажется, вы слишком стараетесь. Вы действительно верите — хотя и притворяетесь, что это не так, — что я могу контролировать ее действия и даже ее желания, насколько это возможно, и ревную к любым отношениям, которые она может завести. Я могу представить, что мы, возможно, производим такое впечатление, но это доказывает лишь, как мало понимают посторонние люди наш союз и насколько легкомысленно по сей день воспринимаются многие элементы деятельности женщин, как сильно следует изменить общественное мнение по отношению к ним. И я считаю ваше отношение ко мне одним из проявлений этой легкомысленности, — продолжила мисс Чанселлор. — Меня удивляет, что вы не понимаете, насколько мало я заинтересована в том, чтобы отдать вам мою добычу.

Если бы в этот момент мы смогли заглянуть в душу миссис Беррейдж, я подозреваю, что мы бы увидели, что ее заметно раздражает тот высокомерный тон, которым эта сухая, застенчивая, упрямая провинциалка называет ее легкомысленной. Если Верина ей нравилась почти настолько же сильно, как она пыталась убедить мисс Чанселлор, то к самой мисс Чанселлор она испытывала неприязнь, которую никогда не смогла бы почувствовать к Верине. Нет сомнений, что отчасти именно раздражение заставило ее сказать это, хоть она и предостерегала себя от излишней откровенности:

— Конечно, с нашей стороны глупо считать, что мисс Таррант сочтет моего сына неотразимым, особенно после того, как однажды отказала ему. Но если она продолжит упрямиться, разве это обезопасит вас от других претендентов?

То, как мисс Чанселлор поднялась со стула, услышав эти слова, явно продемонстрировало хозяйке дома, что если она собиралась отплатить ей, немного припугнув, то эксперимент можно считать удачным.

— Каких других претендентов вы имеете в виду? — спросила Олив, стоя очень прямо и глядя на нее с высоты своего роста.

Миссис Беррейдж — раз уж мы начали наблюдать за ее внутренним миром, то давайте продолжим этот процесс, — не имела в виду никого конкретного. Но вспышка возмущения этой девушки пробудила в ней череду ассоциаций, и она вспомнила джентльмена, который подошел к ней в музыкальном зале после речи мисс Таррант, когда она беседовала с Олив, и которому молодая леди оказала столь холодный прием.

— Я не имею в виду никого конкретного, но вот, например, тот молодой человек, которому она попросила меня отправить приглашение на мою вечеринку, кажется мне похожим на поклонника. — Миссис Беррейдж тоже встала, теперь она была ближе к своей собеседнице. — Неужели вы думаете, что сможете всегда сдерживать такую юную, милую, привлекательную, умную, очаровательную девушку, как она, сдерживать ее порывы, лишать ее одной из составляющих жизни, защищать от опасностей — если вы считаете их опасностями, — которым подвергается каждая женщина, если только она не обладает исключительно отталкивающей внешностью? Моя дорогая юная леди, вы позволите мне дать вам маленький совет? — Миссис Беррейдж не стала ждать, пока Олив позволит. Она продолжила тут же, как будто точно знала, что собирается сказать, и понимала, как это нужно сказать именно сейчас: — Не пытайтесь сделать невозможное. У вас в руках хорошая вещь. Не надо портить ее, стараясь, чтобы она прослужила как можно дольше. Если вы не согласны на лучшее, возможно, вам придется принять худшее. Если вы хотите ее безопасности, то мне кажется, она будет в куда большей безопасности с моим сыном, ведь в противном случае она может стать добычей авантюристов, эксплуататоров или людей, которые, получив, запрут ее навсегда.

Олив опустила глаза. Она чувствовала, что ужасное предположение миссис Беррейдж очень близко к истине и что ее совет также можно назвать разумным. Она не хотела давать никаких обещаний прямо сейчас. Она торопилась оказаться где-нибудь в одиночестве и все обдумать.

— Я не знаю, почему вы решили, что это правильно — послать за мной только для того, чтобы сказать это. Мне совершенно безразлично, как ваш сын собирается устраивать свою личную жизнь. — И она плотнее завернулась в манто, отворачиваясь.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, — невозмутимо сказала миссис Беррейдж. — Подумайте о том, что я вам сказала. Я уверена, вы поймете, что не зря потратили этот час.

— Мне и без того есть о чем подумать! — неискренне воскликнула Олив, так как знала, что слова миссис Беррейдж будут преследовать ее.

— И скажите ей, что, если она удостоит нас своим коротким визитом, весь Нью-Йорк будет у ее ног!

Этого-то и хотела Олив, но из уст миссис Беррейдж это звучало как насмешка. Мисс Чанселлор отступила, оставив без ответа заверения хозяйки дома, что та очень обязана ей за то, что она согласилась прийти. Выйдя на улицу, она поняла, что очень взбудоражена, но не от слабости: она спешила, взволнованная и сбитая с толку, чувствуя, что ее невыносимая совесть ощетинилась как разъяренный зверь, что это предложение действительно очень выгодно для Верины и она не сумеет убедить себя ничего ей об этом не говорить. Конечно, если Верине понравится идея получить от Беррейджей все, что они смогут предложить, опасность, что Бэзил Рэнсом сумеет как-то увлечь ее, станет незначительной. Вот о чем думала Олив, следуя по Пятой авеню в этот прекрасный день, который ей самой казался серым. Она и сама думала, что, если Верина решит остаться у Беррейджей, это лишит Бэзила Рэнсома его запала: он может счесть, что у него при его бедности нет никаких шансов против людей, имеющих такое богатство и положение. Олив не думала, что он легко отступится от своих целей, — он не казался ей настолько малодушным. Но это все же был шанс, и его не следовало упускать. Сейчас она понимала, что речь идет не просто о временном пребывании у них Верины, но фактически о подарке или даже сделке, хотя и на крайне либеральных условиях. Невозможно использовать Беррейджей как укрытие, основываясь на предположении, что они безопасны, так как они стали опасными, едва заявили о своем сочувствии их взглядам и о том, что просто предлагают девушке более широкие возможности. Олив думала об этом снова и снова и все больше убеждалась, что все это фантазии и фарс. Но нельзя было исключать вероятность, что Верина по-настоящему поверит им. Едва мисс Чанселлор оказывалась перед сложным выбором, требующим действовать в соответствии с долгом, она забывала обо всем, чувствуя, что этот вопрос должен быть решен тотчас же, прежде чем можно продолжить жить дальше. Сейчас ей казалось, что она не может вернуться в дом на Десятой улице, пока не решит, можно ли доверять Беррейджам. Доверять для нее означало быть уверенной, что они не смогут завоевать Верину, но в то же время пустят Бэзила Рэнсома по ложному следу. Олив практически не сомневалась, что ему недостанет смелости преследовать ее в этих сверкающих позолотой салонах, путь в которые ему в любом случае будет закрыт, как только мать и сын поймут, чего он добивается. Она даже спросила себя, не будет ли Верина лучше защищена светскими условностями в Нью-Йорке, чем кузиной врага в Бостоне. Она продолжила идти по Пятой авеню, не замечая перекрестков, и через некоторое время с удивлением поняла, что дошла до самой площади Вашингтона. К этому времени она пришла к разумному выводу, что Бэзил Рэнсом и Генри Беррейдж не смогут завладеть Вериной одновременно, так что опасностей было не две, а одна. Эта мысль обрадовала ее, так как теперь предстояло решить, какое из двух зол было большим, с учетом, что ей придется иметь дело лишь с одним из них. Она продолжила идти через площадь. Деревья и газоны уже начали зеленеть и выпускать почки, фонтаны плескались в солнечном свете, дети со всего квартала играли в игры, требующие разрисовывать мелом дорожки, рассевшись прямо под ногами у прохожих, и маленькие кучерявые и растрепанные человечки катили свои обручи под присмотром французских нянь, — словом, все детское народонаселение заполняло весенний воздух высокими голосами, нежными и неокрепшими, как тонкая молодая травка. Олив немного побродила там и наконец села на одну из бесчисленных скамеек. Уже очень давно она не предавалась такому глупому и бессмысленному времяпровождению. Ей столько всего следовало сделать, пока она еще в Нью-Йорке. Но мисс Чанселлор либо забыла о делах, либо, поразмыслив, решила, что сейчас неподходящее время. Она пробыла там целый час, с волнением обдумывая одни и те же вопросы. Ей казалось, что в ее судьбе наступил критический момент. Прежде чем встать со скамейки, чтобы вернуться на Десятую улицу, она приняла решение, что самую большую опасность представляет Бэзил Рэнсом. Если Беррейджи получат Верину, они не смогут отнять ее у Олив настолько, насколько это сделает он. Именно у него, прежде всего у него они ее отнимут. Она пришла в дом на Десятой улице, и слуга, который впустил ее, сказал, что мисс Таррант ушла с джентльменом, который пришел к ней утром, и еще не вернулась. Олив остановилась как вкопанная. Часы в холле показывали три.