Они миновали две или три узкие короткие улочки. Деревянные домики и дощатые настилы во дворах выглядели так, будто их соорудил здешний плотник и его подмастерье, — невзрачный, безмолвный, пустой крошечный район. Затем вышли на длинный проспект с широким тротуаром из аккуратной красной брусчатки, которую по обе стороны украшали новенькие виллы. Коттеджи сияли свежей краской в прозрачном воздухе; у некоторых были купола и смотровые площадки па крышах, колонны и портики, украшенные лепниной, подвесками, карнизами и резьбой. Как правило, они стояли на высоких фундаментах, возвышавших их над оградой и над всем миром. Рэнсом заметил, что посеребренные номера домов, прикрепленные к стеклу над дверью, имеют ту же форму, что и в квартале, где живет мисс Бёрдсай, и достаточно велики, чтобы их могли разглядеть люди, едущие посередине проспекта в редких конках. Эти сверкающие таблички были единственной общей чертой домов по обе стороны улицы. По этой просторной улице сейчас двигалась лишь одна конка, несколько оживляя пейзаж, который Рэнсом, оказавшийся в этом месте впервые, счел очень впечатляющим. Следуя за Вериной, он спросил о прошлогодней Женской Конвенции, каковы были результаты работы и была ли она довольна ими.

— Какое вам дело до результатов нашей работы? — сказала девушка. — Вы нисколько ею не интересуетесь.

— Вы ошибаетесь. Мне она не нравится, но я очень боюсь ее.

В ответ на это Верина искренне рассмеялась:

— Едва ли вы так уж сильно боитесь.

— Самые храбрые мужчины боялись женщин. Скажите, вам хотя бы нравится то, что вы делаете? Мне говорили, вы произвели здесь настоящую сенсацию — вы теперь знаменитость.

Верина никогда не сомневалась в своих способностях и своем красноречии. Она приняла его слова серьезно и без тени протеста, как и подобало воплощению Минервы.

— Верно, я привлекла большое внимание. Как и хотела Олив — это открывает путь для нашей дальнейшей работы. Я уверена, что мне удалось тронуть многих из тех, до кого невозможно было достучаться иначе. Они считают, это моя главная способность — привлечь и удержать аутсайдеров. Тех, у кого есть предубеждения, тех, кто ни над чем не задумывается и не начинает беспокоиться, пока ситуация кажется нормальной. Я привлекла их внимание.

— Как раз к этому классу я и отношусь, — сказал Рэнсом. — Чем я не аутсайдер? Мне интересно, сможете ли вы тронуть меня, привлечь мое внимание!

Верина немного помолчала. Пока они шли, он слышал тихий стук ее туфель по гладкой брусчатке. Затем она ответила, глядя прямо перед собой:

— Я думаю, я уже немного привлекла ваше внимание.

— Несомненно! Вы вызвали у меня сильнейшее желание поспорить с вами.

— Что ж, это хороший знак.

— Думаю, это было захватывающе, — я имею в виду вашу Конвенцию, — тут же продолжил Рэнсом. — Вам будет ее не хватать, если общество вернется к древнему строю.

— Древний строй, время, когда женщин резали как овец! О, эта неделя в июне прошла восхитительно! Приехали делегаты из каждого штата и из каждого города, мы жили в гуще людей и идей. Стояла удивительная погода, и великие мысли и прекрасные высказывания витали вокруг, как светлячки. В доме Олив остановились шесть умнейших известных женщин — по две в комнате. И летними вечерами мы сидели перед открытыми окнами в ее гостиной, глядя на бухту, на огни, скользящие по воде, и говорили об утренних делах, о речах, о событиях, о свежем вкладе в дело. У нас было несколько чрезвычайно серьезных обсуждений, которые было бы неплохо услышать вам или любому мужчине, который не считает, что мы можем обсуждать важные вопросы. И нам всегда было чем освежиться — мы ели мороженое в невероятных количествах! — сказала Верина, у которой ноты веселья чередовались с серьезностью, почти экзальтацией, что Бэзил Рэнсом находил чрезвычайно оригинальным и увлекательным. — Это были потрясающие вечера! — добавила она между смехом и вздохом.

Ее описание Конвенции позволило ему живо представить себе эту картину: душный зал, полный, по его мнению, авантюристов, слушающих раскрасневшихся женщин в шляпках с развязанными лентами, надрывающих свои тонкие голоса столь же пронзительно, сколь и бесполезно. Это разозлило его, разозлило тем более, что он не мог понять, как это очаровательное создание, идущее рядом с ним, могло смешаться с толпой подобных людей, толкаться с ними локтями, присоединяться к их соперничеству, к их жалким комментариям и хлопкам и возгласам в этом многословном, бездумном повторении одной и той же чепухи. Хуже всего была мысль, что она настолько точно отразила идеи этого собрания, что была отмечена благодарностью охрипших крикунов и вознесена ими над этим вульгарным сообществом как королева бала. Много позже он пришел к выводу, что его гнев был ничем не обоснован, поскольку это не его дело, каким образом мисс Таррант тратит свою энергию, к тому же не приходилось ждать от нее ничего иного. Но пока еще он не пришел к этому выводу и видел лишь, что его собеседница ужасно заблуждается.

— Мисс Таррант, — сказал он крайне серьезно, — мне больно говорить об этом, но похоже, вы просто испорчены.

— Испорчена? Сами вы испорчены!

— О, я знаю, какие женщины гостили в доме мисс Чанселлор и что за группу вы представляли собой, когда любовались Бэк-Бэем! Мне очень тяжело думать об этом.

— Мы представляли собой милую, интересную группу, и будь у нас свободная минута, мы бы сфотографировались, — сказала Верина.

Это заставило его спросить, приходилось ли ей когда-либо фотографироваться. И она ответила, что, когда вернулась из Европы, позировала фотографу и в некоторых магазинах Бостона сейчас можно найти ее портрет. Она рассказала об этом просто, без ложной скромности и с долей уважения к этому событию, как будто оно может иметь какое-то значение. И когда он сказал, что должен купить одну из этих фотографий, как только вернется в город, ответила лишь:

— Что ж, выбирайте лучшую!

Он надеялся, что она предложит подарить ему свою фотографию с автографом — такое приобретение было бы для него приятнее всего. Но, похоже, это не пришло ей в голову в тот момент, а после она уже думала о чем-то другом. И восклицание, внезапно сорвавшееся с ее губ в тишине, подтвердило это:

— Что ж, это доказывает, что я приношу большую пользу!

И в ответ на его недоуменный взгляд пояснила, что имеет в виду свой небывалый успех на Конвенции.

— Он доказывает, что я приношу большую пользу, — повторила она, — и это все, что имеет для меня значение!

— Польза хорошенькой женщины в том, чтобы составить счастье честного мужчины, — сказал Рэнсом с назидательностью, которой предпочел бы избежать.

Это замечание заставило ее остановиться посреди тротуара, глядя на него сверкающими глазами.

— Послушайте-ка, мистер Рэнсом, знаете, что я только что поняла? — воскликнула она. — Ваш интерес ко мне вовсе не соперничество — ни капли! Это личный интерес!

Она все же была невероятной девушкой. Она могла сказать такие слова без следа смущения на лице и без малейшего кокетства или любой другой попытки заставить молодого человека сказать больше.

— Мой интерес к вам... мой интерес к вам... — начал он. Затем смешался и внезапно выпалил: — От этого вашего открытия он не стал меньше!

— Что же, это и к лучшему, — продолжила она, — значит, нам не нужно спорить.

Он засмеялся над тем, как она урегулировала этот вопрос. В этот момент они подошли к разномастной группе зданий: часовен, общежитий, библиотек, залов, которые, рассеянные среди стройных деревьев, на пространстве, защищенном лишь низенькой изгородью (ибо Гарварду неведомы бдительность и достоинство высоких стен и охраняемых врат), представляли собой величайший университет штата Массачусетс. Окрестности колледжа пересекало множество узеньких дорожек, по которым в определенные часы дня порхали из одного здания в другое тысячи студентов с книгами под мышками. Верина знала здесь каждую тропинку, как она сказала своему спутнику. Она не впервые приводила восхищенного посетителя полюбоваться образцами местной архитектуры. Бэзил Рэнсом, следовавший за ней от одного здания к другому, восхищался ими всеми, а некоторые счел чрезвычайно странными и заслуживающими внимания. Совершенные линии зданий из старого красного кирпича особенно радовали его глаз. Послеполуденное солнце желтело на их гостеприимных фасадах. Из окон выглядывали цветочные горшки и яркие шторы. На всем была печать схоластического покоя, и молодой миссисипец чувствовал дыхание традиций и древности.

— Вот место, где мне следовало быть, — сказал он своему очаровательному гиду. — Я бы прекрасно провел время, если бы у меня была возможность учиться здесь.

— Да. Я думаю, вы чувствуете себя как дома везде, где собраны древние предрассудки, — ответила она не без лукавства. — Судя по тому каких взглядов вы придерживаетесь в отношении нашего движения, вы разделяете суеверия старых книжников. Вам следовало бы учиться в одном из тех действительно средневековых университетов, которые мы видели по ту сторону океана, в Оксфорде, или в Гёттингене, или в Падуе. Вы бы прямо-таки слились с их духом.

— Ну, я не так уж много знаю об этих старых прибежищах, — ответил Рэнсом. — Я думаю, для меня было бы вполне достаточно этого. Кроме того, у него есть преимущество — ваш дом находится неподалеку.

— О, я не думаю, что в таком случае мы бы часто видели вас в моем доме! Сейчас вы посетили нас, поскольку живете в Нью-Йорке, но если бы вы жили здесь, то не сделали бы этого. Так всегда бывает. - И с этим философским замечанием Верина устремилась к библиотеке, в которую ввела своего спутника с видом человека, имеющего доступ к святыне.

Это здание, уменьшенная копия Королевской часовни большого Кембриджа, оказалось весьма впечатляющим. И чем дольше Рэнсом стоял там, в светлой, теплой тишине, будто пропитанной запахом старой типографской краски и потрепанных переплетов, и смотрел на высокие светлые своды над безмолвными и полными книг галереями, кабинетами, и столами, и застекленными стеллажами, в которых таинственно блестели редкие сокровища, на бюсты благотворителей и портреты великих людей, на склоненные головы работающих студентов, чем дольше слушал тихий скрип под ногами проходящих посыльных — тем сильнее впитывал в себя все богатство и мудрость этого места, тем болезненнее сожалел об упущенной возможности. Но он воздержался от того, чтобы выразить свое сожаление вслух, так как оно было слишком личным. Верина тем временем представила его молодой леди, своей подруге, которая, как она объяснила, работает над каталогом. Мисс Кэтчинг коротко представилась, поприветствовав Верину тихо, но сердечно, и вскоре принялась объяснять Рэнсому тайны каталога, который состоял из множества маленьких карточек, расположенных в алфавитном порядке в огромных шкафах с выдвижными ящиками. Рэнсом очень заинтересовался и, следуя вместе с Вериной за мисс Кэтчинг, которая милостиво согласилась показать здание во всем великолепии, отметил про себя натуральные локоны девушки и ее изысканную нервозность и пришел к выводу, что она — типичная женщина Новой Англии. Верина сообщила ему, что подруга тоже принадлежит к их движению, и в какой-то момент он испугался, что его спутница выдаст его за одного из их гонителей. Но в манерах мисс Кэтчинг и в атмосфере высоких залов было что-то такое, что делало неуместными громкие шутки, и, кроме того, если бы ей даже предоставили эту информацию, она бы не знала, под какой буквой ее поместить в каталог.

— Здесь осталось еще одно место, но привести туда южанина было бы бестактностью, — сказала Верина затем. — Я имею в виду великолепное здание, которое возвышается над другими, — то большое здание с красивыми башенками, видными отовсюду.

Но Бэзил Рэнсом был наслышан о великом Мемориал-холле и знал, что за воспоминания тот хранит, и особенно боялся тех ощущений, что должен был испытывать там. Богато украшенное, возвышающееся над другими здание было прекраснейшим произведением архитектуры, которое он когда-либо видел, и возбуждало в нем все большее любопытство вот уже полчаса. Он думал, что в нем многовато кирпичей, но это крепкое, точеное, украшенное башнями, горделивое здание не походило ни на одно из виденных им прежде. Оно не казалось потрепанным — оно выглядело солидным, это здание, занимавшее огромную площадь и словно источавшее величие в зимнем воздухе. Оно стояло на собственном треугольнике зеленого газона в отдалении от остальных построек колледжа. Когда они подошли к нему, Верина вдруг остановилась, решив снять с себя ответственность:

— Учтите, если вам не понравится то, что там внутри, я здесь ни при чем.

Он посмотрел на нее с улыбкой:

— Там есть что-то против Миссисипи?

— Ну, нет, не думаю, что он упоминается. Но там превозносятся наши павшие солдаты.

— Наверное, там сказано, что они были храбрыми.

— Да, на латыни.

— Что ж, они такими и были — в этом я кое-что понимаю, — сказал Бэзил Рэнсом. — Мне должно хватить смелости увидеть их — ведь это не в первый раз.

И они поднялись по низким ступеням и вошли в высокие двери. Мемориал-холл Гарварда состоит из трех основных частей: одна из них — театр, который служит для академических церемоний; другая — огромная трапезная с деревянной крышей, увешанная портретами и освещенная витражами, подобно залам Оксфордского колледжа; и третья часть, самая интересная, — высокий, затемненный и строгий зал, посвященный сынам университета, павшим в долгой Гражданской войне. Рэнсом и его спутница бродили из одной части здания в другую и останавливались несколько раз перед наиболее впечатляющими достопримечательностями. Но дольше всего задержались они перед рядами белых табличек, каждая из которых в своей гордой и печальной чистоте содержала имя студента-воина. Это место — одновременно благородное и торжественное, и невозможно не ощутить там душевный подъем. Оно служит долгу и чести, рассказывает о жертве и примере для подражания, оно подобно храму юности, мужества, самоотверженности. Большинство из них были молоды, все они были в расцвете сил, и все они погибли. Эта простая мысль витает перед посетителем и заставляет его с нежностью читать каждое имя и название — имена зачастую без каких-либо дополнений и названия забытых битв на Юге. Для Рэнсома все это не было ни вызовом, ни насмешкой. Он чувствовал к ним уважение, чувствовал красоту этого места. Он умел быть великодушным врагом и забыл в этот момент обо всем, что разделяло два лагеря, две стороны. Простые эмоции его боевого прошлого вновь вернулись к нему, и здание, окружавшее его сейчас, казалось воплощением этой памяти. Оно простиралось одинаково над друзьями и врагами, над жертвами поражения и сынами триумфа.

— Здесь очень красиво, но я думаю, что это просто ужасно! — Замечание Верины вернуло его в настоящее. — Это настоящий грех — возвести такое здание, чтобы прославить колоссальное кровопролитие. Если бы оно не было таким величественным, я бы сровняла его с землей.

— Восхитительная женская логика! — ответил Рэнсом. — Если женщины, взявшись за дело, борются так же, как рассуждают, то, конечно, и для них мы тоже должны будем возводить мемориалы.

Верина возразила, что если они будут рассуждать правильно, то им не придется бороться: они установят царство мира.

— Но это место тоже довольно умиротворяющее, — добавила она, оглядываясь вокруг.

И она присела на низкий каменный выступ, как будто наслаждаясь видом. Рэнсом оставил ее одну на несколько минут. Он хотел снова взглянуть на таблички с подписями, снова прочесть названия разных кампаний, ведь в некоторых из них он и сам принимал участие. Когда он вернулся к Верине, она встретила его внезапным вопросом, никак не вязавшимся с торжественностью обстановки:

— Если мисс Бёрдсай знает, что вы отправились навестить меня, не может ли она просто рассказать об этом Олив? И не решит ли Олив, что вы ею пренебрегаете?

— Мне безразличны ее решения. В любом случае, я попросил мисс Бёрдсай сделать одолжение и не упоминать, что она встретила меня, — добавил Рэнсом.

Верина помолчала.

— Ваша логика ничем не хуже женской. Перемените свое решение и зайдите к ней сейчас, — продолжила она. — Она, скорее всего, будет дома к тому моменту, как вы доберетесь до Чарльз-стрит. Если она вела себя немного странно, немного жестко с вами тогда, а поверьте, я знаю, как это могло быть, сегодня все будет иначе.

— Почему же будет иначе?

— О, она будет куда спокойнее, добрее, мягче.

— Я не верю в это, — сказал Рэнсом, и его скептицизм не был менее убедительным из-за того, что он слегка улыбнулся при этом.

— Она сейчас намного счастливее — она сможет не обращать на вас внимания.

— Не обращать на меня внимания? Славный мотив для мужчины отправиться навестить женщину!

— О, она будет более обходительной, потому что чувствует, что преуспела.

— Вы хотите сказать, потому что принесла успех вам? О, я не сомневаюсь, это избавило ее от мрачности, и вы заметно изменили ее к лучшему. Но здесь я получил дивные впечатления, и я не хотел бы, чтобы их по вашей воле заслонили собой другие — куда менее дивные.

— Что ж, в любом случае она обязательно узнает, что вы были здесь, — ответила Верина.

— Как она узнает, если только вы ей не скажете?

— Я рассказываю ей обо всем, — сказала девушка и вдруг покраснела.

Он стоял перед ней, очерчивая узор мозаики под ногами своей тростью, и внезапно осознал, что в этот миг они стали ближе друг к другу. Они говорили на темы, никак не вязавшиеся с окружавшими их героическими символами, но предмет их разговора вдруг стал таким значительным, что им не требовалось оправдания, чтобы обсуждать его здесь. Возможность, что его визит мог бы сделаться их общей тайной, вызывала у обоих совершенно разные чувства. Попросить ее сохранить секрет казалось Рэнсому вольностью, и более того, его не заботило, сделает ли она это. Но если бы она согласилась, такая благосклонность позволила бы ему счесть свою экспедицию успешной.

— О, тогда вы можете рассказать ей об этом! — ответил он.

— Если я не расскажу, это будет первой... — И Верина оборвала себя.

— Вы должны уладить этот вопрос со своей совестью, — заметил Рэнсом со смехом.

Они вышли из зала, проследовали вниз по ступеням и покинули Дельту — так назывался этот район колледжа. День клонился к закату, но воздух был напоен розовой свежестью, и чувствовался прохладный чистый аромат, легкое дыхание весны.

— Что ж, я не скажу Олив, если мы расстанемся здесь, — сказала Верина, остановившись на дорожке и протягивая руку на прощание.

— Я не понимаю. Мы ведь уже встретились. Кроме того, разве вы не сказали, что должны рассказать? — добавил Рэнсом.

Играя с ней таким образом, наслаждаясь ее видимой неуверенностью, он немного стыдился мужской жестокости, заставлявшей его подвергать проверке ее доброту, казалось не имевшую границ. Без малейших признаков возмущения она ответила:

— Я хочу свободно поступать так, как я считаю нужным. И если вы хотите, чтобы я оставила это при себе, то не должно быть ничего большего, — не должно быть, мистер Рэнсом, действительно не должно.

— Ничего большего? А что такое может случиться, если я просто провожу вас домой?

— Я должна идти одна, я должна поспешить к матери, — только и сказала она в ответ. И снова протянула руку, которую он прежде не пожал.

Конечно, сейчас он пожал ее и даже задержал в своей на некоторое время. Ему не хотелось просто так уходить, и он придумывал причины для задержки.

— Мисс Бердсай сказала, что вы измените меня, но пока вы этого не сделали, — сказал он.

— Вы пока не можете знать точно. Подождите немного. Мое влияние довольно своеобразно. Оно может проявиться спустя очень продолжительное время! — Верина произнесла это с шутливой торжественностью, а затем быстро и уже серьезно спросила: — Вы хотите сказать, что мисс Бёрдсай пообещала вам это?

— О да! К слову, о влиянии. Вы бы видели, как мы с ней поладили.

— Значит, ничего хорошего не выйдет, если я расскажу Олив о вашем визите?

— Видите ли, я думаю, она надеется, что вы этого не сделаете. Она считает, что вы собираетесь изменить меня в частном порядке и я внезапно вырвусь из темноты Миссисипи, как подобает первоклассному новообращенному: очень эффектно и драматично.

Верина поражала Бэзила Рэнсома своей прямотой, но временами ее откровенность казалась ему притворной.

— Если бы я думала, что такое возможно, я бы, может, сделала исключение, — заметила она таким тоном, будто подобный исход был действительно возможен.

— О, мисс Таррант, вы в любом случае достаточно измените меня, — сказал молодой человек.

— Достаточно? Что вы имеете в виду?

— Достаточно, чтобы сделать меня очень несчастным.

Она посмотрела на него, видимо не понимая, о чем речь. Но затем бросила ему упрек, развернулась и ушла по направлению к дому. Упрек заключался в том, что, если он будет несчастлив, это послужит ему хорошим уроком, — слова, которые ни к чему ее не обязывали. Когда он вернулся в Бостон, он понял, что ему безумно любопытно, выдаст ли она его мисс Чанселлор, как собиралась. Он мог бы узнать об этом через миссис Луну, любопытства ради он даже смирился бы с очередным визитом к ней. Олив напишет об этом сестре, и Аделина перескажет ее жалобу. Возможно, даже сама закатит ему сцену — и это будет одной из составляющих его несчастья, о котором он говорил Верине Таррант.