Миссис Луна была бы еще меньше удовлетворена тем, как Олив восприняла предложенную помощь, если бы знала, сколько секретов могла поведать ей эта скрытная молодая женщина в ответ. Вся жизнь Олив служила поводом для сплетен. Она почувствовала это, когда наконец уединилась в своей комнате после визита сестры. У нее было время на раздумья: Верина ушла с мистером Беррейджем, который прошлым вечером пригласил ее прокатиться рано поутру. У Олив и Верины были дела пополудни, главное из которых — встреча с группой верных людей в доме одного из местных лидеров. Олив умчит Верину туда сразу же после ланча. Она тешилась мыслью, что сумеет организовать их время так, что когда бы ни зашел Бэзил Рэнсом, ему не удастся застать их дома. Она прекрасно помнила, что ей пришлось сообщить ему их адрес в тот вечер у миссис Беррейдж. Она также собиралась попросить Верину вернуться с ней в Бостон как можно скорее — а именно завтра утром. Был разговор о том, чтобы после отъезда Олив она осталась на несколько дней у миссис Беррейдж. Но Верина немедленно отказалась от этого предложения, увидев, как сильно оно взволновало ее подругу. Олив приняла эту жертву, и их визит в Нью-Йорк был в итоге урезан до четырех дней, один из которых, когда, по ее мнению, Бэзил Рэнсом должен был посетить их, мисс Чанселлор тоже собиралась отсечь. Она еще не сказала об этом Верине. Она немного колебалась, чувствуя уколы совести из-за уступок, на которые подруга уже пошла ради нее. Верина шла на уступки с такой щедростью, что сердце замирало от восхищения даже у тех, кто просил о них. И ни разу на памяти Олив она не попросила ничего взамен, независимо от усилий, которые требовались для выполнения ее обещаний. Ей очень понравилась идея провести неделю под крышей дома миссис Беррейдж. Она сказала, что ее мать умрет счастливой, зная об этом, хотя, конечно, пока ничто не предвещало, что миссис Таррант собирается умирать. Однако, увидев, как холодно Олив отнеслась к этому, как она колебалась и обдумывала это предложение, Верина с самой милой улыбкой пообещала отказаться. Олив знала, что это означает для нее, насколько сильна в ней тяга к удовольствиям, несмотря на увлечение их общей целью, их делом жизни, которое сейчас, как она чувствовала, перешло в стадию реализации. И уколы совести были так чувствительны оттого, что Олив требовала еще одного акта отречения, зная, что сейчас им нечего опасаться и Верина уже доказала свою благонадежность.

Тем не менее Олив кляла себя слепой идиоткой за то, что согласилась привезти Верину в Нью-Йорк даже так ненадолго. Верина прыгала от радости, получив неожиданное приглашение от миссис Беррейдж, — странная идея для человека с такими приземленными интересами, но все же выглядело это довольно убедительно. Первой реакцией Олив был, как всегда, инстинктивный страх. Но позже она отвергла его как недостойный. Она решила, хотя ничего нового в этом решении не было, что ради выполнения своей миссии они должны быть готовы столкнуться с чем угодно. Это прекрасная возможность сделать вклад в репутацию и авторитет Верины, ради чего можно отбросить смутные сомнения. Обычные страхи и опасения Олив к тому времени канули в небытие. Бэзил Рэнсом уже сто лет не подавал признаков жизни, и Генри Беррейдж, без сомнений, успокоился еще до того, как они отбыли в Европу. Если его мать решила, что может использовать Верину для развлечения гостей на своей большой вечеринке, она, по крайней мере, действовала из добрых побуждений, поскольку хотела, чтобы он женился на дочери Селы Тарранта, не больше, чем в прошлом году. И потому они должны были сделать доброе дело для блуждающих во тьме, в самой глубокой тьме высшего общества. Возможно, они разозлят их, но и это пойдет им на пользу. К тому же самолюбие Олив не могла не тешить мысль о том, чтобы появиться в кругу наиболее уважаемых жителей Нью-Йорка в качестве светской дамы, важной представительницы Бостона, вдохновителя, коллеги и помощницы одной из самых оригинальных девушек своего времени. И менее всего она ожидала встретить у миссис Беррейдж Бэзила Рэнсома. Она верила, что они без труда смогут провести четыре дня в городе, население которого составляет более миллиона человек, и обойтись без подобного столкновения. Но все же оно произошло, хотя и не предвещало никаких серьезных последствий. И, стиснув зубы, Олив заставила себя встряхнуться, хоть это и далось ей тяжело. Ничего, она выкарабкается из этой ловушки судьбы, отделавшись разве что легким испугом. Генри Беррейдж был очень предупредителен, но она по какой-то причине больше не боялась его. Разумеется, ему пришлось быть очень вежливым с ними, после того как его мать заставила их буквально сорваться с места и приехать. Олив думала о нем как об их защитнике. Ведь, как она вспомнила теперь с облегчением, после его утренней поездки с Вериной в Центральный парк и посещения Музея искусств этим же вечером они собирались поужинать с ним в «Дельмонико» (он должен был пригласить еще одного джентльмена) и после отправиться в оперу. И, представив себе, что почувствует Бэзил Рэнсом, явившись на Десятую улицу и обнаружив, что они упорхнули, а также не испытывая особого рвения тут же оказаться в бостонском поезде, она достаточно спокойно дала мистеру Рэнсому их адрес.

 Верина вошла к ней в комнату незадолго до ланча, чтобы сказать, что уже вернулась. И пока они сидели там, в ожидании гонга, призывающего к трапезе, она рассказывала подруге о своих приключениях с мистером Беррейджем, расписывая красоту парка, великолепие музея, а также удивительную осведомленность молодого человека обо всех экспонатах, которые там содержатся, резвость его лошадей, мягкость его английской двуколки, удовольствие от быстрой езды по твердым как мрамор дорогам, развлечения, которые он обещал им этим вечером. Олив слушала ее, храня напряженное молчание. Она видела, как сильно Верина увлечена, и, конечно же, не позволила бы ей зайти так далеко, если бы не знала о том, что это просто фаза, через которую та должна пройти.

 — Мистер Беррейдж намекал на любовь к тебе? — спросила наконец мисс Чанселлор без тени улыбки.

 Верина сняла шляпку, чтобы поправить перо, и когда она вновь надела ее на голову, то поднятые руки образовали рамку вокруг лица. Она сказала:

— Да, я думаю, это было ради любви.

Олив ожидала, что она расскажет больше, расскажет, как она вела себя с ним, как поставила его на место, дала ему понять, что этот вопрос решен уже очень давно. Но Верина не стала распространяться на эту тему, а Олив не настаивала, сознавая, что в таких отношениях, какие сложились между ними, требуется уважать свободу каждой стороны. Она никогда не нарушала свободу Верины и, разумеется, не собиралась делать это сейчас. Ей было интереспо, намерен ли Генри Беррейдж начать все сначала и возможно ли, что его мать, приглашая их, действовала в его интересах. Лишь одно было хорошо: слушая его весь вечер, Верина не могла говорить с Бэзилом Рэнсомом. А мистер Беррейдж, сажая их в экипаж вчера, сказал, что теперь полностью обратился в их веру. Но Олив вновь одолевало чувство беспомощности и уныние, и она задавалась вопросом, почему Верина должна слушать кого-то еще, кроме Олив Чанселлор. Когда она увидела, какой радостной ее подруга вернулась с прогулки, то вспомнила, что единственное слабое место Верины она обозначила сама, когда они только начали жить вместе. Тогда она сказала: «Я открою тебе, в чем твоя проблема: ты не ненавидишь мужчин как класс!» И Верина ответила на это: «Что ж, нет, я не ненавижу мужчин, когда они приятны!» Как будто концентрированная жестокость может быть приятной! Олив ненавидела их тем больше, чем приятней они были. Немного погодя, уже покончив с воспоминаниями, она заметила, говоря о Генри Беррейдже:

— Он не имеет права! Это недостойно, после всего, что он заставил тебя чувствовать тогда в Кембридже, когда изводил и мучил тебя.

— О, я не показала ему, что я чувствую, — весело сказала Верина. — Я учусь притворяться, — добавила она тут же. — Думаю, тебе тоже приходится это делать. Я притворяюсь, что ничего не замечаю.

В этот момент прозвучал гонг, и две молодые женщины прикрыли уши, глядя друг на друга — Верина с улыбкой, а Олив с выражением стоического терпения. Когда они вновь смогли разговаривать, последняя внезапно спросила:

— Как получилось, что миссис Беррейдж пригласила мистера Рэнсома на тот вечер? Он сказал Аделине, что никогда прежде ее не видел.

— О, я попросила ее отправить ему приглашение — после того, как она написала мне, чтобы поблагодарить, когда мы окончательно решили приехать. Она спросила меня в письме, есть ли у меня друзья в городе, которым я хотела бы отправить приглашения, и я упомянула мистера Рэнсома.

Верина сказала это, не колеблясь ни секунды, и единственным признаком ее смущения было то, что она поднялась со стула, таким образом уходя от внимательного взгляда Олив. Она легко справилась с замешательством, потому что была рада возможности сказать об этом. Она хотела быть как можно проще в отношениях с подругой, и, разумеется, это стало сложнее с тех пор, как она начала скрывать кое-что от нее. Она хотела по возможности скрывать как можно меньше и чувствовала, что исправляет свою вину, отвечая на вопрос Олив так быстро.

— Ты даже не сказала мне об этом, — тихо заметила мисс Чанселлор.

— Я не хотела этого делать. Я знаю, что он тебе не нравится, и подумала, что это причинит тебе боль. Но я хотела, чтобы он был там, — хотела, чтобы он услышал это.

— Какое это имеет значение — зачем тебе беспокоиться о нем?

— О, потому что он так серьезно настроен против нас!

— Откуда ты знаешь это, Верина?

В этот момент Верина заколебалась. В конце концов, не так-то просто оказалось скрывать как можно меньше. Похоже, что следует либо говорить все, либо все скрывать. Пока что она утаивала визит Бэзила Рэнсома в Монаднок-Плейс за недомолвками и умолчаниями, и это был ее единственный секрет. Она надеялась, что Олив не станет давить на нее своими расспросами. К тому же теперь, когда ее секрет оказался под угрозой, она почувствовала, что он стал ей очень дорог. Она мысленно взмолилась, чтобы Олив не давила на нее. Ведь было ужасно, просто невозможно пытаться защитить себя, прибегнув ко лжи. Тем не менее она должна была что-то ответить, и то, что она воскликнула, гораздо быстрее, чем могло бы показаться читающему описанные мною размышления, похоже, было принято за правду:

— О, просто у него на лице все написано! Он же вылитый реакционер!

Верина прошла к туалетному зеркалу, чтобы убедиться, что надела шляпку как следует, и Олив медленно поднялась, как человек, который совершенно не голоден.

— Реакционер он или нет — ради всего святого, забудь о нем! — таков был ответ мисс Чанселлор, и Верина чувствовала, что она сказала не все, что хотела.

Она надеялась, что та согласится пойти на ланч, поскольку сама была откровенно голодна. Она даже боялась, что у Олив появилась мысль, которую та боится высказать, опасаясь страшных последствий.

— В конце концов, Верина, ты же знаешь, что это не наша настоящая жизнь, это не наша работа, — продолжила Олив.

— О нет, конечно же нет, — сказала Верина, даже не пытаясь притворяться, что не знает, что имеет в виду Олив. Однако тут же спросила: — Ты имеешь в виду общение с мистером Бер-рейджем?

— Не только это, — резко сказала Олив, глядя на нее. — Откуда ты узнала его адрес?

— Чей адрес?

— Мистера Рэнсома — чтобы миссис Беррейдж могла пригласить его?

Мгновение они простояли, глядя друг на друга.

— Он был в его письме.

После этих слов лицо Олив приобрело такое выражение, что ее подруга тут же кинулась к ней и взяла за руку. Но тон оказался вовсе не таким, как ожидала Верина, когда Олив ответила с холодным удивлением.

— О, так вы переписываетесь! — сказала она с огромным усилием воли.

— Он написал мне один раз — я не говорила тебе, — ответила Верина с улыбкой.

Она чувствовала, как странно тревожные глаза подруги пытаются заглянуть глубоко в ее душу. Еще немного, и они достигнут самого дна. Что ж, пусть, она уже не так сильно переживает за свой секрет. Но Верина так и не узнала, что поняла Олив: та лишь сказала, что им пора идти вниз. Когда они спускались по лестнице, она взяла мисс Чанселлор за руку и почувствовала, что та дрожит.

Безусловно, в Нью-Йорке было много людей, заинтересованных в их движении, и Олив заранее запланировала визиты, которые заняли весь день. Все хотели встретиться с ними и дать возможность другим тоже с ними встретиться. Главным местом, которое им нужно было посетить сегодня, оказался дом миссис Кроучер на Пятьдесят шестой улице, где было организовано неофициальное собрание группы сочувствующих, которые не могли простить ей, что она выступала вчера перед кругом, куда им не было доступа. Разумеется, эти люди сильно отличались от тех, к кому она обращалась у миссис Беррейдж, и Верина тяжело вздохнула про себя, подумав беспомощно, что в этом большом и сложном мире так много всего. От нее требовалось повторить речь, на этот раз для единомышленников. Она ж ответила, что Олив сама занималась организацией и что та речь должна была привлечь внимание людей неподготовленных, тогда как друзья миссис Кроучер, хотелось бы надеяться, пребывают на более высокой ступени. Она была очень осторожна, понимая, что Олив сейчас стремится как можно скорее покинуть город, и не хотела сказать ничего, что заставило бы их задержаться. Почувствовав ее дрожь, пока они спускались к ланчу, Верина с болью поняла, как подруга привязана к ней и как сильно она будет страдать от малейших изменений. Первое, что Верина сказала, когда они отправились в экипаже наносить визиты, было то, что ее переписка с мистером Рэнсомом, как назвала это подруга, состояла всего лишь из одного его письма. К тому же очень короткого. Оно пришло чуть больше месяца назад. Олив знает, что она получает письма от джентльменов, и она не понимает, почему должна придавать такое большое значение этому посланию. Мисс Чан-селлор сидела, откинувшись на подушки, неподвижная и очень мрачная, и следила за девушкой одними глазами.

— Ты сама придаешь ему большое значение. Иначе ты сказала бы мне.

— Я знала, что тебе это не понравится, потому что тебе не нравится он.

— Я не думаю о нем, — сказала Олив. — Он ничего для меня не значит. — Затем она неожиданно добавила: — Ты считаешь, я избегаю того, что мне не нравится?

Верина не могла сказать, что так оно и есть, хотя непохоже, что Олив права, утверждая, будто ничего не принимает близко к сердцу: то, как она полулежала рядом с ней, бледная и слабая, словно раненое животное, определенно доказывало обратное.

— Ты просто пугаешь меня, страдая так сильно, — ответила она немного погодя.

Мисс Чанселлор поначалу ничего не ответила на это, но вскоре сказала, с той же .интонацией:

— Да, ты можешь заставить меня.

Верина взяла ее за руку:

— Я никогда не сделаю этого, пока не пройду через это сама.

— Ты не создана для страданий — ты создана для удовольствия, — сказала Олив почти тем же тоном, каким когда-то говорила ей, что ее проблема в том, что она не ненавидит мужчин как класс, — тоном, говорившим, что противоположное поведение было намного более естественным и, возможно, более достойным.

Наверное, так оно и есть, но Верина не могла найти себе оправдания. Она чувствовала это, глядя в окно экипажа на яркий, прекрасный город, где все казалось таким огромным, где все находилось в движении, магазины сияли роскошью, женщины одевались так необычно, и знала, что все эти вещи будоражат ее любопытство и все ее существо.

— Что ж, думаю, мне нечего возразить, — заметила она, глядя на Олив с нежностью и невыразимой жалостью.

Та поднесла ее руку к своим губам и задержала на мгновение. Этим движением она как бы говорила: как я могу не бояться потерять тебя, когда ты так мила и послушна? Эти слова, однако, так и не были произнесены вслух. Олив сказала нечто другое:

— Верина, я не понимаю, почему он написал тебе.

— Он написал мне, потому что я ему нравлюсь. Возможно, ты скажешь, что не понимаешь, почему я ему нравлюсь, — продолжила девушка со смехом. — Я понравилась ему с первого раза, когда он меня увидел.

— О, еще тогда! — пробормотала Олив.

— И еще больше со второго.

— Он сказал тебе это в письме? — спросила мисс Чанселлор.

— Да, моя дорогая, он сказал это. Разве что выразился намного изящнее. — Верина была очень рада, что сказала об этом, ведь письмо Бэзила Рэнсома действительно оправдывало ее.

— Я это предвидела — это я и предсказывала! — воскликнула Олив, закрывая глаза.

— Ты ведь, кажется, сказала, что не ненавидишь его.

— Это не ненависть — только ужас. Это все, что есть между вами?

— Как, Олив Чанселлор, что ты такое думаешь? — спросила Верина, чувствуя себя страшной трусихой.

Через пять минут она сказала Олив, что, если ей это доставит удовольствие, они могут покинуть Нью-Йорк завтра утром, не дожидаясь четвертого дня. И, сделав это, она почувствовала себя намного лучше, особенно когда увидела, с какой благодарностью Олив посмотрела на нее, с какой готовностью ответила на это предложение, сказав:

— Конечно, если ты действительно понимаешь, что это все не для нас — что это не наша настоящая жизнь! — И с этими словами и с невероятно слабым неопределенным поцелуем, как будто боясь, что подруга будет ему противиться, она приняла эту жертву.

В конце концов, один день ничего не значит. Так было решено, что они уезжают. Верина не могла закрыть глаза на то, что целый месяц была с подругой не до конца откровенной, и потому, даже если она будет жалеть, что их поездка в Нью-Йорк оказалась еще короче, чем предполагалось, даже если из-за этого она не сможет встретиться с Бэзилом Рэнсомом, это все равно будет лучше, чем рассказать Олив, что письмо — это не все, что было между ними. Что был еще его визит, и их долгий разговор, и еще прогулка, которые она скрывала так долго. И что такого она упустит, не встретившись с Рэнсомом? Неужели так приятно общаться с джентльменом, который только и хочет, что дать тебе знать, — а почему он этого хочет так сильно, Верина не могла понять, — что считает тебя глупышкой? Олив возила ее с места на место, и в конце концов она забыла обо всем, кроме настоящего времени, громадности и разнообразия Нью-Йорка, и удовольствия от езды в карете с шелковыми подушками, и новых лиц, и выражений любопытства и симпатии, уверений, что ею интересуются и следуют за ней. К этому примешивалось сладкое предвкушение ужина в «Дельмонико» и немецкой оперы. В Верине было достаточно эпикурейства, чтобы при таких обстоятельствах жить сегодняшним днем.