С того места, где он стоял, позади обратившихся в слух мужчин, ему было прекрасно видно музыкальный зал. Верина Таррант поднялась на маленькую сцену. Она была в белом платье с украшенным цветами лифом. В свете ламп красная ткань у ее ног казалась еще ярче. Верина двигалась свободно, но жестикулировала очень сдержанно. Перед ней не было кафедры, в ее руках не было никаких записей, но она стояла там подобно актрисе или оперной певице на сцене. Было очень рискованно для юной провинциальной девушки попытаться пленить сотню пресыщенных ньюйоркцев, всего лишь открыв им свои идеи, но временами Бэзил Рэнсом чувствовал, что у него захватывает дыхание, как будто она выступает с номером на трапеции высоко над его головой. Да, каждый, кто слышал Верину, чувствовал, что она великолепно владеет своими способностями, темой, аудиторией. И он достаточно хорошо помнил ее выступление у мисс Бёрдсай, чтобы оценить, какой большой путь она прошла с тех пор. Это выступление было более законченным, а ее речь более уверенной. Голос тоже стал заметно лучше. Рэнсом уже забыл, как она прекрасна, когда использует его в полную силу. Ее голос, чистый и глубокий и при этом такой молодой и естественный, сам по себе был сокровищем. И ничего удивительного в том, что они подняли такую шумиху вокруг нее на Женской Конвенции, если она наполнила их отвратительный зал такой прекрасной музыкой.

Когда-то давно он читал об итальянской _improvisatrice_. Теперь перед ним была ее американская версия, на этот раз обличающая, — Коринна Новой Англии, с миссией вместо лиры. Самым прекрасным в ней была серьезность, то, как ее глаза оглядывали «благородную публику», как будто она хотела превратить их всех в одно чувствующее существо, как будто единственное, чего она хотела, — это рассказать правду так, чтобы она не вызывала сомнений. Она была проста и очаровательна, и каждый ее взгляд, каждое движение пронизывала чистейшая огненная страсть. Ей действительно удалось своей речью превратить всех слушателей в единый организм, неотрывно следящий за каждым ее движением. Когда она улыбалась, все улыбались в ответ, когда она была серьезна, все были безмолвны и неподвижны. Было очевидно, что развлечение, которое предложила сегодня своим друзьям миссис Беррейдж, войдет в анналы «Клуба по средам». Бэзилу Рэнсому было приятно думать, что Верина заметила его. Ее взгляд непрестанно блуждал по залу, и нельзя было сказать, что она где-то задерживала его надолго. Впрочем, он все же поймал на себе один стремительный взгляд, как будто она удостоверилась в том, что он ответил на ее приглашение. Хотя он и считал тему ее выступления нелепой, сама она, по его мнению, была невероятно очаровательна. Простояв там четверть часа, он начал сомневаться, что смог бы повторить хотя бы одно слово из ее речи. Он определенно не слушал ее, хотя с наслаждением внимал звукам ее голоса. И тут он заметил Олив Чанселлор. Она сидела далеко впереди, слева от сцены, спиной к нему. Но он мог видеть ее острый профиль, слегка склоненный в абсолютной неподвижности. Даже на таком расстоянии он заметил, что она замерла от восторга, от ощущения триумфа. Олив не реагировала даже на порывистые попытки некоторых слушателей аплодировать. Воздух был напоен успехом, и она вкушала его, наслаждалась им. Успех Верины был ее успехом, и Рэнсом был уверен, что до полного триумфа ей не хватало лишь, чтобы он оказался в поле ее зрения и она могла насладиться его смущением и очарованностью, могла сказать ему своим холодным взглядом: «Вы все еще думаете, что наше движение не является мощной силой? Все еще думаете, что женщины должны быть рабами?» На самом деле он не чувствовал ни малейшего смущения. На его убеждения никак не повлияло то, что Верина Таррант привлекла его внимание намного сильнее, чем он ожидал. Смысл ее слов наконец начал доходить до его прежде ослепленного прекрасным видением сознания. Фразы обретали смысл, превращаясь в воз- звание к тем, кто до сих пор противился благословенному влиянию истины. Большинство из них принадлежали лживым циничный! мужчинам, которые были такими двуличными бездельниками, такими бессердечными и безмозглыми, что их мнение по какому бы то ни было вопросу не имело ни малейшего значения. На них держалась древняя тирания, и это было ужасно. Но были и другие, чьи предрассудки были сильнее и опирались на образование и доводы. К ним она хотела обратиться отдельно, чтобы заставить свернуть с ложного пути, им хотела сказать: «Посмотрите, вы все ошибаетесь. Вы станете намного счастливее, когда мне удастся переубедить вас. Только дайте мне пять минут», а также: «Просто присядьте и позвольте мне задать простой вопрос. Вы считаете, что общество может стать лучше, если оно изначально построено на ошибочных идеалах?» Этот простой вопрос и хотела задать Верина, и Бэзил на другом конце комнаты посмеивался над ней с веселой нежностью, поняв, что она считает этот вопрос трудным. Он бы не испугался, если бы она спросила его об этом, и он был готов просидеть перед ней столько минут, сколько ей будет угодно.

Он, без сомнения, был одним из тех насмешников, к которым она обращалась с такими словами:

— Знаете, что меня в вас поражает? То, что вы, мужчины, умираете от голода, когда в вашем доме есть погреб, полный хлеба, мяса и вина, или как слепцы позволяете запереть себя в долговую тюрьму, хотя у вас в кармане лежат ключи от сокровищниц и сундуков, наполненных до краев золотом и серебром. Мясо и вино, золото и серебро, — продолжала Верина, — это подавляемые и пропадающие втуне силы, бесценное и превосходное лекарство, которого общество бездумно лишает себя, — это гениальность, интеллект, вдохновение женщин, Общество с каждым днем приближается к гибели из-за старых предубеждений, к которым тщетно обращается, в то время как в его руках находится эликсир жизни. Позвольте ему выпить его до дна, и оно вернется к процветанию, обновленное и сияющее, оно вновь обретет молодость. Сердце, само сердце остыло, и лишь прикосновение женщины может согреть его, заставить биться вновь. Это мы — сердце человечества, и позвольте нам смело утверждать это! Жизнь общества во всем мире движется по замкнутому кругу — кругу эгоизма, злобы, жестокости, зависти, жадности, слепого стремления сделать что-то для избранных за счет остальных, вместо того чтобы делать все и для всех. Но всех ли? Кто посмеет сказать «все», когда нас не принимают в расчет? Мы неотъемлемая, великая, бесценная часть мира. Дайте нам шанс, и вы увидите это — вы удивитесь, как общество вообще смогло просуществовать так долго без нас, — когда могло бы уже продвинуться намного дальше в своем развитии. Вот что я прежде всего хочу донести до тех, кто все еще сомневается, кто втягивает голову в плечи и повторяет строгие пустые формулы, такие же сухие, как разбитая фляга в пустыне. Я здесь не для того, чтобы обвинять или чтобы сделать глубже пропасть, которая уже выросла между полами, и я не считаю, что мужчины и женщины — враги от природы. Я выступаю лишь за равенство. Потому я не буду говорить о том, что мужчины легче всего принимают утверждения, которые сулят им выгоду и удобство. Я лишь скажу, что если бы это было не так, то наша цель давно уже была бы достигнута. Если бы они понимали все так же быстро, как женщины, если бы у них был не только разум, но и сердце, мир сейчас был бы совершенно другим. И я уверяю вас, нам горше всего оттого, что мы прекрасно видим это, но ничего не можем сделать! Уважаемые джентльмены, если бы я только могла дать вам увидеть, каким прекрасным, светлым и восхитительным стал бы сад жизни, если бы вы только позволили нам помочь вам ухаживать за ним! Вам бы так понравилось прогуливаться по нему, и вы бы встретили там такие цветы, и деревья, и травы, что подумали бы, что оказались в Эдеме. Вот что я хочу донести до каждого из вас, лично, персонально, — картину мира, которую все время вижу перед собой, мира исцеленного, измененного новой моралью. Там, где сейчас есть лишь грубая сила и грязная конкуренция, в нем будет щедрость, нежность и сочувствие. Но вы по-прежнему поражаете меня тем, что не замечаете собственной выгоды! Некоторые из вас говорят, что мы уже имеем все влияние, которое только возможно, и говорят это так, будто мы должны быть благодарны даже за то, что нам позволено дышать. Но ответьте, кто знает, чего мы хотим, кроме нас самих? Мы хотим лишь свободы. Мы хотим, чтобы открылась дверь клетки, в которой нас держали многие века. Вы говорите, что это очень удобная, уютная, красивая клетка, с милыми стеклянными стенами, которые позволяют нам видеть все вокруг, и все, что вы хотите за нее, — позволить вам тихо закрыть ее на ключ. Но на это я отвечу вам просто. Дорогие джентльмены, вы никогда не бывали в клетке и не имеете ни малейшего представления о том, каково это!

Летописец, собравший воедино эти свидетельства, не считает нужным далее цитировать красноречивые слова Верины, тем более что Бэзил Рэнсом, услышав все это, пришел к определенному умозаключению. Он оценил ее способности выступать на публике, ее навыки в ведении дискуссии и выяснил суть предлагаемых реформ. Ее речь сама по себе была не более ценна, чем милое эссе, заученное наизусть и рассказанное красивой девочкой в школьном классе. Она была слабой, несвязной, непоследовательной и общей, хотя и достаточно яркой в приглушенном свете ламп миссис Беррейдж. Если подойти к ней серьезно, то она недостойна была ни того, чтобы на нее ответить, ни того, чтобы с ней поспорить, и Бэзил Рэнсом подумал, что лишь благодаря тому, что на дворе стоит такой сумасшедший век, подобное представление может быть принято за интеллектуальное усилие и попытку привнести ясность в вопрос. Он спрашивал себя, что бы он — или кто угодно другой — подумал, если бы мисс Чанселлор или даже миссис Луна стояла сейчас на сцене вместо нынешнего оратора. Он чувствовал, что личность говорящего имеет огромное значение, отчасти потому, что голос Верины был не таким, как у Олив или Аделины, отчасти потому, что Верина была несказанно красива, и, что еще важнее для него, потому, что в этот момент, стоя там, он осознал, что влюблен в нее. Он ничем не выдал этого озарения, он просто стоял, глядя на открывшуюся ему картину, хотя комната начала покачиваться у него перед глазами, как и фигура Верины. Это не сделало смысл ее речи яснее для него: он лишь чувствовал ее присутствие, наслаждался звуками ее голоса. При этом он продолжал оценивать ее и нашел, что у нее очень слабая аргументация и она слишком многословна. Для него было наслаждением думать, что ее успех является лишь следствием того, что общество сбито с толку, и ее миссия не более чем фарс, быстротечная мода, глупая иллюзия, и что на самом деле она предназначена для чего-то совершенно иного — для семьи, для него, для любви. Он перестал следить за ее выступлением и понял, что оно окончено и что оно успешно, лишь когда комнату заполнили бурные аплодисменты, гул голосов и звук отодвигаемых стульев. Присутствующие хлынули, захватив течением и его, в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Признаки роскоши, упомянутые миссис Луной, здесь, похоже, были воплощены в блеске хрусталя и серебра и в ярких оттенках таинственных яств и аппетитных желе. Он потерял из виду Верину, унесенную куда-то в облаке комплиментов, и подумал с отеческим беспокойством, что после такой продолжительной речи она, должно быть, очень проголодалась, и надеялся, что кто-нибудь догадается принести ей еду. Едва отойдя от стола — желание поужинать лучше, чем обычно, вовсе не было для него на первом месте, — он буквально столкнулся с мисс Таррант, идущей под руку с молодым человеком, в котором он узнал хозяина дома — улыбающегося нарядного юношу, который час назад прервал его беседу с Олив. Он вел ее к столу, а люди расступались перед ними, сопровождая Верину восхищенными возгласами и взглядами. Она была прекрасна, и они были прекрасной парой. Увидев его, она протянула ему левую руку — другую держал мистер Беррейдж — и сказала:

— Итак, теперь вы поверили?

— Нет, ни единому слову! — ответил Рэнсом весело и добродушно. — Но это совершенно не важно.

— О, это очень важно для меня! — воскликнула Верина.

— Я имел в виду — для меня. Мне совершенно не важно, согласен ли я с вами, — сказал Рэнсом, искоса поглядывая на молодого мистера Беррейджа, который отделился от них, чтобы принести Верине угощение.

— Ах, ну раз вы такой равнодушный!

— Это не потому, что я равнодушный! — Он посмотрел ей прямо в глаза, выражение которых тут же изменилось.

Она принялась жаловаться своему спутнику, который принес ей тарелочку с чем-то очень аппетитным, что мистер Рэнсом отличается от других, что он самый сложный субъект из всех, с кем ей приходилось сталкиваться. Генри Беррейдж улыбнулся Рэнсому, показывая, что помнит их разговор, а южанин сказал себе, что неудивительно, если между этими двумя молодыми успешными красивыми людьми уже возник вопрос о свадьбе, как донесла ему миссис Луна. Мистер Беррейдж был успешен, и это сквозило в его взгляде, но успешен не из-за твердого характера или значительного ума, а потому, что он богат, галантен, красив, весел, очарователен и носит восхитительную камелию в петлице. И он был уверен в том, что успех к Верине пришел по чистой случайности, о чем свидетельствовал тон, которым он воскликнул:

— Только не говорите, что эта речь в вас ничего не изменила! Я считаю, что мисс Таррант способна преодолеть любые трудности. — Он был так самодоволен и так убежден в своей правоте, что для него не имело никакого значения, что думают другие. Во всяком случае, так решил Бэзил Рэнсом.

— О! Я не сказал, что она меня не изменила! — заметил южанин.

— Изменила, но не в нужную сторону! — сказала Верина. — Впрочем, это не важно. Вы все равно останетесь позади.

— Если и так, то вам придется вернуться, чтобы утешить меня.

— Вернуться? Я никогда не возвращаюсь! — весело ответила девушка.

— Вы сделаете это впервые! — ответил Рэнсом, чувствуя, что его попытка продолжить шутку внезапно обернулась выражением почтения.

— О, это слишком самонадеянно! — воскликнул мистер Беррейдж и отвернулся, чтобы взять стакан воды для Верины, которая отказалась от шампанского, сказав, что никогда в жизни его не пила и у нее оно ассоциируется с чем-то незаконным.

В доме Олив не было вина, за исключением старой мадеры и кларета ее отца, достоинства которых Рэнсом оценил во время обеда у нее.

— Неужели он верит во все эти глупости? — вопросил Рэнсом, прекрасно представляя, чем на самом деле было вызвано обвинение в самонадеянности от мистера Беррейджа.

— О да, он без ума от нашего движения, — ответила Верина. — Он один из моих самых многообещающих новообращенных.

— И разве вы не презираете его за это?

— Презираю его? Вы думаете, я так легко меняю свое мнение?

— Что ж, мне кажется, я скоро увижу, как вы начнете его менять, — заметил Рэнсом тоном, который продемонстрировал бы Генри Беррейджу, услышь он эти слова, что упомянутая им самонадеянность перешла в самодовольную глупость.

На Верину, впрочем, это не произвело ни малейшего впечатления, и она сказала без намека на обиду:

— Хорошо, если вы думаете вернуть меня на пятьсот лет назад, я надеюсь, что вы хотя бы не скажете об этом мисс Бёрдсай. — И так как Рэнсом не сразу понял смысл ее слов, она продолжила: — Знаете, она уверена, что все будет совершенно иначе. Я навестила ее после вашего визита в Кембридж — почти сразу же.

— Милая старая леди — я надеюсь, с ней все хорошо, — сказал молодой человек.

— По крайней мере, она чрезвычайно заинтересована.

— Она ведь всегда в чем-нибудь да заинтересована, не так ли?

— Да, но на этот раз это касается наших отношений — наших с вами, — ответила Верина, как одна только Верина могла ответить. — Вам стоило бы увидеть, как она увлечена ими. Она верит, что все это сослужит вам хорошую службу.

— Что сослужит, мисс Таррант?

— То, о чем я ей сказала. Она уверена, что вы собираетесь стать одним из наших лидеров, что вы отлично умеете решать сложные вопросы и влиять на массы, что вы будете ярым бордом за наше восхождение и рано или поздно подниметесь к вершинам как один из наших поборников, и все это благодаря мне.

Рэнсом стоял, с улыбкой глядя на нее. В глубоком сиянии его глаз отражалось осознание недостижимости подобных лавров независимо от влияния Верины.

— И вы не хотите, чтобы я разубеждал ее?

— Я не хочу, чтобы вы лицемерили, — если только вы на самом деле не примете нашу сторону. Но я думаю, что было бы мило позволить уважаемой пожилой даме просто предаваться своим иллюзиям. Возможно, ей осталось совсем недолго. Как-то она сказала мне, что готова отправиться на покой, так что ваша свобода не слишком пострадает. Для нее это очень романтично — что вы южанин и прочее, и не слишком сочувствуете бостонским идеям, и вы встретили ее на улице и позволили ей узнать вас ближе. Она не верит, что я не смогу изменить вас.

— Не бойтесь, мисс Таррант, она будет полностью удовлетворена, — сказал Рэнсом со смешком, который, как он видел, она поняла лишь отчасти. От пояснений его избавило возвращение мистера Беррейджа, который доставил не только стакан воды для Верины, но и гладколицего румяного улыбающегося старого джентльмена в вельветовом жилете и с красиво зачесанными тонкими седыми волосами, которого он представил Верине. Рэнсом узнал в нем богатого и почтенного человека, известного своей гражданской сознательностью и широкой благотворительной деятельностью. Рэнсом прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы понимать, что одобрение этого человека является гарантом успеха, и отвернулся с тихим вздохом, вспомнив, что сам он относится к низшему классу. Он отвернулся, поскольку, как мы знаем, был приучен к тому, что так должен поступать джентльмен, беседовавший с дамой, после того как ей представили нового джентльмена. Однако через минуту, оглянувшись, он увидел, что молодой мистер Беррейдж явно не собирается оставить Верину наедине с выдающимся филантропом. Он подумал, что ему лучше пойти домой: он не знал, что может случиться на подобной вечеринке после того, как основная часть уже окончена. Однако через некоторое время он отказался от этой идеи, так как подумал, что у него еще может появиться шанс поговорить с Вериной. В любом случае он считал, что прежде всего обязан попрощаться с миссис Беррейдж. Ему хотелось знать, где остановилась Верина: он думал о том, чтобы встретиться с ней наедине, а не в столовой, полной миллионеров. Он решил, что хозяйка дома может знать это, и если ему удастся побороть свою робость и спросить ее, то она скажет ему. Он оглядел столовую, прошелся по нескольким гостиным, полным людей, и наконец снова заглянул в музыкальный зал. В нем было всего полдюжины пар, рассредоточенных между рядами опустевших стульев. Там он и увидел миссис Беррейдж, беседующую с Олив Чанселлор, которая, похоже, даже не двинулась со своего места перед сценой, где совсем недавно состоялся триумф Верины. Он настолько не ожидал встретить Олив, что даже опешил на мгновение, но быстро собрался, как подобает уроженцу Миссисипи. Он чувствовал, что Олив заметила его. Она смотрела на него так, будто надеялась, что никогда больше его не увидит. Миссис Беррейдж встала, когда он с поклоном пожелал ей доброй ночи, и Олив последовала ее примеру.

— Я так рада, что вы пришли. Она удивительная, не так ли? Она может сделать все, что захочет.

В первый момент он подумал, что пожилая леди испытывает к нему искреннее уважение. После короткого торжествующего молчания он сказал крайне осторожно:

— Да, мадам, я думаю, мне еще никогда не доводилось присутствовать на таком выступлении, которое очаровало бы меня настолько же, насколько сегодняшнее.

— Я рада, что вам понравилось. Я не знала, что и придумать, а это было многообещающим мероприятием для меня и для мисс Таррант. Мисс Чанселлор рассказывала мне, как они вместе работают, — это действительно прекрасно. Мисс Чанселлор — большой друг и коллега мисс Таррант. Мисс Таррант уверила меня, что ничего не может делать без нее. — После этого объяснения, повернувшись к Олив, миссис Беррейдж проворковала: — Позвольте мне представить вам мистера... представить мистера...

Но она забыла имя бедного Рэнсома, забыла, кто попросил отправить ему приглашение, и, поняв это, он пришел ей на помощь, объяснив, что он приходится кем-то вроде двоюродного брата мисс Олив, если только она не отреклась от него, и знает, какое впечатляющее партнерство представляет собой союз этих двух молодых леди.

— Я восхищаюсь вашим предприятием, а значит, и вами тоже, — сказал он с улыбкой своей родственнице.

— Вы восхищаетесь? Признаюсь, я не понимаю вас, — мгновенно отозвалась Олив.

— Что ж, сказать по правде, не только я!

— О да, конечно, я знаю. Именно поэтому... именно поэтому...

Речь миссис Беррейдж, собиравшейся сгладить трения между молодым человеком и ее собеседницей, также осталась незаконченной. Она хотела сказать, что именно поэтому он пришел сюда, но вовремя остановила себя, так как это было и без того очевидно. Бэзил Рэнсом видел, что такая женщина, как она, вполне способна перенести подобную неловкость, и почувствовал к ней еще большее уважение. Она была живой, свойской, немного нетерпеливой, и если бы она говорила не так быстро и в ней было больше мягкости, присущей матронам Юга, она напомнила бы ему тот тип женщин, которых он видел в прежние времена, еще до перемен на его родине, — умных, сильных, гостеприимных собственниц, вдов или старых дев, самостоятельно управлявших целыми плантациями.

— Раз вы ее кузен, то вместо того, чтобы уходить, принесите ей что-нибудь, чтобы она могла поужинать, — продолжила она с неуместным энтузиазмом.

В этот момент Олив внезапно села.

— Я очень благодарна вам, но я никогда не ужинаю. Я останусь в этой комнате — она мне нравится.

— Тогда позвольте мне прислать вам что-нибудь сюда или позвольте мистеру... вашему кузену остаться с вами.

Олив посмотрела на миссис Беррейдж странным умоляющим взглядом:

— Я очень устала, я хочу отдохнуть. Такие события очень меня утомляют.

—Ах, конечно, я представляю. Что ж, тогда побудьте немного в тишине, а я скоро вернусь к вам. — И, улыбнувшись на прощание Бэзилу Рэнсому, миссис Беррейдж удалилась.

Бэзил задержался немного, хотя видел, что Олив очень хочет избавиться от него.

— Я не побеспокою вас больше, чем потребует ответ на один мой вопрос, — сказал он. — Где вы остановились? Я хотел бы зайти повидать мисс Таррант. Я не говорю, что хотел бы повидать вас, поскольку не думаю, что это доставит вам удовольствие.

Он подумал, что мог бы получить их адрес у миссис Луны, — он лишь смутно представлял себе, где находится Десятая улица. Однако, так как он грубо обошелся с ней, она наверняка ему откажет. Но внезапно ему пришло в голову просто и открыто спросить об этом саму Олив. Он не мог прийти к Верине втайне от Олив, и она могла быть против. Он не видел ничего особенного в том, что они живут вместе, но ему пришло в голову, что мисс Чанселлор так невзлюбила его, потому что боялась, что он им помешает. И было ясно, что он может помешать. Впрочем, даже лучше спросить ее, чем кого-либо другого. По крайней мере, его вмешательство произойдет в соответствии с обычаями света.

Олив не обратила внимания на его замечание насчет того, как она отреагирует на его визит. Но почти тут же спросила, почему он считает необходимым встретиться с мисс Вериной Таррант.

— Вы ведь знаете, что вас недолюбливают, — добавила она тоном, в котором звучала такая мольба, что он не стал пытаться доказывать, что это не так.

Я не знаю, тронуло ли это Бэзила, но он сказал насколько мог примирительно:

— Я хотел бы поблагодарить ее за все то интересное, что узнал от нее сегодня.

— Если вы считаете проявлением благодарности то, что придете посмеяться над ней, что ж, она совершенно беззащитна перед вами. Думаю, вам приятно будет узнать это.

— Дорогая мисс Чанселлор, разве не вы ее защита — делая батарея ружей! — воскликнул Рэнсом.

— Но ведь она не принадлежит мне! — воскликнула в ответ Олив, вскакивая на ноги.

Она огляделась, как будто он слишком сильно надавил на нее; она задыхалась, как загнанное животное.

— Ваша защита заключается в том, что у вас иммунитет от нападения. Возможно, если вы не хотите сказать мне, где вы остановились, вы будете так добры и попросите саму мисс Таррант сделать это? Она ведь может прислать мне свою карточку с адресом?

— Мы живем на западе Десятой улицы, — сказала Олив и назвала номер. — Разумеется, вы вольны прийти, если хотите.

— О конечно же, волен! Почему бы и нет? Но я крайне признателен вам за эти сведения. Я попрошу ее прогуляться со мной, так что вы нас даже не увидите. — И он отвернулся от нее, чувствуя, что это просто невыносимо — ее манера заставлять его чувствовать, что он не прав.

Если женщины собирались именно так добиваться своих прав, то у них в руках огромная сила!